Текст книги "Избранное"
Автор книги: Самуил Гордон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 45 страниц)
IV
Сидя у окошка и полузакрыв глаза, Уриэль настолько углубился в себя, что даже не заметил, как солнце мало-помалу заполнило собой все купе, залило его ясным ярким светом, хоть перебирайся вместе с постелью в коридор. Туда сегодня тоже не заглянула ни одна звезда, но там явно прохладнее.
Накинув дорожный костюм и надев тапочки, Уриэль открыл дверь купе и чуть не налетел на высокого мужчину с могучими плечами, который не спеша прогуливался по коридору. Уже только потому, что Уриэль застал его в этот ночной час на ногах, видно было, что человек тоже нездешний. Видимо, и он углубился в свои мысли – прошел мимо Уриэля, даже не заметив его. Чтобы не мешать, Уриэль вернулся к себе в купе.
Через некоторое время незнакомец постучал в чуть приоткрытую дверь и попросил извинения, что своим хождением по коридору, видимо, разбудил Уриэля.
Уриэль, открыв дверь, успокоил его:
– Вы не могли меня разбудить, потому что я, можно сказать, еще не ложился.
– Вам, видно, мешает спать солнце.
– Кажется, не мне одному. Вам, похоже, оно тоже не дает уснуть.
– Вы так думаете, потому что я на ногах? Это совсем не из-за солнца. – Он помолчал минутку, и Уриэлю показалось, будто человек ждет, чтобы его спросили о причине. Не дождавшись, незнакомец продолжил: – Белые ночи не мешают мне уже много лет.
Уриэль подвинулся, освободив место на диване, и пригласил незнакомца в купе.
– Благодарю. В коридоре прохладней. Проводник сказал, что мы с вами выходим на одной станции. Вы едете к нам, как я понимаю, в командировку. Хорошее время выбрали. У нас теперь самый сезон рыбалки и охоты.
Уриэлю показалось немного странным, что незнакомец вдруг завел речь об охоте и рыбной ловле, перечислив чуть ли не все виды рыб, которые водятся здесь в реках и озерах, и чуть не всех птиц, гнездящихся в тундре. Не иначе, подумалось Уриэлю, этот человек хочет сделать так, чтобы он тут остался. То, что сюда никто особенно не едет и потребность в людях здесь должна быть велика, Уриэль видит сам. На весь вагон их только двое. Но Уриэль не перебивал собеседника, хотя почти все, что тот рассказывал о тундре с ее солнечными ночами короткого лета и звездными днями долгой зимы, он и сам знал. Тундра, видимо, везде примерно одинаковая. Чуть позже Уриэлю начало казаться, что вошедшего, если он разговорится, трудно остановить. Уриэль только не знает причины: то ли потому, что незнакомец разговорился о тундре, в которую он, сразу чувствуется, влюблен до самозабвения, то ли он просто из тех пассажиров, что ни минуты не могут пробыть без людей. Такому несколько часов одиночества в купе могли показаться целой вечностью. Так или иначе незнакомец не скрывает, как он доволен, что напал на человека, перед которым можно высказаться и который умеет слушать. Единственное, что позволял себе время от времени Уриэль, – вставить словечко, чтобы собеседник понял, что и он, Уриэль, может многое порассказать о тундре.
Когда Аншин вставил, что, кажется, нигде не получаешь от рыбалки такого удовольствия, как в тундре, у незнакомца сверкнули глаза, словно у шахматиста, случайно встретившего в дороге такого же завзятого игрока, как он сам. Это сравнение Уриэль, в молодости очень любивший шахматы, сделал после того, как незнакомец ответил, что они еще сегодня могут успеть выбраться на реку, и предложил Уриэлю на то время, что он здесь пробудет, удочку и высокие резиновые сапоги. Он не очень-то уверен, что и то, и другое можно сейчас достать у них в магазинах.
Уриэль поблагодарил, заметив, что, к сожалению, ему не придется воспользоваться его любезностью. Он едет сюда всего на несколько дней и даже в выходные будет занят.
