Текст книги "Избранное"
Автор книги: Самуил Гордон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 45 страниц)
– Э, вы же таки настоящий конкурент. Но не думайте, реб Калмен, что я так легко сдамся.
– Боже упаси, никому и в голову не придет, реб Нехемья Эльевич.
Цивья снова вернулась к тому же:
– Почему тебе все-таки не позвонить сегодня?
Шева в недоумении взглянула на мать и заулыбалась.
– Время уже скоро одиннадцать. Как можно звонить ночью в коммунальную квартиру? Завтра позвоню.
– Но он же работает.
– Ну и что же? Позвоню после работы, – и с усталой улыбкой склонила голову матери на плечо.
XXII
В темную предпасхальную ночь Калмен Зберчук вместе с еще одним пожилым евреем пробирались сквозь тихий лесок к бывшей польской границе.
Было это через полтора года после того, как Красная Армия вступила в Пинск, и Зберчука, пленного польского солдата, как и других пленных, отпустили домой. Польский городок Калушин, где Калмен, уходя на войну, оставил отца с матерью, молодую жену на сносях, уже находился у немцев. И Зберчук, как и многие другие бывшие польские солдаты, отрезанные от родного дома, выбрал себе город, чтобы на время поселиться в нем. Выбрал он Львов, а оказался в тихом Пинске. На шапочников в Пинске особого спроса не было. Выучился Калмен на шофера и поступил на спичечную фабрику. Жил эти полтора года экономно, отказывал себе в лишнем куске и почти весь заработок отсылал домой – каждую неделю посылку.
Вначале он часто получал из дому письма. Потом письма стали приходить реже, и были они полны намеков – чуть ли не в каждом писали о помолвках, свадьбах, пиршествах и напоследок стали у него допытываться, знает ли родня, что Гершн собирается развестись с Рейзл и что на новой свадьбе, которую Гершн готовится справить, вино будет литься рекой.
Когда Калмен показал письмо хозяину своей квартиры, тот махнул рукой:
– Пустое, вздор! У меня тоже остались там родственники, я тоже получаю от них письма, тоже с намеками… Но на то, что Германия собирается порвать с Россией и рекой будет литься кровь, нет ни малейшего намека. Если бы что-нибудь было, мне, вероятно, дали бы знать. Им, бедняжкам, конечно, несладко. И в самом деле, взяли и загнали живых людей в гетто – тут не ходи, там не стой. Одно счастье, что хозяевами в гетто являются все-таки сами евреи – свой юденрат, своя полиция, а еврею бояться еврея не приходится.
То же самое примерно сказал ему экспедитор спичечной фабрики, в прошлом лодзинский купец, которого война неожиданно застала в Пинске, куда он незадолго до войны приехал по своим делам.
Однажды экспедитор поймал Калмена во дворе и, запинаясь, стал ему читать какую-то длинную газетную статью, сопровождая ее бесчисленными толкованиями:
– Мои тоже недавно писали мне о предстоящей свадьбе и реках вина. Из того, однако, что сегодня пишут в газете, следует, по моему разумению, что война идет к концу. Раз Америка не вмешивается, Англия сама ничего не сможет сделать. Кончится тем, что заключат мир. Что же касается нашего брата, то, как подсказывает мне разум, если все останется, как сейчас, и Польша перейдет к немцу, евреев, вероятно, постараются переселить сюда, к Советам. Когда бы наши евреи не верили в это, не нашлось бы охотников переходить тайком через границу в оккупированную Польшу. Вы знаете, сколько евреев в последнее время перебралось на ту сторону? Красные пограничники, так рассказывают, делают вид, будто их не замечают, а от немца, да сотрется память о нем, можно откупиться. Сунут ему в руку, отсохла бы она у него, золотой перстенек, часики, браслетец, и он отпускает… Вот только бы чуть потеплело, поближе бы к пасхе… Где вы думаете провести пасху? Здесь или в своей семье?
В другой раз бывший лодзинский купец остановил Калмена и предложил за небольшие деньги золотые серьги, чтобы у того, дескать, было чем откупиться от немцев, и снова спросил, где Калмен собирается справлять пасху.
