Текст книги "Избранное"

Автор книги: Самуил Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 45 страниц)

– Ошибаетесь. Вы, наверное, тоже думаете, будто писатель творит лишь в то время, когда сидит с ручкой за письменным столом, а художник – когда держит в руках кисть. Я не взялся бы писать ваш портрет, если бы не смог себе ответить, откуда эта печаль, это неверие в людей, что светится в ваших глазах. Хотите, могу вам выдать эту тайну.

Зинаида присела. Александр мог истолковать это так, что она готова его выслушать. Но лишь из любопытства, не больше, ибо, по правде говоря, никто, кроме нее, здесь ведь не знает, почему она разошлась с Константином, со своим мужем. Если даже и правда, что писатели или художники способны иногда проникнуть в те таинственные глубины человека, которые ему самому недоступны, а судя по тому, как Гарбер к ней приглядывается, он тоже стремится быть одним из таких художников, ей все равно нечего его бояться. Она легко сможет все отрицать. И будет все отрицать. У него ведь нет никаких доказательств, что с ней произошло все именно так, как он говорит.

Прошло довольно много времени. Александр все молчал. Зинаида не торопила его, не напоминала, что ждет. Но когда Гарбер вдруг взял ее за руку, по телу ее снова пробежал тот же ток, и в этот раз она почувствовала такую слабость, что ей не хватило сил отнять руку.

– Какой сегодня чудесный вечер.

По тому, как Гарбер это сказал, Зинаиде не трудно было догадаться, что сказал он не в связи с тем, что вечер и на самом деле был чудесным. Вчера и позавчера вечера тоже были тихими, пряными и теплыми, а темно-синее небо густо усеяно яркими звездами, и они точно так же загадочно перемигивались. Напомни она об этом, он наверняка ответил бы, что до сих пор этого не замечал, ибо ее не было возле него. И поскольку Зинаида думала о том, ей не показалось слишком неожиданным, когда Гарбер спросил:

– Вы очень любили своего бывшего мужа?

Зинаиде захотелось сказать: вы, стало быть, не принадлежите к тем, кто сам проникает в сокровенные глубины человеческой души. Вам нужно, чтобы я открылась, иначе мой портрет вам не удастся. Но вслух ответила:

– Я уже забыла.

– Вас удивляет, разумеется, зачем я спросил. Мне просто пришла на память строфа из одного моего стихотворения о любви. Оно, насколько помню, даже было опубликовано в журнале. В юности, наверное, уже лет тысячу тому назад, я написал о любви тьму стихов. Мне тогда казалось, что смысл этого исключительного слова, этого святого слова, которое каждый человек столько раз произносит за свою жизнь, ясен мне и понятен. Наверное, поэтому мне легко было подобрать к нему множество сравнений, метафор. Теперь я понимаю, что ни один эпитет, ни одно сравнение не способны передать этого чувства. И как я могу его передать, если себе самому не могу объяснить, что это за чувство. Скажите правду: вам еще не надоело мое философствование?

– Напротив, я слушаю вас с большим интересом.

– Как врач вы, наверное, знаете чуть больше меня, сколько непонятного и таинственного скрыто в человеке, – продолжал Александр, ловя грустный, задумчивый взгляд Зинаиды, – сколько в нем тайн, к которым еще не добрались, и я не уверен, доберутся ли когда-нибудь. Величайшая и глубочайшая изо всех сокровенных тайн – это любовь. Ее сравнить нельзя ни с чем. Возможно, я преувеличиваю. В моем возрасте естественно преувеличивать, любой вещи часто придают более глубокое и особенное значение.

– Мне все же не совсем понятно, почему вы спросили, сильно ли я любила своего бывшего мужа.

– Мне просто хотелось услышать, что значит сильно любить.

– Почему вы считаете, что я могла бы на это ответить?

– Хотите убедить меня, что уже успели все забыть?

– Не думаю, что вы могли бы это скоро забыть.

– Но я никогда не был ни в кого влюблен в такой степени, чтобы ответить на это.

– А с чего вы взяли, что я была так влюблена?

– Потому что такие женщины, как вы, подсказывает мне чутье, по-иному любить не могут.