– Вот когда приеду сюда со своими студентами, тогда, думаю, буду не так ограничен во времени.
Незнакомец вдруг прикрыл глаза, словно увидел в проплывающей по ту сторону окна тундре нечто такое, что он старается утаить от себя. Но через минуту уже вновь светились его светло-карие глаза на широковатом лице с синими пятнышками на скулах.
– Года три назад я тоже занимался со студентами, – все еще стоя в дверях купе, отозвался незнакомец своим тихим густым голосом, – они проходили у меня в бригаде производственную практику. Мы тогда разрабатывали четвертый горизонт. Что вы так меня разглядываете? Разве я не похож на шахтера?
Даже после того как Илья Савельевич Лесов – так звали незнакомца – рассказал о шахте, где студенты одного горного института проходили практику, и рассказал так, как может это сделать лишь тот, кто не один год измерял и перемерял шахту вдоль и поперек, он все-таки, неизвестно почему, не показался Уриэлю похожим на шахтера. Скорее всего, потому, что Лесов не жмурит глаза, как обычно это делают люди, проводящие больше дней в тускло освещенных лавах и штреках, чем на свету, и потому, что он не втягивает голову в плечи, как делают шахтеры, чтобы не удариться о низко нависшую кровлю и балки.
– Что же вы не присаживаетесь? – Уриэль показал на свободный полумягкий диван. – Нам еще ехать и ехать. Стаканчик чаю выпьете? Я с вечера заварил в термосе свежий чай. Краснодарский. И к чаю кое-что найдется.
– Минуточку. Сейчас я вернусь.
Скоро Лесов возвратился, держа в руках нераскупоренную бутылку водки.
– Хотите доказать, что вы настоящий шахтер? – полушутя спросил Уриэль.
– Представьте себе, – ответил Илья Савельевич, открывая бутылку, – пока я работал, то пил намного реже, чем сейчас. Но как вышел на пенсию… Будем здоровы, – и Лесов одним духом выпил стакан водки, не прикоснувшись к закуске, разложенной Уриэлем на столике.
– Вот теперь я вижу, что имею дело с настоящим шахтером, – улыбнулся Уриэль, отхлебывая несколько капель из стакана, и добавил, словно оправдываясь: – Давеча я один выпил почти целую бутылку. Но выпить вот так, залпом, целый стакан – этого я никогда не смог бы.
– А я бы никогда не смог пить, как вы. Так пьют только чай из кипящего самовара или ледяную воду из колодца в жгучий мороз. – Лесов отодвинул стакан: – Все! Больше одного раза не пью.
– А если рюмкой? – спросил Уриэль, словно для него это было очень важно.
– Все равно. Два раза я никогда не пью даже из рюмки. Вы меня, вижу, все разглядываете?
Урий Гаврилович Аншин не мог скрыть своего неподдельного удивления, услышав, что этот рослый, сильный человек уже второй год на пенсии. Кроме того что он выглядит молодо и не похож на человека, который может уйти на пенсию, Уриэль вообще еще не встречал шахтера, который в пятьдесят с небольшим лет перестал бы работать. Когда он сказал это, ему показалось, что Илья Савельевич вроде бы не слушает его. Потом он решил, что Лесов его даже не замечает. Скажи теперь Илья Савельевич, что ему уже за шестьдесят, Уриэль не удивился бы. Вокруг глаз Лесова собрались глубоко врезанные морщины, и глаза уже светились по-другому. Наверное, Уриэль не ошибся, когда, увидев, как Лесов крутится в коридоре, решил, что он из тех людей, которые ни минуты не могут оставаться в одиночестве. Им всегда нужно перед кем-то выговориться. Даже походка у него тихая и осторожная, как у человека, несущего на себе тяжелый груз, от которого он не может освободиться. Он сам намекнул на это, еще стоя в дверях. Уриэль упрекнул себя за то, что не догадался сразу спросить Лесова, почему тот начал больше пить, оставив работу. Еще секунда – и спросил бы, но Илья Савельевич предупредил вопрос. Глаза Лесова снова светились, когда он, прикрыв рукой опорожненный стакан, спросил:
– Вы уже знаете, на какой шахте будут практиковаться ваши студенты, или вам еще надо договориться с комбинатом? Просите, чтобы вас послали на девятую шахту, в бригаду к Иосифу Фусинскому. Фусинский был моим помощником. Он находился со мной в шахте, когда произошло несчастье.
