Текст книги "Избранное"
Автор книги: Самуил Гордон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 45 страниц)
Разговор, который завела с ним Найла, и тон ее, учителя с учеником, казался Симону до крайности странным. Но он не останавливал ее, не перебивал.
– Ты сам понимаешь, что отныне ты для меня уже не тот, кем был вчера. – Ее глаза засияли еще ярче. – Сегодня я узнала, что стану матерью.
Очевидно, она ждала от него, иначе, наверное, не повторила бы этого, что он тоже даст ей почувствовать, что и она для него не та, кем была вчера. Но мужская гордость удержала Симона, не позволила ему подхватить ее на руки и покружиться с ней по комнате. Он боялся, не сочтет ли она это мальчишеством. Из-за своей сдержанности Симон смутился и не двигался с места.
Но Найла, словно не замечая его смущения, продолжала начатый разговор:
– Раз отныне ты для меня другой, то как мне не думать и не заботиться о тебе, не тревожиться о дальнейшей твоей жизни? – И без всякого перехода деловито спросила: – Почему ты не пойдешь учиться? Ты и в самом деле думаешь оставаться всю жизнь простым рабочим?
– Еще не знаю, хотя года два назад думал идти учиться, даже готовился к экзаменам, а сейчас не думаю. Нынешняя работа мне по душе. Я мечтал стать токарем. – И, словно желая успокоить, добавил: – Наверное, со временем пойду куда-нибудь учиться.
– Время, Сенечка, не ждет. Если не ошибаюсь, тебе уже не восемнадцать и не девятнадцать. Тебе нужно поторапливаться, тебе нельзя больше тянуть. Ни в коем случае нельзя больше откладывать. Беспокоиться о том, примут ли тебя в институт, если ты даже и не сдашь все экзамены на отлично, тебе, я думаю, не стоит. Ты и сам рабочий и происходишь, как говорил, из рабочих. И в комсомоле ты не первый день. Перед тобой все двери открыты. Что же тебе до сих пор мешало, непонятно.
Симон наморщил лоб. Для нее это должно было означать, что он или сам не понимает, или ни разу над этим всерьез не задумывался. Для него же это означало, что ему просто неприятно слышать от Найлы те же речи, которые он выслушивал от тестя, правда, совсем по иному поводу. Потом, по ходу беседы, Симон догадался, что Найла к разговору с ним готовилась заранее и все продумала.
– Тебя тянет, я понимаю, к искусству, к литературе. Бог тебя, как говорится, не обидел, наделил и красотой, и талантом. Не знаю, может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, Сеня, что ты не пошел учиться в такой вуз по той причине, что не слишком в себе уверен. А для того, кто в себя не верит, конечно, лучше, если он не станет попусту терять время, а займется чем-нибудь другим.
– К примеру?
– Чем угодно, только не искусством. Для искусства одного таланта мало. Без труда, без тяжелого труда и упорства в искусстве ничто не дается. Я видела, как тяжело и упорно работал над каждой своей картиной мой отец. И не всегда удавалось ему написать, как он задумал. В таких случаях он уничтожал картину, над которой трудился не один месяц, и садился писать заново. Для этого от художника, кроме таланта, требуется еще и сильная воля, и глубокая вера в себя. Когда ты стоишь за токарным станком, то знаешь наперед, что за каждый отработанный час тебе заплатят. Художник этого не знает. Художник никогда не уверен, заплатят ли ему за работу. Бывали времена, когда отец, уже будучи известным художником, в течение года не зарабатывал ни гроша. Если бы мама не работала в школе – она учительница татарского языка и литературы, – мы не один день сидели бы без куска хлеба. Мой отец, разумеется, мог заработать не только на хлеб. Но ему пришлось бы в таком случае отказаться от искусства, стать обычным ремесленником, а отец не мог. Ну, а ты смог бы?
– Я? – Симон не был готов сразу же дать ей ответ. А отозвался скорей всего для того, чтобы Найла видела, что он ее слушает. Но в тоне, каким он отозвался, слышалось сильное удивление: откуда в ней взялись такое понимание искусства, такой жизненный опыт?