– А ненавидеть?

– В этом я сомневаюсь…

– Не доверяйте так своему чутью. – Ее грустный, задумчивый взгляд блуждал по звездному небу…

Гарбер всем телом склонился к ней, но в то же мгновение овладел собой. Зинаида словно ничего не заметила. Она не отвернулась, когда его губы приблизились к ее губам. Его удержало ее спокойствие. Он воспринял ее поведение в эту минуту так, словно она хотела испытать его, выяснить, действительно ли он тот, за кого себя выдает, не такой ли он, как все мужчины на курорте, которые просто ищут, с кем развлечься. Нет, она не могла так о нем думать. Не могла!

С гор потянуло свежим ветром, и в садике зашелестела листва. Зинаида была одета по-летнему легко: в светлом платье с короткими рукавами. Гарбера не удивило бы, если бы она собралась уйти. Но она не двигалась. Александр переместился поближе и прикрыл ее от порывов ветра.

– Тебе не холодно? – тихо спросил он, осторожно обнимая ее. – Зина… – Она не отозвалась. Ей не верилось, что он сказал ей «ты», назвав ее Зиной. Ему тоже не совсем в это верилось. Плечо ее дрожало у него под рукой. – Тебе не холодно? – переспросил Александр чуть громче. И, уже не владея собой, нежно прижал ее к себе и припал к ее влажным губам.

В те краткие мгновения, когда он давал ей перевести дух, она что-то говорила, но Гарбер ничего не мог разобрать, как не мог разобрать и собственных слов, которые без конца шептал, целуя ее. Он знает лишь, что ни разу не произнес привычного слова «люблю», а говорил иные слова, как, бывало, в детские годы в хедере во время молитвы заменял подлинное имя бога другими именами. Глубокая нежность, накопившаяся в нем, как в роднике, за прожитые в одиночестве годы, переполняла его до краев.

32

Из садика они ушли уже около полуночи. Их не удивляло, что они не заметили, как быстро прошел вечер. У каждого из них были часы, каждый из них не раз бросал, наверное, вольно-невольно взгляд на циферблат, но все равно не торопился уходить, словно стрелки обоих часов указывали все тот же вечерний час, когда Александр и Зина пришли сюда.

– Мы с вами совсем забыли, что после одиннадцати санаторий закрывается, – сказала Зина, останавливаясь в проходе. – Куда же вы пойдете так поздно? Разве что вам вернуться в садик и там дождаться утра.

– Это мысль! – Гарбер по-военному, но ребячась, круто повернулся, но, увидев озабоченное лицо Зины, громко рассмеялся. – Знаешь, сколько раз в жизни приходилось мне спать на голой скамье под открытым небом? Вот спроси у звезд. Беру их в свидетели. Думаешь, я уже во всем исповедался тебе?

Говоря это, Гарбер, конечно, и мысли не допускал, что за тем лишь, чтобы выслушать его исповедь, Зина вернется с ним в садик. Он, может быть, и поверил бы в такое, обращайся и она к нему на «ты». Но тем, что не запрещала говорить ей «ты», давала понять, что сегодняшний вечер сильно сблизил их и что ей тоже не хочется уходить.

– Я прямо-таки не знаю, – сказала Зина озабоченно, – что придумать. После одиннадцати закрывают не только вход в корпус, но и ворота.

– Есть о чем беспокоиться, смешно просто. Мне недолго перелезть и через ворота. Я, как говорится, брал и не такие крепости.

Как ей сразу не пришло на ум, удивилась Зина, что ворота санатория для него не из тех препятствий, какие не сумеет он преодолеть. В эту минуту Александр казался ей еще моложе.

– Ну хорошо, – согласилась, уступая, Зина, – а как вы попадете в палату на третий этаж? Дежурной строго запрещено после одиннадцати открывать дверь тем, кто нарушает установленный порядок. А на часах уже скоро двенадцать.

– Есть из-за чего переживать, – опять по-мальчишески громко рассмеялся Гарбер. – Залезу через балкон, как тайно забирались рыцари в давние времена к своим возлюбленным. – Он нагнулся и поднял с земли маленький камушек. – Мы спим с открытыми окнами, а стрелком я был неплохим. Чуть ли не снайпером. Этот камушек угодит туда, куда нужно, и разбудит моего соседа.

