Текст книги "Избранное"
Автор книги: Самуил Гордон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 45 страниц)
– И когда ты собираешься ехать в свой Донбасс?
– В конце недели.
– Когда?
– В конце этой недели, – твердо повторил Симон, не оставляя у Ханеле и тени сомнения, что решение его окончательное.
Не схватись она за дверную ручку, наверное, упала бы.
– Папа! – ее голос разнесся по всем комнатам. – Папа, Симон уезжает!
– Кто уезжает? – Эфраим не спеша спустился по ступеням лестницы из мезонина, где в одной из двух комнатушек устроил себе кабинет. Всех, с кем вел деловые операции и с кем имел деловые разговоры, он уводил только туда.
– Кто, говоришь, уезжает? – спросил Эфраим у дочери. Она все еще не отпускала дверную ручку, словно боялась упасть.
– Симон уезжает, – проговорила она уже в слезах. – В Донбасс он едет… Он бросает нас!
– Берта, где ты там? – набросился Эфраим на примчавшуюся и перепуганную насмерть жену. – Валерьянка у нас есть? Дай Ханеле!
– Папа, что с нами будет? Он ведь бросает меня с ребенком на руках. Па-па…
– Перестань вопить. С тобой ничего не будет. Ни с тобой, ни с ребенком.
Симона удивило хладнокровие, с каким тесть воспринял новость. Вероятно, для Эфраима она не была неожиданной, как снег на голову, он этого ждал.
– Так ты, значит, уезжаешь? Ну и уезжай себе на здоровье.
– Папа…
– Погоди-ка, дочка… Так ты, значит, уезжаешь… – То, что Бройдо так невозмутимо повторил вопрос, могло означать, что он в это не верит. Молодые просто поругались, и Симон хочет лишь попугать жену. – Но почему, не могу понять, – спросил по-деловому Эфраим, – ты выбрал Донбасс? Если уж подыматься с места, так почему не в Харьков, не в Москву, не в Ленинград, а?
– Потому что в Донбассе есть работа. Там требуются металлисты. – Симон знал заранее, что тесть ответит ему так же, как и Ханеле, поэтому поспешил предупредить его, откровенно сказать то, о чем предоставил Ханеле только догадываться: – Я больше не хочу иметь дела с мелкобуржуазным классом.
– С кем, с кем? – от удивления Эфраим надел очки и стал смотреть на Симона, словно сомневался, видит ли перед собой того самого Симона, которого сделал человеком, того самого нищего паренька, кого взял в дом и сделал своим зятем.
– С вашим мелкобуржуазным классом, – повторил твердо Симон.
– Ну, если так, то мне уже все ясно, я уже догадываюсь, чья это работа. Это Исер тебя накрутил, заморочил тебе голову глупой болтовней о мелкобуржуазном классе.
– Никто меня не накрутил. Я изучал обществоведение и сам знаю, что такое мелкобуржуазный класс. – У Симона в голове родилось рифмованное сравнение о мелком буржуа, но вслух он его не произнес. – Вы думаете, Эфраим Герцович, я не понимаю, почему вы и ваша дочь пристали ко мне, чтобы я согласился переписать дом на свое имя? Это из-за вас я променял завод на лавочку кустарей.
– Ты все высказал?
Но остановить Симона было не так-то просто:
– А кто скрыл, что меня вызывают на биржу и что нашлось место в мастерских на железной дороге? И кто…
– Когда ты уезжаешь в свой Донбасс? – перебил его Эфраим.
– Как только получу расчет в артели.
– Ты можешь получить его завтра же.
– Завтра? Так я таки завтра и уеду.
– Папа! – Ханеле заломила руки и громко разрыдалась. – Папа!
– Не лей, дочка, напрасно слезы. Пусть едет.
– Как это пусть едет? – тяжело дыша, вмешалась Берта Ионовна. – Он ведь муж нашей дочери, он отец нашего внука. Как ты можешь такое говорить?!
– Да, да, пусть едет.
Очки были теперь Бройдо вроде ни к чему, он снял их и сунул в карман.