– Подумай сначала, дорогой, взвесь все заранее. Будь честен с собой, иначе больше всех будешь страдать сам. Если чувствуешь, что не в состоянии всецело отдаться искусству, не сможешь преданно, как должно, служить ему, то подавай документы в технический вуз. Инженером быть все-таки легче. Он не так занят и притом живет безбедно. Он всегда на предприятии, о куске хлеба думать ему не приходится. А в обыденной жизни это много значит. Если человек обеспечен и не должен думать, как прожить день, то после работы он может заниматься чем угодно и сколько угодно. И достигает в искусстве иногда большего, чем тот, кто отсидел на студенческой скамье четыре-пять лет. Чехов, как тебе известно, вначале изучал медицину, а не литературу, а великий композитор Бородин был химиком.
Нечто подобное Фрейдин от кого-то уже слышал. Ну да. От Исера. От бухгалтера Исера Оскаровича. После работы он занимался скульптурой, лепил из глины различные фигурки. Нет ли в том, что Найла уговаривает его пойти учиться на инженера, мелькнула у Симона мысль, расчета: имея достаток, он будет в состоянии помогать ей растить ребенка, коль возникнет в том необходимость. Если бы Найла даже догадывалась, о чем только что подумал Симон, ее бы это все равно не остановило и она продолжала бы уговаривать его, ставя в пример своего отца:
– Мой отец вообще считал, что чуть ли не каждый, кто причастен к искусству, должен владеть еще каким-нибудь ремеслом и в случае нужды зарабатывать им на жизнь. Мой отец, например, закончил учительский институт. В той же школе, где и поныне преподает моя мама, он в тяжелую пору, когда не работалось, вел математику. Живопись была для него слишком святым делом, чтобы зарабатывать ею на жизнь. Можешь, конечно, послушаться меня или не послушаться, но я тебе советую пойти учиться в технический институт. Никто сейчас так не благополучен, как инженер. Понятно, время нынче такое, но боюсь, ты уже, наверное, все забыл. Сколько лет назад ты закончил профтехучилище?
В Симоне сразу же пробудился озорной мальчишка, и он громко пропел:
– Квадрат любой стороны треугольника, лежащей против острого угла, равен сумме квадратов двух других сторон минус удвоенное произведение одной из этих сторон на ее отрезок от вершины угла до опущенной высоты. – В комнате прозвенел радостный его смех. Затем Симон снова пропел: – Расстояние, которое тело проходит при свободном падении, равно произведению ускорения на квадрат времени, деленное на два. – И набросал при этом обе формулы на бумагу. – Как видишь, я еще не все забыл. Кое-что из того, что учил, помню.
Найла смотрела на него, как смотрит мать на своего баловня:
– На экзаменах кое-чем не отделаешься. Готовиться надо как следует. У тебя на заводе наверняка есть вечерняя школа. Но знаешь что, поступи-ка на рабфак при местном университете. Тебя примут на последний курс.
– Зачем? Если решу пойти учиться в технический институт, я сам подготовлюсь к вступительным экзаменам. Учеба мне всегда давалась легко.
– Это даже лучше. Я, кажется, однажды говорила тебе, что тот, кому все легко дается, ко всему легко и относится – и, в конечном счете, проигрывает. – Она собралась уходить. – Смотри, чуть не забыла, мы с тобой завтра идем на концерт татарской певицы Ферры Ислямовой. Или ты завтра занят? – Найла посмотрела на него с такой материнской преданностью, что, будь Симон и сильно занят завтра, он все равно ответил бы, что свободен.
Уже в самом начале концерта Симон мог бы сказать Найле то же самое, что сказала в тот вечер она, когда присела возле него к роялю, заметив, что еврейские песни, которые он играет, чем-то напоминают татарские.
Некоторые песни Ислямовой на самом деле напоминали еврейские, и даже настолько, что ему не нужно было, чтобы Найла пересказывала их содержание. Они и так были понятны. Сходство было не в словах, а в мелодии. Иной раз в глубокой печали, иной раз в брызжущей радости.