Илья Савельевич замолчал. Возможно, он ждал, что Уриэль станет расспрашивать, какое несчастье случилось с ним в шахте, о чем он, как видно, до сих пор не может забыть. Но Уриэль тоже молчал. Он только показал свою готовность слушать, задернув занавески, чтобы солнце не так било в глаза. И Илья Савельевич Лесов, опершись головой о стенку, начал рассказывать, сначала тихо и как бы про себя, но чем дальше, тем громче, время от времени прерывая себя хрипловатым кашлем:
– Двое суток мы пролежали засыпанные в лаве. Нас было восемь, и все мы спаслись, а она, моя Мария, ни разу в жизни даже не спускавшаяся в шахту, – она погибла. Так страшно и так нелепо. Ничего, если я закурю? – Лесов вынул из кармана пачку папирос и протянул Уриэлю.
– Спасибо. Я не курю уже довольно давно. Если хотите, могу вас научить, как бросить курить.
– К чему? – Затянувшись и выпустив дым с тяжелым вздохом, Лесов продолжил: – Городок наш не особенно большой. Если, упаси бог, что-то случается на шахтах, в городе сразу узнают, все сбегаются, прежде всего, конечно, женщины. У каждой ведь кто-нибудь есть в шахте, а шахта – это вам не завод. При пожаре или еще каком бедствии дверь не выломаешь и в окно не выпрыгнешь. Как только моя услышала, что на девятой шахте, где я работал, произошло несчастье, сразу же прибежала – и прямо к вертикальному стволу. Никто не знает точно, как это случилось. Скорее всего, Мария моя вгорячах не заметила, что клети, в которой опускаются в шахту, нет на месте, она внизу, а дверца ствола была открыта, – кто-то, видно, второпях забыл закрыть. А на стволе у нас всегда полутемно. В первую минуту, когда заходишь туда со света, почти ничего не видать. Семьсот метров она пролетела… На похоронах я не был – лежал в больнице.
В пепельнице еще тлела недокуренная папироса, но Илья Савельевич вынул из пачки другую и, сам не заметив, раскрошил ее в пальцах.
– Вы что-то спросили? – спохватился Лесов. Не получив ответа, он опять привалился головой к стенке и продолжил, прерываясь еще чаще: – После аварии в шахте я пролежал в постели около полугода. Когда вышел из больницы, меня почти никто не узнавал – так я за эти полгода постарел. Ее смерть совсем сломила меня. Я попробовал еще месяца два поработать, но почувствовал, что это уже выше моих сил. Не знаю, может быть, если бы мне не хватало стажа или не исполнилось еще пятидесяти лет, я перешел бы на другую работу, хотя для человека, который всю жизнь, как я, проработал под землей, не так-то просто оставить шахту и перейти работать на поверхность. Это – как бы вам сказать – ну, то же самое, что матросу расстаться с морем. Но стаж у меня выработан, по возрасту я мог бы еще несколько лет назад уйти на пенсию, и о деньгах беспокоиться нечего. На жизнь мне хватит, даже если бы я получал пенсию меньше, чем сейчас. Сами понимаете, человек, отработавший на северных шахтах столько лет, зарабатывает, наверно, побольше доцента, а то и профессора.
– Возможно, – согласился Урий Гаврилович, заметив при этом, что самое выгодное сейчас в смысле заработка – быть рабочим.
