Текст книги "Избранное"

Автор книги: Самуил Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 45 страниц)

23

Из дали, куда Симона Фрейдина унесли события столь давних лет, чередой прошедшие по экрану его памяти одно за другим, его вернуло сюда, в комнату, когда на экране телевизора возникла длинная унылая дорога и по ней усталыми тяжелыми шагами шел герой фильма. С каждым мгновением уходивший вдаль человек становился все меньше и меньше. Вот-вот исчезнет за бледным горизонтом.

У фильма «На острове» был такой же финал, как у множества других фильмов. Симон и Лида отсидели от начала до конца. В отличие от жены Симон ничего, за исключением трех-четырех сцен, не видел, хотя ни на минуту не отходил от телевизора.

Симон ошибался, думая, что Лида была захвачена тем, что происходило на экране. Но она никак не могла ускорить ход событий или сделать их короче и приблизить таким образом минуту, когда на экране повторят имена исполнителей и среди них увидит она имя и фамилию пропавшего сына своего мужа: Даниель Фрейдин.

Но после того как главный герой фильма ушел так далеко, что его уже едва было видно на унылой осенней дороге, тянувшейся за низкий горизонт, все вдруг исчезло – и на экране тускло засветилось лишь одно-единственное слово: конец.

– Все? – И хотя телевизор минутой раньше ответил Лиде вполне определенно, а его экран уже захватил юный богатырь с микрофоном у самых губ, с места Лида все же не двигалась.

Она сползла еще глубже в кресло, словно хотела спрятаться от Симона, чтобы ее и видно не было. Лида чувствовала себя виноватой перед мужем, ей было стыдно перед собой. Откуда взялась в ней уверенность, что в конце фильма снова появятся фамилии исполнителей? Из-за нее Симон потерял зря время. Уговорила смотреть этот скучный растянутый фильм, хотя знала, что перед тем он всецело был поглощен своей картиной «Дорога», завершение которой давалось ему с таким трудом. Но Лида знает заранее, что Симон ничего ей не скажет. Напротив, начни она просить у него прощения, он тут же остановит ее и примется уверять, что ему не раз приходилось смотреть фильмы, где в конце на экране вновь появляются фамилии исполнителей.

– Что ты казнишь себя, родненькая? – Симон с нежностью положил руку ей на плечо. – Изменилось ли что-нибудь оттого, что исполнителей упомянули лишь один раз, а не два?

– Мне так хотелось, Сенечка, чтобы ты сам прочел и убедился.

– Милая, – Симон присел на подлокотник кресла, – разве я не верю? Но Фрейдин, моя дорогая, – фамилия не редкая. В те годы, когда я был студентом, возле телефонного аппарата в нашем общежитии лежала толстая книга, где в алфавитном порядке были указаны все абоненты. Я не раз листал ее, просто так. Знаешь, сколько Фрейдиных я там тогда насчитал? Уйму.

– Но тут кроме фамилии было указано и имя. Даниель. Я не ошибаюсь, Сенечка. Написано было Фрейдин Даниель.

– Даниель, родненькая, тоже нередкое имя. В газетах я не раз встречал фамилию Фрейдин в сочетании с именем Даниель. Конечно, я тут же делал запрос. Но каждый раз оказывалось, что то другой Даниель Фрейдин. Дорогая моя, ведь после войны уже прошло больше тридцати лет. Неужели он не отозвался бы, останься жив? Таисия, насколько я знаю, и поныне живет в их доме. У нее все эти годы был мой адрес.

– Все же, Сенечка, напиши ему. Сделай это ради меня, прошу тебя. Напиши ему, – она положила голову ему на колени. – В жизни всякое случается. Напиши ему. А вдруг это все-таки твой Даниелка.

– Куда писать? У меня ведь нет его адреса.

– А куда ты писал раньше?

– Кому? Тем, кого встречал в газетах и о ком слышал по радио, я писал в редакции газет. В редакции и радиостудии.

– И ему напиши на киностудию.

– На какую?

Но как раз этого, какая киностудия была указана в титрах – «Мосфильм» или «Ленфильм», – Лида не запомнила. И как могла она запомнить, какая скульптура мелькнула перед ней на экране: скульптура рабочего и крестьянки или Медного всадника, после того как на том же телевизионном экране засветились имя и фамилия Сениного сына?