Оба, и он и она, возвращаясь с концерта, тихо напевали про себя, почти не размыкая рта, одни и те же песни. Она со словами, он – только мелодию, следя за тем, чтобы не выходило уж совсем на еврейский лад. И лишь потом, когда Симон убедился, что заучил мелодии и сумеет сыграть их на рояле так, что Найла не обнаружит в его игре неверных тонов, чуть ускорил шаг.
Ехать трамваем уже не имело смысла. Еще три квартала, и они дома. Но когда на ближайшем перекрестке их нагнал трамвай, Симон, боясь, что Найла передумает, взял ее крепче под руку. Пальцы их сплелись.
– Сколько лет, Найла Шевкетовна, вы здесь уже живете? – На улице они обращались друг к другу на «вы», иногда и по отчеству, хотя оба знали, что соседи все равно догадываются, какие у них отношения.
Ее, очевидно, удивило, чего вдруг вздумалось ему спрашивать. Симон почувствовал это по ее ответу.
– Посчитайте. Мне шел восемнадцатый год, когда я покинула Бахчисарай и поступила в здешнюю консерваторию. Сейчас мне, как вы знаете, тридцать седьмой.
– Выходит, почти двадцать лет.
– Мне кажется, что больше.
– Уже двадцать один год вы живете здесь и не забыли татарского языка?
– Почему я должна была его забыть? Это мой родной язык. В детстве я говорила чаще всего только на нем.
– В детстве я тоже говорил чаще всего на еврейском. Профтехучилище, где учился, было еврейским. Но чувствую, пройдет два-три года – и я, наверное, забуду еврейский. В Донбассе на шахте мне почти не с кем было говорить на нем. Здесь тоже не с кем.
– Почему? У нас в городе живет немало евреев, выйдите в центр – и увидите. Наших, во всяком случае, вы встретите куда меньше.
– Я знаю. Да не все знают еврейский, а есть и такие, кто знает, – сказал Фрейдин тихо, словно стыдился говорить это, – но не хотят говорить на нем.
– Вот этого я никак не пойму. Неужели есть такие?
– Есть. С некоторыми я даже знаком.
– Среди наших я пока еще не встретила того, кто не знал бы родного языка или кто знает, но скрывает. Мой муж здешний. Он здесь родился и вырос. Татарских школ в городе нет, и учиться ему было негде, улиц и дворов, как у нас в Бахчисарае, где слышна татарская речь, здесь, как вам известно, тоже нет. И тем не менее мой муж знает татарский, я бы сказала, не хуже меня. А как иначе? Тот, кто не знает родной язык, лишен многого. Язык – душа народа. Не помню, у кого из великих русских писателей я вычитала, кажется, у Тургенева. Мой отец часто повторял это. Но с чего вы взяли, что евреи не говорят и не хотят говорить на своем языке? Вы когда-нибудь были в Крыму?
– Пока не приходилось.
– Но о том, что в Крыму есть еврейские села, вы, наверное, слышали? И все там говорят по-еврейски. Мой отец незадолго до смерти возил меня туда. Он был частым гостем в соседних еврейских колхозах.
– Что в Крыму есть еврейские села, я слышал еще дома. Из нашего города многие уехали туда. Была в то время большая безработица. Да, – перебил себя Симон на полуслове, – у вас не сохранилась программка концерта? Хочу взглянуть, чья это песня, мотив которой так похож на еврейский? И как удивительно пела ее Ферра Ислямова.
На Найлу песня не произвела, вероятно, такого же впечатления. Симон чувствовал это по ее молчанию. А может быть, Найла просто задумалась над чем-то другим и прослушала, что он сказал. Но переспрашивать Симон не стал.
14
В начале весны, когда Найла уже была на последних месяцах, приехала к ней мать – высокая худая женщина, одетая на мужской манер, на жилистой вытянутой ее шее красовалось несколько ниток разноцветных бус. Из-под нахмуренных бровей смотрели большие, как у дочери, черные глаза. Но взгляд у нее был более острым и пронизывающим. За несколько дней до ее приезда Симон переехал на другую квартиру, в комнатушку, которую Найла заблаговременно подыскала ему неподалеку от ее дома.