Калмен купил эти серьги, и за несколько дней до пасхи оба, он с лодзинский, исчезли из города. Чтобы их исчезновение не бросилось никому в глаза, они заблаговременно взяли отпуск, а знакомым сказали, что едут отдыхать к Черному морю.
Выехали они на рассвете, а к ночи уже были в заброшенном городишке, откуда местный крестьянин провел их в тихий густой лесок у границы.
Провожатый подтвердил все, о чем они наслышались в Пинске, – новая граница, дескать, не очень сильно охраняется, но остерегаться все же надо.
Извилистые запутанные тропинки к полуночи вывели их из леска в открытое поле. Тут начиналась граница.
Провожатый вернулся назад, а Калмен со своим спутником зашагали в гору к деревушке.
– Halt[6]6
Стой! (нем.)
[Закрыть].
Они были готовы услышать этот крик. Хотя провожатый тоже заверил их, что от немца можно откупиться, оба до этого шли по леску, согнувшись, затаив дыхание. Но теперь в открытом поле спасение могли им принести только золотые часики и перстень, лежавшие у каждого наготове.
– Nach Hause. Zur Frau und Kind[8]8
Домой. К жене и детям.
[Закрыть], – отозвался Калмен Зберчук еще прежде, чем увидел в темноте блеск стальной каски и наставленного автомата.
– Und dieser?[9]9
И тот?
[Закрыть]
Хриплый голос немца несколько успокоил их. Это, по-видимому, был человек пожилой. Экспедитор более уверенно повторил:
– Auch zur Frau und Kind[11]11
Тоже к жене и детям.
[Закрыть].
– Marsch! Aber schnell! Schneller, schneller![12]12
Марш! Только быстро! Скорее, скорее!
[Закрыть]
Когда они уже прошли немалое расстояние, их снова нагнал тот же хриплый голос:
– Halt!
Лодзинский бросился бежать, Калмен за ним. Вдруг он споткнулся и упал. В это же мгновение увидел над собой немца.
– Ein Jude?[13]13
Еврей?
[Закрыть]
Зберчук молчал.
– Aufstehen! Ich frage – ein Jude?[14]14
Встать! Я спрашиваю – еврей?
[Закрыть]
– Ja! – И сам не понимая почему, еще повторил: – Ja, ein Jude[15]15
Да! Да, еврей.
[Закрыть].
– Dann – zurück, zurück! Nach Rußland! Und jener ist auch ein Jude? Donnerwetter! Dummer Jude! Jener Jude – kaputt! Zurück, zurück, nach Rußland, schneller, schneller[16]16
Тогда – назад, назад! В Россию! А тот тоже еврей? Проклятие! Глупый еврей! Тот еврей – капут! Назад, назад, в Россию, скорее, скорее!
[Закрыть].
Калмен стал отстегивать часики с руки.
– Nein, nein, zurück, zurück… Dummer Mensch du! Blinder Mensch, wahnsinniger Mensch![17]17
Нет, нет, назад, назад… Глупый ты человек! Слепой человек, сумасшедший человек!
[Закрыть]
Через несколько часов, стоя в тамбуре поезда, направляющегося в Пинск, Калмен Зберчук все еще пытался осмыслить, что произошло – почему немец вдруг вернул его назад?
Колеса поезда всю дорогу выстукивали: «Zurück, nach Rußland! Dummer Mensch du! Blinder Mensch, wahnsinniger Mensch!»
В Пинске Калмен сочинил историю, будто его в пути обокрали, так что он вынужден отказаться от отпуска и приступить к работе.
И потянулись тяжелые, тоскливые дни в ожидании писем, а письма больше не приходили. Лодзинский тоже не подавал о себе вестей. Знай Калмен, что экспедитор благополучно добрался до места, он бы, возможно, еще раз попытал счастья. Всякий раз, вспоминая об этом, Калмен видит перед собой немца, как он показывает рукой на лесок и сердится: «Dummer Mensch du!» И Калмену не у кого спросить, он боится спрашивать, что бы это значило. Еще хорошо, что к нему не приставали с расспросами об исчезнувшем экспедиторе.
