Текст книги "Избранное"
Автор книги: Самуил Гордон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 45 страниц)
10
То ли оттого, что луна скрылась за набежавшей тучей и темно было идти, то ли потому, что отсюда дорога вела уже прямо к открытому двору, без ворот, а Фрейдин не вполне был уверен, пойдет ли он туда, но, добравшись до угла улицы, остановился, пораженный одной мыслью: как это, поднявшись сегодня утром в мезонин, не понял, что не сможет там ночевать, и сколько бы ни прятал лицо в подушку, Ханеле с Даниельчиком все время будут стоять у него перед глазами.
Никто здесь пока не убедил его в том, что Эфраим Бройдо с семьей эвакуировался, что из этого самого дома, куда направляется на ночлег, их не отвели к ямам, как и остальных евреев города. Не пообещай он Таисии, что придет ночевать, то повернул бы отсюда назад в синагогу, там, наверное, нашлось бы для него местечко, где он смог бы кое-как перебиться одну ночь. Но, в сущности, виноват он сам. За целый день, что бродил по городу, у него, кажется, было достаточно времени договориться с кем-нибудь, у кого он мог бы пожить те несколько дней, что, по всей видимости, тут задержится; в бывшем кинотеатре «Палас», превращенном временно в гостиницу, не было ни одной свободной койки даже в коридоре. Куда ж теперь податься? Уже поздний вечер. И все же, было бы у него с кем передать Таисии, чтобы не ждала, он вернулся бы в синагогу. И, словно надеясь, что ему тут кто-нибудь попадется, Симон пустился дальше, едва только луна снова ярко осветила улицу.
Подходя ко двору, Симон про себя решил: если в мезонине нет света, то в дверь стучать не станет. Обижаться на Таисию за то, что не ждала, она может быть уверена, он не будет. Завтра ведь не воскресенье. Ей наверняка надо рано вставать, успеть до ухода на работу отвести своего Федьку в детский сад. Но Симона не удивило, когда, войдя во двор, он увидел, как мелькнул среди высоких тополей слабый голубой огонек, а еще минуту-две спустя возникла в открытых дверях Таисия.
Она ни о чем не спрашивала, просто взяла его за руку, поднялась с ним по скрипучим ступеням в мезонин, провела в большую комнату, где уже стояла приготовленная постель, а на столике был ужин, накрытый вышитой салфеткой.
– Извини, Тая, что заставил тебя долго ждать. Тебе ведь завтра рано подыматься.
– Боишься, что опоздаю из-за тебя на работу? Скажи лучше, но только правду: ты ужинал? Ну, я вижу по тебе, что нет.
– Так поздно я обычно не ем.
– Но стакан молока выпьешь? Или боишься, что разоришь меня?
– Ну, раз ты так думаешь, я съем все, что ты тут приготовила. – Симон снял салфетку с тарелки: – Ого! Приготовила ужин, как для шахтера. – Он снял с себя китель и закатал рукава рубашки. – Пойду умоюсь. Да вот все свое барахлишко оставил в камере хранения на вокзале.
– Мыло у нас есть. Пойдем, покажу, где умыться.
– Я еще не настолько все забыл, чтобы мне нужно было показывать, где тут что.
– Ну, так иди умойся. Полотенце я принесу.
Насколько Фрейдин помнил, Тая была года на два моложе его, и сейчас, как ему показалось, она тоже выглядела молодой, моложе его, но она, судя по всему, больше не ощущала в себе неутраченной молодости. Она сидела против него за столиком, не пряча благодарности любящей матери за удовольствие, что он доставил ей, поев досыта.
По праву заботливой матери, убирая со стола, она поинтересовалась у Симона:
– Где ты был весь день? Мои мальцы тебя ждали. Не хотели ложиться спать, пока дядя Сеня не вернется. Не обижаешься, что и теперь зову тебя так? Мы с тобой, коль помнишь, были близкими друзьями.
– Друзьями мы с тобой, Тая, никогда не были. Ни близкими, ни далекими.
Таисия смущенно подняла на него свои большие светлые глаза и, смутившись еще более, опустила их.
– Между женщиной и мужчиной в том возрасте, в каком мы в ту пору были, дружбы не бывает. Между ними бывает только любовь.
– А в наши теперешние годы? – тихо спросила Таисия.
– Не знаю. У меня еще не было случая на себе это проверить.