Уже при первой встрече с Левизой – так звали мать Найлы – Симон почувствовал, что та не желает его видеть. Она вела себя как глухонемая, не ответила, когда он поздоровался с ней. Симон не обиделся. Наверное, она права, обращаясь с ним так. Она мать. Сердце не позволяет ей относиться иначе к тому, кто так поступил с ее дочерью, хотя она знает, что он не виноват. Найла не скрыла от него, что рассказала все матери.
В конце концов Симон сделал одолжение старухе и прекратил свои посещения. Встречался с Найлой после работы где-нибудь на краю города.
Гуляя по тихим окраинным улицам и переулкам, они больше молчали, чем разговаривали. Все между ними было сказано еще в тот вечер, когда, сияя от счастья, она влетела в его комнату с радостной вестью, что у нее будет ребенок. И тогда она не хотела слышать о том, чтобы разойтись с мужем и выйти замуж за него, отца их будущего ребенка, и сейчас тоже не позволяла ему заводить о том речь. Она хотела от него лишь одного: если она, как он уверяет, действительно дорога ему и он хочет, чтобы она была счастлива, путь сюда никогда больше не возвращается.
Он должен твердо знать, что уезжает отсюда навек, иначе уехать придется ей. И пусть по тому же адресу, на какой она послала ему открытку, когда он дал объявление в вечерней газете, что снимет комнату или угол, напишет ей, поступил ли он в институт. К тому времени она уже сможет сообщить ему, кого родила, мальчика или девочку. Если дочурку, то назовет ее Зекине, если мальчика – Серверчиком. И больше писем от нее пусть не ждет. И ей писать она запрещает. Все равно письма брать не станет, и почта вернет их ему назад.
В том, что Найла сдержит слово и откроет ребенку, кто его настоящий отец, Симон не сомневался. Но, как и она, он не знал, когда сможет увидеть ребенка. Время покажет.
Документы в Московский машиностроительный институт Фрейдин отослал к положенному сроку. Но прошла неделя и еще неделя, вот-вот начнутся вступительные экзамены, а он все еще не получил вызова из института.
Найлу это удивляло еще больше, чем его.
– Не может быть, чтобы тебя не допустили к экзаменам. Не иначе как что-то случилось. Нельзя больше ждать. Езжай без вызова.
По чьей вине потерялись документы, уже было не столь важно. Потому что, когда наконец в канцелярии их разыскали, экзамены в этом институте уже закончились.
Единственным техническим вузом, где экзамены еще не начинались и куда можно было подать документы, был автодорожный институт.
В тот самый день, когда вывесили списки принятых студентов и Фрейдин увидел среди них свою фамилию, он написал Найле длинное прочувственное письмо о том, как сильна его тоска по ней.
Примерно месяц спустя он получил от нее ответ. Начиналось письмо с того, что родила она мальчика, что мальчик похож на него, что назвала его Серверчиком. В самом конце писала, что на том кончается их переписка, и пусть он не горюет: когда придет время увидеться, она найдет его, где бы он ни был.
Больше писем от Найлы не приходило. Это не мешало Фрейдину раз или два раза в неделю заглядывать на почтамт поинтересоваться в окошке, где выдают корреспонденцию до востребования, нет ли чего-нибудь на его имя.
В эти дни на лекции в конференц-зале Симона вдруг охватила такая тяжелая ноющая тоска, что он не смог с собой справиться и написал Найле письмо. Несколько дней таскал его с собой. Симон ни на минуту не забывал, что дал Найле слово больше ей не писать. Но она не обидится, если один раз он нарушит слово. Лишь один-единственный раз. Так он ей и написал. Симон долго стоял у почтового ящика с заклеенным конвертом, прежде чем выпустил его из рук.
