Текст книги "Избранное"
Автор книги: Самуил Гордон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 45 страниц)
О том, что произошло дальше, Гарбер мог бы рассказать вместо нее. Обыкновенная история. Ее Константин влюбился в эту писаную красавицу, а эта писаная красавица в него…
– Не скажу, будто меня не тревожило, – что она ходит к нам, будто я не страдала, не мучилась… – повторила Зина лишь то, что он и сам думал. Просто она сказала это вслух. – Но от мужа я это скрывала, словом о том не обмолвилась. Вдруг узнаю, что он отказался от уроков с той девушкой, сказав, что чересчур перегружен. Он и вправду был перегружен, но отказал ей, как я поняла, не поэтому! Он, вероятно, заметил мое состояние и не хотел причинять мне сердечных страданий, не хотел, чтобы я мучилась.
Тем все и кончилось. Я снова стала спокойной, счастливой, но до поры.
«И ты снова увидела его с ней, снова увидела их вместе, и дальше было все так, как я себе представил, едва только ты начала свою повесть».
Он следил за ней взглядом, и Зина отвела глаза, далеко не уверенная, не будет ли она потом жалеть, что выдала свою сокровенную тайну, и продолжала уже тише:
– Однажды, когда Кости не было дома, из загса города Луцка пришло письмо, ему сообщали, что не могут выслать его метрику, архив у них не сохранился, исчез во время немецкой оккупации.
«Зачем тебе вдруг так понадобилась метрика? – спросила я и при этом еще пошутила: – Я верю и без метрики, что тебе уже не восемнадцать и еще не тридцать, что тебе ровно столько, сколько записано в паспорте».
А он ответил мне уже без тени шутки:
«Речь не о возрасте, а о более важном, о том, чтобы установить точно мое происхождение. В паспорте я записан украинцем, а на самом деле я еврей».
«Кто еврей? Ты? – уставилась я на него. – Ты, конечно, шутишь».
«Я не шучу, говорю абсолютно серьезно, – ответил он. – Сам не понимаю, как это получилось, вероятно, когда получал паспорт, то просмотрел, что вкралась ошибка».
– Но я отнеслась к этому как к шутке, – продолжала рассказывать Зина, – будь он на самом деле евреем, то все годы не скрывал бы этого от меня, тем паче что знал, что я не чистокровная русская. Отец у меня русский, а мама – наполовину еврейка, и я, выходит, тоже на четверть еврейка. Ты такого не ожидал?
– Я просто об этом не думал. Меня это вообще не интересует. Мне противна эта арифметика, все эти странные расчеты, сколько частей у тебя от одного народа и сколько от другого, арифметика половинок, четвертинок, осьмушек… – ответил ей Александр. – Так чем, ты говоришь, у него кончилось? Исправили у него в паспорте допущенную ошибку?
– Как могли ее исправить, если ему нечем было доказать, что допущена ошибка? Сколько я его ни спрашивала, зачем это ему, что это ему дает, он отвечал одно и то же: «Раз я еврей, то везде должно быть так записано, и скрывать незачем». Я видела, что он сильно переживает из-за этого. Он вдруг словно переменился. Не тот стал Константин. Но я чувствовала, что он что-то скрывает от меня. И не ошиблась… Прошло не так уж много времени, два-три месяца…
Возникла опасность, что в эту минуту Александру и Зине придется на время прервать разговор. Опасность возникла в лице мужчины в соломенной шляпе, который остановился возле их скамьи. Он уже провел было рукой по тому месту, куда собирался присесть. То ли он увидел на ладони пыль, то ли лучи солнца стали проникать сюда, но мужчина передумал и отправился на поиски другой скамьи. Угроза длилась менее минуты и не могла стать причиной того, что Зина надолго впала потом в раздумье, прежде чем наконец принялась рассказывать дальше:
– Прошло месяца два или три, и однажды он говорит мне, чтобы я поменяла в паспорте национальность, записалась еврейкой. Но для чего это ему нужно, не сказал. Наверное, если бы я захотела, то могла бы этого добиться. Моя мама, хотя ее мать была русской, везде писалась по отцу. Даже сохранила отцовскую фамилию: Сойфер.
