Текст книги "Земля несбывшихся надежд"
Автор книги: Рани Маника
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)
– Поехали! – крикнула я лодочнику.
Без страха или спешки он завел мотор, и в этот момент все эти маленькие существа одновременно попрыгали с лодки в песочного цвета воду. Мы с интересом смотрели, как они плыли обратно к берегу. Вскоре они пропали из виду, спрятавшись в зеленой листве, и только время от времени появлялись на ветках, как коричневые цветочки. Я поняла, что эти обезьяны были действительно безобидными существами, и с радостью вспоминала недавний спектакль.
Приблизительно миль десять после нашей встречи с обезьянами мы плыли, продолжая восхищаться увиденным. Неожиданно река превратилась в настоящее чудо из-за цветущих по обе стороны лиан. Цветы спускались прямо к воде и поднимались по деревьям до самого неба, перебираясь на другую сторону реки. Цветы светились приятным голубоватым светом и создавали удивительный эффект – мы как будто бы попали в необычный туннель или в сказочную, волшебную пещеру. Везде порхали большие оранжевые с черным бабочки, потревоженные нашим присутствием, поднимая клубы ароматной цветочной пыльцы.
Наконец-то наше путешествие закончилось. Куантан был безмолвным, будто демонстрируя зловещее предзнаменование. Сюда пришла война. Айя стоял в дверях. Он держал руки в карманах брюк. По нервному выражению его лица я поняла, что произошло что-то плохое.
– Что случилось? – спросила я, пытаясь снять с шеи и поставить на землю Лалиту, которая уцепилась за меня, как обезьянка.
– Наш дом ограбили, – ответил он мрачно.
Я молча прошла мимо него в дом. Не осталось ни единого предмета. Кастрюли, сковородки, одежда, столы, стулья, деньги, детские кроватки, даже старые матрацы и вышитые картины с цветами в рамках, которые я сама вышивала ночами, – все пропало. Даже старенькие шторы, которые я уже собиралась было выбросить. Все, что у нас осталось, – это то, что я взяла с собой на свадьбу двоюродной сестры. Хвала Ганеше, я взяла с собой все свои драгоценности, четыре лучших сари и праздничную одежду для детей. Все, что осталось в доме, – это железные кровати и моя скамья, скорее всего потому, что их просто не смогли унести.
Наш дом грабили не японские солдаты. Нет, они пришли немного позже и забирали только самое лучшее. Наш дом ограбили рабочие-кули – индийцы, которые приехали выполнять самую тяжелую неквалифицированную работу и жили особняком в очень бедном индийском поселке. На родине большинство из них принадлежало к касте неприкасаемых. Были среди них и обращенные в христианство. В течение долгих лет мы вообще не контактировали с ними, будучи защищенными сознанием превосходства. Но мы каждый день видели, как они напивались, ругались бранными словами, регулярно избивали жен и, по крайней мере раз в год, производили на свет нового босоногого хулигана, появлявшегося в нашем чистом и безопасном мире. А теперь они отомстили. Наверное, они следили за нашим домом и знали, что Айя целыми днями на работе. Поэтому они без смущения вытащили все, что смогли унести. Мои сбережения были закопаны в коробке вне дома. Я поторопилась к месту клада и с облегчением обнаружила, что землю в этом месте никто не тревожил.
АннаВоспоминания? Да, у меня остались воспоминания, очень дорогие моему сердцу и очень далекие, как редкие и крохотные волшебные цветные бабочки, с которыми мы частенько играли во времена моего детства. Никто не может уже сказать: «Не прикасайся к ним, или пыльца слетит с их крылышек и они больше не смогут летать».
Помню даже какие-то конкретные события, которые, однако, вряд ли могли произойти в действительности. Возможно, я выдумала их сама, но в моей памяти остались четкие картинки, как я сворачивалась калачиком в объятьях Муи Цай и сосала ее грудь. Слезы текли по ее грустному лицу и падали на мои волосы. Конечно же, ничего подобного не происходило в действительности, но яркость образов часто смущает меня.