У Симона мелькнула мысль: не зазвала ли его Таисия сюда, желая возродить их любовь, связать в узел порванные нити давнего чувства? Но теперь она будет осторожней, захочет доказать ему, что не забыла того, что сказал ей когда-то о себе: ко всему, что легко ему дается, он потом легко относится. При этом, помнится, он забыл сказать ей, что больше других проигрывает сам.
Под налетевшим ветерком зашумели тополя. Симон подошел к открытому окну, поднял занавеску и выглянул во двор. В тихом шелесте листьев слышались ему те же слова, какими встретили его в солдатской синагоге оставшиеся без крыши над головой, воротившиеся из эвакуации здешние евреи: кто не выехал, тот погиб. Ханеле с Даниельчиком успели выехать? Эти тополя напротив все видели, все слышали. Но все равно не дадут ему ответа, сколько бы он тут ни стоял и ни прислушивался к их шуму.
– Кого ты там увидел? – Таисия тоже подошла к окошку, но Симон уже опустил поднятую занавеску.
– Никого, – а ответить хотелось: всех. Ему не нужно было закрывать глаза, чтобы увидеть там всех, как и утром, когда вошел сюда, не закрывая глаз, он увидел в темном углу комнаты Ханеле, которая стояла, склонившись над колыбелью Даниельчика. – Уму непостижимо. Во имя кого судьба тут все пощадила, все уберегла? Вижу, тебя удивляет, что я верю в судьбу. Верить в бога, видишь ли, война не научила, но в судьбу я верил и сейчас верю. Ведь это судьба снова свела нас с тобой. Может быть, за то, что ты готова была спасти Ханеле и ребенка, судьба уберегла этот дом, чтобы тебе и твоим детям было где преклонить голову, чтобы ты не валялась среди развалин, как вернувшиеся евреи в солдатском храме.
– Ты был там? – Таисия смутилась, будто только сейчас заметила, что на ней не домашний сарафан, в каком Симон застал ее утром. Она была нарядной и причесанной, словно собралась в гости.
– Я иду оттуда.
– Что-нибудь узнал?
– В сущности, ничего. Служка сказал мне, что они собирались эвакуироваться. Но выехали ли, в этом он не уверен.
– Даст бог…
– Бог не дает. Бог отнимает. Мы уже видели, что он делает с теми, кто верит и надеется на него.
– Ты там, выходит, пробыл весь день?
– Днем там нечего было делать. Днем они заняты тем, что ищут угол, где преклонить голову. Валяться в синагоге они больше не могут. Вот я и бродил до вечера по городу. Ну, чем провинились сады, что немцы и их уничтожили? Без садов город как дом без окон.
– Все восстановят.
– Не так просто все восстанавливается.
Таисия, видно, уловила в его словах что-то такое, что относилось и к ней. Симон почувствовал это по ее изменившемуся вдруг взгляду, и у него мелькнула мысль, что вот эта белокурая мягкая женщина, с глазами светлыми, будто выцветшими на солнце, поведи она себя в тот вечер по-иному, была бы сейчас, возможно, его женой – и в соседней комнатке, где он натер когда-то до крови руки, приготавливая мороженое, теперь спали бы Даниелкины два младших братика. Таисия спасла бы их. Она бы их не отдала… А случись… пошла бы вместе с ними ко рву…
– Ложись спать, – она поднялась. – Покойной ночи.
– Покойной ночи.
– Что ты на меня так смотришь?
– Мы ведь так давно не виделись.
– Да, очень давно, – и неожиданно для них обоих обняла его, поцеловала в губы и быстро, не оглядываясь, вышла.
Свет в комнате остался гореть. Симон его не погасил. Свет, как завеса, не впускал сюда таинственный мрак летней ночи, оберегал Симона от него, пока в конце концов не сморит его сон, который Таисия прогнала своим внезапным опьяняющим поцелуем.
Электрическая лампочка горела тускло, и от бахромы абажура на потолок и стены падали тени, возникали картины, будто нарисованные кистью. Симон не сводил взгляда с картины, больше других напоминавшей фигуру женщины в полный рост. Тем, как она держала голову, чуть склонив ее набок, словно искала его плечо, чтобы прислониться к нему, она была похожа на Ханеле. Но мгновения спустя Симон в той же тени увидел Таю, но не ту, что несколько минут назад выбежала отсюда. На картине Таисия была более похожа на ту, какой он встретил ее впервые, в теплых брюках и ватной телогрейке, на ленточном конвейере, где она отделяла полированные до блеска глыбы каменного угля от обманчивой из-за черноты породы. Но стоило шальному ветерку влететь со двора в оставленное открытым окно и качнуть лампочку с абажуром, его бахрому, и в одной из теней Симон увидел вторую свою законную жену, Наталию, мать близнецов, Володи и Галины. У Наталии плечи тоже слегка покаты, а шея чуть вытянута.
