Текст книги "Избранное"

Автор книги: Самуил Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 45 страниц)

16

Как член комиссии Николай Дмитриевич Зубов присутствовал на заседании по распределению на работу выпускников автодорожного института и первый принес своему зятю радостную весть, что ему не придется уезжать из столицы. Он остается работать в главке наркомата.

Совсем негаданной новость для Симона не была. Но тесть сообщил ее так, чтобы Фрейдин сразу сообразил, кому должен быть за это благодарен. И Симон поблагодарил, хотя знал, что от тестя, присутствовавшего на заседании, мало что зависело. Заведующий кафедрой общественных наук слабо разбирался в технике и вряд ли мог подсказать, кто куда годится.

Но совершенно огорошило Фрейдина, когда недели за две до того, как предстояло распроститься со ставшим ему родным институтом, с товарищами, с которыми учился четыре года, его вызвали в партийное бюро и спросили: почему при вступлении в партию он не указал в анкете, что женат, что у него есть жена и ребенок, скрыл, что бросил их и все годы ничем не помогал, как будто ребенок и не его?! И как он женился на другой, не разведясь с первой женой?

У Симона не сохранилось ни единого письма от Ханеле. Не сохранилось у него и квитанций денежных переводов, которые делал из Донбасса, но которые она возвращала. Просто так, на слово, что в анкете ни о чем не умалчивал, ничего не скрывал, ему не поверят. И кончиться это может даже тем, что его исключат из партии. Не посмотрят, что он из рабочей семьи и до поступления в институт сам был рабочим. Фрейдин не мог себе представить, чтобы он, кто с раннего детства был спартаковцем, пионером, с ранней юности комсомольцем и, еще будучи комсомольцем, вступил в партию, вдруг оказался бы вне ее рядов. Такого представить себе он не мог.

От неожиданности и растерянности у Симона совсем вылетело из головы, что вскоре после того, как он вернул комнату, у него состоялся долгий разговор с секретарем комсомольского бюро. Симон тогда все ему рассказал, показал последнее письмо Ханеле, возвращенные денежные переводы. Но Симон не уверен, там ли еще тогдашний секретарь комсомольского бюро Алеша Комаров. Алеша, насколько помнит Фрейдин, собирался уехать на учебу.

За несколько дней до выпускного вечера Фрейдина вновь вызвали в партийное бюро. На этот раз задали ему всего один лишь вопрос: почему он не развелся со своей первой женой, коль скоро собирался жениться на другой?

Нет. Он не отрицает, что после того, как получил от Ханеле последнее письмо, собирался жениться на другой. И чуть не женился тогда. Да, не разведясь. Не он ведь отказался от Ханеле, а она от него. А коль так, он был уверен, что она подала на развод. Не исключено, что Ханеле или сам загс прислали ему развод. Но в ту пору его уже не было в Донбассе, и никто у них на шахте не знал, куда он оттуда уехал.

В конце, когда Фрейдин обстоятельно на все ответил, он все же спросил у секретаря, кто прислал на него такое злостное письмо.

– Не все ли равно кто? – Секретарь закрыл папку и с доброжелательностью, которую не скрывал, протянул Симону руку: – Не суть важно, кто написал, суть важно, что там написано, а в этом мы разобрались.

В конце концов, Симону тоже было уже не столь важно, раз выяснилось, как все произошло. Но знать, кто написал в институт, все же хотелось. Неужели-таки сама Ханеле? Она чересчур горда, чтобы настолько унизиться и написать о себе, что он ее бросил. Ее отец? От Эфраима Герцовича действительно можно такое ожидать. И все же в это тоже плохо верится. Найла? Чепуха. Как только может такое прийти ему в голову? Ну, а ее муж тем более, хотя и не зная его, Симона, он, понятно, держит зло на отца ребенка своей жены. Тая? Не хотелось верить, но после того, как она могла с такой злостью написать в тот раз о нем в газету… Наверное, это она. Но Симон не в состоянии был понять, чем провинился так перед ней, что она и по сей день не может его простить. Неужели тем, что сказал ей в тот вечер, будто никогда в жизни не женится на девушке, как сильно ни любил бы ее, если та не будет держать себя с ним до свадьбы, как положено держать себя девушке. А ведь Таю он любил. Она могла стать его женой. С ней он, наверное, был бы более счастлив, чем с Наталией.

