Текст книги "Избранное"
Автор книги: Самуил Гордон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 45 страниц)
XXX
Заснеженные бульвары не вели ни в Марьину рощу, где в крохотной комнатке двухэтажного деревянного дома в глубине двора жил Даниил со своей матерью, ни к одиннадцатиэтажному дому с крытыми мраморными балкончиками на Можайском шоссе, в котором жил Алик. В этих заснеженных бульварах под высокой, плывшей следом луной было нечто такое, что можно было по ним исшагать полгорода, от улицы Кропоткина до Яузского моста, не замечая ни времени, ни расстояния. Алик шел рядом с Даниилом и все к чему-то готовился, чего-то ждал. Он же не приехавший в Москву гость, чтобы Даниил вздумал показывать ему ночные площади и скверы города, и не ради одного лишь приятного времяпрепровождения предложил он ему прогуляться. У Ани, кажется, было достаточно хорошо и уютно, и если Даниил настоял, чтобы они ушли чуть ли не в самый разгар торжества, у него, вероятно, было определенное намерение.
Вначале Алик подумал, что Даниил увел его с торжества, желая выведать что-нибудь о Павле, и только неизвестно – затеял он это по просьбе Аниных родителей, или что-то его самого занимает. Заданные Даниилом вопросы могли даже навести на мысль, что между ним и Павлом происходит что-то неладное. И Алик старался быть как можно осмотрительней и осторожней в ответах. Да ему, собственно, и нечего было особенно рассказывать о Павле – он знал о нем не больше, чем любой другой на курсе. Теперь он мог бы только добавить, что в доме Ани Павел был очень мало похож на того озорного, легкомысленного юнца, носившегося вихрем по коридорам института, и, что точно так же, как странно прозвучало бы, если бы кто-нибудь на курсе назвал Иваненко не Пашей, а Павлом, так странно прозвучало сегодня за столом, когда парень с серебряным перстнем на пальце назвал его Пашкой.
– Вы заметили, как Аня с Павлом переглядывались? Как вы думаете, наступит когда-нибудь время, когда люди будут смотреть друг на друга, будут верны друг другу, как влюбленные, собирающиеся в загс? Я верю, что да.
В связи с чем он это сказал? Получается, что Даниил вдруг уловил, в чем Алик его подозревает, и хочет отвести от себя подозрение. Нет, Даниил не таков. Если бы между Даниилом и Павлом происходило нечто похожее на то, что происходит между ним, Аликом, и Борисом, Даниил, вероятно, не поднялся бы из-за стола и не ушел. Как бы в доказательство того, что это и в самом деле так, Даниил стал вдруг рассказывать историю о девушке, которой мастер Тимофей Васильевич в прошлом году поручил научить его работать на фрезерном станке. Это была молодая, красивая девушка. Она, конечно, сразу заметила, что ученик смотрит больше на нее, чем на машину, и явилась на работу с гладким колечком на правой руке.
– Пока я разобрался, что колечко медное, я уже самостоятельно работал на фрезере.
– Эта молодая, красивая девушка случайно не Аня?
– Да, она. Сегодня мне Аня призналась, что надела колечко, чтобы я не вздумал пригласить ее в кино или в кафе, – она уже тогда встречалась с Павлом. Любопытнее всего, что по сей день ее удивляет, как это я не заметил, что колечко не золотое. Она не знает, что это самая маленькая из ошибок, на какие способен человек. Взгляните-ка сюда, на дерево!
Алик остановился и посмотрел на стройный, покрытый снегом тополь. Остановилась и луна, как бы в ожидании, что тополь дотянется до нее.
– Как красиво разлегся на ветвях снег! С чем бы вы это, например, сравнили? Значит, оба мы с вами не поэты. Ну, а сколько центнеров снега примерно выпадает за зиму на такое дерево?
В недоумении Алик смотрел на Даниила.
– А все-таки?