От того что все время следил за тенями на стенах и потолке, от напряжения глаза у Фрейдина словно сами собой закрылись. И лежал он так довольно долго.
Мрак, в который погрузилась его душа, пронзило несколько раз вспышками, но ничто не высветилось из того, о чем, идя сюда из синагоги, он думал и чего ожидал. Он был настолько уверен, что не избежать ему этого, что, не дойдя нескольких шагов до двора, остановился и стоял долго, а когда лег спать, света в комнате не выключил. Но в освещаемом вспышками мраке Симон не увидел ни Ханеле, ни Даниелку даже и после того, как превозмог себя и уже сам хотел, чтобы с ним наконец случилось все, что, идя сюда из синагоги, предвидел и чего страшился. Торопя это, Симон стал помогать себе, сомкнул еще крепче глаза, но мрак, окутавший его, был неумолим. Не приоткрыл ни щелочки, сквозь которую мог бы прорваться хоть кто-нибудь из них. Ни для Найлы, ни для сына их, Сервера. Быть может, он потому и не мог представить себе во плоти обоих сыновей, что первенца своего, Даню, воображал младенцем в колыбели, а не взрослым парнем. А Сервера… Но как он мог его представить, если никогда его не видел. И кто знает, увидит ли когда-нибудь, ведь у немцев расправа была одна – что для полуеврея Сервера, что для стопроцентного еврея Даниеля. Но Симон не желает и не станет думать по-иному о двух старших своих наследниках. Он будет считать их живыми, даже отними у него кто-нибудь в синагоге надежду.
Когда Симон снова открыл глаза, то не стал больше искать в тенях, в их сплетениях, с кем-нибудь сходства. Но они все равно не давали ему покоя, и в одной из них он увидел сходство с младшим сыном, Сервером, которого никогда не видел. Все, что знал о Сервере из единственного письма Найлы, полученного задолго до войны, заключалось в том, что рожденный ею мальчик очень похож на него. Такой же смуглый и красивый.
Претензий за то, что она скрыла от ребенка, что отец его он, а не законный супруг Ахмет Самединов, у Симона к ней не было. Как может он упрекать ее, если с самого начала между ними было условлено, что только она одна имеет право открыть сыну тайну. Но когда это случится – через десять, двадцать или тридцать лет, – сказать она не берется. Время покажет.
Прошло уже столько лет, а Симон все еще не может до конца понять, что заставило Найлу, в которой столько благородства и достоинства, так поступить, почему она выбрала для этого его.
Он был бездомен в большом индустриальном городе, куда переехал из Донбасса, и вот благодаря такому обстоятельству и завязалось его странное знакомство с Найлой, женой ученого-археолога, женщиной много старше его.
…В тот же день, когда Симон приехал, он мог приступить к работе. Здесь на каждом заводе, где успел побывать, нужда в слесарях была еще большей, чем на шахтах Донбасса. А раз так, то спешить не стоило. Работа слесаря от него не убежит.
Долго искать, где взяли бы его на работу к токарному станку, Симону не пришлось. На паровозостроительном заводе требовались токари. И даже более низкого разряда, чем у него. За годы, минувшие с той поры, как он закончил профтехучилище, Симон соскучился по токарному станку, как художник по мольберту, как пианист по клавишам, – такая тоска Фрейдину была знакома. Глядя, как из-под резца вьется спиралью темно-серая металлическая стружка и под ней возникает и блещет чистое тело обточенной детали, красоты такой притягательной, что хочется приласкать его, даже коснуться губами, он при этом порой забывал, что ему негде ночевать, что сегодня ему снова предстоит коротать ночь на голой скамье где-нибудь в сквере или на многолюдном вокзале. Это его не пугало, он привык к этому еще в ранней юности, когда изо дня в день приходилось навещать биржу труда.
Среди молодых парней на заводе бездомный Симон не составлял исключения. Но никого так не хотели папы с мамами, работавшие на заводе, у кого были дочери на выданье, взять к себе зятем, как вот этого молодого и ловкого во всем парня. Но как только заводили с ним речь, предлагая познакомить его с девушкой, у которой есть своя комната, – а для девушки это было самым богатым приданым, – Симон не давал сказать больше ни слова, тут же обрывал, ставил в известность, что давно женат, что у него жена и ребенок и что его ребенку идет уже третий год.