Не было дня, когда бы не заводил он о том разговор и не приставал ко мне, чтобы я поменяла паспорт. Кончилось тем, что открыл мне тайну: некий человек, недавно вернувшийся откуда-то с той стороны, привез ему привет от отца. Тот не погиб. Он жив, его отец, попал к немцам в плен, а после войны остался там. Со временем сделался богатым фабрикантом. Костя – его единственный наследник, потому что от той женщины, на которой отец женился, детей у него нет. Вот и зовет он теперь к себе Костю. При этом Костя признался, что выдумал, будто он еврей. Для того чтобы выехать, необязательно быть евреем обоим супругам. Достаточно, если один из них еврей.
«Вот так разговор, – ответила я. – Надо было сразу сказать, зачем нужна тебе моя четверть еврейства, что ты хочешь извлечь из этого выгоду. Ты ведь прекрасно знаешь, что я отсюда никуда не поеду».
Но муж не оставил меня в покое.
«Что тебя здесь держит? – приставал он ко мне. – Чужая каморка с пятью соседями на кухне? Знаешь, сколько лет придется нам работать, пока соберем деньги на кооперативную квартиру? А там у нас будет все. Я единственный наследник огромного состояния. Но состояние находится там, понимаешь, там, а не здесь».
«Понимаю. Ты предлагаешь мне променять свое богатство на чужое?»
«Какое богатство?» – спросил он.
«А сам ты не знаешь? – попыталась я объяснить ему, хотя понимала, что до него уже ничего не дойдет. – Не знаю большего богатства, и не нужно мне иного богатства, кроме того, каким я владею. Мое богатство – страна, где я родилась, и дом, где я живу. Дороже этого нет».
Знаешь, что он ответил: «Я найду человека, который поможет мне выехать, а ты сиди тут со своим богатством».
Когда он сказал такое, то стал мне чужим. Моя любовь к нему перешла в ненависть. Я страшно возненавидела его. Ты, наверно, думаешь: как такое возможно, как можно возненавидеть человека, которого еще минуту назад так сильно любила?
«Так вот из-за чего ты потеряла веру в людей, вот откуда печаль в твоих глазах, которую я заметил при первой встрече…» Еще немного – и он, кажется, доберется до самой глубины источника, где зарождается это сияние.
– Вскоре мы разошлись. Он переехал в другой город. Женился там на еврейке, и они уехали за границу. Недавно я получила от него письмо, единственное письмо за все время. Константин знал, что я не отвечу, но, видно, просто хотел, чтобы я узнала, как жизнь за все ему отплатила.
Историю с богатым наследством он, оказывается, выдумал, как выдумал вначале историю со своим еврейским происхождением. Он уехал, потому что ему хотелось увидеть мир, верил, что там, куда едет, все окажется таким, как рассказывали ему те, кому он давал, уроки английского языка, и их знакомые. А вышло, что он остался ни с чем. С женой разошелся. Ее еврейство было ему больше ни к чему…
Так закончила Зина повесть про свою любовь и ненависть.
– Теперь я понимаю, – подождав, не добавит ли Зина еще чего-нибудь к тому, что рассказывала, отозвался Александр, – почему ты спрашивала меня, еврей ли я и по паспорту. Ты, наверное, думала, что я тоже, быть может, хочу воспользоваться четвертинкой твоего еврейства. Единственная моя, – Гарбер громко рассмеялся, – моя география совсем иная. Я ведь зову тебя не на Ближний, а на Дальний Восток, куда думаю переехать с Севера в скором времени. Меня уже давно тянет туда. У нас с тобой, дорогая, такое богатство, от которого мы никогда не откажемся, никому его не уступим.
Присутствие человека на скамье напротив удерживало Александра, а то обнял бы он Зину и, как юнец, припал к ее губам, не давая ни себе, ни ей передохнуть.
Здесь, на этом же месте, несколько дней спустя они договорились, что подождут год. На том настояла Зина. Через год, если никто из них к тому времени не передумает, он приедет за ней и увезет ее на Север.
Но в самый последний день Гарбер передумал. Без нее он не уедет. Без нее он не может уехать. Он будет ждать ее здесь, сколько бы ни понадобилось.
И он перебрался в гостиницу.