– И что дальше? – Зина загорелась любопытством, не скрывая своего восхищения ребяческой озорной затеей.

– Дальше? – к удивлению Зины, Гарбер остальное говорил уже вполне серьезно. – Роман Васильевич свяжет обе наши простыни, полотенца и вытянет меня наверх, как ведро из колодца. Будь наша палата на втором этаже, я бы сам туда забрался. Хочешь посмотреть, как я умею лазить?

Не останови она его, он наверняка полез бы на высокий тополь. Зина не могла понять, ведет ли он себя так потому, что не в силах унять разыгравшуюся юность или не желает ее унять.

– Знаешь что… – у нее это просто сорвалось с языка, и она тут же поправилась, – знаете что…

Но Гарбер решил, что это сорвалось у нее с языка не случайно, и, как бы желая в том убедиться, крепче прижал ее к себе и так, обняв ее, прошел несколько шагов, не замечая, что идут они в другую сторону. Он не спрашивал, куда они идут, Зина сама поторопилась сказать:

– Я провожу тебя до санатория.

– Хочешь посмотреть, как я буду перелезать через ворота?

– Будет вам шутить. Уже первый час и как… Мне кажется, ворота сверху утыканы железными остриями.

– Тем лучше! Будет за что уцепиться. – Он остановился, огляделся и повернул назад. – Насколько мне известно, в истории человечества еще не было случая, когда бы рыцарь посреди ночи позволил даме пойти одной, не проводил ее до дверей.

Окна по фасаду трехэтажного дома, где жила Телехова, были закрыты. Ни одно из них не светилось. Но все равно Зина просила Александра говорить тише, сдерживать свой громкий, звенящий смех. Простилась с ним у подъезда соседнего дома, где мало кого знала и где мало кто знал ее.

Когда он задержал ее теплую маленькую руку, ему показалось, что Зина колеблется, не пригласить ли его к себе, и зависит это только от него. Она ждет, когда он первый заговорит об этом. И Гарбер неуверенно сказал:

– Ты, как я вижу, сильно боишься своих соседей.

– С чего вы взяли?

– Не бойся ты их так, мне, наверное, не пришлось бы лезть через ворота.

Зина молчала.

– А что было бы, если бы, например, вдруг пошел дождь, ливень? Тоже не пустила бы меня в дом?

– Вам это очень важно знать?

– Все же…

– Можете быть спокойны, я не оставила бы вас мокнуть под дождем. Отдала бы вам ключ от комнаты, а сама ушла ночевать к подруге. Она живет недалеко.

Как неосторожно было с его стороны заводить с ней такой разговор! Гарбер не скрывал от себя, что хотел испытать ее. А получилось, что испытала его она. Догадывается ли хоть Зина, как дорога ему стала после такого ответа? Он не уверен, не закончилось ли бы это знакомство так, как с Таисией, пригласи его Зина сегодня к себе. Он, наверное, не сошелся бы с ней, а если бы и сошелся, то все равно не простил бы ей этого, никогда не забыл. Всю жизнь мучил бы себя и ее.

– Ты хорошо знаешь дорогу, не заблудишься?

На этот раз Гарбер уже не сомневался, что сказала она так не случайно.

Случайностью было, что попал он к воротам, ибо не заметил бы, куда идет, уведи его дорога даже к горным седлам.

Железные ворота с острыми прутьями поверху были на замке. К тому же они были сплошь гладкие, без единого выступа. Александр смерил их взглядом и отступил на несколько шагов. Глубоко вздохнув, разбежался и, оттолкнувшись изо всех сил, взлетел вверх. Ему не хватило нескольких сантиметров, чтобы ухватиться за острые прутья наверху. Не удалось ему ухватиться за них и с третьего раза. Гарбер уже хотел было отступить и пойти к другому входу в санаторий. Для этого надо было подняться в гору и сделать довольно большой крюк. Но вахтер может его не впустить. У него нет с собой курортной книжки и нечем подтвердить, что он из этого санатория.