Цеховой инструментальщик, высокий и худой человек с коротко подстриженной бородкой, дочерей не имел. Он был отцом трех взрослых сыновей. Так что и видов на Симона не имел, когда несколько раз брал его к себе ночевать. То ли инструментальщику в юности тоже пришлось не раз искать, куда преклонить голову, и он всю жизнь помнил это, то ли ему просто нравился вновь принятый токарь своим умением держаться, легкостью, с какой справлялся с работой, своей влюбленностью в то, что делал, но дал своим сыновьям строгий наказ подыскать для Симона подходящее жилье.
Самый младший из сыновей, Петр, – Симон по сей день помнит, как того звали, хотя много воды утекло с той поры, – на третий или четвертый день нашел для него подходящий угол, причем недалеко от завода. Но хозяева той квартирки, судя по всему, были любителями выпить. Единственное, что он, Петя, посоветовал бы, – поселиться пока там и, не откладывая, дать объявление в вечернюю газету, что одинокий молодой человек снимет дешевую комнату или угол.
– Чуть ли не все приезжие так делают, – Петр подвел Симона к витрине с вывешенной вечерней газетой и ткнул пальцем в напечатанное объявление известного скрипача. Не будь там сказано, что тот, кто ищет комнату или угол, скрипач, Симон ни за что бы не поверил. На его концерты, знал Симон, еще годы тому назад трудно было достать билеты. Что же это делается, если столь знаменитому человеку приходится, как и ему, Симону, искать для себя угол?
– Как такое возможно? – удивился Симон.
Петр ответил:
– Он, как я понимаю, разошелся, видимо, с женой, оставил ей квартиру и уехал оттуда к нам в город.
– Но как можно допустить, чтобы такой скрипач был без жилья, непонятно.
– За него не волнуйся. Он публикует это объявление изо дня в день вот уже третью или четвертую неделю. Представляешь, сколько предложений он за это время получил. Но готов поклясться, он не смотрел ни одной комнаты.
– Коль так, для чего он дает объявления?
– Прямой смысл. Он дает их нарочно, так быстрее дойдет до тех высоких инстанций, где ведают квартирами. А тебе, я думаю, достаточно тиснуть объявление один раз.
– Но как мне писать, что я одинокий, если женат?
– Никому до этого нет дела, раз не собираешься перевозить сюда семью.
– А какой адрес указать в объявлении?
– Конечно, не твоих хозяев, а то они тебя тут же выставят. Самое верное указать почтамт, до востребования.
Из всех предложений, полученных в письмах, более всего Симона устраивала половина комнаты на последнем этаже шестиэтажного дома, без лифта. Это жилище тоже было недалеко от завода. Хозяева квартиры произвели на него впечатление милых и добрых людей, и плата за нее была меньше той, что брали с него за угол, где жил сейчас. Но окончательно Симон пока с ними не договорился. Он еще хотел взглянуть на отдельную комнату со всеми удобствами в самом центре города, которую ему предлагали по доступной цене. Где находится комната и какова эта доступная цена, сказано не было. В полученном письме, без обратного адреса, было лишь сказано, что если ему подходит такая комната, – а в том, что она ему подойдет, она, адресат, не сомневается ни минуты, – то пусть во вторник в шесть часов вечера он ждет у окошка, где выдают письма до востребования. А чтобы она знала, к кому подойти, ему следует держать в левой руке скатанную газету.
Когда в указанный день и час Симон подходил к окошку, где выдавали корреспонденцию до востребования, он думал о том, что письмо без обратного адреса послала девушка, которая хочет выйти замуж и ловит жениха. Ведь в опубликованном объявлении было сказано, что он одинокий молодой человек. Но сколько лет этому молодому человеку, там ведь не сказано. Так она хочет, наверное, сначала взглянуть, каков он собой, и стоит ли ей подходить знакомиться.
Но что его просто разыграют, Симон не ожидал. Вот уже больше двадцати минут, как он стоит возле условленного окошка, и никто к нему не подходит. Ладно. Он подождет еще пять минут. Ровно пять минут. Ни секунды больше.
Как только прошло пять минут, Симон сунул скатанную газету в карман пиджака и пустился к выходу. У самой двери его остановила высокая, несколько полноватая женщина с огромными черными глазами на красивом матовом лице.