34
Уже живя здесь, на Севере, куда Гарбер увез ее на другой день после их росписи, Зина полушутя сказала:
– Ты хоть знаешь, кому обязан, что пришлось тебе ждать меня гораздо меньше, чем предполагал? За то, что не пришлось тебе ждать меня даже месяц, тебе следует говорить спасибо моим соседям. Если бы не они, ты по сей день сидел бы еще там, в гостинице. Скажи правду: ты их не подкупил, что они все, в один голос принялись уговаривать меня идти за тебя замуж? Без их помощи тебе бы так легко не удалось заманить меня в загс.
Коль скоро она уже завела о том речь, Гарбер поинтересовался:
– Почему ты так настаивала, чтобы мы расписались не раньше чем через год? Все еще мне не верила?
– Да. Я никому не верила. Никому. Тебе тоже. После того, как мой бывший муж, кому я верила, как себе самой, мог так подло, так низко, так предательски поступить, я уже никому не верила, никому. Я дала себе обет, что никогда больше не выйду замуж. И наверняка не вышла бы, не встреться мне ты.
– Мне кажется, я, наверное, тоже никогда больше не женился бы, не встреть я тебя. Но у меня всегда было предчувствие, что я тебя встречу… А у тебя? У тебя не было такого предчувствия?
– Не знаю. Может быть, – И тут же добавила: – Но я не полагаюсь на него, как ты. Я терапевт, дорогой мой, а терапевты – материалисты, имеют дело с тем, что можно, так сказать, пощупать, что можно посмотреть. С тем, что сокрыто в человеке, с его душой, с его чувствами и предчувствиями, имеют дело психиатры, невропатологи, а еще больше, как я понимаю, с этим имеют дело те, кто занимается искусством. Разве не так?
– Я не очень разбираюсь в этом, не могу тебе ответить. – И вдруг, словно только что вспомнил, сказал: – В первую мировую войну у нас в городе жили беженцы, литовские евреи. Помню, говорили они не «люблю», а другое какое-то слово. Звучало оно удивительно красиво, как в молитве.
Он умолк, стараясь вызвать в памяти то молитвенное слово, и лицо его просветлело.
35
Много лет прошло с начала той осени, когда Александр Гарбер и Зина Телехова покинули солнечный курортный город у подножия Кавказских гор и приземлились на заснеженном северном аэродроме. Столько лет Александр и Зина муж и жена, и за все время не случилось между ними ничего даже похожего на то, что заставило бы кого-нибудь из них подумать, не поторопились ли они тогда сойтись. Для нее, Зины, порядочно уже постаревшей, Александр оставался все таким же молодым, красивым мужчиной, как в то далекое утро, когда впервые переступил порог ее кабинета. Для него, Гарбера, Зина тоже оставалась такой же, как и в тот миг, когда увидел он ее на парадной лестнице ванного корпуса, освещенного ярким солнцем.
Совершенно неожиданно для них оказалось то, что они так долго задержались на Севере, хотя за истекшее время не раз решали, что в следующем году прощаются с заснеженным Севером и переезжают в более обжитое, теплое место. И странно. Они не могли понять, что каждый раз их останавливало. Во всяком случае, не страх, что на новом месте придется начинать все сызнова и заработки будут уже не такими, как здесь, а куда меньше.
Трогаться с места скорее всего не давала им любовь к Северу. После того как столько лет прожито в этих краях, не так-то легко с ними расстаться. Для тех, кто живет тут, Север такой же родной и любимый, как юг для жителей солнечного края. А может быть, они оставались тут так невероятно долго потому, что от пролетевшей юности в Гарбере оставался слабый огонек надежды, что еще может ожить в нем талант художника, с которым обошелся он так небрежно, и ему удастся написать о Севере что-нибудь серьезное, крупное, что останется на годы, как дороги, которые тут проложил. Если это произойдет и ему удастся раздуть в пламя тот угасающий огонек, он не станет относиться к нему легко и беспечно, как в юности и в более поздние годы. Он ничего не забыл из того, что Найла рассказывала ему о своем отце.
От жены Александр скрывал, как страдает, что с такой ребяческой беспечностью, так легкомысленно обошелся с собой. Но Зина все равно догадывалась. Она только не делала из этого такой трагедии. Была уверена, что ее Саша еще наверстает свое, и случится это как раз здесь, а не где-нибудь еще, и ни словом не напоминала ему больше о том, что они решили уехать отсюда.