Как бы то ни было, но Гарбер сделал еще одну попытку, и ему удалось ухватиться одной рукой за средний прут. Держась за него, забрался на ворота. Спрыгнул оттуда легко, даже не разметав широко рук.

Стоя уже по ту сторону, Гарбер представил себе, как утром, придя сюда, Зина будет разглядывать ворота и, наверное, не захочет поверить, что он сумел на них забраться. Если пожелает, он сможет проделать это и в ее присутствии.

Камушек, брошенный в открытое окно палаты, не разбудил Зайцева, и рыцарю Александру Гарберу пришлось дожидаться утра, когда откроют двери корпуса, на голой скамье, возле клумб, откуда впервые он увидел ту, кого искал всю жизнь. Она стояла наверху лестницы, освещенная ярким солнцем. А чувство, которое порой проникает глубже и видит дальше, чем ясный разум, подсказывало ему, что Зина та, кого он искал всю жизнь и на всю жизнь.

Зина долго не отходила от окна. Ей все еще казалось, что тот, кому она сегодня впервые сказала «ты», отсюда не ушел, кружит где-то здесь поблизости или сидит и ждет ее в садике, не придет ли она к нему. Зина никак не ожидала, что с ней может такое случиться. Сколько прошло с тех пор, как они познакомились? Неужели всего три дня? Ей самой не верится. Чтобы она так быстро сдалась! Ее соседей, если бы они увидели ее с новым знакомым, это не удивило бы. Как можно устоять перед таким молодым и красивым мужчиной! Они бы наверняка не поверили ей, что ослепил он ее не молодостью и красотой. Какой он молодой, если старше ее бывшего мужа на целых пятнадцать лет и старше ее почти на двадцать. Он, наверное, прав. То, что происходит между ними, – не любовь, это нечто иное, более возвышенное, непонятное. Он еще не подобрал для этого подходящего слова и вообще не знает, можно ли дать этому имя. Любовь, считает он, слишком обыденное, слишком простое слово.

Теперь Зина уже не сомневалась, что если бы увидела сейчас перед собой Александра, то выбежала бы к нему, не боясь, видят ли это соседи. Александр увел бы ее назад, посадил бы возле себя на ту же скамью, взял бы за руку и, перебирая ее пальцы, продолжал бы рассказывать про свою жизнь. Но она не поймет, почему Гарбер был так строг к себе, чуть ли не во всем обвинял прежде всего себя, а она чувствовала, что это не так, как он говорит. Она вообще не понимала, чего вдруг стал он сегодня исповедоваться перед ней, да так откровенно, как будто стоял перед собственным судом. Быть может, хотел завоевать ее доверие, пусть-де видит, что он от нее ничего не скрывает?

Из того, что Гарбер, сидя с ней сегодня в садике, рассказывал о себе, более всего удивила Зину история его разрыва со второй женой, матерью двух его детей. Приглядись он к ней повнимательней, когда рассказывал об этом, то наверняка заметил бы ее растерянность. Если бы знал он, как похожа поведанная им история на ее разрыв с мужем…

Зина притворила окно.

Как странно. Прежде она никогда не замечала, что будильник на столе так громко отсчитывает мгновения. Она накрылась одеялом с головой, но это все равно не заглушило тиканья часов. Наконец она слезла с постели, спрятала будильник в шкаф и плотно закрыла дверцу.

Проходя мимо окна, она увидела, как кто-то стоит напротив. И в то же мгновение поняла, что ей просто померещилось. Никого там не было. Это ветер, набежавший с гор, раскачал фонарь на столбе, и тени метались по улице. Вскоре, уже лежа в постели, она услышала, как подозрительно зашумели деревья.

Подняла голову с подушки. Испуганный ее взгляд пробежал по потемневшему, но все еще усыпанному звездами небу.

– Только бы не было дождя, – произнесла она словно мольбу и, будто зависело это от нее, при каждом порыве ветра повторяла: – Только бы не было дождя.