Письмо, которое в те же дни получила Наталия, само собой понятно, прислал ей тот же человек, кто написал в институт. Письмо было отпечатано на машинке и без подписи. Когда Наталия, бледная и расстроенная, показала ему полученное письмо, Симон мог бы просто рассмеяться. Он чувствовал, что жена ждет, не скажет ли он ей того же, о чем она сама подумала: наверное, от зависти кто-то из влюбленных в него девушек выдумал все это несусветное и несуразное, чтобы причинить ей сердечную боль. Но к крайнему ее удивлению, Симон не рассмеялся, не отрицал, что у него была жена, что у него есть ребенок, зовут его Даниелкой, и не скрыл, что точно такое же письмо, какое получила она, пришло и в институт.

Да. Она, конечно, права. Бесспорно, он должен был сказать ей все до свадьбы. Но что, собственно, изменилось, если она до сих пор об этом не знала? Прошло ведь уже столько времени. Он даже не ведает, где они теперь, не выехали ли они оттуда в первый же год пятилетки по собственной или не по собственной воле. Во всяком случае, все эти годы он ни разу не писал Ханеле, как и она ему. Кто же тогда прислал письмо, хотела бы Наталия знать. Почтовый штемпель на конверте здешний. Неужели Ханеле перебралась сюда с сыном и таким способом задумала ему отомстить? За что? Он перед ней ничем не провинился: не он ведь отказался от нее, а она от него. Нет, была бы Ханеле здесь, то обязательно прислала бы к нему Даниелку. Кто все же мог ей, Наталии, написать, спрашивает она. Он и представления не имеет. Нет, о донбасской девушке, о Тае, кого подозревает, Наталии рассказывать не станет, будь он даже уверен, что написала она.

Что тесть с тещей знают про письмо, Симон почувствовал в тот же день. Николай Дмитриевич встретил его холодным колючим взглядом. Теща даже не взглянула в его сторону.

На все пролил свет разговор в большой соседней комнате, который на другой день он случайно услышал. Тесть с тещей не предполагали, что в этот час он может быть дома.

Николай Дмитриевич сказал жене:

– Не ожидал, что наш зять окажется таким. Поди знай… Боюсь, не наследственное ли это у него.

Услышав такое, Симон настроился было спросить у тестя, что хочет он этим сказать, но его остановило то, что еще донеслось оттуда: «Стоило мне сказать хотя бы слово на комиссии, послали бы его работать не в главк, а на Крайний Север. Там тоже нужны инженеры с таким дипломом, как у него, и, может быть, даже больше, чем здесь, в столице…»

Об этом случайно подслушанном разговоре между тестем и тещей Симон ни словом не обмолвился жене, но о том, что ищет комнату и намерен перебраться туда, скрывать от нее не стал. И когда Наталия в недоумении спросила, что вдруг случилось, Симон спокойно ответил, что с ранних лет привык жить самостоятельно, ни от кого не зависеть, а здесь, у ее родителей, чувствует себя, как зять на хлебах.

В снятой комнате, куда Симону предстояло на следующей неделе перебраться, потолок был намного ниже, чем у тестя с тещей, стены беленые, без обоев, пол дощатый, а не паркетный, и, кроме того, в ней отсутствовали те удобства, к которым с детства привыкла его молодая жена.