Собственно говоря, ей грех было жаловаться на Север, быть им недовольной. Он подарил ей работу, о которой мечтает всякий молодой врач. Все эти годы работала терапевтом в больнице. Никогда не оставила бы эту должность, не променяла бы ее ни на какую другую, не случись с нею несчастья. Ее еле спасли, когда неожиданно заболела, еле вывели из тяжелейшего приступа астмы.
Вскоре у нее снова случился приступ астмы, еще более тяжелый и жестокий.
Консилиум врачей в большом республиканском городе, куда Гарбер привез ее, пришел к заключению, которое Зина сама предполагала: ей следует немедленно покинуть Север и поселиться где-нибудь на юге, в сухом и солнечном месте.
И вот уже четвертый год, как Гарбер вернулся с женой назад в южный город у подножия Кавказских гор, откуда они уехали в одно далекое-далекое утро золотой осени. Оба за это время постарели на целых пятнадцать лет, но пока еще не ощущают этого бремени и верят, что никогда его не ощутят, ибо не угаснет в них до конца дней та таинственная сила, которая свела их навек, чтобы никогда уж им не разлучаться».
Вот так Симон Фрейдин закончил рассказ «Крепкая нить» о вымышленных людях и невымышленных событиях. Читать рассказ Лиде, хотя писал его для нее, он пока не давал. Симон чувствовал, что еще не все сказал, что упустил в нем что-то очень важное. Ему, очевидно, придется еще не раз возвращаться к густо исписанным страницам школьной тетради в мягкой голубой обложке. Симон не мог не задумываться над тем, как воспримут все это его дети, если Лида даст им прочесть рассказ. А сомневаться в том не приходится. Лида непременно даст им прочесть рассказ, причем втайне от него, чтобы не подумал, будто она хочет похвастаться перед ними, кем был для нее их отец и кем она была для него.
– Дитя, – сказал Симон вслух, словно Лида сидела возле него, – как ты могла такое подумать? Напротив. Я как раз хочу, чтобы дети мои знали, кем ты все годы была для меня. И кроме того, в рассказе есть еще нечто, и я, когда писал об этом, думал больше о них.
– Что именно?
Разговаривая наедине с собой, Симон поменялся ролями с Зиной, ждал, что ответит ей на это. Долго ждать «ей» не пришлось.
– Что именно, ты спрашиваешь? Перечитай в тетради то место, где Зина рассказывает, как разошлась с мужем, и что ответил ей на это Александр Гарбер.
– О богатстве?
– Да, о богатстве.
– Но ведь к ним это не имеет отношения.
– Ошибаешься. Вчитайся – и увидишь, что там все имеет отношение и к ним… К ним и к их детям.
– Ты им это скажешь?
– Если ты не против, чтобы все они сюда приехали и собрались за нашим столом.
– Знаешь, мне такая мысль нравится. Должна понравиться.
– К тому времени я допишу для них ту важную главу, которую пропустил.
Но пока все, о чем Симон Фрейдин написал в тетради и что, перечитав рассказ «Крепкая нить», обсудил сам с собой, для Лиды оставалось тайной, единственной тайной, которую он скрывал от нее до поры, до времени.
36
У нее, у Лиды, с тех пор, как стала его женой, тоже была тайна, единственная тайна, которую она скрывала от Симона.
У двери висел ключик от их почтового ящика. Симон редко когда прикасался к нему. Вынимать корреспонденцию из ящика в настенном почтовом шкафу, между первым и вторым этажом, было обязанностью Лиды. Корреспонденции приходило довольно много. Кроме центральной и местной газет Фрейдин выписывал несколько толстых литературно-художественных и профессионально-технических журналов. Письма бывали редко. Симон почти ни с кем не переписывался, ограничивался тем, что посылал своим знакомым поздравительные открытки к праздникам, но детям писал часто, часто и обстоятельно. Перед тем как отослать письмо, всегда давал прочесть его Лиде и не возражал, чтобы и она со своей стороны что-нибудь дописала. Но иногда проходили месяцы, а от них не было ни строчки. Встревоженному Симону Лида объясняла, что это, наверное, озорники мальчишки их дома выуживают письма из секции, выбрасывают или рвут. Она не раз находила ящик открытым. Но Симон, она видела, не очень в это верит. Он, как и она, понимал, что его дети считают его наполовину чужим и с каждым годом все больше отдаляются от него. Симона это мучило, но он не жаловался ни жене, ни детям. Был рад и тому, что они не окончательно отдалились от него и время от времени все же пишут.