– По крайней мере на рабочих, как я слышал, спрос теперь намного больше, чем на доцентов и профессоров. Так вот, когда проработаешь на шахте столько, сколько я, волей-неволей наберется порядочный капитал. А если больше не работать, то какой смысл сидеть здесь, в тундре? Север есть Север. Не случайно ведь на Крайнем Севере и платят больше, и отпуск более длительный, и другие льготы. Вот и я, как некоторые другие наши шахтеры, уже ушедшие или собирающиеся на пенсию, записался на кооперативную квартиру в доме, который наш комбинат собирается строить в одном из южных городов. Пока что все еще выбираем город. Хочется ведь, чтобы и климат был подходящий, и город как город. Ну, а поскольку я свободный человек, меня выбрали в правление и отправили в разъезды. Как раз сейчас опять возвращаюсь из командировки – ездил посмотреть еще пару городов и заодно переговорить там с кем надо, что да как. – Лесов вынул из пачки еще папиросу и опять раскрошил ее между пальцами незаметно для себя. – Так или иначе, года через два мы выстроим дом. Буду ли я там жить – этого, видите ли, я и сам еще не знаю, хотя я и в правлении, и еще не раз мне придется мотаться туда-сюда, когда начнут строить. Я все же свободнее других – совершенно одинокий человек. Кто знает, может, кооператив нарочно впряг меня в работу, потому что я остался один.
Поезд, долго стоявший на маленькой станции, наконец тронулся, но в первую минуту ни Аншин, ни Лесов этого не заметили.
– Почему вы думаете, что вам не придется там жить? Квартир на всех не хватит? – спросил Уриэль вдруг замолчавшего Лесова, когда колеса начали с каждой секундой все громче выстукивать свой вечный монотонный напев, к которому можно подобрать какие угодно слова и на каком угодно языке.
Илья Савельевич взглянул на Уриэля, чуть прищурившись. По его взгляду Уриэль понял, что Лесов не ожидал такого вопроса, и ему показалось, что тот отвечает не ему, а себе:
– Тут остается моя Мария. Как же оставить могилу близкого, любимого человека и навсегда уехать? – И, словно испугавшись, что Уриэль ответит ему так же, как он сам неоднократно говорил себе: жизнь побеждает все, – они ведь с Марией выдержали, получив страшную весть о гибели на фронте их четвертого, и последнего, сына Игоря, – Лесов сказал совсем другим голосом, чем рассказывал о себе: – Запишите все же мой адрес. Вполне возможно, в гостинице не будет свободных мест. Не смотрите, что нас с вами только двое во всем вагоне, – это просто случайность. Народу сюда едет предостаточно, а пока закончат новую гостиницу, которая сейчас строится… И кроме того, в старой гостинице, если не ошибаюсь, вообще нет одноместных номеров. Там, насколько я знаю, в самой маленькой комнате живет три-четыре постояльца. А меня вы ничуть не стесните. У меня так и так пустует комната.
…Почему Уриэль не заехал к Лесову, с кем, как ему показалось, они знакомы уже многие годы, а остановился в закоптелой и прокуренной гостиничке, где оказался четвертым обитателем небольшого скучного номера с грязными пятнами на обоях, он и сам не знал. Но как ни был он занят в те две недели, проведенные на шахтах, почти не проходило вечера, чтобы он не зашел к Лесову в деревянный домик с плетеным березовым заборчиком.
Вместе они спускались к реке, иной раз засиживались там с удочками до глубокой ночи, пока небо короткое время отдыхало от солнца, услав его за терриконы.
