Текст книги "Избранное"
Автор книги: Самуил Гордон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 45 страниц)
– Он здесь?
– Нет, – Тамара взглянула на Фрейдина, словно хотела спросить, не желает ли он с ним увидеться. Но о том, что взгляд ее означал совсем другое, Симон догадался, когда она закончила рассказ: – Ни дня не задержался тут Амет, когда узнал, что произошло у него дома. Сразу же уехал в Бахчисарай. Просто ума не приложу, почему он сюда не вернулся. На свете всякое бывает. Быть может, матери Найлы удалось спрятать мальчика, Амет его нашел и они переехали в другое место. Сервер, конечно, не его сын, но ведь он сын его жены, а Амет очень любил Найлу.
В ту же ночь Симон Фрейдин выехал в Бахчисарай со слабой надеждой на чудо, которую подала ему бывшая соседка Найлы.
21
Никто из пассажиров вагона, с кем в то ясное солнечное утро Симон сошел на станции Бахчисарай, не мог сказать ему, где жил художник Шевкет Айлимов. Симона это крайне удивило. Бахчисарай, как они сами говорят, – не город, а районный центр. Возможно ли, чтобы они не имели даже представления о том, кто такой Шевкет Айлимов, чьи полотна, по словам Найлы, находятся в картинных галереях? Но когда он услышал, что среди его попутчиков нет ни одного коренного бахчисарайского жителя, что все они поселились здесь в конце войны, Симон перестал удивляться, что его расспрашивают, какие картины написал художник и в какое время он тут жил. По их словам выходило, что из коренных жителей здесь вообще мало кто остался. Единственное, чем они могут ему помочь, – это показать, как легче добраться от станции до райисполкома. Там наверняка знают, где жил тот человек, о ком он спрашивает.
Еще рано было идти прямо туда. До начала работы в райисполкоме оставалось, самое малое, часа три. Вместо того чтобы маяться три часа на вокзале или проторчать их у закрытых дверей райисполкома, он лучше побродит это время по городу. Он никогда не поверит, что не встретит тут никого, кто смог бы показать ему, где жил Айлимов.
Насколько Симон помнил по рассказам Найлы о детских и девичьих годах, проведенных ею здесь, дом их стоял на узкой зеленой улочке недалеко от центра. За домом был большой сад. В глубине сада – белоснежная беседка, где часто работал ее отец. А вдруг все же произошло чудо и он сейчас встретит Сервера?..
Симон идет не спеша, но все равно задыхается. Давит в горле. Кажется, он сейчас закричит: «Где ты, сыночек мой?..»
В первом же переулке, куда Симон свернул с центральной улицы, он останавливался у каждого домика, чем-то напоминавшего тот, каким он представлял его себе по рассказам Найлы. К одному из домиков приглядывался особенно долго и с бьющимся сердцем ждал, не покажется ли кто-нибудь оттуда. Он не станет прятаться, если этим кем-то окажется Амет. Его, мужа Найлы, он тоже ни разу не видел. Но узнает его.
Полуголый мужчина, кого Симон увидел выходящим из дому, по виду был намного моложе мужа Найлы и притом не хромал. Обе ноги у него были целы.
Очевидно, это и на самом деле так, как предупреждали его попутчики в вагоне: мало кто тут остался из прежних жителей. Полуголый молодой человек в трусах ответил Симону то же, что и другие, кого он, идя сюда, расспрашивал: не слышал он о человеке с таким именем и фамилией, и дал тот же совет: наведаться в райисполком.
Идти туда Фрейдину не пришлось. Женщина, стоявшая на улице тремя-четырьмя домами дальше, назвала ему улочку, где жил художник, о котором он спрашивает, подробно объяснила, как туда пройти. При этом она странно приглядывалась к нему и тихо спросила:
– Вы кем-нибудь им доводитесь?
– Нет.
– Тогда другое дело.
– А что такое?
– Бабуля, – послышался из открытого окна детский голосок, и женщина вернулась в дом.
Фрейдин прождал довольно долго, но женщина к нему не вышла.