XXIII
– Пане Зберчук, война! – разбудил на рассвете хозяин своего квартиранта. – Война, пане Зберчук!
Когда Калмен выбежал из дому, небо над противоположной стороной города уже было охвачено пламенем. Горел аэродром, горели прилегающие деревни. Дым тянулся все ближе к пригородам. Из некоторых домов на улицу неслись громкие звуки радиоприемников – жители, покидая дома, забыли их выключить. Калмен под одним из окон стал слушать, что передают из Германии, словно надеясь, что оттуда донесется такой же спокойный голос, какой раздавался из уличных громкоговорителей, которые, как и каждое утро в этот час, приглашали к физической зарядке.
Что Германия напала на Советский Союз и что началась война, эти репродукторы сообщили, когда Калмен уже добрых несколько часов тащился по песчаной лунинецкой дороге и уже не раз лежал под проплывавшими тенями немецких самолетов.
Лунинецкая дорога и проселки, что вели к ней из ближайших сел, местечек и деревушек, были запружены беженцами. Были среди них и группы красноармейцев – кто с винтовкой, кто без винтовки. На раскаленном песке валялись узлы, тюки, чемоданы, велосипеды, детские коляски, брошенные забуксовавшие мотоциклы. Никто, собственно, не знал, куда идет, сколько придется брести без глотка воды под палящим солнцем.
Усевшись на перевернутую детскую коляску, чтобы вытряхнуть набившийся в туфли песок, Калмен услышал позади себя:
– Боже, боже, как мы были ослеплены! Получать оттуда такие письма и не понимать, что дело пахнет порохом. Почему я не уехал отсюда в восточную Россию? Там моих детей и внуков хоть снабдили бы винтовками. А тут что? Пешком мы далеко не уйдем, а голыми руками убийц не задержим.
– Конечно, надо было уехать, – согласился Калмен и освободил рядом с собой место для еврея с длинной седой бородой, уже выбившегося, видимо, из сил.
– Ай, как мы были ослеплены! – Ермолка вылезла из-под его шапки. – Кто-кто, но мы, испытавшие все блага Николки, потом Пилсудского с Рыдз-Смиглой, мы знаем, как ценить Советы.
Высоко в небе послышался нарастающий гул. В поднявшемся на дороге шуме, в беготне Зберчук потерял из виду старика с выбивавшейся из-под шапки ермолкой. Когда Калмен пробирался по непросыхающим пинским болотам, он снова увидел этого старика, и они опять шли вместе.
Продолжая прежний разговор, Калмен сказал:
– Письма письмами, а вот были среди нас такие, что переходили на ту сторону границы. – Он тяжело вздохнул. – Один мой знакомый тоже хотел перейти границу. Вначале немец пропустил его, но, узнав, что тот еврей, вернул его, назвал сумасшедшим.
Зберчук показал старику на небо:
– Летчик, что сейчас пронесся над нашими головами и не стрелял, ведь тоже немец.
Старик остановился.
– Я вижу, молодой человек, вы ищете среди них праведника, ради которого был бы спасен Содом.
Сквозь редкие невысокие деревца, тянувшиеся вдоль болот, Зберчук увидел на дороге грузовик с натянутым тентом, из-под которого, поблескивая на солнце, торчали дула винтовок. Возле шофера, возившегося у открытого мотора, стоял военный в синей фуражке с красным околышем и никого не подпускал к машине. И если люди быстро отходили в сторону, это было не потому, что пугались синей шапки с красным околышем. Была дорога каждая секунда, и кто знает, сколько шофер провозится у мотора, не застрянет ли эта машина в раскаленном песке, как и другие.
За долгий летний день, что Калмен тащился по лунинецкой дороге, ему не раз пришлось видеть, как люди гнались за проезжавшими военными машинами, цеплялись за борта, оставались висеть на вытянутых руках, но редко кому удавалось забраться в кузов. А того, кому это все же удавалось, военные в первую очередь спрашивали, откуда он родом, и требовали подтвердить свои слова документами.