В одну из таких светлых солнечных ночей незадолго до его отъезда, когда они, забросив удочки, сидели на берегу, Уриэль собрался спросить Илью Савельевича, не согласится ли тот его консультировать, если он опять возьмется за докторскую диссертацию, над которой начинал работать перед своим отъездом с экспедицией. Однако, вместо того чтобы спросить об этом и объяснить, почему он обращается именно к нему, – он за всю жизнь не встречал еще человека, который знал бы шахту, как Лесов, – у него вдруг вырвалось: что сделал бы, например, Илья Савельевич, если бы с ним произошло то же, что с одним его, Уриэля, знакомым. Этот его знакомый, отец взрослых детей, уже дедушка, вдруг влюбился в женщину намного моложе себя. Уриэлю самому было странно, что, не дожидаясь ответа Лесова, он начал рассказывать чуть ли не все, что приключилось с его близким знакомым после того, как он встретился с двадцатишестилетней красивой, образованной женщиной. Закончил Уриэль тем, что вот уже который год его знакомый бежит от самого себя и все не может убежать, и хотя сам хорошо понимает, что это невозможно и на земле нет такого места, где можно скрыться от самого себя, он все же не поддается. Он даже собирается переехать в другой город – все равно куда, можно даже сюда…
Рассказывая все это Илье Савельевичу, Уриэль не ожидал, как потом ему придется заступаться за своего знакомого. До тех пор Уриэля еще никто не упрекал, что он малодушен, легкомыслен, что, кроме самого себя, ему ни до чего нет дела. Удалось ли ему наконец доказать, что в его знакомом нет ничего похожего на то, в чем Лесов его обвиняет, Аншин был не вполне уверен и не удивился бы, узнав, что не удалось. Было, кажется, вообще глупо с его стороны взять и рассказать совершенно постороннему человеку чуть ли не обо всем, что за эти годы произошло между ним и Ритой. Во всяком случае, Лесов явно не тот, кто мог бы здесь что-то подсказать. Да и что, собственно, мог бы подсказать даже человек, который, будучи в возрасте Уриэля, пробовал убежать от самого себя и так же, как он, Уриэль, мучился столько лет от тоски? До Лесова, кажется, вообще дошло не все, о чем рассказал ему Уриэль. И не дошло, быть может, потому, что он смотрит на все это по-другому, намного проще.
Это ли удержало Урия Гавриловича или что другое, но ни тогда, сидя с Лесовым на берегу и удя рыбу, ни после, когда он приехал со студентами на производственную практику и за долгие два зимних месяца редко в какой вечер не заходил к Лесову, всегда находя о чем поговорить, так что им постоянно не хватало времени, – Уриэль ни словом не обмолвился о своем давнем замысле, не оставлявшем его уже столько лет: вовремя забраться подальше от дома в такое место, куда ни по морю, ни посуху не проедешь, чтобы никто из родных и близких не провожал его в последний путь. Аншин не завел об этом разговора с Лесовым не из боязни, что тот его высмеет, как высмеяла Мера, когда он однажды – теперь уже не помнит, в связи с чем, – сказал ей об этом. Илья Савельевич, казалось Уриэлю, просто не понял бы его. И кроме того, как можно заводить такой разговор с человеком, у кого смерть неожиданно и жестоко отняла самого близкого друга.
Только одно Уриэлю уже совершенно ясно: если к тому времени, которого он не ждет, но которое, как и к любому другому, неизбежно придет и к нему, так же, как осень приходит ко всем деревьям, этот настойчивый замысел не оставит его и в конце концов уведет из дому, ему уже не надо будет думать, куда отправиться. Он поселится у Ильи Савельевича в деревянном домике с низенькими оконцами, глядящими на реку, и они еще не раз вернутся к начатому в поезде разговору, который, видимо, у них никогда не закончится. Илья Савельевич – Аншин чувствует – из тех, кто не скрывает, что думает о другом, и никого не боится, а поэтому, думая одно, не говорит совсем другое, подобно некоторым у них на факультете. Пока что у них не произошло никаких перемен, хотя новый декан ясно дал понять, что не выносит людей, потерявших человеческое достоинство и самолюбие, не может уважать того, кто не уважает себя сам. А если кто-то думает, что, подобострастно улыбнувшись ему или поздоровавшись лишний раз, помянув при этом недобрым словом прежнего декана, которого, вероятно, недавно хвалил, как хвалит теперь его, нового, можно в его глазах выиграть, – то сильно ошибается. Он просто посоветовал бы такому на некоторое время пойти на завод обычным рабочим. Среди простых рабочих такой очень быстро отучится в глаза говорить одно, а думать другое.