– Извините, что заставила вас долго ждать, – произнесла она таким голосом, словно только что прибежала. – Меня подвели настольные часы. Не заметила, что они стоят.
Зачем она сослалась на часы? Разве не догадывается, что он, стоя так долго у окошка, никого не пропустил, заметил каждого, в особенности ее, ведь он видел ее тут, прогуливающуюся по залу, еще до того, как занял место возле окошка. Ему просто не верилось, что она, коль заставляет так долго себя ждать, и есть хозяйка комнаты.
– Чему вы улыбаетесь? – спросила она, слегка растерявшись.
– Да так. – Не станет ведь он рассказывать этой женщине, которая намного его старше, какие глупые мысли приходили ему в голову по дороге сюда.
– Вы располагаете временем? – спросила она, выходя с ним из почтамта.
– После работы я обычно свободен, – Симон и сам не понял, зачем сказал это. Ведь она может предположить, будто у него есть что-то на уме. Поэтому добавил: – Но лишь до поры.
Объяснять ей, почему только до поры, Симон не счел нужным, даже если и решил, что и в этом ей тоже могло что-то почудиться. А быть может, Симон не договорил потому, что взгляд ее был обращен не к нему, а в сторону, словно она кого-то искала. Но через мгновение черные ее глаза, в которых таилась печаль, вновь засветились тем огнем, какой был в них при встрече с ним.
– Ну, раз вы располагаете временем, я свожу вас взглянуть на вашу будущую квартиру. Это недалеко отсюда, минут пятнадцать пешком, не больше. Можно поехать, если хотите, и трамваем, но он делает порядочный крюк. Выбирайте.
– Если вы не торопитесь, – ответил Симон, – то лучше пройтись пешком.
Квартира, куда женщина привела Фрейдина, находилась на третьем этаже высокого серого дома с лифтом. Симон остался стоять у порога и не переступал его. Еще стоя в дверях, он уже понял, что делать ему тут нечего, что эта квартира не для человека с таким заработком, как у него. Он, кажется, вообще отроду не видел жилья с таким высоким потолком, с такими высокими и широкими окнами, с таким зеркальным паркетом и столько картин на стенах в тяжелых позолоченных рамах. В черной деке закрытого рояля отражались подвески хрустальной люстры, укрепленной под самым потолком.
Просто так, из чистого любопытства, и все еще не переступая порога, Симон спросил у хозяйки:
– И сколько же вы запросите с меня, если я сниму тут угол?
Хозяйка обернулась и с любопытством взглянула на него, но не потому, что задал он такой вопрос. Она не предполагала, что он все еще стоит в дверях.
– Я писала вам, насколько помню, что сдается комната, а не угол, – ее голос звучал здесь не так, как в зале почтамта. Он звенел по-девичьи молодо, но глубокая печаль все же светилась в ее глазах. – И потом: как я могу говорить с вами о квартирной плате, если вы еще не видели своей комнаты? Хватит вам стоять в дверях. За то, что осмотрите квартиру, я с вас денег не возьму.
Квартира состояла из двух смежных комнат, но у каждой был и свой отдельный ход. Меньшая комната была обставлена не так богато, но зато на стенах висело больше картин, чем в первой, и не в позолоченных рамах.
Опустившись в глубокое кожаное кресло возле инкрустированного столика с гнутыми ножками, хозяйка указала Симону на мягкий стул с высокой спинкой:
– Прошу. Ну, а теперь, если комната вам подходит, мы можем поговорить и о квартирной плате. Я не спрашиваю, сколько вы платите за угол, где сейчас живете. Я возьму с вас за эту комнату ровно столько же и ни копейкой больше. Полагаю, мы с вами договорились, и вы уже сегодня можете перебраться сюда.
– Вы шутите.
В дверь позвонили.
– Извините. Я сейчас вернусь. – Легко, как молодая девушка, поднялась она из глубокого кресла и вышла из комнаты.
Симон не мог понять, что происходит. Одна лишь картина, пожелай она продать ее, принесла бы ей гораздо больше, чем вся его квартирная плата за несколько лет. Зачем же она пускает к себе квартиранта, пусть бы он платил хоть в десять или двадцать раз больше того, что она запрашивает? И вообще: как можно с первой же минуты доверяться человеку, про которого ничего не знают, и предлагать ему прямо сейчас перебираться сюда? Странное дело. Симон вдруг запамятовал, как было напечатано в газете: просто «одинокий молодой человек» или было также сказано, что этот молодой человек – рабочий? Если там было сказано, что он рабочий, тогда все понятно. По всей видимости, она, как и его тесть Эфраим Герцович, ищет зятя для своей дочери, на кого можно было бы переписать квартиру и все, что они нахватали и накопили во время нэпа. Так оно и есть, явилась дочь. Сейчас его с ней познакомят. А может быть, это муж и они поведут с ним речь вдвоем?