Когда, проснувшись, она увидела в окне ясное солнце, сухие крыши, то вздохнула с облегчением. Стало быть, ей только приснилось, что шел дождь. Кто был тот молодой человек, кто прятался с ней под одним зонтом?

Долго ломать над этим голову она не могла, ибо вспомнила вчерашний рассказ Александра о его разводе. Как похожа эта история на ее собственную. Почему она сразу не сказала о ней Гарберу, если для него это так важно? Неужели молчала потому, что испугалась, будто может навеки потерять его? Но это ее не остановит. Коль скоро для него это так важно и он придает этому такое значение, то сегодня она ему все скажет.

Да. Сегодня же скажет.

33

Но когда Зина в условленный час – в пять часов вечера – пришла в садик и застала там Александра без мольберта и даже без альбома, она тут же поняла, что с Гарбером случилось что-то очень серьезное и что ни одно слово из того, что она собиралась сегодня ему сказать, до него сейчас не дошло бы. Он смотрел на нее рассеянно и растерянно, словно чувствовал себя перед ней виноватым и не знает, как оправдаться. Не случилось ли что-то, из-за чего он должен уже сегодня уехать? Зину это испугало, хотя, идя сюда, против собственной воли, она думала о том, что для нее было бы, наверное, намного лучше, если бы они расстались. И еще она подумала: ей было бы легче все пережить, если бы он перешел в другой санаторий, в самый дальний от них, на другом берегу озера.

– Почему ты остановилась? – Александр поднялся со скамьи и ждал, пока Зина сядет. – Мне нужно с тобой поговорить.

Нет. Она не ошиблась, с ним сегодня произошло что-то серьезное. Даже голос у него другой, глухой.

– Я думаю, ты сама догадываешься, о чем я хочу тебе сказать.

Зину зазнобило, как от холода. Сейчас он скажет, что сегодня уезжает и пришел проститься.

– Что с тобой, дорогая? – спросил Гарбер, легко коснувшись рукой ее колена.

– Со мной? – Она опустила глаза под выжидательным его взглядом. – Со мной ничего.

– Ничего, ты говоришь? – переспросил он в задумчивости. – А со мной случилось очень важное. Ты не устала?

– Нет. А что?

– Может, пройдемся? Мне легче тогда будет говорить.

Они поднялись и пошли узкой аллеей, ведшей в глубь садика. Было еще далеко до того вечернего часа, когда сюда забредают парочки, прячась от постороннего взгляда.

– Тебя не удивляет, – спросил Александр, глядя на вершины стройных тополей, – что ты застала меня с пустыми руками, без мольберта? – Не дожидаясь ответа, он продолжал тем же тихим глухим голосом: – Я передумал. Я не буду писать твоего портрета. Сказать почему или ты сама догадываешься?

«Потому что ты сегодня уезжаешь и не успеешь», – хотелось ей сказать. Но ответила она совсем не то, о чем в эту минуту думала:

– Потому что еще не успели разгадать моей тайны, откуда в моих глазах печаль и что за ней скрыто.

– Мне она больше не мешает. И я уже не замечаю ее, как прежде. Вчера мне показалось, что ее почти уже нет. Я напишу твой портрет, когда печаль в твоих глазах исчезнет совсем.

– Если так, вам опять, стало быть, придется рисовать меня по памяти.

– Нет.

Страх, что он сегодня уезжает, прошел, и у нее уже не так часто прерывалось дыхание.

– Нет, – повторил Александр, – не по памяти.

– Вы рассчитываете, что за три недели, что вам осталось тут быть…

– Не здесь буду я писать твой портрет, – остановил ее Гарбер, не позволяя дальше говорить, – и не по памяти. Я напишу твой портрет там, у себя на Севере. – В сомнении, дошли ли до нее его слова, он повторил громче: – У себя на Севере напишу я твой портрет, и не по памяти.

Удивленная, Зина остановилась.

– Не понимаю.

Александр заглянул ей в глаза и вдруг, словно совсем потеряв власть над собою, привлек ее и, ничего не видя от волнения, с закрытыми глазами принялся страстно целовать и, почти задыхаясь, произнес:

– Без тебя я отсюда никуда не уеду… Десять лет я один. Потому и не женился, что все эти годы искал тебя, предчувствие подсказывало мне, что ты есть, что я разыщу тебя, найду… И нашел. Почему не встретил я тебя тогда, в чулочной артели?