Лида поднялась:

– Я сейчас узнаю.

Она позвонила кое-кому из своих знакомых. Но никто из них сегодня не переключал телевизор на вторую программу и не смотрел фильм «На острове». Кто-то посоветовал ей позвонить в местную телестудию.

– Ну вот, – вбежала счастливая Лида в соседнюю комнату к Симону и застала его возле шахматного столика с расставленными фигурами, – я узнала: фильм поставлен на ленинградской киностудии. Садись и напиши.

– Хорошо, напишу.

– Нет, напиши сейчас. Не откладывай. Ну, прошу тебя, – она не отступала, упрашивала, словно была матерью его пропавшего сына.

Фрейдин принялся за письмо без малейшей надежды на то, что тот, к кому он обращается, ответит иначе, чем другие Даниели Фрейдины. Он просто уступил Лиде, делал это больше ради нее. Он уже давно был убежден, что первенец его погиб, даже если допустить, что Эфраим Бройдо плюнул на накопленное добро и эвакуировался. Если это и произошло, то – а Симон в том уверен – лишь в самую последнюю минуту, когда уже поздно было бежать, и они погибли в пути. Останься они живы, то непременно вернулись бы домой и он, Симон, тут же узнал бы об этом.

Письмо ничем не отличалось от всех прежних писем, какие отсылал он до сих пор разным Даниелям Фрейдиным.

После того как Симон указал в письме день, месяц, год и город, где родился его сын, которого он разыскивает, и как звали его мать, деда и бабушку, какие они носили фамилии, Симон, сообщая вкратце о себе, не забыл добавить, что он инженер, что у него высокая зарплата, живет в двухкомнатной кооперативной квартире, не жалуется на здоровье и ни в чем абсолютно не нуждается.

Как ни противно было Фрейдину упоминать об этом в письме, он не вычеркнул из написанного ни единого слова. Он не хотел закрывать глаза на то, что не всякий сын пожелает встретиться спустя столько лет с отцом или матерью, если не знает заранее, что они обеспечены и не нуждаются в его помощи.

К ночи дождь разошелся, да с таким ветром, что дверь нельзя было открыть. Лиду это не удержало. Она не оставила письмо дома, словно боялась, что Симон может вдруг передумать, и опустила его в почтовый ящик на углу соседней улицы.

24

С того дождливого вечера прошел уже не один месяц, а ответа на отправленное письмо все не было.

Симона это не удивляло, он уже давно перестал ждать ответа. Ему и так было ясно, что Даниель Фрейдин, кому он написал в этот раз, тоже не имеет никакого отношения к его пропавшему сыну, потому и не отзывается. Во всяком случае, мысль, что это действительно его сын и не отзывается он потому, что держит зло на него, не способен простить ему то, как обошелся он с его матерью, с Ханеле, казалась Симону совершенно дикой. А допустить, что Даниель опасается, будто… Так он ведь четко и ясно написал, что ему от него ничего не нужно. Напротив. Готов все ему отдать. Просто хочет знать, жив ли он.

И хотя Симон уже не ожидал ответа, не надеялся, что с его первенцем могло произойти то же чудо, что и с другим его сыном, Сервером, он все же представлял, как бы произошла их встреча. Даниель, конечно, не узнал бы его, даже если бы Ханеле сохранила фотографию бывшего своего мужа и не прятала ее от сына. Ну, а он, Симон, узнал бы его? Даниелю сейчас было бы далеко за сорок. Симон представлял его не иначе как с бородой и усами, одетым, как юноша, вот как Сервер, который года за два до того, как Симон сошелся с теперешней своей женой, Лидой, приехал в первый раз повидаться с ним. Симон тогда случайно был в Ленинграде, задержался там на несколько дней, и Сервер прилетел туда. Симон узнал его, едва увидел на аэродроме. Он его непременно узнал бы, не пришли ему даже незадолго до того Найла фотографию их сына. С первого взгляда Симон узнал в сыне и себя, и Найлу. Ту встречу он, пока жив, не забудет. Никогда, кажется, не забудут ее и те, кто был в тот час на аэродроме. Наверное, впервые в жизни пришлось им видеть, как пожилой человек подхватил на руки мужчину с густой бородой и усами, прижал его, как птенца, к себе и плакал… Встречу с Сервером, которого прежде никогда не видел, Симон способен был представить, ибо знал, что Сервер жив… Но Даниель… И если Симон иногда все же мог представить себе Даниеля живым, то скорее всего потому, что с первого же дня их женитьбы Лида не давала угаснуть в нем надежде, что старший сын его тоже отыщется, все годы поддерживала в нем веру в чудо. Но он убежден, что верить в это – безумие. Ни одного дня Симон не ждал ответа так нетерпеливо, как его жена. Для Лиды было абсолютно ясно, что письмо мужа просто затерялось. Невероятно, чтобы нашелся человек, который не ответит на такое письмо! Этого она допустить не может и не желает.