– Да, пусть едет! – Он поднялся вверх на несколько ступеней по лестнице в мезонин и кричал уже оттуда: – Не горюй, Ханеле. Через месяц он прискачет сюда, твой кормилец. Гляди, парень, как бы тебе не пришлось потом кусать локти. Не думай, что я буду долго беречь для тебя место в бухгалтерии. Ну, чего ты ревешь, Ханеле? Говорю тебе, через месяц он прискачет назад, а может быть, и раньше. Вот увидишь.
5
Но прошел не один месяц и не один год, пока Симон Фрейдин вернулся.
К тому времени город был уже не губернским, он еще задолго до войны стал называться областным. И вернулся Симон не для того, чтобы остаться. Случись даже чудо и найди он здесь Ханеле и сына. И хотя не верил в такое чудо, но чем ближе к знакомой улице, тем медленней и настороженней шел он, отдаляя минуту неизбежной встречи. Но там, где было тяжко и невыносимо видеть руины города, в котором погубили не только большие и малые светлые дома, но лучшее его украшение – пирамидальные тополя и березовые скверы, – Симон ускорял шаг. За два с половиной года, проведенных им на войне, Фрейдин насмотрелся на разрушенные города и села, и было им несть числа. В его родном городе на Днепре, откуда он приехал сюда сегодня утром, тоже не осталось ни одной целой улицы. Не осталось следа и от дома, где провел он свое детство, и от профтехучилища, где учился в юности.
Но нигде не щемило у него сердце так, как здесь, когда он увидел город в руинах, тот самый город, который за два каких-нибудь года, прожитых в нем, полюбил так, как не любил ни один город в мире. Симон хотел сохранить город в памяти таким, каким знал его в молодости. Поэтому, а может быть, и не только поэтому не задерживался он возле руин, возле еще не убранных гор закоптелых кирпичей и жести, стараясь пройти там побыстрее…
Было раннее утро. Солнечное, прозрачное, такое же, как и в тот раз, когда Симон этой же дорогой шел на вокзал, расположенный довольно далеко. Из всего, что он передумал и пережил, прощаясь тогда с городом, Симон до сих пор ясно помнил, что даже близко не допускал мысли, что его побег из дому может закончиться так, как предрекал ему тесть, человек дальновидный и чью проницательность Исер Оскарович даже сравнивал с проницательностью Талейрана. Симон хорошо помнил сейчас и то, что, выйдя тогда из дому, дал себе честное комсомольское слово, что не отступит, приведись ему на новом месте, куда едет, провести даже не одну ночь на голой скамье под открытым небом.
До знакомой улицы далеко в противоположной от рынка стороне путь был не близок, времени в распоряжении Симона было еще достаточно, и он мог вспоминать разворошенное им прошлое не лихорадочно, с пятого на десятое, а перебирать события своей жизни не спеша, в том порядке, как сохранила их память.
Ночевать под открытым небом на новом месте, чего он опасался, но к чему был готов, Симону не пришлось. Но что значит тяжко работать, мерзнуть на холоде, прозябать в сырости, недосыпать и недоедать – все это на новом месте он познал с избытком и хлебнул вдоволь. Но когда Симон начинал колебаться и думать, не уехать ли ему отсюда, он находил верное средство превозмочь себя. В таких случаях напоминал себе о честном комсомольском слове, что дал себе, уходя из дому: не отступать, как бы тяжело ни пришлось. Чего-чего, а трудностей тут хватало.
О тогдашних своих переживаниях и испытаниях, насколько Симон помнил, он ни словом не упоминал Ханеле, скрывал их от нее. А писал ей, что живется ему тут неплохо. Уже одно то, что из первой же получки ему удалось выделить немного денег и послать ей, хотя он знал, что они ей не нужны, эти несколько его рублей, само собой доказывает, писал ей Симон, что он не жалеет о перемене, на какую решился, переехав сюда. Правда, пока живет он в бараке, но в скором времени ему обещают дать комнату. Как только это произойдет, он тут же возьмет их к себе. И ждать долго им не придется.
И в самом деле, по сравнению с другими, с теми, кто тоже приехал сюда без семей, Симону выпало ждать не так уж долго. Помогло то обстоятельство, что он закончил профтехучилище и разбирался в технике получше тех ребят, что понаехали сюда из деревни.