Бабочку с самыми большими и красивыми крыльями я называла мама. Когда я была маленькой, она казалась мне большим ярким сияющим светом, который наполнял наш дом. Вне всякого сомнения, именно мама оказала самое большое влияние на жизнь каждого из нас. С того момента, когда я возвращалась из школы домой, я чувствовала и видела ее присутствие во всем: в еде, которую она готовила, в окнах, которые она открывала, в ее милых старинных тамильских песнях, которые она любила слушать по радио. Когда я еще не ходила в школу, то старалась неотступно следовать за мамой, которая не оставалась на месте ни минуты. Отец утром уходил из дома, а она начинала крутить желтую ручку настройки радио. Одновременно под стеклянной поверхностью двигался красный индикатор. По мере вращения ручки настройки приемник издавал какое-то шипение вперемешку с человеческими голосами, и когда мама наконец-то находила нужную волну, дом наполнялся приятной музыкой и звонкими голосами. А мама принималась за каждодневную бесконечную рутинную работу.
Я никогда не забуду, когда однажды она на два дня уехала к подруге. Казалось, что она забрала с собой все самое главное, на чем держалась наша семья. Пустынный дом одиноко стоял в лучах заходящего солнца. Когда я вернулась домой из школы, мне почудилось, что без мамы все в доме умерло. Неожиданно я поняла, что в ее крепких уверенных руках было все то, чем мы жили: любовь, смех, красивая одежда, подарки, еда, деньги и сила, которая, казалось, заставляла само солнце дарить нам свое тепло и свет. Но после того как произошло то ужасное событие, ее огромная сила воли стала приносить нам не солнечные дни и синие небеса, а темные тучи, удары молний и штормовой ветер.
Истина была в том, что мама стояла в центре нашего мироздания, как огромный английский дуб, а на его ветвях была установлена невидимая карусель, на которой мы все и вращались вокруг нее. Все мы. Отец, Лакшмнан, Мохини, Севенес, Джейан, Лалита и я. Все решения, большие или маленькие, складывались в большой сундук и подносились к ее ногам, а ее невероятно быстрый и утонченный ум вытаскивал из этого сундука то, что, по ее мнению, было для нас лучше. А выбирала она очень и очень тщательно. И вытаскивала только самые лучшие решения.
В пятнадцать лет у мамы закончилась личная жизнь, и она стала жить для нас. Она приняла эту реальность таким образом, чтобы мы были продолжением ее собственной жизни. Мама направила на детей всю свою кипучую энергию, желая, чтобы мы достигли того, чего не смогла она. А у нее было много нереализованных планов. Некоторые она не смогла реализовать из-за объективных причин, а некоторые – просто потому что рано вышла замуж. Преградой в достижении многих ее целей был мой отец. Мама частенько злилась на него и, я думаю, прежде всего из-за того, что он был удовлетворен своей бесперспективной работой, хотя все его коллеги получили повышение и, значит, приносили домой больше денег. Она никогда не могла понять его доброе, всепрощающее сердце. Ее раздражало, что отец не может принять тот факт, что люди злы и алчны по своей природе и что они все время пытаются обмануть окружающих. Он же хотел помочь каждому, кто встречался у него на пути.
Однажды он привел домой друга, которому очень нужны были деньги. Они подписали договор займа и пошли к маме, чтобы объяснить ей, как будут возвращаться деньги. Но она настолько устала от подобных глупых затей, что даже не стала слушать, а просто взяла из больших рук отца этот договор и на глазах у изумленного заемщика разорвала его на клочки и выбросила эти клочки прямо в воздух. «Деньги моего мужа предназначены для детей. Все деньги, которые он зарабатывает, принадлежат его детям», – сказала она неудачливому заемщику, который наблюдал за происходящим, широко открыв рот. А потом с сияющей улыбкой направилась на кухню.
С такой же улыбкой она приветствовала нашего директора – мистера Веллупилайя, который, очевидно, инстинктивно почувствовал, что мама, чтобы заставить детей добиться нужного результата, способна даже пожертвовать ими. Мистер Веллупилайя пришел сказать, что Лакшмнан учится настолько хорошо, что может пропустить второй класс и сразу перевестись в третий, если мама так захочет. Она смотрела, как этот усатый человек ел ее печенье-ракушки, и вежливо кивала головой, соглашаясь на его предложение. Но как только его фигура растаяла на дороге, она сбросила маску непроницаемости и притворной сдержанности. Подхватив меня, она кружилась и кружилась в неконтролируемом порыве радости, а потом стала подбрасывать меня в воздух. Ее лицо светилось радостью, а улыбка, как радуга, озаряла все вокруг.