– А все-таки? – повторил Алик и взглянул на пару, сидевшую на заснеженной скамье. Он знал, что не встретит здесь Шеву, и все же не пропускал ни одной пары, чтобы не вглядеться в нее. В присутствии своего нового знакомого, Дони, как ему все время хотелось называть его, Алик все равно не подошел бы к ней. Неужели он ее больше не увидит? Уедет и не увидит? Борис, разумеется, скрыл от Шевы его письмо. А то, что он, Алик, подал на себя заявление в райком, Борис, вероятно, тоже скрыл. Завтра, послезавтра ее могут вызвать туда, и Шева, несомненно, будет считать, что он шел на них жаловаться… Может, попросить Даниила зайти к Шеве? Алик никогда этого не сделает и все же пытается представить себе, как Даниил входит к Шеве. Даниил, вероятно, захочет, чтобы Алик обрисовал ее, сказал, какие у нее глаза… Такие же, как у Ани, когда смотрит на Павла? И в самом деле, какие глаза у Шевы? Алик мог бы здесь показать деревья, под которыми они прятались в дождь, скамьи, на которых молча просиживали вечера, но какие глаза у Шевы, никак вспомнить не может…
– Скажем, центнер, – продолжал Даниил, не дождавшись ответа Алика, – по центнеру на дерево. А через мои руки проходили за зиму сотни, да, сотни тонн снега. От этих вот легоньких пушистых снежинок могут на руках появиться мозоли, твердые, как камни. Конечно, не от игры в снежки. А что снег может быть соленым, да еще каким соленым, вы знаете? Для чего, собственно, я вам все это рассказываю?
– Видимо, для того, чтобы я знал, что меня там ждет.
– Нет! – Даниил остановился и закурил. – Нет, скорее для того, чтобы вы знали, чего там ждут от вас. Это, по сути, – главное. Иначе какой смысл ехать туда? Зашибать деньги? Рубль там длинный, но трудный, а вы, насколько понимаю, не особенно нуждаетесь в нем. Вы не сердитесь, что я с вами так разговариваю?
– Сердиться?
– Мало ли что… Попадаются же такие, которые думают, что все знают, все понимают, даже берутся учить других… Вроде этого сынка инженера. Завидует родителям! Одно дело сидеть в кино и смотреть, как на экране идут в атаку, и совсем другое дело идти в атаку самому. Не так уж трудно сидеть в ресторане, попивать коньяк на отцовские денежки и кричать – подавайте мне сюда романтику! Таких мальчишек и девчонок я ссадил бы где-нибудь в степи, в тайге или тундре и сказал: «Милые деточки, вы ищете романтику? Так вот вам топоры, лопаты, тракторы, бульдозеры и – давайте! – покажите, на что вы горазды! Без этого, деточки милые, нет романтики. Романтика, надо вам знать, начинается с «давай, давай!».
Запоздалые парочки на сквере оглянулись на них. Алику казалось, что Даниил уже обращается не только к нему одному.
– Там, где я был, я достаточно насмотрелся на таких, как этот инженерский сынок. Чего только не наслушался от них! И что, мол, «давай» давно попал под трамвай», и что «дорога сюда длинна, а назад коротка», и что «работа не медведь, в лес не убежит», и так далее. Пошумят так месяц, другой, третий, а потом сами себя не узнают. Ваш отец, думаю, не раз рассказывал вам о войне. Мне мой отец уже не смог рассказать – погиб в ополчении под Москвой.
«У меня брат погиб на войне, его тоже звали Даниил. Ему еще не было семнадцати лет», – хотел сказать Алик, но, вспомнив тот вечер в отцовском кабинете, промолчал.