Кто-то, наверное почувствовавший себя особенно задетым, на одном из собраний, когда декан вновь и еще настойчивее завел речь о том же, словно это было для него самым важным в жизни, тайком подбросил ему записку. Аншин приблизительно предполагал, чья записка, кто мог написать, что ему-де удивительно, как это декан, доктор математических наук, применяет одну мерку к двум совершенно различным предметам. Такое противоречит известной теореме из элементарной геометрии, знакомой всем еще с седьмого или восьмого класса. Как можно подходить с одной меркой к рабочему на заводе и к научному сотруднику в институте? Рабочий не успеет за собой дверь захлопнуть, как его уже ожидают десять, двадцать других заводов. А сколько институтов у них в городе, чтобы тот, кто наберется мужества говорить в глаза все, что думает, мог заодно не задумываться, что с ним будет потом?
На ту записку, помнится Уриэлю, декан ответил коротко, как отрубил:
– Тому, кто заранее задумывается, что с ним будет, если он прекратит говорить в глаза одно, а за глаза другое, нечего делать в институте. Такой не может и не имеет права работать с молодежью…
Доцент Урий Гаврилович Аншин в своей жизни никому, от кого когда-либо зависел, не улыбался подобострастно и, здороваясь, не кланялся ниже, чем другим. И еще одно он может сказать о себе наверняка: где бы он ни работал и какую бы должность ни занимал, он никогда не позволял тем, кто считал себя зависящим от него, как-либо это проявлять. Если же ему встречался такой, Аншин попросту отворачивался, иногда даже не отвечал на приветствие. Об этом знали все, с кем он когда-либо работал, а если случалось, что он бывал не прав, никто не боялся ему возразить. Но он и не помнит, чтобы кто-либо когда-нибудь высказывался о нем так откровенно, как Илья Савельевич, очевидно сразу догадавшийся, что «таинственный незнакомец», о котором Уриэль рассказывал ему, не кто иной, как он сам, Уриэль. Для Лесова все люди одинаковы, он всех мерит одной и той же меркой. Потому-то, наверно, Аншина так потянуло к этому человеку. Но что особенного открыл Лесов в нем, почему каждый раз встречал его так, словно они бог весть сколько не виделись, Уриэль не вполне понимал. Временами ему даже казалось, что Лесов просто нашел в нем человека, перед которым можно выговориться и который умеет терпеливо выслушать. Во всяком случае, как Уриэль не удивился, что Илья Савельевич морозной зимней ночью пришел проводить его на отдаленную станцию, так же и Илью Савельевича не удивило, что, прощаясь, Урий Гаврилович пригласил его к себе, повторив несколько раз: не забывайте, моя дверь открыта для вас всегда, когда и на сколько бы вы ни приехали.
Как ни крепился Уриэль, он все же не смог сдержаться и в самую последнюю минуту, уже стоя на подножке вагона, выдал себя, сказав, что уезжает отсюда лишь временно. Он еще приедет сюда, и надолго, очень, очень надолго, может быть, навсегда.
…Примерно через полтора года – Аншин уже стоял в пальто и торопился в институт – вдруг зазвонил телефон. Урий Гаврилович так задумался о лекции, которую ему сейчас предстояло читать студентам последнего курса, что не сразу узнал тихий густой голос, зазвучавший в трубке. Даже после того, как говоривший назвал себя, до Урия не сразу дошло, что это говорит Лесов, – настолько неожиданно было услышать его голос. От радости Уриэль чуть не стащил за шнур телефон со столика и торопливо оглянулся, точно был не вполне уверен, нет ли в доме еще кого-нибудь, кроме него. Урий Гаврилович очень сожалел, что не может пригласить Илью Савельевича прийти немедленно. Как назло, дома никого нет, а ему через полчаса надо быть в институте. К тому же сегодня у него несколько лекций.
Что делать?