Зина рассмеялась, не отворачивая от него лица:

– Ты сам не слышишь, что говоришь. Меня ведь тогда еще и на свете не было.

И хотя на этот раз Зина снова говорила ему «ты» и не пыталась больше освободиться из его объятий, Гарбер уже не верил сейчас так слепо в свое предчувствие. Он устыдился самого себя, словно принуждал себя до сих пор забывать, не думать о том, что, когда Зина появилась на свет, он уже готовился стать отцом.

– Понимаю, – сказал растерянно Гарбер, выпуская ее из объятий, – между нами огромная разница в летах. Тебе еще нет и тридцати, а мне уже скоро пятьдесят.

– По тебе этого не видно. Не попади ко мне твоя санаторная карта, то никогда в жизни не поверила бы, что тебе столько лет. Как тебе удалось сохранить молодость?

Говоря, что он сохранил молодость, она преувеличивала, но Гарбер не подумал, что делает это из желания польстить ему. Он воспринял ее слова как ответ на то, о чем за прошедшие дни не раз думал и о чем наконец открыто сегодня сказал ей. То, что он сейчас услышал, означало, что ее не пугает разница в их возрасте, она не считает его настолько себя старше, чтобы это уж очень бросалось ей в глаза. Скорее всего, наверное, ее удивляет, что за все дни их знакомства она ни разу не услышала от него, что он любит ее. Но много раз говорил он об этом куда сильней и проникновенней, чем если бы произносил слово «люблю», которое для него чересчур обыденно, слишком привычно, как любое слово, которым пользуются гораздо чаще, чем следовало бы, отчего оно и потеряло божественность свою. А может быть, для Зины это слово еще свежо и свято и она жаждет услышать его из уст его?

«Я люблю тебя. Я очень, очень люблю тебя. Ты единственная моя любовь на всю жизнь». Александр услышал это в себе, как слышат порой мелодию, которую невозможно выразить вслух. Так глубока она. Но после того как Гарбер сумел взять себя в руки и высказать вслух, что пропелось в нем, он открыл ей, что был сегодня в здешнем загсе.

– Я там про все разузнал.

Зина не могла и не хотела верить, что это имеет хоть какое-то отношение к ней, и потому ни словом не отозвалась. Александр принял ее молчание за согласие и более уверенно продолжал:

– Заведующая загсом пообещала пойти нам навстречу, сделать для нас исключение, и нам не придется долго ждать…

– Никак не возьму в толк, о чем вы говорите.

То, что Зина снова принялась ему «выкать», не смутило Гарбера, и он признался, что договорился с соседом по палате и тот пойдет в загс свидетелем с его стороны.

– Боже мой, – чуть не закричала она во весь голос, – как вы могли, не спросив меня, вести с кем-нибудь об этом разговор? Он ведь теперь всем разболтает, и трезвону будет на весь санаторий.

– Ну и что? Я не собираюсь делать из этого секрета.

– А я еще пока не собираюсь идти с вами в загс.

– Не верю.

– Это уж ваше дело.

– Твои глаза тебя выдают.

Она отвернулась.

– Прошу вас, переговорите со своим соседом. Скажите ему, что вы все выдумали, сочинили. Прошу тебя. Ведь из-за твоего соседа мне придется уйти из санатория и искать работу в другом месте.

– Тебе нигде не придется искать работу. Будешь работать у нас в поликлинике или в больнице. Без тебя я отсюда не уеду. Я не могу без тебя уехать. Пойми это, дорогая моя.

Она отвела протянутые к ней руки и спросила:

– Сколько вам еще осталось быть у нас в санатории?

– Неважно. Я переберусь в гостиницу. Без тебя я не уеду. Скажи, что тебя удерживает? Быть может, сомневаешься, что я не все рассказал о себе, не скрываю ли я чего? Клянусь тебе…

– Не надо. Я тебе верю… – У нее перехватило дыхание, и она произнесла еще тише: – Но ведь обо мне ты так мало знаешь.