– Но какое-то представление о том, что такое война, у меня есть. Сидеть на тракторе или на бульдозере, разумеется, не то же, что сидеть в танке, и прожить целую зиму в палатке не то же, что валяться в окопе. Но если бы ваш отец посмотрел, как эти парнишки спустя два-три месяца лезут в ледяную воду при прокладке моста, подставляют плечи под застрявшую на дороге машину и при этом сами командуют собой – давай, давай! – он сказал бы о них, не сомневаюсь, то же, что, вероятно, не раз говорил о своих солдатах: «Орлы! Орлы!»
У Алика вдруг шевельнулось подозрение, что Даниил знаком с его отцом и ему известно о нем, об Алике, гораздо больше, чем рассказал Павел в своем тосте.
– А что сказали бы матери этих мальчиков и девочек, если бы увидели, с каким аппетитом деточки уплетают миску борща, уминают миску каши, тогда как дома, бывало, едва удавалось уговорить восемнадцатилетних малюток съесть тарелочку бульона, кусочек курицы… А если бы они посмотрели, как их изнеженные дети сладко засыпают на вспаханном поле возле еще не остывшего трактора.
Даниил затянулся, взглянул на молчаливого Алика и продолжал:
– Вот что происходит с такими, как инженерский сынок, когда надо самим возвести кров над головой, когда надо… Одним словом…
– Выработать собственную биографию, – вырвалось у Алика.
– Как вы сказали? Собственную биографию?
– Так выразился секретарь нашего парткома. – Алику самому было непонятно, почему он умолчал, что еще раньше слышал это от отца.
– Да, к восемнадцати годам уже надо иметь собственную биографию. У вас она будет. Вас, я понимаю, не надо брать за ручку и вести показывать, где находится романтика. Вы ее найдете сами.
Только сейчас Алик в первый раз так внимательно вгляделся в своего нового знакомого. В его продолговатом лице с высоким лбом не было ничего такого, что делало бы Даниила старше его двадцати трех лет. И все же Алику казалось невероятным – неужели он, Алик, всего лишь на пять лет моложе Даниила? И точно желая скрыть разницу в их возрасте, Алик старался придать своему шагу больше степенности, больше твердости. Он был уверен, что Даниил это заметил, и поэтому иным, нежели раньше, тоном спросил Алика:
– Вы со мной согласны? Почему же вы молчали, когда тот паренек напал на нас? Так себя в драке не ведут. Там, куда вы едете, придется не раз, быть может, драться, и не только с такими «солдатиками», как инженерский сынок. Не думайте, упаси бог, что я заманил вас сюда и не даю уйти спать, чтобы выслушали лекцию, как вам себя вести. Вы человек взрослый и сами понимаете, что к чему. Но случается, что и более взрослые и более опытные, чем мы с вами, дают иногда соблазнить себя мальчишкам, взявшим за правило осмеивать, принижать, умалять все, что было до них, а если вы возразите хоть словом, они вам тотчас: «Вы из тех, что до Двадцатого». А что такое «до Двадцатого», я могу рассказать немного больше, чем они, поверьте.
То, что Даниил рассказывал дальше, Алик вначале воспринимал как давнишнюю вычитанную из книги историю.
…Пароход качается на бурных волнах Енисея. Сквозь узкие зарешеченные оконца трюма видны клочья неба, серые и тоскливые, как взбаламученные воды. Обросшие люди с усталыми, запавшими глазами лежат на нарах, на полу. Алику Енисей представлялся бушующим морем; пароход под холодным осенним небом – шхуной с мачтами, с веревочными лестницами, с натянутыми парусами; люди на палубе – рослые, грузные, все в высоких сапогах, в белых рубахах с засученными рукавами, в черных жилетах, в больших широкополых шляпах; все курят длинные трубки, как на рисунках старых книжек, которых он начитался в детстве. Но Даниил не дал ему долго задержаться на палубе парохода. Он повел его вниз по узким скользким лесенкам, в грязный трюм, где тесно было – не пошевельнуться, а воздух густ и сжат – не продохнуть!