Выждав еще две недели, Лида пристала к мужу, чтобы написал еще раз. В конце концов, она сможет и сама написать. По прежним письмам Симона она хорошо помнила, когда и где родился его Даниель, как зовут его мать, какая у нее девичья фамилия и все остальное.

Когда Симон уже готов был уступить Лиде и сызнова запросить у одного из создателей фильма «На острове», не родился ли он там-то и там-то, в такой-то и такой-то день и год, у таких-то и таких-то родителей и так далее, пришло долгожданное письмо. Начинал этот человек с того, что не отвечал долго не по своей вине. Его просто-напросто не было дома. Он кинооператор, и события нового фильма, над которым они работают, происходят в разных концах страны. Более трех месяцев был он в дороге, в одном месте дневал, в другом ночевал. Да, действительно, зовут его Даниель и фамилия у него Фрейдин. Но отца его зовут не Симон, а Ефим, а мать у него Ида, а не Хана. И, кроме того, родился он в Ленинграде и уже после войны.

25

То ли из-за того, что полученное письмо снова отняло у Симона надежду, которую с тех пор, как они муж и жена, Лида поддерживала в нем и не позволяла окончательно терять веру в то, что Даниель когда-нибудь да отыщется, то ли вдруг дали о себе знать два года на фронте, но вскоре после того, как получил он письмо, произошло такое, чего ни его жена, хотя она и доктор, и прежде всего сам Симон совершенно не ожидали. Обоим трудно было представить, что ему, для кого пробежаться после утренней зарядки к дальнему горному седлу было обычным делом и кому ничего не стоило десять – пятнадцать раз подряд поднять на вытянутой руке двадцатикилограммовую гантель, надо вдруг вызывать «скорую помощь». Но вызвали ее не посреди ночи, когда Симон проснулся от страшной боли, не отдавая себе отчета, где, собственно, у него болит. Поначалу ему показалось, что в подушке торчит иголка и впивается ему в плечо под самой лопаткой. Он поднял с подушки голову, провел несколько раз рукой по наволочке, но ничего не нащупал. И все же он чувствовал острые уколы иглой, на этот раз уже и в груди. С каждой минутой боль становилась острей, не давала дышать.

У Лиды наверняка должны быть какие-нибудь таблетки от боли. Но он боится будить ее, как бы не перепугалась, как перепугалась однажды, когда он поднял ее среди ночи с постели.

Жильцу с другого этажа вдруг стало в ту ночь плохо, «скорая помощь» задерживалась, и тогда постучали к Фрейдиным. Все соседи по подъезду знали, что Лида врач. «Скорая помощь» подтвердила диагноз Лиды. У больного двухсторонняя пневмония. Но как ни осторожно и тихо Симон разбудил ее тогда, Лида весь день не могла прийти в себя, и он очень боялся, как бы у нее не повторился приступ бронхиальной астмы, так сильно напугавший его в прошлый раз.

Но возникшая боль не давала ему дольше лежать. Он поднялся осторожно и слез с постели. Голова кружилась, Симон еле доплелся до стула. «Пройдет, – шептал он, сидя с закрытыми глазами, – пройдет…» И вдруг, против его воли, вырвался испуганный крик.

Он, очевидно, потерял сознание, ибо, когда открыл глаза, в доме горел свет, а возле него, бледная и перепуганная, стояла Лида и ставила ему горчичники на грудь.