Теперь, когда Симону уже не нужно было ни у кого спрашивать, куда идти, шагать ему стало тяжелей, словно дорога все время подымалась в гору. После того как женщина на улице ответила ему так загадочно, надежда на чудо затрепетала над ним, как воздушный шар, который едва удерживается на натянутой нитке и в любое мгновение может сорваться и улететь.
Конечно, что-то скрывается за тем, почему женщина, показав ему дорогу, утаила, что дома Айлимовых он там уже не найдет. На том месте, где стоял дом, тихо и таинственно шелестела трава. Симон руками разгребал густые травы, достигавшие ему чуть ли не до плеч, и искал хоть каких-нибудь следов, что тут было прежде. Вот здесь, где он стоит, не раз играл его мальчик… Но как ни закрывает Симон глаза, не может представить себе облик Сервера. В воображении Симона Сервер ничем не отличается от Даниелки – у обоих одинаковые узкие смуглые личики, улыбающиеся глаза, ямочки на подбородке. Симон еще крепче зажмуривает глаза и видит их вместе. Они держатся за руки и бегут ему навстречу.
Высокая густая трава шелестит, как и прежде, таинственно-тихо, не выдает тайны, почему исчез отсюда дом Айлимовых. Снесли ли его из-за ветхости или угодила в него бомба, и как раз ночью, когда все в доме спали?..
Симон широко открыл глаза, но от яркого солнца на миг снова закрыл их.
Возможно, жители из ближайших домов, кого Симон увидел позади себя, стоят тут уже давно, за все время он ведь ни разу не оборачивался и не мог их заметить.
– Собираетесь тут строиться? – обратился к нему, не вынимая изо рта погасшую длинную самокрутку, низкорослый человек с жидкой седой бородкой.
Остальные молча переглянулись. Это могло означать, что они действительно принимают его за такого и советуются между собой, пустить ли его в соседи. В ответ на вопрос Фрейдин покачал головой, сказал о том же вслух и обратился к пожилому человеку с погасшей самокруткой во рту с тем же вопросом, какой минутой раньше, стоя по горло в траве, задал самому себе.
Ответили ему все сразу, перебивая друг друга:
– Разве вы не знаете, что тут произошло во время оккупации? Немцы взорвали дом и сожгли его вместе с садом. Кто-то донес, что у внука старухи отец – еврей. Когда полицаи явились за ним, мальчика у нее уже не было. Она успела вовремя его спрятать.
– Он жив? Он остался жив?
– Наверняка никто этого не знает, потому что те, у кого она его прятала, теперь там уже не живут. Но вполне возможно, мальчик остался жив.
– А где мать мальчика? Она жива?
Голос, каким Симон все это произносил, был словно не его. Все, наверное, заметили это. Они не могли не заметить, не понять, кем приходится ему Сервер и мать Сервера.
– Вы спрашиваете о Найле? Гестапо привозило ее сюда и снова увезло, а куда – никто не знает. Скорее всего, ее увезли в Германию, в лагерь, и она там осталась, иначе вернулась бы домой. Но кто знает? Левизу, ее мать, за то, что не хотела открыть, где прячется ее внук, наполовину еврей, немцы застрелили, взорвали дом, сровняли его с землей, чтобы и следа не осталось.
– Я бы сказала, – неуверенно произнесла женщина в очках, которая все время, как заметил Симон, по-особенному приглядывалась к нему, – что внук Левизы слегка похож на вас.
– Не говорите ерунды, – отмахнулся молодой парень с глубоким шрамом на лбу, – недавно тут был муж Найлы и сам говорил, что мальчик его.
– Где он теперь? – Симон и хотел, и боялся услышать, что Амет сейчас здесь, в Бахчисарае.
Парень, к которому Симон обратился, ответил, что муж Найлы пробыл всего несколько дней и уехал. Куда? Если Симона сильно интересует, об этом нетрудно узнать.
Встреча с соседями Левизы кончилась тем, что все они посоветовали Симону поговорить с Исааком Наумовичем Бобовичем. От него Симон может узнать про Айлимовых больше, чем от кого-либо еще. Во всяком случае, о судьбе мальчика Бобович знает лучше других, потому что во время войны жил в том же отдаленном глухом татарском селе, где прятали Сервера.