У одного из узких зарешеченных окошек сидел, поджав под себя ноги, чтобы на них не наступили, пожилой человек в рваном бушлате с большими нашитыми карманами. Из-под черной шапки с коротким мягким козырьком глядела пара усталых, погасших глаз, безразличных, казалось, ко всему, что вокруг происходило. Подле него на грязном полу сидел мальчонка, почти ребенок. Он выглядывал в зарешеченное окошко, смотрел на клок осеннего неба, на печальные, набегающие волны и задавал старику вопрос, какой задавал уже не одному на пароходе, вопрос, на который никто не мог ему ответить.
– Дедушка, – спрашивал он, – куда нас везут? Уже третья неделя, как мы тащимся.
Старик задержал свой блуждающий взгляд на мальчугане, назвавшем его дедушкой, на изможденном детском личике с большими недоумевающими глазами и махнул рукой.
– Какая разница, куда едем… Если идет к тому, что может измениться то, ради чего мы шли на каторгу, дрались на баррикадах, какая мне разница, где я умру…
– Так вы учите молодое поколение?
Человек, сказавший это, лежал на верхних нарах. Он выглядел не намного моложе старика в драном бушлате – у него тоже были глубокие морщины на лбу. Из замусоленной выцветшей гимнастерки торчала тонкая шея с большим кадыком. Но глаза у этого человека светились, а голос у него был такой, что заставлял окружающих прислушиваться.
– Дорогой товарищ, – старик задрал голову к верхним нарам, – посиди вы столько, сколько я, потаскайся по этапам, сколько я…
– А откуда вам известно, что я сижу меньше вас, что я меньше вас натерпелся?
– Вопрос не в том, кто сколько сидит, кто сколько вытерпел, – вмешался молодой блондин в очках, целыми днями бормотавший что-то про себя, глядя в маленькую книжицу, – тут дело в том, что люди потеряли веру, а человек не может жить без веры, понимаете? Не может. Отнимите у него одну веру, – он перекочует в другую веру.
– В какую, например?
Блондин высунул голову с нижних нар:
– Не смейтесь. Когда человек перестает понимать, что вокруг него и с ним самим происходит, он может уверовать даже в бога. Я уже встречал таких. Время, кажется, вас ничему не научило. Герои Чехова тоже верили в справедливость, но они советовали подождать лет двести, триста… Пожалуйста, ждите.
– Я не жду. Я дерусь.
– Что-то не видать.
– Скажите, вы ожидали, что за вами придут? – обратился человек с верхних нар к старику возле окошка.
Старик повернул к нему голову:
– Разные были времена… Но пришли за мной как раз тогда, когда я уже не ожидал.
– А я, видите ли, даже знал час, когда за мной придут. Неожиданностью для меня явилось лишь то, что отделаюсь пятнадцатью годами. Я ждал гораздо худшего.
Тяжелые набегавшие волны гулко бились в стены парохода, в плетеные решетки. Ветер завывал в темные залитые оконца. Но в густо набитом людьми трюме сейчас прислушивались только к мягкому голосу пожилого человека с верхних нар.
– Вы помните процесс над нашими знаменитыми маршалами и командармами? Я тогда работал в Киеве, в республиканском радиокомитете. После того как диктор сообщил, что смертный приговор над осужденными приведен в исполнение, я передал по радио траурную музыку. На заседании военного трибунала, как вы сами понимаете, я не был, и в чем обвинили прославленных командармов, мне не доложили, но есть вещи, которые просто непостижимы. Представляется вероятным, чтобы среди тысячи обнаружился один изменник, история знает такие случаи. Но чтобы среди тысячи лишь один не был предателем, это, видите ли… Одним словом, назавтра я уже не ночевал дома, а мою семью, жену с малыми детьми, выслали.
– Чего же они хотят, эти мальчики и девочки? Забыть, что были и такие, как тот, из киевского радиокомитета, – взволнованный голос Даниила вернул Алика из тесного, душного трюма назад, сюда, на заснеженный опустевший сквер. – Может, хотят, чтобы я забыл ту морозную ночь на деревообделочном комбинате, и только потому, что это произошло до Двадцатого съезда?