Биржа труда его не подвела. Спрос на токарей и слесарей тут всюду был велик. Но Симон попросился в ремонтную бригаду, обслуживающую оборудование. Работать, в сущности, приходилось внизу, в шахте, а если на поверхности, то чаще всего и в любую непогоду под открытым небом. Хотя Симона не раз поднимали с постели среди ночи починить какой-нибудь механизм, он никогда не жалел о своем выборе.
Как только Симон получил комнату, он тут же дал знать о том Ханеле, послал ей денег на дорожные расходы, велел взять сына, приезжать и не задерживаться с отъездом. На заработок Симона в то время уже можно было прожить втроем. При необходимости он сумел бы подработать и живописью. А рисовал он все, что ему заказывали: картины, плакаты, лозунги, диаграммы. Иногда играл и в кино перед сеансом на старом, расстроенном пианино.
На свое письмо к Ханеле, в котором звал ее приехать, ответа Симон не получил. Все может случиться, подумал он. Его письмо к ней и ее письмо к нему могло где-нибудь затеряться. Но и на второе его письмо ответа тоже не было. А когда Ханеле не отозвалась и на третье письмо, Симон подумал, что не иначе как дома что-то стряслось. Уж не случилось ли чего с Даниельчиком, а от него это скрывают? Может быть, написать бухгалтеру артели? Исеру Оскаровичу наверняка все известно. Но Исер, как он сам говорит о себе, поспешает медленно. Пока получишь от него ответ, может пройти бог знает сколько времени. Нет, ждать больше нельзя. Ни одного дня. Он сам подъедет туда.
У Симона на руках уже был билет, когда от Ханеле неожиданно пришло письмо. С первых же строк Симон понял, что письмо составлено Эфраимом Герцовичем, а Ханеле просто переписала его. Для Симона это уже не имело значения. Силой такое письмо Эфраим не мог заставить ее ни написать, ни переписать. В конце концов, она ведь не ребенок!.. Письмо начиналось все тем же, с чем приставали дома к нему сначала Эфраим и потом Ханеле и на что обоим он отвечал твердо и ясно: нет, нет и нет! Так зачем они снова затеяли этот разговор?
Ответ выявился в конце письма: если Симон не расстанется со своим Донбассом и тотчас не вернется домой, то пусть больше ей не пишет и потом пеняет на самого себя.
– Вот как! – Симон разорвал письмо на клочки. – Меня еще и пугают? Чем пугают? Ну, чем? – И, словно ожидая услышать ответ от Хан еле, замолчал. Но спустя минуту Симон снова кричал, но уже не на нее, а на себя: – Почему ты не послушался Исера? Он ведь предостерегал тебя. Почему же ты не послушался? Почему? – Симон вдруг разозлился, что под горячую руку разорвал письмо и теперь не может убедиться, что не ошибся, что там на самом деле все так и написано. Неужели там так и было сказано? – спросил себя Симон. – Если тотчас не вернешься, можешь больше не писать? – Он нагнулся и подобрал с пола обрывки письма, те, что были покрупней. Но в то же мгновение, не взглянув ни на один из подобранных обрывков, растерзал их на мелкие-мелкие клочки, чтоб уж нельзя было прочесть в них ни единого слова, будто боялся обнаружить там нечто, что способно остановить его и отнять решимость написать в ответ на это письмо те слова, что звучат сейчас в нем и которые он произнес вслух: – Будь спокойна… Больше ты письма от меня не получишь. Еще посмотрим, кто из нас о том пожалеет и кому из нас придется пенять на себя… Не мне, во всяком случае… Не мне! В этом можешь быть уверена! Как твой отец, твой умный и проницательный отец, не понял сразу, что я не подхожу для вашего мелкобуржуазного класса, что потому только, что он взял меня в дом и сделал своим зятем, я, как хотелось твоему папе, хозяйчиком не стану. Постой, постой!.. – воскликнул вдруг Симон, продолжая ходить туда-сюда по комнате, словно считал шаги и вдруг сбился со счета. – Постой, постой… – сказал он еще раз, останавливаясь у окна, в котором погасли последние лучи заходящего солнца. – Ну, конечно, как же я сразу не догадался. Ну, конечно, это так. Эфраим Герцович наверняка нашел для своей дочери более податливого плоть от плоти пролетария, и теперь ему есть на кого переписать дом и имущество. И о том его предупреждают. Я могу еще, стало быть, пока не поздно, вернуться. А как понимать это «пока». День? Два? Три? Или уже и дня не осталось?