После того, как Зберчук проделал изрядный путь с горсткой красноармейцев, оставивших разбомбленный Пинский аэродром, его уже не удивляло, что красноармейцы делают различие между «западными» и «восточными». Один из красноармейцев, паренек в рваной окровавленной гимнастерке, в запыленных башмаках, надетых на босу ногу, когда Зберчук спросил его – успеют ли они добраться до станции, – повернулся к нему спиной и показал на свою рану:
– Вот что кое-кто из ваших «западных» делает… С чердаков, из-за угла, как бандиты…
Для Калмена это не было совершенно неожиданным. Все же ему не хотелось верить, что такое могло происходить.
– Это были, вероятно, переодетые немцы, – ответил он раненому красноармейцу. Но, услышав, как кто-то позади него посетовал на то, что красноармейцы делают различие между «местными» и «понаехавшими», между «западными» и «восточными», Калмен сказал:
– А вы чего хотели? Чтобы они всем доверяли? Хотите, чтобы после того, как их обстреляли из окон и чердаков, они всем верили?
– Выходит, значит, что раз мы местные, надо всех нас подозревать…
– Подозревать – не подозревать, но когда идешь в бой, надо знать, с кем идешь, чтобы не надо было каждую минуту оглядываться. Мало, что ли, гитлеровцев было у нас до войны?
Старик с выглядывавшей из-под шапки ермолкой успел уйти довольно далеко, когда Калмен Зберчук обратился к красноармейцу, все еще возившемуся у машины:
– Дай, товарищ, подсоблю.
– Ты шофер? – красноармеец повернул к нему измазанное лицо. – Что ж, давай…
– Ваши документы! – строго остановил его военный в синей фуражке с красным околышем.
Паспорт и все остальные документы, хранившиеся во внутреннем кармане пиджака выходного костюма, забыл он прихватить. Единственные случайно оказавшиеся при нем документы были – осоавиахимовский билет и удостоверение, что Зберчук работает шофером на пинской спичечной фабрике. Военный долго и основательно рассматривал осоавиахимовский билет с наклеенными марками, измятое, истрепанное удостоверение, потом самого Калмена и, наконец, сказал:
– Давай!
За те десять – пятнадцать минут, что Зберчук возился у мотора, он почти ни единым словом не обменялся с шофером, тем самым дав понять, что не нуждается в объяснении, что такое военная дисциплина. Возможно, что именно поэтому, а может быть, потому, что нельзя было особенно полагаться на молодого неопытного шофера, военный, возвращая Зберчуку документы, спросил уже без прежней строгости:
– Куда путь держишь?
– Куда все, на восток, – по-военному отрывисто ответил Калмен.
– Лезь под тент.
Когда Калмен уже взобрался на колесо, старший остановил его:
– Погодите, откуда вы родом?
– Из Мозыря! Восточник я, – не задумываясь ответил Калмен и одним прыжком оказался среди красноармейцев под раскаленным тентом.
К концу дня он уже был солдатом. Военный эшелон, отошедший на следующий день из Сарны, вез красноармейца Калмена Зберчука назад, к западу, где небо и солнце заволокло дымом пожаров. Единственным его документом был теперь свернутый клочок бумаги в гильзе, хранившейся в маленьком кармашке брюк. Там был указан его подлинный адрес и подробно перечислены все, кого он оставил в родном польском городе Калушине. Но в списках военных частей, в которых Зберчук служил, и в книгах госпиталей, где ему доводилось лежать, было указано, что он из Мозыря.