Родители Наталии – Симону тут и гадать нечего было – не допустят, чтобы их дочка, их одна-единственная дочка, на кого они все еще смотрят как на маленького ребенка, до окончания университета жила отдельно, а не с ними, да к тому же еще в жалкой комнатке коммунальной квартиры. Не исключено, что между ним и тестем с тещей дойдет до ссоры. А этого он не хотел. Симон хорошо знал, как любит Наталия своих родителей, как высоко чтит своего отца, гордится им. Он для нее пример во всем. Симон уверен, что расскажи он ей, что случайно пришлось ему услышать из уст Николая Дмитриевича об ее муже, Наталия, без сомненья, не поверила бы. Николай Дмитриевич не только тесть ее мужа, о ком ее отец говорил всегда лишь хорошее. Николай Дмитриевич Зубов еще и заведующий кафедрой общественных наук. Он не способен сказать такое. Симону просто показалось. А может, Наталия и права. У ее отца это вырвалось случайно, от возмущения.

Как бы то ни было, но жить дальше вместе с тестем и тещей он не сможет.

То, что произошло несколько дней спустя, когда Фрейдин явился в гости в студенческое общежитие, где проживал до женитьбы, наверное, случилось бы с ним так или иначе.

После того как Симон случайно услышал от тестя, что тому достаточно было сказать на комиссии лишь одно слово против, – возможно, он и сказал бы, получи уже дочь к тому времени подосланное письмо, – и предложить, чтобы зятя его не оставляли здесь, а послали работать на Крайний Север, Симон уже не был уверен, как прежде, что от Николая Дмитриевича, от его присутствия на комиссии, ничего не зависело. Знай Симон точно, что при распределении на работу дипломников с его курса действительно все происходило так, как говорил тесть, он отказался бы от должности в главке и поехал работать, куда бы ни послали: в Сибирь так в Сибирь, на Крайний Север так на Крайний Север. Его не остановило бы, что он женат всего несколько месяцев и ему предстоит расстаться на целый год с молодой женой, пока она не закончит университет.

Обо всем этом напомнил ему галдеж в комнате, где, войдя, он застал большую группу выпускников со своего курса. Находились среди них и те, кто был недоволен своим распределением на работу. Ни для кого из собравшихся не составляло секрета, что кое для кого из студентов было сделано исключение. И говорили о том откровенно, без оглядки. О Фрейдине речь не шла, никто не мог сказать, что оставили его в столице на такой высокой должности по знакомству или чему-то еще, хотя все знали, что его тесть входит в комиссию по распределению. Как-никак, а Симон был одним из первых студентов на курсе и в институт пришел не со школьной скамьи, а с завода.

Слушая шумный их разговор, Симон вдруг обратился к Мише Лихту, бывшему намного моложе его, кому предстояло работать на Крайнем Севере, а ехать туда у него не было ни малейшего желания.

– Послушай, Миша, давай махнемся.

– Не понял.

– Чего ты не понял? – отозвался вместо Симона один из тех, кто был доволен распределением, высокий парень с бритой головой. – Семен предлагает тебе свою должность в главке, а ты уступаешь ему свое место на Крайнем Севере. Но за это, как я понимаю, тебе придется пройти отсюда до института в одних трусах и тапках на босу ногу, вот как в тот раз Сеня.

– Зря стараешься, дорогой, – Симон не позволил, чтобы его предложение обратили в шутку. – Я говорю вполне серьезно. Честное слово.

– Честное слово? – переспросили присутствовавшие в комнате в изумлении, словно не были уверены, что на самом деле слышали, как поклялся он самой крепкой клятвой, от которой такой, как Фрейдин, насколько они его знают, не откажется даже и в том случае, если тут же пожалеет об этом. Не иначе как между ним и молодой женой случилось что-то крайне серьезное.

Наверное, о том же подумал председатель комиссии, с молодых лет близкий знакомый Николая Дмитриевича, когда явился к нему Симон Фрейдин вместе с Мишей Лихтом и рассказал о своем намерении. При этом Симон сослался на то, что его всегда привлекала глушь, куда не добраться, как говорится, ни сушей, ни морем, и там, на дальнем Севере, у него будет больше свободного времени заниматься и тем, к чему особенно лежит его душа.