В больнице, куда «скорая помощь» доставила его, выяснилось, к счастью, что права была Лида, а не врач «скорой помощи». У занемогшего Симона оказалась стенокардия, а не инфаркт.

Уже когда Симону разрешили сидеть, Лида сказала ему с упреком:

– Почему ты меня сразу не разбудил? Не дай бог…

– Родненькая моя, – от особой мягкой улыбки, которая так молодила его, узкое смуглое лицо Симона засветилось простодушием и добротой, – ты ведь сама столько раз говорила, что врачи своих близких не лечат. – Он закрыл глаза, словно хотел удержать что-то в них, не дать ему исчезнуть, и спросил: – Не можешь ли ты узнать, как зовут врача «скорой помощи», который приезжал ко мне?

– Зачем это тебе? – спросила, улыбаясь, Лида. – Хочешь посоветовать ему быть осторожней с диагнозами? Иногда и более опытные врачи, даже профессора, ошибаются. Тебе, во всяком случае, обижаться на него не следует. Каждый больной был бы счастлив, ошибись врач в его случае, как в твоем доктор «скорой помощи».

– Я спрашиваю не потому, Лидочка. Заметила ли ты, какие у него были глаза, когда он сидел возле меня, пока сестра снимала электрокардиограмму? В них было такое страдание, будто он испытывал мою боль, как свою. – Симон снова закрыл глаза и опять ясно увидел перед собой в сгустившейся тьме доктора «скорой помощи».

И в тот раз, и теперь Симон был уверен, что до этого никогда в жизни его не видел, и все же он ему знаком. И страшно знаком. Не видел ли он это светлое лицо с черной бородкой и мягкими сострадательными глазами на портрете где-нибудь в картинной галерее или у героя спектакля в каком-нибудь театре? В далеком своем детстве он слышал, как о таких лицах говорят, будто снизошла на них светлая благодать.

Симон все-таки вспомнил, где мог видеть доктора.

В минувшие годы, когда Симон учился в автодорожном институте, почти все московские театры давали по воскресеньям по доступным ценам дневные спектакли, как в своих собственных помещениях, так и в различных клубах. Посещали дневные спектакли главным образом студенты. Но Фрейдин редко ходил на эти представления, на многих он уже побывал несколько раз, и не днем, а вечером, с лучшим составом актеров, притом совершенно бесплатно. Был у него близкий приятель, студент 2-го университета, звали его Готке. В те годы в Москве было два университета. Первый находился в центре, на Моховой, второй – на Малой Пироговской улице.

Общежитие 2-го университета, где жил Готке, было в самом центре города – в Охотном ряду, – прямо напротив Колонного зала и в считанных шагах от самых лучших театров: от Большого, от его филиала, от Экспериментального, от Малого и 2-го МХАТа.

1-й МХАТ находился чуть дальше, но не более чем в пяти-шести минутах ходьбы от общежития. Во всех этих знаменитых театрах, и зимой, и летом, во время антрактов не было принято давать контрамарки. Во время антракта можно было выйти на улицу покурить или просто погулять на свежем воздухе, а когда возвращались с улицы в театр, никто из контролеров даже не просил предъявить билет. Кому из контролеров могло прийти в голову, что в пятнадцати-двадцатиградусный мороз кто-то придет в театр без пальто и шапки. Когда приблизительно кончается первый акт спектакля, студенты общежития в Охотном ряду знали хорошо и в легкой одежде лишнее время на морозе не крутились. Не было, кажется, в тех театрах ни одного спектакля, которого бы студент Фрейдин таким образом не посмотрел несколько раз, без первого акта, сидя на ступеньках или прислонясь к стене. Но спектакль «Дядя Ваня», который Московский Художественный академический театр давал однажды в воскресенье днем в университетском клубе на улице Герцена, Симон не видел. К тому времени на своей сцене МХАТ эту пьесу уже не ставил.

Прошло столько лет с той поры, а Симон и поныне помнил тот воскресный день, помнил даже, что день был холодный, промозглый.