Мы должны быть лучше, умнее, смелее, чем все остальные. Неудача – это плохо обученный пес, который живет в доме кого-то еще, но только не у нас. А когда неудачи все же случались, мама воспринимала их как личный вызов. Печальным фактом, который нельзя отрицать, было то, что все мы вместе взятые не могли по уму и смекалке сравниться с ее мизинцем. Никто из нас не обладал теми талантами, которыми ее щедро наградила природа. По прошествии лет она превратилась в безутешно несчастную женщину и, в свою очередь, сделала несчастными нас.
Но сначала позвольте мне рассказать о счастливых временах, когда небо над нами было безоблачно голубым. До того, как случилось то, что потом все обсуждали. Когда люди восхищались тем, как мама безупречно справлялась с домашней работой и была образцовой хозяйкой. Это было так давно, что у меня иногда возникают сомнения, а было ли это все на самом деле. Это было еще до японской оккупации, когда Лакшмнан приходил домой с шоколадками, завернутыми в обычную зеленую бумагу из английского военного лагеря, расположенного неподалеку от нашего дома. Сегодня самый лучший швейцарский шоколад не может сравниться с теми простенькими шоколадками, которые мой брат приносил в качестве больших подарков, а мама поровну делила их между нами. В памяти надолго остался запах полурастаявшего в моих пальцах шоколада, который обычно заканчивал свое существование у меня во рту в виде сладкой темной массы.
«Иди сюда, парень», – говорили обычно здоровенные британские солдаты, подзывая к себе Лакшмнана. Они одобрительно трепали его волосы и учили такому английскому, который никогда не преподавали в школе.
– Проклятый дурак, – сказал он однажды дома, вернувшись после таких «уроков».
– Проклятый кулак, – поправила мама.
– Не-е-е-е-т. Проклятый дурак.
– Проклятый кулак, – настойчиво повторила мама.
– Проклятый дурак, – снова сказал Лакшмнан очень ясно и очень громко.
– Проклятый кулак, – сказала мама в нетерпении. Мы начали улавливать в ее голосе нотки раздражения.
– Да, хорошо, – соглашался мой брат.
Я вспоминаю такие события как лучшие мгновения моего детства. Тогда моя мама была счастлива. Она смеялась, а ее глаза светились, как яркие звезды в ночном небе. Лакшмнан был моим большим и сильным братом и в то же время любимцем мамы, отличавшимся не только силой, но и умом. В те дни все, что он делал или говорил, вызывало у мамы улыбку радости и гордости.
Помню, как однажды вечером началась невообразимая паника, когда у мамы в руках остался клок волос Лакшмнана. Проведя ладонью по голове сына, она с изумлением обнаружила, что на пальцах у нее осталась целая прядь. Лысина стала появляться прямо на глазах.
– Что это? – спросила мама испуганным голосом.
Лакшмнан в замешательстве посмотрел на пряди выпавших волос. Он тоже был очень напуган. Неужели какая-то ужасная болезнь?
– Я умираю? – прошептал он с присущей всем мужчинам страстью преувеличивать все, что связано с их собственной персоной.
Мохини стояла перед мамой, сложив руки на груди. Джейан молча наблюдал за происходящим, а Лалита сосала палец. Мама начала задавать Лакшмнану множество вопросов. Из нескольких коротких ответов она поняла, что он нес мешок муки раги на голове. Мама выращивала раги на огороде, собирала плоды, а Лакшмнан носил их на мельницу, где их мололи в муку. Когда мой брат пришел на мельницу, чтобы забрать муку, та еще не остыла. Именно потому что он нес на голове горячую муку, у него и выпали волосы. После того как удалось выяснить причину, у всех вырвался вздох облегчения. Мама тоже смеялась и целовала лысину у него на голове, а Лакшмнан смеялся неуверенно, так и не поняв, правильно ли он поступил или нет. Потом мама приготовила для нас пирожные с коричневым сахаром и зелеными бобами. Мы съели по три пирожных, вместо обычных двух, а Лакшмнан съел пять вместо обычных трех. В те солнечные дни, которые до сих пор остались у меня в памяти, мои брат еще не был жестоким и злобным неудачником, которым стал, когда вырос.
Каждый вечер мы все вместе молились. Мы стояли перед алтарем – полочкой, поставленной на уровне маминых глаз, хлопали в ладоши и неистово молились. Все, что я видела, – это ярко раскрашенные изображения богов. У каждого из нас был любимый бог.