По ходу разговора Симон понял, что для председателя комиссии не секрет, что инженер Симон Фрейдин увлекается искусством. Посвятил его в это, разумеется, Николай Дмитриевич. Но объяснить председателю, почему Симон пошел учиться в технический вуз, в то время как душа его лежит совсем к другому, тесть не сумел. Коль сумел бы, председатель не задал бы ему такого вопроса.

Отвечая на него, Симон не повторил того, что говорила ему Найла, когда советовала подавать документы в технический вуз. Председателю комиссии Симон отвечал иначе, ибо к тому времени уже сам понимал все по-другому. Дело заключалось не в том лишь, что он недостаточно верил в собственные силы, как полагал до сих пор. Решение диктовала ему все же неуверенность в завтрашнем дне, страх перед завтрашним днем, глубоко укоренившийся в нем с раннего детства, с тех времен, когда он, бывало, слышал, как отец с матерью спрашивали, сами не зная у кого и тяжело вздыхая: «Что будет завтра? Как прожить завтрашний день?» Он прекрасно понимает, что времена ныне совсем иные. Но не так-то легко и просто избавиться от полученного по наследству страха перед завтрашним днем.

Неожиданная новость, что Симон поменялся с одним из дипломников и вместо него едет на Крайний Север, дошла до Наталии раньше, чем сказал ей об этом муж. Наталии это показалось диким и нелепым. Она не могла и не хотела этому верить. Но она понимала, что к тому, что в последнее время происходит с мужем, имеют отношение ее родители, хотя и Симон, и отец с матерью уверяли ее, что никаких ссор, никаких стычек между ними не было. Но дыма без огня не бывает, так просто в жизни ничего не происходит. Можно ли поверить, чтобы Симон ни с того ни с сего согласился вдруг расстаться с ней, да не на один день? На все ее вопросы, что же все-таки произошло, Симон говорил примерно то же, что и председателю комиссии: мысль поселиться надолго где-то в глухом углу, где все ново и незнакомо, захватила его не вчера и не позавчера. Он носится с такой идеей уже не один год. И если не сказал ей о ней до свадьбы, то лишь потому, что был уверен, что справится с собой, откажется от своего замысла, избавится от тоски. Но оказалось, что это выше его сил, сидит в нем чересчур глубоко. Незнакомая таинственная даль влечет его, как высь влечет птицу. Мало того, что на Крайнем Севере он нужен больше, чем здесь, там он сможет, предчувствие его не обманывает, заняться усердно тем, к чему, как она знает, его влечет. Там над ним будет другое небо, другое солнце, другие звезды, другие краски вокруг и другие люди, а для поэта, для художника, который еще не нашел своей дороги в искусстве, это крайне важно.

Против этого Наталии нечего было возразить. Кто знает… быть может, он там наконец найдет то, что все время ищет в себе, и вернется оттуда прославленным поэтом или известным художником. Она будет женой знаменитости. Ей нравится его упорство. Раньше она в нем этого почти не замечала. Конечно, муж прав, отговаривая ее ехать с ним сейчас. Он привык и к голоду, и к холоду, и ночевать под открытым небом. Его не пугает, если придется в первое время заново все испытать. Но ей, Наталии…

Нет, пока не подготовит там что-нибудь похожее на то, к чему привыкла Наталия у родителей, он ее туда не возьмет. Кроме того, не может он допустить, чтобы она прервала учебу. Ей остался всего год. Ему, понятно, не надо лишний раз напоминать ей, о чем они договорились перед женитьбой. Пока не окончит университет, детей у них не будет.

Решили, что Симон поедет пока один. Через год, как только получит диплом, она тотчас приедет к нему, если к тому времени Симон не передумает и не вернется сюда. Но Наталии, кажется, самой этого уже не хотелось. Симон столько рассказывал ей о далеком и малообжитом крае, что ее саму потянуло туда. Но одно она знает наверняка: как бы ни пришелся им по душе Крайний Север, более двух-трех лет они там не задержатся, хотя муж по договору и взял на себя обязательство отработать там целых пять лет.