– Исаак Бобович тоже там прятался? – спросил Симон.
– Исааку Бобовичу не надо было прятаться. Он не еврей.
– Не еврей? – крайне удивленный Симон пожал плечами.
– Исаак Бобович – караим, а караимов немцы не трогали. Но дома вы его сейчас не застанете. Он сторож в Чуфут-Кале. Там сейчас своего рода музей. Это недалеко отсюда.
Тот, кто советовал ему пойти туда, показал на высокую гору, подпиравшую собою небо.
22
Чуфут-Кале.
Слова из чужого, незнакомого языка Фрейдин запоминал очень легко. Но значение их давалось ему с трудом. Как Симон ни старался, он не в силах был вспомнить значение слов «Чуфут-Кале». Найла ведь объясняла ему их смысл. Он даже помнит, где и когда: в театре, на концерте певицы Ферры Ислямовой. В тот раз или, быть может, в другой, когда зашла об этом речь, Найла сказала, что у одного из их поэтов есть поэма «Чуфут-Кале». И перевели ее на русский и другие языки.
Какое из двух слов означает «еврейский», а какое «город-крепость», вспомнить ему не удавалось. Но эти два иноязычных слова сохранились у него в памяти. И как было им не сохраниться, если среди картин Шевкета Айлимова, висевших в городской квартире его дочери, была картина, называвшаяся «Чуфут-Кале».
Насколько Фрейдин помнит, та картина не производила на него впечатления какого-то поселения на скалистой горе, подпирающей собой небо, как это виделось Симону издали сейчас. Когда Симон подошел поближе, ему пришлось задрать голову вверх, чтобы увидеть зубчатые вершины громоздящихся скал. Солнце стояло уже довольно высоко, но от скал тянуло еще не совсем выветрившейся ночной прохладой.
Как туда забрались люди, подумал Симон, если не всякая птица туда долетит. Случайному облачку, как золотом окаймленному солнечным светом, не хватало, видно, сил подняться над скалистым утесом и выбраться оттуда. На войне Симону приходилось прыгать с парашютом с еще большей высоты. Но его не переставало удивлять, как удавалось жителям Чуфут-Кале забираться туда, да не налегке, как идет сейчас он. Быть может, туда вела другая дорога и та затерянная дорога сохранилась и по сей день? Но спрашивать Симону не у кого. Кроме него, в этот утренний час здесь никого больше нет.
Дорога в горы, по которой Симон поднимается все выше и выше, не ведет прямо в Чуфут-Кале. Отсюда туда, кажется, вообще нет дороги. Туда, видно, придется разве что карабкаться. Но до вершины горы еще идти и идти. По одну сторону дороги тянется глубокая пропасть и развалины разрушенных и полуразрушенных домов. По другую высится высокая гладкая скала. С каждым шагом идти становится все труднее и труднее. Когда до вершины горы, где кончалась дорога, идти оставалось уже недолго, Симон остановился передохнуть.
Неподалеку от себя, в толстой каменной стене, он увидел неожиданно узкие ступеньки. Они вели сквозь толщу стены из одной каморки в другую. Вероятно, то были кельи древнего монастыря. В кельях не повернуться. Пригнувшись, втянув голову в плечи, чтобы не ушибиться, Симон задерживался в каждой из тайных и давно заброшенных монашеских каморок, оглядывая их, словно хотел уяснить для себя, можно ли было в этих каменных мешках спрятаться в те времена, когда тут были немцы. Но для этого пришлось бы замуровать сюда вход и пробить в стене другой вход и выход. Где? Как? Но какой смысл думать о том сейчас? В одном, во всяком случае, Симон уверен: если случилось чудо и Сервер остался жив, то его детям и внукам никогда не придется думать о том, чтобы прятаться лишь по той причине, что они имеют какое-то отношение к евреям.