Мама и я молились богу-слону – Ганеше. Мохини молилась богине Сарасвати, потому что она хотела стать умной, а богиня Сарасвати была покровительницей образования. Мохини хотела стать доктором.
Лакшмнан истово молился богине Лакшми в надежде разбогатеть, когда вырастет. Богиня Лакшми помогала разбогатеть тем, кто ей молился. В те годы ростовщики имели обыкновение держать ее изображение рядом с сердцем. Внутри синей рамки на алтаре она были изображена в красном сари, рассыпающей золотые монеты из своих многочисленных рук.
Севенес молился богу Шиве – потому что у того было ожерелье из убитых им кобр. Он был самым могущественным из всех богов. Если ему самоотверженно молиться, он мог преподнести ценный подарок, который потом никто не сможет отнять, даже сам Шива. Потрясенный этой информацией, Севенес стал молиться Шиве, чтобы получить этот подарок. Он сильно отличался от всех нас. Я никогда не забуду, как он вошел в дом с длинной прямой палкой в руках.
– Смотрите все, – сказал он, ослабил руку, и на наших глазах палка превратилась в извивающуюся коричневую змею. Удовлетворенный произведенным эффектом, Севенес снова крепко сжал руку, обмотанную какой-то тряпкой, похожей на шарф, и направился к дому заклинателя змей. Ему очень повезло, что мама ничего этого не видела.
Джейан молился богу Кришне, потому что добрая Мохини шепнула в его маленькое ушко, что он такой же темный и прекрасный, как сам Кришна.
Я не знаю, кому молилась Лалита. У нее не было любимого божества. Я не очень-то обращала на нее внимание в то время. Только Мохини уделяла Лалите много внимания.
Каждый вечер мы пели своим богам песни, а потом мама звонила в маленький бронзовый колокольчик, зажигала камфару в их честь и ставила нам точки на лбу пастой, сделанной на основе сандалового дерева. Отец никогда не молился вместе с нами. Он сидел на улице в своем кресле и курил сигару. «Бог живет внутри нас», – говорил он.
Иногда, когда я вспоминаю свое детство, я плачу о тех наивных днях, когда отец казался огромным и мог посадить меня на одну руку и подкидывать в воздух над головой. И там, в вышине над его головой, было самое безопасное и самое прекрасное место на земле. Но все это было до того, как гордость за отца уступила место жалости. Отец вырезал из обычного дерева необыкновенные по красоте фигурки, настолько прекрасные, что я ничего подобного никогда не видела, и огонь горел в его глазах, когда он смотрел, как мама улыбается от радости и гордости.
Я часто сидела рядом с ним, сложив ноги и наблюдая за движениями резца, пока, наконец, работа не была закончена. А когда фигурка была готова, все, кто ее видел, соглашались, что это настоящее произведение искусства. Это было больше, чем просто дар, – это была сама любовь.
Отец понимал маму, как никто из нас. Только он разгадал многое, что оставалось сокрытым от нас. Она была маленькой девочкой из деревеньки Сангра, когда вышла за него замуж. Я хорошо помню тот день, когда мама в ярости уничтожила статуэтку, которую вырезал отец, потратив сотни часов кропотливого труда, а потом повсюду валялись острые щепки.
Теперь, когда я думаю об отце, меня не покидает чувство глубокой жалости. Теперь я понимаю, что он был самым милым человеком среди тех, кто когда-либо ходил по земле, и конечно же, очень несчастным. Когда я была совсем маленькой, до того, как мама заставила меня стыдиться отца, я очень его любила. Я помню, как он приходил домой со связками бананов, которые покупал на свою мизерную зарплату. Это был наш маленький ритуал. Отец сидел в кресле, стоявшем на веранде, и один за другим чистил бананы своими длинными темными пальцами. Все тонкие бледно-желтые полоски кожуры он клал себе в рот.
«Это самые лучшие кусочки», – шутя говорил он, передавая нам почищенные фрукты. Мохини, Лалита и я сидели перед ним на корточках и по очереди брали у него бананы.
Я была еще ребенком, когда отчетливо поняла, что мой большой молчаливый отец больше всех любит мою старшую сестру. Он любил нас всех, но ее любил больше всех остальных, причем настолько больше, чем всех остальных, что засунул бы собственные руки в огонь, если бы она только этого попросила. Раньше мне было любопытно, существуют ли какие-то границы ревности между детьми в одной семье, но, честно говоря, не важно было, кого любит отец, потому что все лучшее принадлежало тому, кого любила мать.