Все сложилось так, как задумали: через год, как только Наталия закончила университет, она приехала к нему не откладывая. Институтов, где бы она могла читать лекции по историческому и диалектическому материализму, там не было, и она вела обществоведение в местной школе. Через год после приезда она родила близнецов. Мальчика назвали Владимиром, в честь рано умершего старшею брата Симона, а девочку – Галей. Так звали бабушку Наталии со стороны матери.

Когда детям шел уже четвертый год, Наталия на время своего двухмесячного отпуска отвезла их к родителям, с расчетом оставить их там до тех пор, покуда они с мужем окончательно не вернутся с Севера в Москву. Ему оставалось отработать чуть больше года. Наталия, вероятно, уже и не вернулась бы туда. Нашли бы кем заменить ее в школе. Никто бы ее за это не упрекнул, университет готовил из нее не учительницу обществоведения, а преподавателя философии в высшей школе. Но она не уверена, не задержится ли здесь Симон еще на год или на два, если ее не будет рядом с ним и она не будет подгонять его с отъездом. Он не ожидал, не раз говорил ей Симон, что прокладывание дорог в тайге и тундре захватит его настолько, что не оставит ему и свободной минуты на что-нибудь еще. Он почти забросил живопись.

17

Дальше их жизнь сложилась не так, как они задумали. Отвезти детей к родителям Наталия успела, а вернуться к мужу уже не смогла. Случилось то, чего никто из них в то лето не ожидал. Началась война.

За те два года, что Фрейдину пришлось ждать, пока его пошлют на фронт, он написал несколько заявлений в военный комиссариат. И в каждом заявлении что-нибудь добавлял о себе. А добавлять Симону было что. Он ведь не просто инженер, дорожный строитель. Он инженер широкого профиля, хорошо разбирается в автомобилях и вообще в технике. До института был слесарем, токарем, шахтером. И это еще не все. Он мог бы добавить, что знаком с бухгалтерией, увлекается живописью, пишет стихи, некоторые из них были даже опубликованы в центральном толстом журнале. Но обо всем этом Симон умолчал.

Не его вина, что первые два года он не был на войне. Но на войну он не опоздал. Она длилась еще почти столько же. Дважды он был за это время ранен. Первый раз под Пинском, при освобождении Лунинца, второй раз в одном из тяжелых боев на пути к Берлину.

На фронт из госпиталя его не вернули, уже не было необходимости. До победы оставались считанные недели, и за эти недели из армии демобилизовали не только раненых. В то время уже приступили к восстановлению разрушенных городов, разбитых заводов и фабрик, и везде была большая нужда в инженерах и техниках.

Выйдя из госпиталя, Фрейдин не совсем ясно представлял себе, за что взяться, с чего начать, где поселиться. Жить вместе с тестем и тещей, тут и гадать нечего, он не сможет. Если в кратчайшее время не сумеет получить отдельной квартиры, то не исключено, что вернется снова в те места, откуда пошел воевать. Он никак не ожидал, что, повидав за два года столько больших и красивых городов, обойдя почти полмира, будет тосковать по далекому северному краю.

А пока он едет из госпиталя к жене и детям в Москву.

Поезд опоздал на несколько часов. Симон точно предвидел такое. Не дал знать Наталии, что приезжает, но не потому, что хотел избавить ее от томительного ожидания на вокзале. Симон хотел появиться внезапно. Радость от неожиданной и желанной встречи совсем иная.

И не ошибся. Встретили его, когда он неожиданно явился в дом, с безудержной радостью, Николай Дмитриевич широко раскрыл объятия и прижал его к груди. Теща не переставала вытирать глаза и шептать, как молитву: «Слава богу, он вернулся целым. Слава богу, он вернулся целым…» Наталия не отходила от него ни на шаг.