Выбравшись по высоким ступенькам из каменной пещеры, Симон пустился идти дальше, по дороге, ведшей в гору, с одной стороны ее лежала глубокая таинственная пропасть с развалинами древних строений, а с другой высилась гладкая отвесная стена.
Заблудившееся облачко переползло наконец через вершину утеса, нависшего над неприступным городом-крепостью, и выбралось на простор. Небо над Чуфут-Кале теперь было уже совсем чистым и голубым. Симон вдруг вспомнил, что, когда на той неделе шел к солдатской синагоге, небо тоже было таким же чистым и ясным. Похоже, на фронте он стал чуточку суеверным. Да, он не перестанет ждать чуда, даже если сторож в Чуфут-Кале, к которому он идет, отнимет у него надежду.
С того места, где кончалась дорога, к низким входным воротам города-крепости вел подъем, крутой, почти как отвесная стена, редко поросший низкими деревцами и колючей травой. Карабкаясь по нему вверх, Симон то и дело хватался за них, чтобы не скатиться назад. Взбираясь вот так, согнувшись, достиг он наконец заржавленных провисших ворот Чуфут-Кале. В долине под ним лежал Бахчисарай, крохотный и далекий, как будто под крылами парящего над ним самолета.
Что тут беречь сторожу Исааку Наумовичу Бобовичу, которого Фрейдин, войдя сюда, увидел на другом конце города, если весь Чуфут-Кале составляет вот эта короткая, не очень широкая улица, где, не считая двух домов, все остальные завалились, рассыпались, руины поросли мхом и плесенью и от них веет печалью давно исчезнувшей жизни?
Кроме этих двух уцелевших домов и маленькой сторожки возле скрипуче кряхтящих ворот, время сохранило еще одно свидетельство, что было здесь когда-то оживленное место. По отпечаткам колес на мостовой в начале улицы можно было подумать, будто здесь недавно проехала телега. Телега должна была быть нагружена бог знает как тяжело, коль скоро следы ее колес не смыло дождями, не стерло ветрами.
Вероятно, сторож не привык в столь ранний час кого-либо тут видеть, ибо, едва только Фрейдин вошел, тот сразу же направился к нему навстречу. Симон на минуту попытался представить себе, как встретил бы его этот самый Исаак Наумович, приди он сюда, когда в Бахчисарае стояли немцы. Впустил бы его или отослал туда, откуда пришел он за спасением? Или не сюда поначалу мать Найлы, старая Левиза, привела прятать своего внука, наполовину еврея, его сына от татарской женщины, Сервера?
Симон не мог толком понять, чем евреи так отличаются от караимов, что фашисты обошлись с евреями так по-зверски. Ему всегда казалось, что караимы тоже евреи, они только не делятся на сефардов и ашкинази, на хасидов и миснагдов. Симон думал о них так еще с мальчишеских лет, наверное, потому, что кто-то из ребят старшей группы принес однажды с собой в хедер то ли книжку, то ли молитвенник с теми же еврейскими молитвами, лишь немного переиначенными и в другом порядке. Тот ученик хедера из старшей группы сказал, что молитвенник, принесенный им, караимский, а караимами они зовутся по той причине, что придерживаются не талмуда, а только торы. А храмовая служба ведется у них на древнееврейском. И вот еще что помнил Фрейдин с мальчишеских лет: в родном его городе на Днепре караимской синагоги не было – и те несколько караимов, что в ту пору там жили, по субботам и праздникам молились вместе с евреями в одной синагоге. Так чем они не евреи, если молятся по тем же молитвенникам, читают ту же Библию, отмечают те же праздники, носят те же еврейские имена? Симон понимает, что это не совсем так, как он думает, коль скоро немцы считали, что караимы – не евреи. Но разобраться в этом не может. Подошедший к нему сторож с длинной красивой бородой и с глубоко посаженными глазами был так похож на одного старика из солдатской синагоги, что у Симона, когда подал Бобовичу руку, вырвалось невольно на еврейском:
– Шолом-алейхем вам, дедушка.
Исаак Наумович нахмурил брови:
– Я не еврей. Я караим.
– Вы обиделись?