И Алик, минуту назад видевший себя в трюме парохода, теперь увидел себя в завьюженной, разбушевавшейся тундре. Старший конвоир, принявший под свою власть выведенную из зоны бригаду, выпалил короткие заученные фразы единым духом, как молитву: «Не растягиваться! Шаг вправо, шаг влево считаются попыткой к бегству! Конвой применяет оружие без предупреждения!» И бригада направилась занесенной снегом дорогой к деревообделочному комбинату разгружать вагоны угля. Чтобы ветер не сбивал с ног, люди взялись под руки, шли согнувшись, глубоко проваливаясь в снег.
В огороженном высоким забором дворе комбината бригадир расставил людей – по два человека на люк. Даниил оказался в паре с пожилым человеком, которому было уже трудно влезать в вагон сгребать уголь в люк, потом забираться под вагон и выгребать просыпавшийся между колесами и рельсами уголь. Лезть в вагон на этот раз предстояло Даниилу.
Незадолго до прибытия вагонов напарника Даниила вдруг вызвали в зону, и Даниил остался у люка одни. Одному выгрузить четыреста пудов угля и каждую крошку взвесить на лопате! За один час все должно быть сделано – выгрузить весь уголь, потом перебросить на шесть-семь метров дальше линии и очистить рельсы.
Раздумывать было нечего. Выбив ломом засовы из заржавленных железных скоб, Даниил отскочил в сторону. Из открывшегося люка высыпалась груда угля, пророкотала, точно водопад, и умолкла. Даниил перебросил за линию высыпавшийся уголь и вскарабкался в вагон, чтобы подгрести к открытому люку еще груду. Выбравшись из вагона, он уже сбросил с себя бушлат, немного позднее – ватную фуфайку. Из взмокшей гимнастерки бил пар. С каждой минутой притупившаяся совковая лопата шла все туже, натыкалась на глыбы каменного угля, как на стену, скрежетала. Конвоир, стоявший рядом, уже несколько раз велел ему надеть бушлат и телогрейку. «Мороз-то тридцать с лишним градусов, да к тому же еще с ветерком…» Но Даниил сбросил с себя и гимнастерку, сбросил рукавицы, а ему все еще было жарко. Вдоль эшелона курилась густая черная пыль, она лезла в рот, в ноздри, садилась на легкие.
– Семь тонн выгрузить! Сколько раз надо набрать и перебросить через голову лопату с углем?
Алик не знает, должен ли он ответить Даниилу, но тот уже снова увел его туда, к неразгруженным вагонам.
– Стою, голову засунул в люк, хочу посмотреть, сколько там еще осталось, и вдруг чувствую – кто-то накинул мне на спину бушлат и вырывает из рук лопату. Высовываю из люка голову – мой напарник! Его вызвали в зону и сообщили, что он освобожден и может завтра ехать домой. В те годы это случалось редко, но – случалось…
Даниил остановился.
– Я хочу, чтобы вы это поняли. – В эту минуту Даниил чем-то напомнил Алику майора Вечерю. – Вдумайтесь! Человеку, давно потерявшему надежду увидеться когда-нибудь с семьей, сообщили, что он свободен и может ехать домой. На улице – жгучий мороз, ветер срывает крыши, а он, человек лет пятидесяти, уже освобожденный, понимаете, освобожденный, потребовал отвести себя на комбинат. Его напарник, видите ли, остался один у люка. Как же мне это забыть? А то, что конвоир ради меня согласился покинуть теплую караулку и тащился по холоду с моим напарником, я тоже должен забыть, и только потому, что все это было до Двадцатого съезда? Вас удивляет, что я говорю так зло?
– Почему? – И через минуту Алик тихо добавил: – Я почти ничего обо всем этом не знал.