Была у Симона единственная надежда приблизить к себе детей – собрать их всех вместе хотя бы на один день. Лида писала им об этом в каждом своем прибавлении к письму мужа. Дети уже достаточно взрослые, чтобы понять, что она перед ними ни в чем не виновата и ей не в чем оправдываться. Она не отняла у них родного отца и ни разу не дала им понять, что им следовало бы обращаться к ней не Лидия Сергеевна, а, как принято в таких случаях, мама Лида.
В письмах детей к отцу секретов не было, чтобы Симон должен был скрывать их от нее. Он всегда давал ей читать их письма, однажды даже выговорил ей, почему сама не распечатывает их, а ждет его. С тех пор, если находит она в почтовом ящике письмо, то уже не ждет Симона. Распечатывает сама.
Письмо, пришедшее на днях, было написано на первый взгляд почерком младшего сына, Володи. Но, прочтя первую же строчку, Лида поняла, что ошиблась. Она хотела заклеить письмо, но из следующей строки стало ясно, что письмо, присланное незнакомым человеком – Алексеем Петровичем Ершовым, касается и ее. Читать написанное про себя, с сомкнутыми губами, Лида была не в состоянии. Читала письмо вслух, как в детстве заданное в школе стихотворение, чтобы оно легче запоминалось.
– «Многоуважаемый Семен Исаакович!
Мы с вами не знакомы, но я знаком с вашим пропавшим сыном Даниелем Семеновичем Фрейдиным, которого вы уже столько лет разыскиваете.
Вас, наверное, удивляет, откуда у меня ваш адрес и откуда я обо всем знаю. Случайно, как это часто бывает в жизни.
Несколько дней назад я был на семейном торжестве у близкого моего друга Василия Николаевича Прудова. Вы, наверное, о нем слышали. А может быть, даже и видели его. Он киноартист, очень милый и сердечный человек. За праздничным столом у Прудова дома собралось довольно много народу, и не одни только киношники. Я, к примеру, металлург, инженер-механик, как и ваш сын.
За праздничным столом, как вы знаете, после того, как кончают произносить тосты, обычно начинают вспоминать всякие интересные случаи. Так вот: один из гостей, кого тоже зовут Даниель Фрейдин, – он, если не ошибаюсь, оператор на ленинградской киностудии «Ленфильм» – рассказал о письме, которое как-то получил от незнакомого человека. Поскольку оператора с «Ленфильма» тоже зовут Даниель Фрейдин, то незнакомый тот человек спрашивал у него, не пропавший ли он его сын, которого разыскивают уже многие годы.
– Как отчество его сына? – спросил я у кинооператора.
– Семенович. Даниель Семенович Фрейдин.
– А больше про него в письме ничего не сказано?
– Сказано там очень много. И когда родился, и где родился, даже указана девичья фамилия его матери. Письмо у меня сохранилось. Уж не знаете ли вы его, что так интересуетесь? – пытался выяснить у меня ленинградский Даниель Фрейдин.
– До конца не уверен, – ответил я ему, – но с одним Даниелем Семеновичем Фрейдиным в этом примерно возрасте я знаком. Подружился с ним несколько лет назад, когда был в командировке на Урале. Он инженер, начальник цеха большого металлургического завода. Даниель Семенович слегка прихрамывает.
– Так это не он, – заверил меня ленинградский Даниель Фрейдин. – Был бы он хромой, о том наверняка упомянули бы в письме.
– Как может его отец знать об этом, – объяснил я молодому человеку, получившему письмо, – если не видел сына еще с довоенных времен, а хромать тот стал во время эвакуации после налета немецких самолетов.
На другой день я отправился к оператору домой и ознакомился с письмом. Я взял ваш адрес и тороплюсь сообщить вам адрес Даниеля Семеновича Фрейдина. На всякий случай посылаю также адрес завода, где он работает. Хочу надеяться, я почти уверен, что это ваш сын.