Паспорт, военный билет Калмен Зберчук после демобилизации из армии получил в далеком поселке Кирта на берегу северной реки Печоры. Солдату Ивану Козюрину не особенно долго пришлось уговаривать своего однополчанина Зберчука поехать с ним в Коми. Иван Козюрин, тихий человек со следами оспы на широком лице и светлыми глазами, был уверен, что завлек своего товарища рассказами про тайгу, про большую реку Печору. На самом же деле ему, Зберчуку, было, собственно, все равно, где поселиться. К тому времени Калмен уже знал, что он единственный уцелел из своей семьи. «Если бы кто-нибудь из твоих остался в живых, – ответил ему на последнее письмо сосед из Калушина, к которому Зберчук обратился сразу же после войны, – то несомненно дал бы о себе знать…»
После этого ответа Зберчук потерял всякую надежду, что с его семьей случилось чудо… Но чудеса ведь все-таки бывали! Удалось же некоторым укрыться у своих знакомых поляков, прорваться в лес к партизанам, зарыться в подземелье. И хотя Калмен был уверен, что писем из дому ждать нечего, он тем не менее на всякий случай послал соседу-поляку в Калушин свой теперешний адрес в далеком заброшенном городишке Кирта, где он работал шофером в местном леспромхозе.
XXIV
Мимо высокого берега Печоры, по которой сплавляли вывезенный из тайги лес, проплыл пароход и остановился у белого речного вокзальчика с единственным окошком. Дожидались парохода лишь несколько пассажиров, а встречать его вышли стар и млад из близлежащего рыбацкого села. Бригады леспромхоза, занятые на берегу выгрузкой и укладкой леса, тоже побежали туда, и Калмен Зберчук, привезший из тайги машину бревен, никого у штабелей не застал – все столпились у пристани, точно это был первый пароход за целое лето.
Когда Калмен подошел поближе, ему сразу бросилось в глаза, что часть пассажиров, сошедших на берег прогуляться, пока с парохода будут сгружать бочки и ящики с товарами для местного сельпо, держатся все время вместе, словно боясь потерять друг друга, и, кажется, чем-то очень озабочены. Даже не замечают, как вода меняет цвет перевернутого неба, заросших берегов, весенних лужаек – всего того, от чего он сейчас не отрывает взгляда, как и год назад, когда прибыл в этот край.
Зберчук вздрогнул и остановился. Нет, ему не показалось, пассажиры действительно говорили между собой по-польски. На него вдруг напала такая грызущая тоска, что дыхание перехватило.
– Из Польши? – неуверенно спросил он.
– Да, из Польши.
– Из Польши? – воскликнул он по-польски. – А куда вы едете?
– Домой, в Польшу.
– Что? Можно ехать домой? Я ведь тоже из Польши.
– И разве не знаете, что все поляки и евреи, жившие до войны в Польше, могут вернуться домой? Из поселков и деревень, что поближе к железной дороге, уже давно выехали. Теперь готовят эшелоны для таких, как мы, не успевших выбраться из отдаленных мест. Только на прошлой неделе тронулась Уса… Мы уже, видимо, из последних.
– Что же надо сделать, чтобы я тоже мог поехать домой?
– Написать в Москву, в наше посольство. Какой-нибудь документ, бумага, что вы из Польши, у вас, конечно, есть?
– Откуда? Я выбежал из дому в чем был, в чем стоял.
И Зберчук рассказал, что произошло с ним за годы войны.
– Теперь, – закончил он, – во всех моих документах указано, что я из Мозыря.
– Да… Тяжелый случай… Все же напишите в посольство. Вы ведь ничего не теряете… Попробуйте на всякий случай, авось…
– Что пробовать, зачем пробовать, – вмешался в разговор полный мужчина с расчесанной рыжей бородой, – когда через месяц прекращается репатриация. – И, отведя Калмена в сторону, заговорил с ним по-еврейски: – Как же вы не знали об этом? Было же напечатано в газете.
– Ну, что случилось, то случилось… Как теперь быть?
– Вот это таки вопрос. Теперь писать в посольство или в еврейский комитет на Пушечной ни к чему, ничего не даст. То есть писать туда надо, но полагаться на это не советую. Понимаете, то, что человек утверждает, будто он из Калушина, еще мало. Это, понимаете ли, надо доказать, а за месяц вы ничего не сделаете, тем более что там, дома у нас, все уничтожено и разрушено. Мы же едем, по сути дела, на кладбище… Заупокойную молитву читать едем. Короче, вот что. Вы должны жениться на нашенской. Разжевали? Что вы на меня уставились? Это ведь женитьба без венца и обручения. Как только переедете через границу, вы – снова жених, а она – снова невеста. Поняли? У нас на пароходе уже есть такая пара. Ему за пятьдесят, а ей – года двадцать три – двадцать четыре.