Странно. Симон не ожидал, что мысль об этом его не встревожит, словно речь шла не о его жене, не о матери его сына, а совсем о чужой женщине. Симон даже обрадовался. Наверное, она всегда была ему чужой, и пройдет немного времени – и он забудет ее, и с годами забудет вместе с ней и сына. Ханеле, разумеется, сделает все, чтобы ребенок о нем не знал. Даже фотографии, что остались, не сохранит для ребенка. Нет, одну фотографию, ту, что подарил он ей накануне свадьбы, все же сохранит: пусть новый пролетарий, плоть от плоти пролетарий, увидит, кого выбрал ей отец в мужья, каким молодым и красивым был ее первый муж, и при этом станет хвастаться, что оставила его.
Да разве не все ли ему равно, что он так переживает? Ну, конечно, все равно. Но он потребует все же вернуть со всеми остальными его фотографиями и эту, иначе, когда она обратится к нему за разводом, не даст его. Или она станет ждать, чтобы первым на развод подал он?
Вероятно, он так и сделает. Чего тянуть, если оба так решили?
Но Симон не спешил с разводом, не торопил ни себя, ни Ханеле, хотя с тех пор, как получил последнее ее письмо, прошла уже не одна неделя. Вполне возможно, что Фрейдин не торопился по той причине, что не был всецело уверен, хотят ли они оба этого и бесповоротно ли их решение. А может быть, по той причине, что то нужно было ему, чтобы, знакомясь с какой-нибудь девушкой, мог сразу предупредить, что ей не следует на него рассчитывать: он женат, у него есть ребенок, и таким способом оберегать вновь обретенную мужскую свободу.
А крутить любовь в шахтерском поселке было с кем. Девушки, понаехавшие из деревень, были одна другой краше. И женщин, с кем провести время, тоже хватало. Но Симону было не до того. Какой уж месяц Ханеле не писала ему, и он даже махнул было на все рукой. Но вел себя Фрейдин так, словно не целиком еще потерял надежду, что нагрянет она вдруг сюда – и ему поэтому следует остерегаться, чтобы никто не мог сказать ей хоть что-нибудь его порочащее.
Но долго игра, которую Симон Фрейдин вел с собой, продолжаться не могла. Был он все же в том возрасте, когда силы бурлили в нем, как воды в весенней реке. Укрощать себя и после того, как познакомился с Таисией, Симон уже не мог. Да и не хотел.
Познакомился с ней Симон, когда чинил конвейер, на котором она работала – выбирала пустую породу из полированного до блеска каменного угля.
6
Если бы в ту пору Симон спросил себя, чем так нравилась ему Таисия, почему не было вечера, когда бы они не встретились, то, наверное, как и теперь, не смог бы себе ответить. И в самом деле: среди девушек, искавших знакомства с ним, – а товарищи по бригаде то и дело говорили ему о том, ничуть не разыгрывая его, – Таисия бесспорно не была ни самой молодой, ни самой красивой. И какого-либо сходства с Ханеле, которое бросалось бы в глаза, Симон в ней тоже не замечал. Тая, как звал он ее, была почти на голову выше Ханеле, да еще блондинкой, и глаза у нее были совсем другие: светлые, словно выцветшие на солнце. Тая, вероятно, привлекала его тем, что в отличие от других девушек своего желания познакомиться с ним не прятала, а выражала открыто. И случилось это тогда, когда Симону позарез нужно было, чтобы легче развязаться с игрой, которую он вел сам с собой. И, наверное, то, что именно Тая помогла ему развязаться с этой игрой, и сблизило их.