В одинаковых платьях мы с Мохини стояли перед мамой, ожидая ее одобрения. Она поправляла складки, зачесывала волосы и улыбалась нам обеим. Мне было этого достаточно, чтобы удостовериться, что она любит меня не меньше, чем мою сестру. Нет необходимости говорить о том, что даже в одинаковых платьях мы с Мохини смотрелись совершенно по-разному. Люди, по большей части мужчины, пристально глядели на нее. Никто не верил в то, что мы сестры. Некоторые смотрели в ее зеленые глаза не просто с удивлением, а даже с определенной долей ненависти или зависти.
Помню, как я стояла возле зеркала, а мама в это время делала Мохини прическу, причесывала и заплетала ей косу, пока, наконец-то, прическа была готова. Я всегда восхищалась волосами сестры, потому что мои собственные были тонкими и редкими. А когда пришли японцы, мама, к моему ужасу, достала ножницы и заставила меня встать перед собой во дворе. Вскоре мои черные локоны уже лежали на земле. Я побежала к зеркалу, а по лицу у меня лились слезы. Она оставила у меня на голове не больше двух дюймов волос. На следующий день меня одели в мальчишескую рубашку и шорты и в таком виде отправили в школу. Но когда я пришла туда, то, к своему удивлению, обнаружила, что больше половины девочек тоже превратились в мальчиков.
Мистер Веллупилай старательно переделал классные журналы с тем, чтобы произошедшие внешние изменения полностью совпадали с бумагами. В нашем классе осталась только одна девочка – Мей Линг. Ее мама разрешила ей остаться девочкой, и вскоре она стала любимой ученицей нашего учителя японского языка. Потом однажды он заставил ее остаться после уроков и изнасиловал прямо в классе. Я и сейчас помню испуганное выражение лица Мей Линг: белые дрожащие губы, растерянность и отсутствующие глаза. Ее ремень, который был сделан из того же материала, что и школьная форма, был неправильно застегнут. Конечно же, я знала, что изнасилование – это настоящая катастрофа, но и понятия не имела, что это значит на самом деле. Я помню, что тогда посчитала, что это как-то связано с глазами. Потому что в то утро у этой девочки были широко открытые, заплаканные глаза. И потом в течение долгого времени я думала, что изнасилование как-то связано с причинением боли именно глазам. Неудивительно, что мама прятала Мохини с ее прекрасными глазами. Директор школы сам пришел к нам в дом и посоветовал, чтобы мама не пускала Мохини в школу.
– Она слишком красива, – сказал он, покашляв в большой коричневый с белым носовой платок. Мистер Веллупилайя сказал, что не может гарантировать ее безопасность, потому что вокруг слишком много японцев. Пока он ел мамин банановый пирог, он рассказал, что скоро в школу приедут японские учителя.
– Они грубые и вульгарные, – сказал директор. И он не сможет их контролировать; не нужно забывать, что в Китае они насиловали всех, кто только попадался на их пути. Вот его точные слова: «Я бы не стал оставлять в одной комнате кошку и блюдце с молоком и закрывать при этом дверь».
Маму не нужно было дважды предупреждать. Мохини не стали обрезать волосы, но она осталась под домашним арестом и совсем перестала выходить из дома. Мохини стала нашим секретом, перестав существовать вне стен нашего дома. Мы никогда не говорили о ней при посторонних. Она была как сундук с драгоценностями, который был спрятан под домом. И вся наша семья лгала, чтобы защитить ее. Никто не видел, в какую красавицу она превратилась. Она не могла днем даже выйти на веранду или погулять во дворе, чтобы подышать свежим воздухом. Почти три года она оставалась в своем тайнике, и даже соседи забыли, как она выглядит. Мама боялась, что кто-то расскажет о ней японцам, чтобы что-то получить взамен или просто из зависти. Времена были тяжелые, а в такие времена трудно рассчитывать даже на тех, кого раньше называли друзьями.
Однажды, уже в сумерках, Мохини сидела на ступеньках крыльца, а мама причесывала ее. Как волны чистейшего черного шелка, ее волосы ложились на спину. Пока мама ровняла этот черный шелк, в лучах заходящего солнца я заметила старшего сына заклинателя змей. Его латаная одежда была для него мала, обнажая бронзовые загорелые руки, в которых он держал корзины. Парень, наверное, охотился за мышами или небольшими ужами, которыми собирался кормить своих кобр, а вместо этого нашел наше самое дорогое сокровище. Он неподвижно стоял, не сводя глаз с Мохини. Он был босой, волосы грязные, но его глаза, в которых отражалось заходящее солнце, были как два глубоких колодца. Резкое движение моей головы привлекло внимание мамы. Она инстинктивно заслонила собой Мохини.