– Мне этого достаточно. Больше меня ничто не интересует…

– Может быть, скажешь, тебя не интересует…

– Почему ты замолчала? – спросил Гарбер без излишнего любопытства, снова присаживаясь с ней на скамью под высоким тополем. – Ты ведь хотела меня о чем-то спросить.

– В другой раз. Не сегодня. Да, завтра мы не сможем встретиться. Завтра я дежурю и освобожусь после полуночи.

– Я тебя провожу.

– Не надо. Меня проводят.

– Кто?

В нем поднялась буря, сметающая все на своем пути.

– Кто?!

Зина проследила за тем, чтобы буря бушевала в нем не больше, чем она того хотела:

– Завтра я дежурю со старшей медсестрой, она живет недалеко от меня.

– А послезавтра? Где мы встретимся послезавтра? Снова в садике?

– Домой я не могу тебя пригласить.

– Тогда в саду и в то же время, что и сегодня.

– Но ты не забудешь поговорить с соседом? Скажи ему, что ты все выдумал. Прошу тебя.

Самым правильным, разумеется, было бы, думал потом Александр, если бы он тут же, на месте признался, что про соседа просто-напросто пошутил. Как он мог договориться с Зайцевым, чтобы тот шел свидетелем в загс, если у того вот-вот кончается отпуск и он уезжает? Но тогда Зина могла бы принять и все остальное, о чем он говорил, за шутку, и это, понятно, удержало его от признания. И все же на всякий случай он предупредит Романа, что, если врач их спросит, о чем договорился с ним его сосед по палате, пусть ответит как есть, что никакого разговора, имеющего хоть малейшее отношение к ней, между ними не было. Тогда Зина спросит себя, зачем понадобилось ему все придумывать. Не может быть, чтобы не догадалась. Он просто хотел узнать, как она это воспримет.

Но размышлял о том Александр недолго. Он забыл об этом в тот же день, и она, Зина, наверное, тоже забыла, ведь он заверил ее, что поговорит с соседом. Но Зина не могла забыть, как удивила она его, отложив начатый разговор на другой раз. В том, как спросила: «Может быть, скажешь, тебя не интересует…» – он почувствовал тайну, которую она не в силах открыть, пока не наберется решимости, и для этого, очевидно, ей нужно несколько дней.

Гарбер пытался сам проникнуть в эту неразгаданную тайну. Он взвешивал все, что приходило ему в голову. Роман Васильевич, поведавший ему историю знакомства Зинаиды Игнатьевны и Бориса Борисовича, не знает ведь, чем то знакомство закончилось. Мало ли что говорят. Может быть, Борис Борисович уже развелся с женой и Зина переезжает к нему? А может быть, она снова сходится с мужем? Она ведь не отрицает, что любила его. Но больше всего Александру хотелось верить, что Зина хочет сказать ему нечто весьма важное и намерена проверить, как он к этому отнесется.

Все эти нелепые мысли улетучились у Гарбера из головы почти в тот же миг, когда два дня спустя в точно условленное время он увидел Зину у входа в сад. Она стояла задумавшись и, как показалось ему, погруженная в себя.

– Какой славный сегодня день, – сказала Зина, присаживаясь в тени на свободную скамью.

– Да, – ответил Гарбер и тоже сел.

– Оба окна моей комнаты выходят на солнечную сторону. За день они так накаляются, что совершенно нечем дышать, – и Зина снова замолчала.

Не следует ли ему понимать так, подумал Гарбер, будто это единственная причина, приведшая сейчас ее сюда, а о погоде она завела речь потому, что к этому обычно прибегают, когда не знают, о чем говорить или как начать разговор, к которому готовились. Гарбер поспешил ей на помощь:

– Я поговорил со своим соседом.

По тому, как при этих словах Зина взглянула на него, Александр понял, что ей не нужно напоминать, о чем позавчера она завела разговор и вдруг оборвала его в самом начале, отложила на другой раз. Гарбер больше не проявлял нетерпения. Ни единым словом не станет напоминать ей, даже если она снова не захочет сегодня говорить. И когда Гарбер уже был почти уверен, что так оно и будет, он, к своему удивлению, вдруг услышал от нее такое, что в первое мгновение даже не сразу понял и ждал, чтобы она повторила.