Но в комнату она вернулась одна.
– Это моя ученица. Я учительница музыки, даю уроки. Сидите, сидите. Я договорилась с ней на другой день. Простите, как ваше полное имя и отчество? В газете были указаны только инициалы. Фрейдин С. И.
– Семен Исаакович. В паспорте я записан Шимон Ицкович. Но так меня никто не зовет.
– А меня зовут Найла Шевкетовна. – Она взяла его руку и положила на столик перед собой. – У вас очень музыкальные пальцы. Длинные, сильные и красивые. Я это сразу отметила. Но они очень шершавы.
– Я связан с металлом. До недавнего времени был слесарем, а сейчас токарь.
– А металл, как я догадываюсь, таких пальцев, как у меня, не любит. Когда же вы сюда переберетесь?
– Я вас не понимаю, Найла…
– Шевкетовна, – подсказала она. – Но не обижусь, если станете звать меня просто по имени, коль скоро и вы позволите так обращаться к вам.
– Найла, – чуть смутившись и растерявшись, он тут же добавил: – Шевкетовна. Мне непонятно… – И замолчал.
– Я полагаю, вы хотите знать, Семен Исаакович… Я не исказила вашего отчества?
– Нет. Не исказили. Но можете обращаться ко мне по имени.
– Значит, вы хотите знать, почему я сдаю комнату, хотя в деньгах, как видно, не нуждаюсь. Об этом вы хотели спросить?
Симон не отрицал. Но и не стал говорить так прямо, как она.
– Могу вам объяснить. Секрета тут нет. – Она еще глубже втиснулась в кресло и прикрыла ладонью глаза. – Мне скучно быть одной. Скучной страшно. Я просто боюсь.
– Разве вы одна во всей квартире?
– Одна. Уже четвертый месяц.
– Я женат.
Найла отняла руку от глаз и весело рассмеялась.
– Неужели вы подумали, что я ловлю себе жениха? – и рассмеялась еще громче. – Ну если так, значит, я выгляжу не такой уж старой. Жаль, что моего мужа сейчас тут нет. Он уехал в далекую экспедицию на целый год. Он видный археолог. Больше у вас нет ко мне вопросов? Может быть, вас удивляет, что я сдаю комнату мужчине, а не женщине? Это нетрудно понять. Когда в доме есть мужчина, то чувствуешь себя уверенной, а бояться его не стоит. Обе двери моей комнаты запираются изнутри, и я как в крепости. Но все равно, я бы не всякому сдала. Почему я выбрала вас, хотите знать? Просто вы мне нравитесь. Нет, не как мужчина, хотя как мужчина вы способны понравиться самой прекрасной женщине. Я имею в виду, – и для вас это не новость, – что вы красивы. Мой муж тоже красив. К чему я все это рассказываю, не знаете?
Симон пожал плечами.
– Я тоже не знаю.
Найла посидела немного молча, потом продолжала:
– Мне кажется, вы не только рабочий. Я это почувствовала, наблюдая, как вы рассматриваете картины. Скажите, вы случайно не увлекаетесь живописью?
– Какое-то время увлекался… И сейчас немного балуюсь…
– А музыкой? – спросила Найла уже уверенней.
– Тоже понемногу.
– Теперь видите, я в вас не ошиблась, поэтому, должно быть, и подошла к вам на почте. Но должна вас предупредить заранее. Ну, вы меня понимаете.
– Чтобы я и не думал перевозить сюда семью, об этом предупреждаете? Не волнуйтесь. Я никого сюда не привезу. Мне некого перевозить. Я вроде бы и разошелся с женой, вроде бы и нет. Но мы уже давно не виделись. Она даже не знает, где я.
От удивления глаза Найлы широко открылись и заняли чуть ли не пол-лица.
– Все красивые мужчины обходятся так со своими женами.
– Зря вы так думаете. Не я бросил ее, а она меня.
И словно речь шла о привычном, будничном явлении, Найла, поднявшись с кресла, спросила деловито:
– Когда же вы думаете перебираться? Ваша комната, как видите, готова, и вы можете занять ее уже сегодня.