– Уже и я начинаю забывать. А рассказал вам все это для того, чтобы… Там, куда вы едете, встретятся разные люди. Запомните – от таких, как инженерский сынок, не обороняться надо, на них надо наступать!
Мягкий снег под ногами вдруг начал поскрипывать.
XXXI
В погасших окнах нижних этажей все реже посверкивали багрово-красные огоньки проносящихся машин. Опустевшие скверы, тишина во дворах, потускневшие вывески над магазинами напоминали прохожим, что уже полночь. До накаленного докрасна «М» станции метро «Таганская» было далековато, однако Алик не замечал, чтобы Даниил спешил. Он шел тем же медленным шагом, что и прежде. Часто останавливался, заглядывался на снежные тополя, на плывущую луну, и у Алика закралось подозрение, что Даниил собирается бродить с ним всю ночь. Но почему он вдруг замолчал? Идет и молчит. Что-то не похоже, чтобы разговор был исчерпан. Скорее всего это могло означать, что Даниил дает Алику возможность вдуматься в то, что он рассказал. Что, собственно, произошло? Он должен был, что ли, прикрикнуть на инженерского сынка «цыц!», как тот прикрикнул на девицу с взлохмаченными космами? В самом деле, чего Даниил хотел? Чтобы он, Алик, вел себя у Ани так, как Борис тогда у них на даче? Вызвать ссору?
– Вы ее сильно любили?
Для Алика этот вопрос был неожиданным, и он не сразу догадался, что Даниил обращается к нему.
– Я спрашиваю о вашей знакомой, похожей на Аню.
– О моей знакомой? – переспросил растерявшийся Алик и бросил искоса взгляд на Даниила. Прощаясь с Аней, он, Алик, ничего не сказал, кажется, кроме того, что его знакомая похожа на нее. Почему же Даниил вдруг спросил, сильно ли он любил ее?
– Моя знакомая не была похожа на Аню, – сказал Даниил, – Ириной звали ее. Мы учились в разных школах, она – в женской, я – в мужской. Теперь таких школ уже нет, но в наше время были.
– В наше время – тоже. – Алик давал этим знать, что и он имеет кой-какое отношение к тем временам.
– Да. Вы тогда были, вероятно, во втором или в третьем классе, а я – в девятом… Я – в девятом, а Ирина – в восьмом. Мы жили недалеко друг от друга и почти каждый вечер виделись. На новогодней елке в Колонном зале я познакомил ее с одним моим товарищем…
Даниил остановился возле деревца с обвисшими ветвями, закурил, затянулся и, пройдя несколько шагов, продолжал:
– Толя был способный ученик, очень красивый – рослый, статный, с голубыми глазами, даже с ямочками на щеках… Но странная у него была повадка – у других все выспрашивал, а о себе – ни слова. Он у меня дома был несколько раз, а я у него – ни разу.
«А мы бывали друг у друга – я у Бориса, Борис у меня», – хотелось Алику сказать.
– Недели через две-три после новогодней елки в Колонном зале я стал замечать, что Ирина меня избегает. То сошлется на нездоровье матери, то, мол, должна пойти к подруге помочь ей готовить уроки, а когда мы все же однажды встретились, она сунула мне в руку записку и убежала. В записке было: «Не могу с тобой больше встречаться».
– Почему?
Даниил, видимо, не услышал, и Алик спросил громче.
– Что же было дальше?
– Дальше? – Даниил взглянул на Алика, будто хотел убедиться, догадывается ли тот, почему он рассказывает ему об Ирине. – Дальше случилось то, что обычно случается с шестнадцатилетним мальчишкой, когда он влюбляется и девушка представляется ему ангелом. Не проходило, кажется, дня, чтобы я не писал ей писем. Писал и рвал. Сколько я тогда стихов ей посвятил! Все влюбленные, по-видимому, пишут стихи.