Быть может, он потому так запомнился ему, что рядом с ним на скамье, по случайности, сидел любимый им в ту пору поэт Михаил Светлов. Кто в спектакле играл доктора Астрова, Симон при всем желании вспомнить не может. Но играл так, что, сколько бы лет ни прошло, он этого не забудет. Вот на него, на доктора Астрова из чеховского «Дяди Вани», и похож врач «скорой помощи».

В глазах его тоже светится вся мировая скорбь, он глубоко переживает за страдающих людей, растения, птиц, за все и за всех.

– Лидочка, – обратился Симон к жене, приоткрыв глаза, – принеси из дому альбом, я попытаюсь нарисовать доктора по памяти.

Более месяца пролежал Симон в больнице. И каждый день Лида бывала у него, порой даже задерживалась в палате до глубокой ночи. Лида была почти уверена, что строгий заведующий кардиологического отделения сделал для нее исключение не потому, что она его коллега, а по той причине, что она ни разу не позволила себе вмешиваться, подсказывать, помня, хотя какое-то время уже не работает, что большинство врачей не любят, когда кто-то со стороны, будь он даже профессор, суется со своими советами, когда его не просят. Но то, что она врач, вероятно, сыграло свою роль в том, что мужа поместили в двухместную палату. Сделали это из уважения к ней.

Сосед Симона по палате тоже был пожилой человек, быть может, даже одних лет с ним, но очень тяжелый больной. Третий инфаркт. И к нему пускали родных в любое время суток. Чаще других возле его постели дежурил младший сын, высокий худой парень лет двадцати с небольшим. У него, как и у отца, острые черты лица, присущие человеку с сильным характером. И глаза у них одинаковые, но впечатление такое, будто они сами себя смиряют, не позволяют засиять улыбке, затаенной в них. Познакомился с этим парнем Симон в тот же день, когда его перевели сюда, в двухместную палату, в которой отец парня лежал уже давно. Парня звали Игорь, отца – Давид Борисович Долинский. Давид Борисович оказался полковником в отставке. По состоянию здоровья уже долгое время был на пенсии. Игорь Долинский аспирант, математик.

Это все, что Симон про них знал.

Дня за два до того как Симона выписали из больницы, состояние соседа вдруг резко ухудшилось. Больной попросил Лиду позвонить младшему сыну – пусть придет, он должен обязательно увидеть его сегодня.

Желание полковника Лида передала его сыну не как врач, знающий, что больше не на что надеяться. Лида не утаила от Игоря, что состояние его отца безнадежно. Вскоре Игорь пришел и остался в палате на ночь. Он не сводил глаз с отца, чутко прислушивался к его тихому дыханию, боясь пропустить ту последнюю минуту, которая приходит непрошеной ко всему живому, и ни в чьих силах тут что-нибудь изменить.

Как будто сквозь сон Симон услышал:

– Сядь поближе, наследник мой. Так на старости звал меня мой отец, твой дед, мир праху его, хотя кадиш по нему я потом не говорил. Я в то время был уже истым комсомольцем. Ты слушаешь меня, сын мой?

– Слушаю, папа.

– Придвинься поближе. Мне тяжело говорить. Дышать нечем.

– Не открыть ли настежь окно?

– Тут есть еще больной, он может простудиться.

Симон хотел было отозваться, сказать, что не боится простуды, но решил не выдавать, что не спит, чтобы не помешать тем самым разговору, который старый Долинский завел с молодым, ради чего, судя по всему, он вызвал его и не отпускал от себя. Симон не ошибся. Вскоре он услышал:

– Мне нужно с тобой поговорить, сын мой… У меня к тебе просьба. Можешь пообещать, что выполнишь ее?

Для Давида Борисовича не являлось секретом, что сосед его по палате еврей. Но он не был уверен, понимает ли Симон по-еврейски. Быть может, поэтому или потому, что ему нужно было поговорить с сыном в последние часы, а может быть, и последние минуты своей жизни, ему легче было говорить по-еврейски. Сын тоже отвечал ему на еврейском. Но речь Игоря была больше похожа на язык, который трудно назвать иначе чем жаргоном. Всякий раз, когда Фрейдин слышал, как говорят на таком языке, это глубоко оскорбляло его. Уже многие годы он не пользовался родным языком, он, можно сказать, уже более чем наполовину забыл его, но в юности знал хорошо, писал на нем стихи и знает, как богата и благозвучна еврейская речь.