– Что ты сказала? – опешив, спросил Александр.

– Хочешь, чтобы я повторила? Я не еврейка, я русская. Так и пишусь.

Гарбер все еще смотрел на нее широко открытыми глазами, словно до него это никак не доходило.

– Вот видишь, – Зина вздохнула с облегчением. – А ты, наверное, думал, что все уже знаешь обо мне.

– Все же не пойму, – опешивший и изумленный Александр не сводил с нее взгляда, – к чему ты это говоришь? С чего ты взяла, что меня это интересует? Мне все равно, из какого кто народа. Найла, на которой я хотел жениться и от которой, как ты знаешь, у меня сын, татарка, а женщина, с которой я сошелся… А, я понял. Но то, что у моих детей сменили фамилию, не имеет абсолютно никакого отношения к тому, в чем ты меня подозреваешь. Там ведь было совсем другое. Как тебе такое могло прийти в голову? Меня сроду не интересовало и не интересует, из какого кто народа… Для меня всегда важно, какой ты человек. Только это…

– Но ты еврей?

– Тебе не все равно?

– Все равно, но все же я хочу, чтобы ты сказал.

– Мне кажется, об этом излишне спрашивать. Разве по мне не видно, кто я?

– Ну, а в паспорте как у тебя записано? Тебя поражает, что я спрашиваю?

– А ты как думаешь? Ну, посуди сама. Как могли записать меня иначе, если у меня характерная еврейская фамилия – Гарбер? И характерное отчество – Наумович.

– А у моего бывшего мужа фамилия не типично украинская – Левитин, и отчество у него тоже не типично украинское – Михайлович, а в паспорте записан украинцем.

– А кто он на самом деле?

– Не знаю. – Она закрыла глаза и тут же их открыла. Но взгляд у нее был уже иной, грустный, задумчивый.

– Я вижу, Зина, тебя это мучает, для тебя это все еще важно.

– Да. Ибо с этого, собственно, все и началось.

После того как Зина призналась ему, Александр уже не сомневался, что она не станет откладывать на другой раз начатый и незаконченный мучительный для нее разговор, что сегодня все расскажет, ничего не утаивая от него, как в прошлый раз ничего не скрывал он от нее, исповедуясь ей, ни о чем не умалчивая. Зина настроилась на это, она просто не знала, за что ухватиться, от чего оттолкнуться и приняться рассказывать. В конце концов, она нашла верный тон:

– В прошлый раз ты спросил, сильно ли я любила своего бывшего мужа? Как ни противен он мне сейчас, противен и чужд, я никогда не буду отрицать, что любила его, сильно любила. А как он любил меня, трудно себе даже представить. Не помню, чтобы за годы, что мы были мужем и женой, я слышала от него когда-нибудь плохое слово. Он был мне верным и преданным мужем.

Познакомилась я с ним совершенно случайно. На улице была ужасная гололедица, из дому не выйти. Если бы мой будущий муж, которого я раньше и в глаза не видела, не подхватил меня, когда поскользнулась, я, наверное, костей бы не собрала. Прямо в тот момент он случайно оказался рядом. И одну меня уже не отпустил, проводил до самых дверей санатория. Я в то время уже работала там. Вот так мы и познакомились.

Слишком красивым он не был, но женщины на него заглядывались. Одним словом, мы влюбились друг в друга и вскоре поженились. Костя, так звали моего мужа, был учителем английского языка.

Детей мы не заводили, потому что снимали маленькую комнатку, с кухней, на несколько соседей. Перспективы на собственную комнату не было никакой. Единственное, на что мы могли надеяться и рассчитывать, – вступить в жилищный кооператив. Но на это нужны деньги, и немалые. Много откладывать из зарплаты у нас не получалось. И мужу приходилось в свободные вечера давать уроки. Его учениками были не дети, а взрослые. Почему взрослые люди вдруг принялись изучать английский язык, я поняла гораздо позже.

Среди его учеников была молодая девушка, писаная красавица.