– Говорите, что вам нужно? – сказал он резко и сердито, словно был не сторожем запустелого маленького поселения под открытым небом, а стоял на воинском посту. Его маленькие, глубоко посаженные глаза утонули еще глубже под насупленными бровями и смотрели из-под них, как Симону казалось, с подозрением.
Такой неприветливой встречи Симон не ожидал. Во всяком случае, это явно неподходящий момент заводить со стариком речь о том, что его, Симона, привело сюда в столь ранний час. Лучше немного подождать. Он попробует пока завести с ним речь обо всем, что относится к тому, что раскинулось перед ним на скалистой горе.
– Мне хотелось посмотреть на Чуфут-Кале. Другого свободного времени у меня нет. Я сегодня приехал и сегодня же уеду. Но я столько наслышался о еврейском городе Чуфут-Кале.
– Чуфут-Кале не еврейский город, – перебил его сторож. – Правда, Чуфут-Кале и на самом деле означает еврейскую крепость, но евреи здесь никогда не жили. Здесь жили караимы.
– А во время войны? – спросил Фрейдин.
– Знаете, сколько лет прошло с тех пор, как все отсюда разъехались? Меня, наверно, тогда еще и на свете не было. А мне уже около семидесяти.
– Вот как? А я был уверен, что во время войны здесь еще жили караимы и прятали у себя евреев. Евреи и караимы все же родня.
– Кто вам сказал, что мы с ними родня? – старик посмотрел на него, словно Симон возвел на него страшный поклеп.
– Ну, хорошо. Пусть будет так, как вы говорите, и евреи и караимы не родня. Но у вас ведь еврейские имена. Вы читаете ту же тору, справляете те же праздники.
– Что вы хотите этим сказать, молодой человек?
– А сами вы разве не понимаете, что среди караимов евреям было бы легче прятаться, чем где-нибудь еще?
– Как они могли прятаться среди нас, если нам самим приходилось доказывать немцам, что мы не евреи. Мы и на самом деле не евреи. Мы караимы и не хотим быть евреями. – Исаак Наумович Бобович произнес это громким голосом и огляделся, словно говорил не стоявшему рядом Симону Фрейдину, а ожидал увидеть возле себя кого-нибудь из тех, кто мог бы заподозрить его, Бобовича, в том, что он тоже еврей, но скрывает это. У Симона есть такой знакомый. Вернулся с войны с документами, что он уже не еврей. И с тех пор старается держаться от евреев подальше.
– А как доказали ваши немцам, что вы не имеете отношения к евреям?
– Наверное, они сами знали. Но почему, скажите, вы так допытываетесь обо всем?
– Просто так. Хочется знать. Я ведь еврей.
– Это я вижу. Скоро придет директор музея, спросите у него. Он ученый человек. Часа через два он появится.
– У меня нет времени ждать. Я думаю, – продолжал Симон затянувшийся и не имеющий отношения к делу разговор, – вы тоже можете немало рассказать о вашем музее. Вот, скажем, к примеру, кто такой Авром Фиркович, почему на его доме прикреплена мемориальная доска?
Рукавом старик стер тонкий слой пыли с мемориальной доски и сказал с воодушевлением:
– Авром Фиркович был большим ученым и путешественником. Он объездил мир, был знаком с величайшими людьми своего времени. Но умер у себя в Чуфут-Кале. И похоронили его на здешнем старом кладбище.
– А что было здесь? – спросил Симон, показывая на другое уцелевшее здание с полузастекленной дверью.
– Это молельный дом. Наденьте что-нибудь на голову – и войдем. Вытрите хорошенько ноги.
Внутри молельный дом, куда сторож ввел его, напомнил Симону хоральную синагогу у них в городе. Ребенком отец взял его туда в один из праздников. Над высоким ковчегом Завета с вышитой бархатной завесой укреплены были скрижали с высеченными на них десятью заповедями. Симон удивился, что не до конца еще забыл содержание десяти заповедей. Ближе ко входу и поодаль от стен длинными рядами стояли скамейки. Спрашивать, приходит ли кто-нибудь сюда молиться, было незачем. Чистота, царившая вокруг, говорила о том, что никто, кроме солнца, сюда давно не заглядывает и что, кроме его лучей, ничья нога не ступает тут по полу.