«Не о себе ли он рассказывает?» – мелькнула мысль у Калмена.
– Короче, сядьте на поезд и поезжайте в Инту. Через два-три дня будете там. Я слышал, что в Инту съехалось изрядное количество наших земляков. Подыщите себе там девушку или вдову, и – да будет, как говорится, в счастливый час. Но должно это быть сделано раз-два и – ша! Сегодня приехал, назавтра расписался. Времени осталось в обрез, народ сидит на чемоданах… А? Глупости! Раз вы расписались с нашенской, вы по закону уже нашенский. Поняли?
Встреча с земляками в далекой Инте была не такой, как представлял себе Калмен, отправляясь туда. Первые дни он мыкался среди них, как чужак. Возможно, потому, что земляки были озабочены – ехать или не ехать, а может, Зберчук сам был виноват в этом. Он был зол на себя, что не может совладать с собой и все приглядывается к кольцам на руках женщин – обручальные ли они. На второй день ему уже было известно, кто здесь девушка, кто замужем, кто вдова, но ничем не обнаруживал, что его это занимает. Не выдал он себя и тогда, когда до отъезда земляков остались считанные дни. Калмен все не мог ни на что решиться. Отправляясь сюда, он себе не представлял, что от одной только мысли – за деньги жениться на две-три недели – испытает такое отвращение к самому себе, что не сможет дождаться минуты, когда наконец отправится эшелон.
Его земляки, возможно, догадывались, зачем принесло сюда из Печорской тайги этого задумчивого, хмурого молодого человека, и ждали, чтобы он первый завел разговор. Но Зберчук вместо того рассказал, что находится здесь в командировке от леспромхоза и не знает, уехал ли бы он, если бы даже удалось раздобыть польский паспорт. Единственное – он их просит записать имена и фамилии его родственников, – если кто-нибудь отыщется, пусть напишет сюда, в Инту.
Что Калмен Зберчук уже не вернется на Печору, а остается здесь, в Инте, можно было догадаться по тому, как он целые дни слонялся вокруг террикоников, расспрашивая о работе на шахтах, как он обрадовался, узнав, что две семьи из эшелона раздумали ехать, решили пока остаться здесь.
– Остаемся, значит, здесь, три еврейских семьи из Польши, – сказал Калмен Зберчук, проводив в далекий путь своих земляков, – по нынешним временам один человек – тоже семья.
Когда поезд отошел от небольшого деревянного вокзальчика и в вечернем воздухе повисла тяжелая ноющая тоска, Калмен обратился к одному из оставшихся, человеку лет под пятьдесят, одетому в короткий ватник и высокие просторные сапоги:
– Не жалеете, что не уехали?
– Жалею ли, спрашиваете? – он взглянул на Калмена большими грустными глазами, в которых еще блестела слеза, и издал глубокий вздох. – Что мне вам ответить… Один бог знает, как я тоскую по дому. Вам же не нужно об этом рассказывать. Но как подумаешь… Боже упаси, я не боюсь, что первое время придется ночевать под открытым небом, мерзнуть на улице, начинать, как говорится, все сначала. Я уже на своем веку претерпел такое, что теперь мне уже ничто не страшно. Но жить по соседству с могилами… Не знаю, смогу ли…
– Да, но если бы к вам пришли и сказали, что через месяц навсегда закрывается граница, вы, надо полагать, не остались бы, – вмешался другой, тучный мужчина с лоснящимся лицом и острыми быстрыми глазами. – Но так как мы считаем, что еще не раз представится нам возможность уехать домой, к чему же спешка? Жить там, легко догадаться, пока негде, с пропитанием тоже обстоит не наилучшим образом. Пусть пройдет несколько лет. Раз у меня есть бумага, что я оттуда, мне тревожиться незачем. Еще не один раз откроют для нас границу. И я вам таки советую, – обратился он к Зберчуку, – поторопитесь и напишите в Москву.