Все это Симон понимал так хорошо не тогда, а ныне, вспоминая давно минувшие времена. В ту пору он о том просто не думал, как не думает ни один парень, когда гуляет с девушкой, милой его сердцу.
Но если Симон нисколько не задумывался в ту пору, к чему могут привести и чем могут кончиться их прогулки, то Таисия, нетрудно себе теперь представить, наверняка задумывалась. Она была из тех девушек, кто раньше своих сверстниц поняла, что нельзя всецело полагаться на судьбу, удовлетворяться лишь тем, что та преподнесет. Свою судьбу надо брать в собственные руки и крепко натягивать вожжи, не позволяя ей сворачивать, куда не следует. Для девушки в ее летах это прежде всего означало выйти в должное время замуж. Девушка, даже наделенная красотой, если сама о себе не позаботится, может порой остаться ни с чем. И как могла Таисия не беспокоиться о себе, если на шахте работали девушки много краше и моложе ее.
Но остаться старой девой Таисии пока не грозило. Ей пока не приходилось ходить в кино или в клуб одной, всегда ее сопровождал кто-нибудь из парней, за кого, только пожелай, она могла бы выйти замуж. Но Симон, новый ее знакомый из ремонтной бригады на шахте, затмил, как она сама потом признавалась, всех остальных парней. Правда, она даже не надеялась – и такое Симону тоже нетрудно себе представить, – что он, на кого заглядывались самые красивые девушки поселка, остановит выбор на ней, Таисии. Но коль скоро ей уж так повезло, она натянет вожжи потуже, не даст судьбе повернуть в другую сторону.
В ту пору, когда Симон познакомился с Таисией, он уже снова поселился в общежитии. Не стал ждать, когда напомнят, по какой причине дали ему, несмотря на трудности с жильем, отдельную комнату. Симон вернул комнату без всяких напоминаний, как только стало ясно, что Ханеле не пугает его, а на самом деле не приедет. Симон не привык обманывать, прибегать ко лжи. Как мог держать он комнату для себя одного, в то время как другие не имели возможности вытребовать к себе семью из-за того, что некуда было?
Когда секретарь комсомольского бюро, такой же молодой парень, как и он, спросил, что вдруг случилось, Симон махнул рукой. Нетрудно было по его жесту догадаться, что у Симона больше нет семьи и не он в этом виноват.
Было еще кое-что, что подгоняло Симона вернуть комнату. Он спасался таким образом от страшной беды, грозившей ему, – от пьянства. Чуть ли не каждый вечер являлся к нему в гости кто-нибудь из приятелей то из одного, то из другого общежития, и непременно с бутылкой водки или вина. А не пить с гостем, отказаться от угощения Симон не мог, тот бы обиделся. А пить за чужой счет ему было просто противно. Лучшего выхода, как выставлять угощение в ответ на угощение, Симон, боясь осуждения, не нашел. Бутылки с вином в его шкафчике не переводились. Однажды Симон почувствовал, что зеленый змий забирает над ним власть, что его тянет к рюмке, когда он и один дома, и испугался.
А в общежитии, куда Симон снова перебрался, не нужно было держать наготове, на всякий случай, бутылок с этим зельем. Те приятели, что не знали иного способа проявить свою дружбу и привязанность к другому, как раздавить с ним на двоих самое малое пол-литра, редко когда сюда заглядывали.
После того как Симон снова перебрался из отдельной комнаты в общежитие, он забегал в тот винный магазин, куда раньше, будучи хозяином отдельной комнаты, заглядывал довольно часто, лишь в те дни, когда выдавали получку, или в тех случаях, если у кого-то из бригады или у близкого приятеля было какое-нибудь торжество.
Со временем он, наверное, и вовсе отказался бы от выпивки, покончил бы с ней, тем более что в состоянии был без особых усилий справиться с собой, а то и вообще обойтись без рюмки горькой. Но не хотел прослыть среди товарищей и знакомых скупердяем. Симон не сомневался, что брось он пить, то таким и прослывет. Однажды он уже слышал, что о нем так говорили, было это на другой день после того, как они, по заведенному в бригаде обычаю, обмыли получку, а он отказался принять участие в новой пьянке.