– Я должен с вами поговорить об очень важном деле. Мы можем тут присесть?
Исаак Наумович присмотрелся к Симону, словно только сейчас его увидел, и опустился на переднюю скамью против ковчега Завета.
Симон подождал немного и присел возле него.
– Ну, я вас слушаю, – сторож прислонился головой к спинке сиденья, обратив взгляд к потолку.
Симону и самому не вполне ясно было, почему он сначала прочел вслух десять заповедей, а уж потом спросил у Бобовича:
– Вы знали мальчика Сервера Самединова?
Исаак Наумович резко повернулся к Симону:
– Кто вам сказал?
– Неважно кто. Теперь это уже не секрет. В Бахчисарае мне сказали, что вы его видели после освобождения. Вы его сами видели? Он жив?
Старик поднялся:
– Вы кем-нибудь ему приходитесь, что так допытываетесь?
– Да. Но скажите: он жив? Сервер жив? Он спасся?
– Он жив. Он жив.
– Вы его сами видели? И вправду сами видели?
– Вот как вижу вас.
– Когда?
– В тот же день, когда освободили наше село. По правде сказать, не понимаю: зачем ему нужно было скрываться?
– Вы спрашиваете зачем? Мальчик ведь наполовину еврей.
– Кто вам сказал?
– Кто?
– Ну да: кто? Мальчик – татарин. Его родители, вероятно, нажили себе врагов, так те выдумали, будто у Сервера отец – еврей. Для немцев этого было более чем достаточно, чтобы убить его. Оставлять мальчика в Бахчисарае, коль ходили такие слухи, было очень опасно, и бабушка привезла его спрятать к нам в село. Там жили ее знакомые, кому можно было довериться. Наше село было татарским, но жило в нем и несколько других семейств. Все в селе знали, у кого из татар прячется мальчик, но никто его не выдал. Из караимов в селе наша семья была единственной.
– В Крыму, я слышал, существовало много еврейских сел.
– Вас интересует, почему я не поселился в еврейском селе?
– Нет. Нет. Я просто так спросил, меня это не интересует, – вовремя спохватился Симон, потому что ответь он иначе, разговор опять увело бы в сторону или Бобович просто отвернулся бы от него. – Меня интересует мальчик, Сервер. Расскажите мне все, что о нем знаете. Может быть, вы что-нибудь знаете и о его матери?
– О том, что немцы застрелили его бабушку за то, что не хотела выдать, где скрывается ее внук, в Бахчисарае вам, наверное, рассказали, раз вы там спрашивали про мальчика. А что касается его матери, то немцы угнали ее в лагерь за то, что скрыла, что мальчик у нее от еврея. Но это ложь, Сервер – не еврей наполовину. Он татарин. Куда, в какой лагерь угнали его мать и жива ли она, никто здесь не знает. Но отец жив.
– Чей отец? – спросил рассеянно Симон.
– Отец спасенного мальчика. Совсем недавно он был здесь и искал своего сына, Сервера.
– Вы не ошибаетесь? – Симон отвел взгляд в сторону.
– Ошибаюсь? Он просидел со мной целый день. Не здесь, у меня дома. Сюда он не смог бы подняться. Он инвалид. Пришел с войны без ноги. Его зовут Амет. Амет Самединов. Отсюда он уехал к сыну.
– К Серверу?
– Ну да.
– Куда?
– Точно не знаю. Я знаю лишь, что те, у кого скрывался мальчик, переехали куда-то не то в Узбекистан, не то в Казахстан. Пойдемте.
Исаак Бобович запер молельный дом и забрался в сторожку у входных ворот.
– Все же я не могу понять: зачем нужно было прятать мальчика, – снова задал он тот же вопрос и себе и Симону – если и отец и мать у него татары?
– Вам надо было спросить о том у Самединова.
– Я спрашивал. Но он ничего не ответил. А кем вы им приходитесь, Самединовым?