– А где же дети? – спросил Симон, присаживаясь к празднично накрытому столу.

– Скоро придут. Они еще в школе.

– В школе? – переспросил слегка удивленно Симон и тут же рассмеялся: – Я забыл, что Володеньке и Галинке уже восьмой год. Они, наверное, совсем большие. Боюсь, я их не узнаю.

Володю Симон узнал сразу, едва только тот вошел.

«На кого он похож? – спросил себя Симон, подзывая мальчика к себе. – Кажется, на меня. У него даже голосок такой же звонкий, как у меня в детстве. Галинка больше похожа на Наталию. Но глаза у нее мои. Только что были задумчиво грустные и вот снова счастливо улыбаются. Дети смотрели на незнакомого человека в военной гимнастерке, увешанной орденами и медалями, и все еще не могли заставить себя называть его отцом. Они тут же отбежали от него, как только он выпустил их из объятий.

– Какие вы дикие, – строго выговаривала Наталия детям. – Это ведь ваш папа.

– Пришел с фронта, с войны, – подсказывал дед. – Вы должны гордиться им. Понятно?

– Ага, – ответили оба, все еще держась поодаль и глядя, как и раньше, отчужденно на Симона.

Симон подмигнул дочке. Галинка робко подошла. Он посадил ее на колени, прижав к себе. Чуть погодя сел возле него и Володя.

– Ну вот, – вздохнула с облегчением Наталия. Очевидно, она и сама не ожидала, что отчужденность между детьми и отцом пройдет так быстро. – Расскажите отцу, как учитесь, как ведете себя.

– Они, конечно, и учатся, и ведут себя хорошо. Прав да, Галинка?

– Ага, – громко и звонко ответил Володя.

– Что значит «ага»? Я что-то никогда не слышал такого слова. Ты, наверно, хотел сказать «да».

– Ага, – но Володя тут же поправился: – Да.

– Учитесь в одном классе?

– Да, – ответила Галинка, – в первом «В».

– А что вы учите? – продолжал расспрашивать Симон, располагая их к себе все больше.

– Все.

– Что значит все?

– А вот, – Володя вынул из портфеля тетради и по одной стал подавать их отцу.

Не взглянув даже на обложку, Симон полистал тетрадь по русскому языку и удовлетворенно улыбнулся. Он уже сейчас может сказать, что у сына будет такой же красивый четкий почерк, как у него. Симон закрыл тетрадь и протянул было руку за тетрадью по арифметике, но вдруг переменился в лице, словно от острой боли в не зажившей еще ране. На обложках тетрадей крупными четкими буквами было написано, как отпечатано: Володя Зубов.

– А вот мои, – Галина протянула отцу свои тетради.

– Ты хорошо читаешь? Так прочти мне, доченька, что здесь написано, – и показал рукой на голубую обложку тетради.

Галинка прочитала надпись громко, с чувством, как читают выученное наизусть стихотворение:

– Ученица первого класса «В» Галя Зубова.

Но и после того, как Симон услышал произнесенное вслух то же, что прочел сам, ему все еще не хотелось верить, что такое могло случиться. Желая все же убедиться, что это произошло в действительности, он слово за словом перечитал вслух громко и четко:

– Володя Зубов. Галя Зубова.

– Дети, есть вы еще не хотите. Так пойдите пока во двор и поиграйте, – Наталия плотно закрыла за ними дверь.

– Володя Зубов, Галя Зубова? – спокойно и сдержанно, как и читал, спросил Симон у чуть растерявшейся Наталии. – А где Володя Фрейдин? Галина Фрейдина?

– Не понимаю, Сеня, что тебя так удивляет? Мне кажется, я тебе писала. Папа, помнишь? – Наталия повернулась к отцу, сидевшему в глубоком кресле с раскрытой газетой в руках.

– Я помню, – послышался унылый голос тещи.