Не двух рублей было ему жаль. Просто раз и навсегда он давал понять своим отказом, чтобы к нему с подобными делами больше не приставали. Но поняли его все-таки совсем иначе, рассудили так, будто и вправду пожалел он пару рублей, что идет это у него от скупости. Пришлось ему услышать даже, что «они», как большинство знакомых Симона величали евреев, почти все такие. Симон мог бы ответить, да так, чтобы тот, кто говорил, тут же заткнулся. Но не было охоты связываться. Не станет он объясняться с теми, кто заведомо не хочет понять разницу между скупостью и бережливостью.
Симон уже не помнит, в какой связи бухгалтер чулочной артели завел с ним разговор о скупости и бережливости. Возможно, кто-то по какому-то поводу упрекал в чем-то похожем и его самого, Исера Оскаровича. Симон и поныне помнит тот разговор.
– Среди евреев, – говорил Исер Оскарович, – сквалыг, разумеется, хватает. Особенно среди имущих. Богачу, сколько ни имей он, всегда мало. Этим пороком страдает отчасти и мелкобуржуазный класс, наши кустари. Но в общем-то евреи люди не скупые. Они расчетливы. И как не быть расчетливыми, если у них отроду не было уверенности в куске хлеба. Вот эта расчетливость чуть ли не у каждого из нас, как говорится, в крови, она стала как бы наследственной нашей чертой. Не так-то просто избавиться от нее, не так-то просто переделать себя. И не так-то просто постороннему человеку разобраться, где скупость, а где бережливость.
По словам Исера выходило, стало быть, что ему, Симону, придется всю жизнь, всегда и всюду доказывать, что он не скуп и не расчетлив. Не тем, во всяком случае, что станет выбрасывать деньги на выпивку, которая ему ни к чему.
Пора ему покончить с выпивками и в те дни, когда выдают зарплату. И пусть потом о нем говорят, что хотят! Симон понимал, что самое трудное – сделать первый шаг, в особенности когда ты не вполне уверен, что можешь всецело полагаться на самого себя. Он чувствует, что ему нужна чья-то поддержка. Была бы тут Ханеле, она бы с самого начала не позволила ему втягиваться в пьянство. В городе, откуда Симон уехал, он, кажется, вообще не знал вкуса водки. Честно говоря, Симон и сейчас не мог бы сказать, каков вкус этой отравы и почему все называют ее горькой. Может быть, ему повезло, судьба вовремя послала ему Таисию и она окажется той, кто поможет ему справиться с собой? Иначе придется ему снова перебираться в город, но не туда, разумеется, откуда прибыл, а в большой город, где есть металлургические заводы.
Симон не раз думал обо всем этом и потому сильно удивился, когда, придя в назначенное время к Таисии в женское общежитие, увидел у нее в комнате приготовленную бутылку водки. Свое удивление Симон ничем не выдал. Он остановился в дверях, и его нерешительность Таисия могла истолковать так, будто он просто боится ступить на выскобленные и вымытые половицы.
Но вскоре он уже был возле нарядной и сияющей от счастья Таисии. Симон обнял ее и легко покружил по комнате, громко смеясь. Смех этого высокого красивого парня, с овальным смуглым лицом, с голубыми, как у девушки, глазами и в меру вылепленным носом, особенно ей нравился. В его звонком смехе слышалось ей: «Я люблю тебя. Я люблю тебя».
Окрыленность, которую ощутила в себе Таисия, не пропала и потом, когда Симон выпустил ее из объятий. Ей все казалось, что пол вот-вот уйдет у нее из-под ног и она начнет сейчас парить в воздухе…
– Ну вот, видишь, я пришел. – И хотя Симон произнес это спокойно – деловым тоном, словно явился по приглашению на собрание, в его голосе Таисии чудилось совсем иное: «Я пришел, потому что люблю тебя…»
– На этот раз я тебя прощаю. – Даже если сказано это было в шутку, за ней, очевидно, что-то стояло. – Что ты так смотришь на меня? Не понимаешь, почему я так сказала?
Нет, Симон и на самом деле не понимал. Он ни в чем не чувствовал себя перед ней виноватым. И все же, с вечной своей улыбкой, спросил:
– Я чем-то провинился перед тобой?