– Так вы говорите, что он жив? Его спасли? Сервер жив? – В эту минуту сторож Чуфут-Кале, который вначале встретил его так холодно и недружелюбно, был для Симона самым дорогим человеком. Симон крепко пожал старику руку и, как мальчишка, пустился с горы вниз, не чуя под собой ног.
Уже стоя внизу, у подножия высокой скалистой горы, Симон подумал, что напрасно скрыл от Бобовича, кем приходится спасенному мальчику. Но, кажется, старик и сам догадался и поэтому при прощании так приглядывался к нему.
Странно. Та большая радость от чуда, радость, что нашел своего сына Сервера, к крайнему удивлению Симона, не пробудила в нем сильного отцовского чувства, на которое он надеялся. Симон объяснял себе это тем, что ни разу в жизни не видел Сервера, не держал его на руках, не качал на коленях, как Даниелку, как Володю и Галю, а без этого, вероятно, трудно почувствовать в себе большую отцовскую любовь.
Только в этом видел Симон различие в своем отцовском чувстве к Серверу и к остальным своим детям, во всем остальном Сервер так же дорог ему и любим, как и они.
Но не то, что не пробудилось в нем большого отцовского чувства, помешало Фрейдину поехать прямо отсюда, как сделал муж Найлы, в Казахстан или Узбекистан – увидеться с Сервером. Ну, хорошо. Раз тот жив, то, в конце концов, он, конечно, разыщет его там. Но что он ему скажет и что может он ему сказать? Что не Амет Самединов, а он, Симон Фрейдин, его отец и что из-за этого он, Сервер, так страдал, что из-за этого отняли у него мать и угнали ее неведомо куда и убили бабушку? И что скажет он, Симон, Амету Самединову, кого Сервер считает своим отцом и называет папой?
Симон не в состоянии был себе это объяснить, но глубоко в душе жила надежда, что Найла не погибла, что она жива, что вернется и тогда сама обо всем расскажет сыну.
А вдруг предчувствие его обманывает? Это покажет только время. Если через год или два Найла не отзовется, он возьмет назад слово, которое тогда дал ей, и сам откроет все сыну. Симону не в чем оправдываться перед ним. Не по его, Симона, вине узнает Сервер об этом спустя столько лет. Сын его поймет. В конечном счете, не так уж важно, породит ли эта встреча у Сервера привязанность сына к отцу, а у него, Симона, близость отца к сыну. Важно то, чтобы их сын тоже знал, из какого народа его отец, точно так, как знает, из какого народа его мать, и запомнил на всю жизнь, что люди из народа его матери спасли его от смерти, отвели наведенный на него автомат.
Но кому дано предугадать, куда через год или два занесет Сервера? Одно Фрейдину ясно: в тот город, где Самединовы жили до войны, Амет не вернется, потому что там догадываются, что он не родной отец Сервера. Как же он их найдет? Надо было попросить сторожа в Чуфут-Кале, пусть узнал бы адрес и прислал ему.
«Зачем?» – тут же спросил себя Симон. Почему он сам не может написать в адресное бюро Узбекистана или Казахстана и узнать, где находится семья Самединовых? А что потом? Потом он сам им напишет. Выдаст себя за Исаака Наумовича Бобовича. Подозрения у мужа Найлы это не должно вызвать. Этот сторож Бобович сам ведь подсказал Амету, в каких краях искать сына. Да. Так он и сделает. Где бы он, Симон, ни был, время от времени будет писать им, скрываясь под именем караима. Старик, если и узнает, не станет обижаться.
К тому же у Симона вообще нет возможности пускаться сейчас в такую даль, в Казахстан и Узбекистан. Дома его ждет жена, скучают дети. Он уехал на несколько дней, а минуло уже две недели, как он в дороге. Кто знает, быть может, дома ждет его письмо от Таисии. Мейер-Залман из солдатской синагоги обещал ему, что, как только проведает что-нибудь о Бройдо, тут же сообщит об этом женщине, которая живет в мезонине дома бывшего его тестя.