Наконец Симон дождался дня, когда девушка в окошке не покачала головой, а подала ему письмо. От радости Симон даже не взглянул на конверт и быстро его распечатал. С первой же строки он не мог взять в толк, что это такое: ведь это его письмо к Найле. Больше месяца назад он опустил его в почтовый ящик. Как же оно оказалось здесь? И лишь когда Симон увидел на конверте адрес Найлы, перечеркнутый двумя жирными красными линиями, он понял, что Найла не пришла за письмом или просто отказалась его взять и почта по обратному адресу вернула его.
Кажется, в ту самую минуту, когда он разорвал письмо и бросил клочки в стоящую рядом урну, в нем воспряла молодость, не надо было ее больше обуздывать. Он перестал чувствовать себя старше самых юных на курсе. Своей беспечностью, шаловливостью, громким звенящим смехом он мог сойти за паренька, который еще не успел серьезно над чем-нибудь задуматься. Если бы кто-нибудь в те бурные дни напомнил Симону, что ему не восемнадцать лет, что он отец двоих детей, это, наверное, показалось бы ему нелепым. Но кроме него самого, некому было больше напомнить о том Симону.
Отрезвление пришло так же внезапно, как и опьянение от полной свободы, которую принесло с собой вернувшееся назад письмо. Перемену товарищи по курсу заметили в нем сразу же. И не только потому, что его теперь почти не видели гуляющим с девушкой, хотя и это удивляло: отчего этот пригожий и статный парень, который вечно был окружен девушками, этот одаренный и ловкий во всем студент, в кого, конечно, была влюблена не одна студентка, стал вдруг их избегать? Но больше всего удивляла товарищей его страшная занятость. Все знали, что учеба дается ему легко. Почему же тогда у них после лекций свободного времени остается больше, чем у него? Фрейдина после лекций редко когда можно было застать в общежитии. Вечно он был чем-то занят, вечно куда-то торопился.
Но относилось это не к тем тайнам, которые удается долго скрывать. И как скрыть, если в институтской многотиражке уже не раз были напечатаны его стихи, а в его комнате в общежитии висело несколько его картин? Симон не делал секрета из того, что посещает литературный кружок при комсомольском журнале и студию живописи. Симон не скрывал также, что будь у него больше свободного времени, то подучился бы немного игре на фортепьяно в вечерней музыкальной школе и принял бы участие в студенческом драматическом кружке при клубе.
Его товарищи – а дружил Симон, по сути, со всеми на курсе – не могли понять: зачем он поступил в технический институт, если его так влечет к искусству и литературе и он доказал, что у него есть талант. Кое-кто из его товарищей даже считал, что он весьма одарен. Чего же ради теряет он попусту и время и силы на то, чем, как нетрудно и сейчас уже догадаться, никогда в жизни заниматься не станет и не воспользуется никогда дипломом инженера? Они в этом уверены. Но он, Фрейдин, далеко не уверен. Может быть, потом как-нибудь, когда станет инженером и не придется ему думать, как прожить день, а будет у него постоянная и обеспеченная работа, появится у него возможность больше отдаваться тому, к чему лежит его душа, он сам больше поверит в себя, в свои творческие силы. Пока этой веры ему недостает, а без нее нельзя стать истинным поэтом, истинным художником. Как бы то ни было, а Найла была права, уговаривая его поступить в технический институт. Ее отец Айлимов со временем стал истинным художником не только потому, что у него был талант. Он месяцами способен был работать над картиной, без конца ее переделывать, ибо не надо было ему думать о заработке. Прежде чем Айлимов стал известным художником, он работал в школе, был учителем, тем главным образом и жил. Не исключено – опять, как и в тот раз, пришла Симону в голову мысль, что Найла, уговаривая его пойти в инженеры, думала при этом о ребенке, которого от него ждала. В жизни всякое может случиться. Может вдруг случиться, что ребенку понадобится его помощь. Сумеет ли он помочь, если не будет у него твердого заработка? О том, что такое вероятно, Фрейдин не забывал все четыре года учебы. Но за все четыре года не получил от Найлы ни одного письма, ни на адрес института, ни на адрес почтамта, куда время от времени наведывался. Из этого он заключил, что Найла с мужем не разошлась.