– А как ты думаешь? Или считаешь, что опоздать на целых двадцать минут – это ничего?
– А на сколько следует опаздывать, чтобы не получать за это выговор?
– Даже и на минуту нельзя парню опаздывать.
– А девушке?
– Девушке? – ее удивило, что он еще спрашивает. – Девушке опаздывать даже полагается. Ну, и как тебе нравится наша комната? – Обратившись к нему вдруг с таким вопросом, Таисия давала понять – и намек Симоном был понят, – что ей не хочется продолжать затеянный ею разговор, так охотно подхваченный Симоном.
– А? – Получилось так, будто этим восклицанием Симон словно хотел дать ей понять, чтобы она не торопилась: пусть помедлит немного, а то не готов он так быстро переключиться с одного разговора на другой, а не оставляя ему времени подумать, она вынуждает его переспрашивать. – Как мне нравится ваша комната? Она, кажется, точно такая, как наша. Но у вас, я вижу, стоят пять коек, а у нас семь. На две койки больше. Это чье такое красивое вышитое покрывало? Твое?
– Нет, моя кровать там, у окна, а эта Марусина. Покрывало подарили ей на свадьбу. Но она уже снова девушка.
– Женщина, хочешь сказать?
– Ну, пусть будет женщина. Она, одним словом, снова свободна.
– Кто кого бросил? – К чему это было ему знать, Симон и сам не понимал. Не все ли ему равно? Он ведь не собирается свататься к этой Марусе.
– Она, – ответила с гордостью Таисия, словно речь шла о ней самой. – Он обманул ее, выдал себя за холостого, а оказалось, что он женат и в селе у него жена и ребенок.
Ни в тоне, каким ответила ему Таисия, ни во взгляде, каким окинула его, Симон не уловил ничего такого, что заставило бы его придать ее словам особый смысл. И все же он подумал, что Таисия рассказала об этом не случайно. Он пока не давал ей повода думать, будто намерен на ней жениться, так что ей вряд ли придется обвинять его когда-нибудь, что обманул ее, скрыл, что не холост.
– А тут спит Шура.
Зачем ему знать, недоумевал Симон, где чья кровать стоит и как всех их тут зовут. Но Симон не прерывал ее.
– Кроме Маруси все мы работаем на ленточном конвейере. А Маруся работает в шурфе.
– Если так, то я ее знаю.
– Наверное, знаешь, раз ты ремонтник. Послушай-ка: чего мы с тобой все время стоим? Присядь, – она показала на скромно сервированный столик.
– А ты куда?
– Никуда. Я просто взгляну, не закипел ли чайник. Кухня у нас в коридоре. Одна кухня на восемь комнат. Как и у вас, наверное. Открой пока бутылку.
– Не нужно. – Симон взял со стола бутылку водки и поставил в красного цвета тумбочку, стоявшую под рукой.
– Во-первых, это не моя тумбочка, а во-вторых, не веди себя глупо. Пока я тут хозяйка. Поставь бутылку туда, где стояла.
– Зачем? Пить я все равно не стану. Только зря выбросила деньги.
Она взглянула на него как-то странно, рассмеялась и выскочила в коридор. Неужели Таисия потому, что он сказал про зря выброшенные несколько рублей, подумала, что в нем говорит скупость?
Вообще-то она могла бы о нем так подумать. Какой парень приходит в гости к девушке с пустыми руками? Он и сам не ожидал от себя такого. Как бы объяснить ей, что он не виноват? За все годы, что женат, он впервые пришел в гости к девушке. Просто забыл, что в таких случаях полагается приходить с подарком. Он мог забыть, ему и до свадьбы ни разу не случалось ходить к девушкам в гости. Еще прежде чем стать женихом Ханеле, он долгое время жил с ней в одном доме, под одной крышей. А на какой подарок могла рассчитывать Таисия? Во всяком случае, не на бутылку водки, чтоб ей было чем угостить его. Об этом она позаботилась сама. Без бутылки тут не обходится даже случайная встреча совершенно посторонних людей, а ведь они с Таисией не совсем чужие друг другу, а от сегодняшнего свидания – и Симон почувствовал это с первой же минуты – Таисия ждет для себя чего-то особенного и решающего.