Но сейчас Фрейдина все это не задевало. Разговор между умирающим соседом и его крепким молодым сыном пошел такой, что Симон едва сдерживался, чтобы не вмешаться, еще не представляя, чью сторону взять. Симон напрягал слух до предела, боясь пропустить хотя бы слово из того, что говорилось у постели, где у изголовья уже стоял мрачный ангел, встречи с которым никто не минует. Разговор каким-то образом задевал и его, Симона, имел отношение к тому, что когда-то произошло между ним и Наталией.

– Сын мой, – тихо и слабо продолжал старый Долинский, – ты хорошо знаешь, что ни твоим братьям, ни твоей сестре я не указывал и не подсказывал, на ком жениться. Для меня все люди равны и народы все равны. Ты слышишь меня, сын мой?

– Слышу, папа.

– Ты у меня самый младший. Мизинчик. На твоей свадьбе меня уже не будет.

– Папа…

– Сын мой, я бывший военный, все четыре года провел на войне, а война отучила меня бояться смерти.

– Папа…

– Сын мой, из поколения в поколение…

Симона не удивляло, что пожилой полковник избегает в разговоре со своим младшим сыном обыденных простых слов. Слова старого Долинского напоминали Симону поэтическую речь. Вероятно, для того, что хотел он сказать сыну в эту минуту, иные слова и не годились.

– Из поколения в поколение, – повторил больной, и Симон воспринял это так, словно Давид Долинский обращался к нему, – ни мои родители, ни родители моих родителей не задумывались над тем, над чем приходится задумываться мне… Ты понимаешь меня, сын мой?

– Нет, папа.

– Евреи – такой же народ, как и все народы в нашей стране.

– К чему ты это говоришь, папа?

Больной, очевидно, напрягал последние силы. Все слабей и медленней произносил он слова, и Симон едва мог их расслышать.

– Ни один из моих внуков уже не носит нашей фамилии. А мои правнуки, тут и гадать нечего, конечно, ее забудут. Выходит, сын мой, что после себя я никого не оставлю в грядущих коленах нашего рода. От шести детей нет у меня ни одного внука, ни одного наследника, который сохранил бы нашу фамилию. Может быть, тебя удивляет, сын мой, что я говорю об этом?

Игорь молчал.

– Тебя не было дома, сын мой, когда твоя мама, да продлит господь дни твои, закрыла глаза. Это случилось в середине лета, когда все вы были на курорте… Я сидел в больнице возле ее постели, вот как ты сейчас сидишь возле меня, и слушал ее последние слова. Я знал, что она умирает. «Давид, – сказала она, – поговори с нашим мизинчиком, пусть сохранит нашу фамилию». Такова была ее последняя воля, сын мой. Пусть хоть у кого-то в третьем колене от Давида Долинского будет та же фамилия, какая была у твоего отца, у твоего деда, у твоего прадеда… Можешь дать мне слово, сын мой, что выполнишь нашу последнюю просьбу?

Что ответил отцу молодой Долинский, Симон уже не слышал. Тот, кажется, не успел ответить. Заплаканный, подавляя икоту, Игорь выбежал из палаты, оставив за собой настежь открытую дверь.

Стенокардия более месяца держала Симона в постели. Но не прошло и месяца после того, как он выписался из больницы, как опять каждое утро после зарядки он стал проделывать путь в несколько километров к горному седлу, но уже остерегаясь бежать быстро. В эти дни наконец дописал картину «Дорога к горному седлу» и повесил ее на стене рядом с картиной «Дорога», которую в одно холодное солнечное осеннее утро проделал в одних трусах и тапках на босу ногу от общежития у Покровских ворот до института на Самотечной площади.

Конечно, всякий знает, что ничто в жизни не проходит бесследно. Но не всякий замечает это на себе. Фрейдин тоже не заметил, что болезнь состарила его, чуть ссутулила. Но в глазах Лиды он оставался все тем же красивым и статным сорокавосьмилетним Симоном, с кем она в ту пору, когда ей еще не было и тридцати, нежданно-негаданно познакомилась тут, в городе, и чуть ли не на другой день после свадьбы уехала с ним на Крайний Север, где он строил дороги.