– Не все.
Даниил так взглянул на Алика, что он уже ждал – вот-вот Даниил скажет: «Как? Вы были влюблены и не писали стихов?» Вместо этого он услышал:
– Возможно, что я ошибаюсь. Но тогда… Несколько стихотворений я все-таки ей переслал, с Толей переслал. Толя был единственный человек, которому я доверился – рассказал о порванных письмах, читал ему свои стихи. Стихи были грустные. Читая их, хотелось плакать… Думаете, я не плакал?
С ближайшего двора налетел ветерок, качнул деревья на сквере, смел снег с занесенных скамеек и пропал.
– В моем дневнике стали появляться двойки, даже колы, – подставляя лицо падающим снежинкам, продолжал Даниил тоном человека, ведущего разговор с самим собой, – я стал пропускать уроки, часами простаивал под окнами ее школы, ждал, когда она выйдет. Ни разу не подошел к ней, а издали брел следом, стараясь, чтобы она меня не заметила. Чего только я тогда не придумывал! Представлял себе, что стал знаменитым. Ирина приходит на вокзал встречать меня и не может протиснуться к моему вагону. Играет музыка, меня засыпают цветами… Когда тебе шестнадцать лет и ты влюблен, тебе ничего не стоит увидеть себя плывущим на льдине к полюсу, на корабле, летящем к звездам, или уговорить себя, что Гитлер жив и прячется где-то в джунглях, а ты под видом странника отправляешься на поиски. Тебе, конечно, удается поймать его и привезти в Москву – пусть его судят. В газетах напечатаны твои портреты, и ты становишься Героем Советского Союза…
Раскаленное «М» станции метро «Таганская» погасло раньше, чем они вступили на Яузский мост. Даниил не останавливался. Он шел уверенным шагом человека, знающего, куда и зачем идет. Алик, несколько часов назад искавший сходство между Аниным отцом и своим, теперь искал сходство между своим новым знакомым Даниилом и бывшим другом Борисом.
– Помните чеховский рассказ о двух мальчиках, отправившихся путешествовать по свету и задержанных в городе, в Гостином дворе? К пятнадцати-шестнадцати годам мы так же романтичны и решительны. Кто в ту пору думает о границах, буранах, штормах? Складываешь в рюкзачок все, что попадается под руку, и – айда в путь! Что скажет Ирина, когда узнает, что я скитаюсь по джунглям, пересекаю на верблюде пустыню, дерусь в Африке с английскими и американскими плантаторами? Единственный человек, которому я рассказал об этом, был Толя. Однажды Толя пришел ко мне домой и сообщил, что познакомился с капитаном парохода, отправляющегося за границу, что рассказал капитану обо мне и тот согласился взять меня с собой. Нужно только, чтобы я написал заявление. Заявление передал я Толе, обещавшему через два-три дня познакомить меня с капитаном. Но познакомились мы раньше. Назавтра в три часа ночи меня разбудили и увели туда, откуда, как мне сообщили на первом допросе, никто не возвращается. Мне вкатили пятнадцать лет, почти столько же, сколько лет мне тогда было. И вот теперь являются и хотят мне указывать – что запомнить и что забыть.
– Разве это можно забыть? – тяжело переводя дыхание, спросил Алик.
– По-видимому, можно. Но не это самое страшное в истории, что я вам рассказываю. Подлость, наручники, одиночные камеры, допросы, карцеры, этапы – это было во все времена. Страшно другое…
Прошло несколько минут, прежде чем Даниил снова заговорил.
– Однажды ночью во время допроса моего следователя куда-то вызвали, и я остался в кабинете с глазу на глаз со стенографисткой. Она была совсем еще молода, в одном возрасте, вероятно, с Аней, нежная, со светлыми теплыми глазами женщины, которая вот-вот должна впервые стать матерью. Сидим мы так один против другого, я у двери на привинченном к полу стуле, она – за столом у окна. И вдруг я слышу: «Лучше бы ты сгинул в утробе матери, чем таким на свет родился».