15
За полгода до защиты дипломной работы Симон Фрейдин женился.
Ни один из его товарищей не сомневался, что Симон женился на московской девушке Наталии Зубовой лишь потому, что любил ее, в то время как два других дипломника с их курса женились на москвичках заблаговременно, чтобы после окончания института их никуда не послали, а оставили работать в столице. Фрейдину нечего было об этом беспокоиться. И так всем было ясно, что его оставят работать в Москве если не в самом наркомате, то в главке. Помимо того что был он одним из лучших студентов, он еще и лучше других знал жизнь. Поступил в институт, пройдя шахту и металлургический завод. Иногда, правда, вел себя как озорной и легкомысленный мальчишка. Никто не забыл, как среди бела дня он шагал по оживленным московским улицам в одних трусах и тапках. Но бывавшие у него порой вспышки мальчишеского озорства продолжались недолго, озорство прошло, почти не оставив следа.
Его товарищи не ошибались. Симон не имел задней мысли, когда женился на дочери заведующего кафедрой общественных наук Николая Дмитриевича Зубова.
Познакомился с ней Фрейдин на большом литературном вечере в студенческом клубе, где совершенно неожиданно для себя тоже выступил. Председатель вечера, известный комсомольский поэт, незадолго до того случайно побывал на заседании литературного кружка, когда Симон читал там свои последние стихи. Увидев Фрейдина на вечере в зрительном зале, он пригласил его на сцену и даже подсказал, что читать. Из пяти стихотворений, которые комсомольский поэт отобрал в прошлый раз для молодежного журнала, Симон наизусть помнил лишь три. И все три были о шахте. Кажется, никому не аплодировали так долго и громко, как ему, а среди участников литературного вечера были известные поэты, прозаики, драматурги. Симон понимал, что собравшиеся аплодировали ему так бурно потому, что он свой, их собственный поэт.
После вечера к нему подошла студентка, среднего роста девушка, с коротко подстриженными волосами и чуть прищуренными глазами на добром круглом лице. Подала ему чистый листок бумаги, назвала свои имя и фамилию и попросила автограф. Фамилия девушки была ему знакома.
– Заведующий кафедрой общественных наук нашего института Николай Дмитриевич Зубов случайно кем-нибудь вам не приходится? – спросил Симон, возвращая девушке листок бумаги со своей росписью.
– Николай Дмитриевич Зубов – мой отец.
Особого впечатления на Фрейдина тем, как она это сказала, Наталия не произвела, хотя произнесла она это с гордостью. Николай Дмитриевич Зубов нисколько не выделялся среди других заведующих кафедрами в институте и ничем особенным не запоминался. К тому же лекций у них на курсе не читал, если не считать трех-четырех раз, когда заменял их основного преподавателя. Насколько помнилось Фрейдину, Зубов производил впечатление очень эрудированного человека. Его лекции были насыщены цитатами из различных источников, и приводил он их наизусть, слово в слово. Читал он свои лекции, словно выучил их и ему нет надобности следить за собой, нет надобности бояться, что может что-то пропустить или сказать лишнее. В каждом произнесенном им слове ощущалась уверенность, как у человека, который не несет ни малейшей ответственности за сказанное, ибо ни одно слово ему не принадлежит, он лишь повторяет чужое. Николай Дмитриевич даже указывал по памяти, где и на какой странице можно найти все приведенные им высказывания. Студентов мало волновало, как он читает. Они не пропускали его лекций, потому что пропускать лекции вообще нельзя было, а не потому, что относились к этому гуманитарному предмету с той же серьезностью, как к техническим дисциплинам. Некоторые студенты вообще считали, что без этого предмета тоже можно быть инженером.
Для заведующего кафедрой подобные высказывания кое-кого из студентов не были новы. Он говорил о том на общем собрании. Выступление Зубова с многочисленными цитатами и формулировками еще сильнее удивило Симона; уже одним тем, что Николай Дмитриевич из прочитанного способен был запомнить столько наизусть, он вызывал к себе уважение. Симону трудно было понять, как успел он, Зубов, столько прочитать. Он ведь далеко еще не старый человек. Не так давно отмечали на кафедре его пятидесятилетний юбилей. Он не похож на человека, который день и ночь корпел над книжками. У него гладкое свежее лицо, и очков не носит. Только малость сутуловат, но не от чтения.