В отупении Симон поднялся из-за стола, сделал шаг и остался стоять, словно заблудился и не знает, где выход.

– Что происходит? – Николай Дмитриевич отложил в сторону газету и снял очки. – Что случилось?

– Ничего, Николай Дмитриевич, ровным счетом ничего, – ответил Симон, будто тесть спрашивал о себе. И на самом деле. Тесть его за годы, что они не виделись, совершенно не изменился, будто за истекшее время ничего не произошло. Та же уверенность и то же довольство собой светились в его круглых глазах. Теща тоже мало изменилась, пополнела только и стала ниже. Но в Наталии он заметил перемену в первую же минуту, едва только увидел ее. Он просто не в состоянии еще точно определить, в чем заключается перемена. И, словно желая окончательно выяснить это для себя, Симон, не сводя с нее взгляда, спросил: – Может быть, ты скажешь мне, кем я прихожусь теперь своим детям? Не нужно ли мне переписать фамилию Фрейдин на Зубов, чтобы снова стать законным отцом своих детей? Я хочу понять, что тут вдруг у вас произошло, почему не только ты взяла снова свою девичью фамилию, но сменила ее и детям.

– Неужели не понимаешь?

– Что я должен понять?

– Ты с неба свалился, что ли? – снова послышался унылый голос тещи.

– Он прекрасно все понимает, – Николай Дмитриевич вдвинулся в кресло еще глубже. – А если не понимает, то со временем поймет.

– Может быть, вы будете так добры, – обратился Симон к тестю, – и объясните мне сейчас.

Между мужем и отцом встала Наталия. Она отвела Симона в сторону.

– Я не думала, родненький, что это может тебя так рассердить. Ну, для тебя-то что меняется? Разве ты не тот же отец детям, что и прежде, когда они носили твою фамилию?

– Нет, не тот же! – крикнул Симон. – Ты отдалила их от меня. Не знаю, как ты объяснила детям, почему вдруг сменила им фамилию. Почему у них уже не отцовская фамилия? Что они могут обо мне думать? Они ведь…

– Не говори чепухи.

– Чепухи? Тогда скажи, как мне им ответить, когда спросят, почему у всех детей фамилия отца, а у них – матери? Они ведь не забыли, что в детском саду были Фрейдины, а не Зубовы. Не иначе как мама стыдится меня, или я им не родной отец.

– Ты отстал от жизни, Сеня. Мне ничего не нужно было объяснять детям. Они сами все понимают.

– Напрасно ты так оправдываешься перед ним, дочка, – Николай Дмитриевич придвинулся ближе вместе с креслом, словно прирос к нему: – Диалектика периода…

Симон по-военному круто повернулся к тестю и грубо перебил его:

– Я никогда не пойму и не желаю понимать эту вашу диалектику периода. Я уже давно хотел у вас спросить, еще до войны хотел, когда случайно пришлось услышать, что вы говорите о муже своей дочери, в каком смысле вы то говорите… Полагаю, вы прекрасно все помните, и повторять мне не нужно.

– Диалектика периода…

– Папа!

– Ну хорошо. Молчу.

Но Симон все равно ушел из дому, хлопнул на прощанье дверью.

Наталия нагнала его на углу, еле уговорила вернуться домой.

Наутро, еще лежа в постели, Наталия спросила мужа.

– Кто этот Малик или Далик, кого ты несколько раз звал во сне?

– Как ты сказала? Далик или Малик?

Как ни напрягался Симон, пытаясь вспомнить что-нибудь из путаного сна, восстановить ему ничего не удалось и ответить жене, с кем разговаривал ночью во сне, не смог.