Когда будете писать ему, передайте, пожалуйста, от меня сердечный привет.
С лучшими пожеланиями,
Алексей Петрович Ершов».
Письмо выпало у нее из рук. Лида вдруг почувствовала такую слабость, что ей трудно было нагнуться поднять его. Она вынуждена была довольно долго ждать, пока сердце немного успокоится.
Пока она скроет письмо от Симона. С тех пор как он выписался из больницы, прошло не так уж много времени, и она о том не забывала. Как врач Лида ни минуты не сомневалась, что главной, если не единственной причиной тогдашней его болезни, которая на несколько недель приковала его к постели и заметно состарила, была история с письмом, присланным ленинградским Даниелем Фрейдиным. Но в тот раз, когда сидя у телевизора, она закричала на весь дом: «Сенечка, твой Даниелка нашелся», она была уверена, что это он, что она не ошибается. А теперь уже и сама сомневалась.
Но ответить Ершову, милому и сердечному, как чувствуется по письму, человеку, она ведь обязана. Ну, ясно, она ответит. Но Ершов ждет от нее, надо понимать, не просто вести, что его письмо дошло до них. Он наверняка тоже хочет знать, чем все это закончилось. Но об этом она сможет написать ему лишь потом, когда придет ответ от уральского Фрейдина. Если это и вправду он.
Почему из всех детей Симона более других она считала Даниеля и своим сыном, Лида, наверное, не могла бы себе ответить.
Она взглянула на часы. Начало четвертого, а Симон сегодня работает до пяти. Случается, что он объединяет последние два урока вместе, проводит их без перерыва и может вернуться домой раньше пяти. Лида не уверена, не случится ли такое и сегодня. Если так, ей следует поторопиться и написать письмо уральскому Фрейдину. Откладывать нельзя.
Писать ему, понятно, она станет не от своего имени, а от имени мужа. Тот, кому она собирается писать, если окажется, что он и вправду сын Симона, ведь не знает почерка отца, и не всегда можно отличить мужской почерк от женского. В те годы, когда она еще трудилась, то, бывало, часто получала письма от пациентов, и не всегда ей удавалось по почерку определить, кто писал: женщина или мужчина. Что содержат сведения, должные подтвердить, что человек, кому она пишет, на самом деле тот Даниель Фрейдин, кого долгие годы разыскивает Симон, она, Лида, знает уже, кажется, не хуже, чем муж. Она помнит и когда и где он родился, как звали его мать, деда, бабушку, как называлась улица, где они жили, может назвать даже девичью фамилию его матери.
Опустив письмо в почтовый ящик, Лида спохватилась, что ни словом не упомянула о письме, полученном от ленинградского Даниеля Фрейдина и чем это кончилось для Симона. Больше всего желала она, чтобы Симона не было дома, когда придет ответ на отосланное ею письмо. Хотя бояться ей этого, по сути, нечего. Ведь корреспонденцию из почтового ящика вынимает она, и стало быть, успеет спрятать от мужа полученный ответ. Иногда случается, что Симон опережает ее, сам вынимает почту, поэтому отныне она будет настороже, спрячет ключ от почтового ящика у себя.
С того дня Лида следила за собой, стараясь ни одним движением не выдать тщательно скрываемую ею тайну. Но она заметила, что Симон последнее время к ней странно приглядывается. Уже несколько раз спросил даже, не больна ли она.
– Больна? – Лида старалась казаться веселой. – Наоборот, в последнее время чувствую себя превосходно.
По всем ее расчетам пора уже было прийти ответу с Урала. Не исключено, что за это время тамошний Фрейдин сменил адрес, переехал в другой город, а то, быть может… Нет, немыслимо, чтобы не откликнулся он на такое письмо. А может быть, не отзывается потому, что нечем обрадовать их? Да, вероятно, думает он, все действительно так, как рассказал о нем его знакомый инженер, но он не тот Даниель Фрейдин, которого они разыскивают.
Теперь она, Лида, видит, как разумно поступила, что спрятала от Симона полученное письмо и что сама вынимает из ящика корреспонденцию. Придет время, она откроет Симону тайну. А может быть, и не откроет никогда.
А он, Симон, пока еще не посвятил Лиду в тайну густо исписанных страниц голубой школьной тетради. Словно был между ними немой о том уговор.