Совсем неожиданной была для Симона кольнувшая его мысль, уж не задумала ли Таисия, выставив бутылку водки, испытать его, проверить, как он ведет себя после того, как выпьет. Каждая девушка, если гуляет с парнем, за которого собирается замуж, и подозревает, что он любит хмельное, хочет выяснить это заранее. Но ведь он пока не жених, чтобы она это выясняла. Он не давал ей никакого повода считать его своим женихом.
– Кого ты там высматриваешь? – Симон, глядя в окно, так задумался, что не слышал, как Таисия вернулась в комнату. – Мои товарки по комнате еще не скоро вернутся. Они пошли в кино. Взяли билеты на обе серии. – Ей ведь надо было чем-то, в свое оправдание, объяснить, почему в этот вечерний час он застал ее в комнате одну. Он и сам догадывался, что она уговорила своих подруг по комнате уйти в кино, – ну и что здесь такого?
– Какой сегодня прекрасный вечер, – сказал Симон и, отойдя от окна, добавил: – И ты сегодня очень хороша.
– Только сегодня? – смутившись, Таисия бросила издали взгляд на свое отражение в маленьком зеркале на стене.
– Разве я сказал, что только сегодня? Ты всегда красивая.
– Раньше ты этого мне не говорил.
– Разве? Но сегодня ты особенно красивая.
Таисия ждала, не скажет ли он еще чего. Но Симон снова заговорил о том, какой сегодня прекрасный вечер. Понять это можно было так, будто он предлагает пойти погулять. То ли оттого, что Таисия так это и поняла, то ли оттого, что часы на стене ни с того ни с сего пробили несколько раз, словно желая напомнить, что время не ждет, но ни слова больше не дала она сказать ему про прекрасный вечер, который заглядывает в окно. Таисия взяла Симона за руку и подвела к столику.
– Ты где сядешь? – спросила она, показывая на две табуретки. – Нет, нет, только не лицом к окну, а то весь вечер только и будешь говорить, что о луне да звездах. Гляди-ка, ты и впрямь не откупорил бутылку.
– Сегодня я не пью.
– Почему именно сегодня?
– Когда-то ведь пора начинать.
– Начнешь завтра. Возьми, налей себе и мне.
– Я пить не буду. И тебе не дам.
– Ты что, серьезно? – Разве показалось ей недавно, когда они гуляли в привокзальном саду, что он был навеселе?.. Что же вдруг случилось с Сеней сегодня?.. Но долго гадать ей было некогда. – Ну, ладно. Нет так нет. Поешь тогда, а потом почаевничаем.
– Я не голоден. Поужинал перед тем, как идти сюда. А стакан чаю выпью с удовольствием, тем более что вижу на столе повидло.
– Его сегодня давали в магазине по карточкам вместо сахара. – Она подвинула ближе к нему тарелку с нарезанной селедкой, миску со свежими помидорами и огурцами и спросила: – Ты давно у нас на шахте? Ты нисколько не похож на шахтера.
– Интересно почему?
– По тому, как ты ешь. Шахтер так не ест. – И Таисия вывалила в его тарелку почти всю закуску. И чуть погодя, словно не замечая удивленного его взгляда, взяла бутылку водки, вышибла пробку и налила стаканчики до краев, и ему и себе. – Мы с тобой, Сенечка, еще ни разу не пили за наше знакомство.
– Мы с тобой, Тая, насколько я помню, вообще никогда не пили.
– Разве? – спросила Таисия, словно сильно в том сомневалась. – Я тебя не пойму. Не хочешь выпить за наше знакомство? – Она приподняла свой стаканчик: – Я жду.
Оттого что Тая так настаивала, чуть ли не силой заставила его выпить полный стаканчик водки, Симон еще раз подумал: уж не хочет ли Тая испытать его, посмотреть, как он станет вести себя после первой рюмки, не потребует ли потом, чтобы ему налили еще? И как он поведет себя, когда пропустит несколько рюмок?