– Это она вам так сказала? – у Алика дрожал голос.
– Да, она – женщина, собиравшаяся стать матерью, знавшая, что я у моей матери единственный сын, что мать моя чахнет от горя, не спит ночами, что отец мой погиб в ополчении и, кроме того, что готовил уроки, я ничего еще в жизни не делал. Она, стенографировавшая вопросы следователя и ответы, которые он сам на них давал, верила, понимаете, верила, что я действительно такой, каким следователь изобразил меня в своих ответах. Вот что было самое страшное – верили!
– Зачем все это нужно было?
– Об этом я не раз думал на допросах, после допросов. И, знаете, временами мне казалось, что следователь сам уже верил в то, что он же придумывал, верил, что я действительно такой, каким изображен в его протоколах, и поэтому заставлял меня подписывать их. Если стенографистка могла поверить, то вы тут подавно верили, что мы виновны. Даже в лагере встречал я людей, веривших, что все, кроме них самих, в чем-то виновны. Надо же было найти объяснение тому, что происходило. Я там не раз слышал: «С нижнего этажа меньше видно, чем с верхнего». Нет, меня не уговорить, что молчали только потому, что боялись, а не потому, что верили. Но там не все были такими, как Толин отец, который ради еще одной звездочки на погонах был готов на все. Это ведь он придумал историю с пароходом. Видимо, и Толю сызмальства учили ни перед чем не останавливаться, все и всех сметать с пути. Он меня и устранил.
Алик не узнал собственного голоса, когда спросил:
– И вы смолчали?
– Кому? Толе? А что бы вы, например, посоветовали мне сделать? Дать ему пощечину и отсидеть в милиции несколько суток? Я, возможно, сделал бы это, но его здесь нет. За годы, что меня тут не было, он успел окончить институт, жениться, не на Ире, нет…
– Ну, а ваши школьные товарищи?
– Они не знали ни о чем и, кажется, не знают по сей день.
– Вы ничего им не рассказали?
– Зачем?..
– И они встречаются с ним? Подают ему руку?
– А вы уверены, что среди тех, с кем вы дружили, кому подавали руку, не было таких, как Анатолии? Времена меняются, меняются люди. Не все стоит запоминать.
На безлюдной Таганской площади они сели в такси.
– Что вы завтра собираетесь делать? – спросил Даниил у Алика, когда машина уже неслась по широкому Садовому кольцу.
– Ничего особенного. Уложить чемодан я успею.
– Значит, вы таки едете?
– Конечно.
– Когда?
– Шестнадцатого. В три часа двадцать минут дня.
– Послезавтра, значит, как раз когда я работаю.
Алик повернулся лицом к Даниилу, и ему не поверилось, что человек, сидящий рядом с ним в такси, не придет послезавтра на вокзал проводить его, не верилось, что они знакомы всего лишь несколько часов и, возможно, никогда больше не увидятся. Он ведь ничего не рассказал Даниилу. А у него, у Алика, ведь тоже есть что рассказать. Может, пригласить Даниила к себе?
– Что вы делаете завтра вечером? – спросил Алик.
– Собираюсь в Клуб писателей. Мой отец был литературным критиком. После того как я вернулся, нам снова стали присылать пригласительные билеты на вечера. Когда концерты, хожу редко, но литературные вечера, если только я свободен, никогда не пропускаю. Завтра будет обсуждаться роман «Человек, который молчал». Читали?
Алик развел руками:
– Не могу его достать. В библиотеке за ним такая очередь!
– Да. Подняли вокруг него невероятную шумиху. Но прочесть, разумеется, нужно. Если вы завтра вечером не заняты, приходите. Знаете, где находится Дом литераторов? Приходите к половине седьмого, буду вас там ждать.
– Хорошо. Точно в половине седьмого буду там.