Этот вопрос Аншин задал не столько себе, сколько Илье Савельевичу, уже привыкнув обращаться к нему как к более опытному, и ждал: может быть, Лесов найдет какой-то выход, раз не может задержаться до вечера.
– Нет, нет. И слушать не хочу. Исключено. Ис-клю-чено! – крикнул Урий Гаврилович, глядя, как время страшно торопит большую стрелку его наручных часов. – Что значит мы не увидимся? Запишите адрес института и сразу же приезжайте. Не знаю только, сможем ли мы там поговорить. Перерыв между лекциями – считанные минуты, и к тому же в эти минуты тебя осаждают студенты. На всякий случай я оставлю дежурной ключи от моей квартиры. Нет, нет, нет. Исключено! Я вас сегодня вообще не отпущу. Не понимаю! Вы ведь не работаете, так почему не можете задержаться? Вы же свободный человек.
Может быть, впервые в жизни Урий Гаврилович пожалел, что у него нет своей машины и он не может заверить Илью Савельевича, что послезавтра ровно в два часа дня тот сможет присутствовать на заседании исполкома в довольно-таки далеком отсюда южном городе. От этого заседания, на которое его командировало правление, во многом зависит, чтобы строительство их кооперативного дома не затянулось. Чтобы увидеться с Урием Гавриловичем, он выехал на день раньше, другим поездом, дал крюк в лишних несколько сот километров, и ему, конечно, очень жаль, что они теперь не смогут встретиться. Дольше чем на три, в крайнем случае на три с половиной часа он задержаться не может – ровно через четыре часа отходит его поезд, а ему еще нужно закомпостировать билет.
– Видно, не суждено нам, Урий Гаврилович, на сей раз увидеться.
– А когда вы опять будете в наших краях? – Аншин отвел взгляд от часов, словно от этого время будет не так мчаться.
– Трудно сказать. Я не один в правлении. Есть кого послать, если понадобится, и кроме меня. А вы, Урий Гаврилович, кажется, собирались к нам надолго?
– Приеду. Непременно приеду. Только не могу сейчас сказать точно когда. Может, все-таки задержитесь хоть на денек? Исключено? Но семнадцатого ноября, не забудьте, я жду вас.
– Сегодня ведь уже двадцать третье ноября. Ага, понимаю, семнадцатого ноября будущего года. Круглая дата, наверно? Сколько вам стукнет?
– Полный кавалер пяти десятков лет. Так мы договорились?
Трубка молчала.
– О чем вы задумались? Так обещаете мне?
Лесов ответил, словно чувствуя себя виноватым, что не может обещать наверняка:
– Я, конечно, постараюсь приехать, если только меня отпустят. С нового года я возвращаюсь на шахту.
Когда Аншин положил трубку, ему показалось – и потом он весь день думал об этом на лекциях, – что возвращение Ильи Савельевича в лаву имеет какое-то отношение к тому разговору о таинственном незнакомце, который они вели на берегу реки. Лесов как бы хотел сказать ему, что путь человека, бегущего от себя, все равно приведет его обратно к себе, как это случилось и с ним, Лесовым. После внезапной гибели жены Марии он бежал от себя в строительство кооперативного дома, сам не зная, будет ли в нем жить, но именно этот путь привел его назад в лаву. Он, Уриэль, тоже ведь что-то создал в тундре, куда бежал от себя, и для него годна та же мера, что и для Лесова. Та же?
– Довольно! – Уриэль ухватился обеими руками за письменный стол и приподнялся со стула.
Но боль, которую он заглушил в себе, сначала перенесясь отсюда в низенький деревянный домик на берегу реки, а потом вспомнив свой последний телефонный разговор с Лесовым, навалилась на него сразу же, как только ему захотелось отвернуться от того, что случилось потом, и через миг он уже вновь словно лежал зажатый под прессом. Вырваться из-под него на время Уриэль смог, лишь вернувшись к событиям того дня, когда он стал полным кавалером пяти десятков лет.