Наталия была похожа на отца. Но обнаружил это Симон уже потом, когда она высказала свое мнение о том, как читал он стихи, и о вечере в целом.
Не все суждения о современной литературе, о поэзии в особенности, Симон принимал. Но ему трудно было ей возражать. Он не был так начитан и образован и не умел, как она, так четко выявить и обоснованно истолковать идею стихотворения. У Наталии это получалось легко и просто, словно решала она арифметический пример. Самое сложное стихотворение могла пересказать своими словами и точно указать, где в нем идея и где искусство. Стихи поэтов, независимо от того, нравились они ей или нет, читала наизусть, как ее отец цитаты из общественно-научных трудов.
Симону показалось, что Наталия остановила его, взяла у него автограф и завела речь о поэзии не случайно. Наверное, слышала о нем прежде. Вполне возможно, что они друг друга знают понаслышке. Но он не припомнит, видел ли ее когда-нибудь. Разве что в клубе. К ним на вечера иногда приходят студенты из других институтов. Во всяком случае, для нее, дочери доцента автодорожного института, студентки университета, дверь их клуба, разумеется, всегда открыта.
После знакомства на том вечере Симон несколько раз приглашал ее на очередные поэтические чтения в литературном кружке. А когда они узнали друг друга ближе, он привел ее в общежитие показать свои картины. Она не пришла от них в восторг. Во всяком случае восторгалась куда меньше, чем товарищи по комнате. В его картинах, сказала она, неясно передано идейное содержание, в них мало светлых красок.
Как ни занят был Симон, редко выпадал вечер, когда бы он не встречался с Наталией, и всегда у них находилось о чем поговорить. Наталия не скрывала, что после окончания университета она, вероятно, поступит в аспирантуру. Симон об учебе в аспирантуре никогда не задумывался, хотя если бы к тому стремился, то, наверное, добился бы своего. Но он не собирается начисто отказываться от того, к чему его все время влекло и что не перестает напоминать о себе. Ведь ради осуществления своей мечты пошел он учиться на инженера. При этом ему даже было безразлично, в какой технический институт поступать. Наталия первая отговорила бы его пойти учиться в аспирантуру, иначе не стала бы советовать ему и дальше заниматься поэзией и живописью и не убеждала бы его, что со временем он многого достигнет.
Эта ее вера с каждым днем все больше и больше сближала с ней Симона.
В один из таких дней Симон почувствовал, что влюблен. Он был в том уверен, хотя не мог бы себе ответить, за что ее полюбил.
Было у него стихотворение о том, что невозможно постичь, что такое любовь, и нельзя сказать, почему полюбил эту, а не другую. И в тот же вечер, гуляя с Наталией в Измайловском парке, Симон прочитал ей стихотворение.
С того дня Симон не сравнивал более Наталию с влюбленными в него девушками, перестал замечать, что они краше и моложе ее, как перестал некогда замечать это в Тае, когда показалось, что он влюблен в нее. Да. Ему казалось, ибо он мог объяснить, чем она ему нравится. А о Наталии, как ему кажется, он такого сказать не может. И не спрашивает себя об этом.
После того как Наталия привела его домой и познакомила со своими родителями, заведующий кафедрой Николай Дмитриевич Зубов, встречая в институте студента Фрейдина, смотрел на него уже как на своего зятя.
Свадьба – Симон на том настоял – была скромной, домашней, без лишних гостей и обязательных подарков.
В комнате общежития, где жил до этого Симон, освободилась койка. Симон перебрался к Наталии в отдельную комнату в трехкомнатной квартире. Поэтому секретарше домоуправления и секретарше университета прибавилось работы: менять Наталии паспорт и студенческий билет. Никто ее не уговаривал, но никто и не отговаривал сменить девичью фамилию на фамилию мужа.