И вдруг днем, когда он сидел во дворе с блокнотом, с которым не расставался, и рисовал в нем Володю и Галинку, как качаются они на качелях, он вдруг совершенно ясно и отчетливо услышал в себе голос, словно кто-то кричал ему на ухо. «Это ты разговаривал ночью со своим Даниелкой. Это его ты звал во сне. Или ты забыл, что у тебя был сын от Ханеле и звали его Даниель Фрейдин?» «Нет, нет, я не забыл. Я не мог забыть», – почти вслух оправдывался перед собой Симон и набросал в блокноте мальчика с мягкими локонами и большими улыбающимися глазами под длинными ресницами. Набросал по памяти, каким Даниелка помнился ему с той давней поры. Представить себе Даниеля, какой он сейчас, Симон никак не мог. Он, должно быть, сейчас уже большой паренек. Но когда началась война, Даниелка был еще маленьким мальчиком, ему еще не было и одиннадцати лет. Успели ли они эвакуироваться? Или Эфраим не сумел расстаться с домом, с имуществом и они остались? Все. И его Даниелка тоже.

Конечно, Володя и Галя, которые раскачиваются на качелях и уже зовут его папой, так же дороги ему, он так же любит их, как Даниелку. Но у них уже не его фамилия, как у его первенца. Если Ханеле за это время даже и вышла замуж и взяла фамилию нового мужа, то не отняла у Даниелки фамилию отца. В этом Симон не сомневался. Но удалось ли им эвакуироваться?

О чем бы потом Симон ни думал, он возвращался к одному: а что, если им не удалось эвакуироваться?

Исключением на войне Симон не был. Как всякий на фронте, он не раз встречался со смертью и мог погибнуть. Вместе с ним, хотя он и оставил дома двух детей, навеки погибло бы племя Фрейдиных, как дед его реб Борух, мир праху его, называл свою расплодившуюся родню. Он, Симон, принадлежал в семье к третьему колену. Его дед реб Борух, конечно, был уверен, что его внук Шименке тоже оставит после себя три, а может быть, и больше колен Фрейдиных, и продолжаться так будет из века в век… А вышло, что с ним, Симоном, исчезнет племя Фрейдиных. Он единственное и последнее колено. У его детей уже иная фамилия. Но может быть, с его первенцем, с Даниелкой, произошло чудо – и он, Симон, не единственный и не последний из племени деда Боруха Фрейдина? Впервые в жизни Симон думал об этом, думал и страдал.

Как оценил бы это Николай Дмитриевич, расскажи он об этом? Он определенно не увидел бы тут диалектику времени. Ну, а она, Наталия? До нее дошло бы, она смогла бы понять? Или ей все так же далеко и чуждо и не по диалектике, как и ее отцу? Конечно, это так, иначе она не допустила бы того, что произошло, и не усматривала бы, как ее отец, ничего такого, отчего ему стоило бы расстраиваться. Напротив, выходило, будто ему еще следует быть благодарным за новость, которую принесли ему детские тетрадки.

Еще в тот день, когда Симон вернулся с войны домой, он понял, что не задержится тут. За все время, что он здесь, Симон ничего не предпринимал, чтобы подыскать себе хоть какую-нибудь квартиру и ему не нужно было бы жить вместе с тестем и тещей, и не искал нигде работы. Скорее всего, он вернется в те места, откуда ушел на войну.

С женой Симон пока не говорил. Обсудит все с ней, когда вернется отсюда, куда приехал узнать, успела ли эвакуироваться Ханеле с его первенцем. А если жена не согласится вернуться на Север?

Симон не станет об этом думать. Какое значение имеет это в сравнении с тем фактом, что никто здесь, в городе, не может пока ответить ему, остался ли в живых его Даниелка. Что принесет завтрашний день? Евреи в синагоге обещали что-то узнать, не отняли пока окончательно надежду. Она, Таисия, тоже не лишала его пока надежды. Ведь случались чудеса.

О, если бы с его Даниелкой случилось такое чудо!..

Давно уже Симон вернулся из синагоги, а все не спал. Он просто лежал с закрытыми глазами, когда из коридора донеслось легкое шарканье шагов. Он повернул голову к тихо открывшейся двери. На пороге стояла Таисия, босая, в длинной ночной рубашке.