– Уходи прочь! – рявкнула она на парня.
Секунду тот продолжал стоять, зачарованный увиденным: великолепными волосами, молочно-бледной кожей, а потом в секунду пропал, как будто испарившись в желтой жаре. Я посмотрела в лицо матери и увидела там страх. Это был не тот страх, который люди испытывали перед непонятной магией заклинателя змей или проснувшейся рептилией. Огонек страсти, который вспыхнул в глазах этого юноши, заставил маму испытать страх перед красотой моей сестры. И правда, Мохини была как прекрасная разноцветная птичка, которая слетает с вершины дерева высотой в несколько десятков метров, и кружится вокруг его кроны, напевая песни и роняя яркие пестрые перья, которые летят за ней, как хвост кометы. Мама была избранной, хранительницей этой яркой птички. Что еще она могла сделать, кроме как спрятать в клетку ее красоту, от которой дух захватывало? И эта птичка находилась в маминой тюрьме до того момента, пока не выпорхнула оттуда навсегда.
У меня до сих пор осталось в памяти, как мы с Мохини идем из школы, одетые в одинаковые платья, и едим шарики мороженого с сиропом. Нужно было есть быстро, чтобы оно не растаяло в руках. Мы никогда не говорили маме о мороженом, потому что у Мохини были ужасные приступы астмы и ей нельзя было есть холодного. Поэтому мы ели эти ледяные шарики, только когда на улице было нестерпимо жарко. Астма у Мохини была действительно серьезной. Когда шел дождь, даже небольшой, мама приходила в школу с зонтиком и забирала нас, и мы втроем шли домой. Мохини – под большим черным зонтиком, я – под маленьким зонтиком из пропитанной воском коричневой бумаги, от которой сильно пахло каким-то лаком, а мама – под дождем. Мне кажется, что втайне ей нравилось, когда большие теплые капельки воды падают ей на голову. Каждый раз, когда мы возвращались домой, там уже ждала чашечка свежеприготовленного имбирного сока, от которого шел специфический резкий аромат. Мама разбавляла сок горячей водой, добавляла в напиток чайную ложечку темно-коричневого дикого меда и неповторимый аромат заполнял всю кухню. Мама передавала чашку Мохини и ждала, пока та не выпьет до дна. Я с каким-то благоговейным трепетом наблюдала, как сестра пила этот напиток. Мне кажется, что он ей очень нравился.
Помню, что он очень нравился и Муи Цай. Добрая и обиженная Муи Цай. Мне кажется, она была искренне привязана к моей матери, но мама была настолько преданна своей семье, что в ее жизни не оставалось места для подруги, которой и нужно-то было лишь немного любви и понимания. Мама всегда была поглощена тем, чтобы ее дети представляли собой образец великолепного воспитания. Бедная Муи Цай! Она часто бывала грустной, но в те времена еще не была сломленной. Она сломалась потом, когда ею, как игрушкой, забавлялись ее хозяин и хозяйки. После этого она уже не была грустной. Я думаю, что она сошла с ума от горя. Она ушла туда, где у нее будет много детей и где она сможет всех их оставить себе.
Мои наилучшие воспоминания о Муи Цай: она сидит на маминой кухне, далеко за полночь, и ее продолговатая тень на стене, их тайные встречи при свете мерцающей масляной лампы. Если я просыпалась среди ночи от какого-нибудь кошмарного сна, я приходила на кухню, чтобы посидеть при свете этой лампы, где обычно по-турецки сидели мама и Муи Цай. Они шепотом о чем-то разговаривали или играли на скамье в китайские шашки. Я улыбаясь шла прямо к протянутым ко мне рукам Муи Цай и засыпала в ее объятиях. Я все время вспоминала о ней, когда также обнимала свою маленькую сестричку Лалиту.
Еще помню, как Лалита родилась. Она среди всех нас, как беспризорный ребенок. Ее маленькие, близко посаженные на непропорционально широком лице глаза казались какими-то отсутствующими. Она была самой темнокожей из нас. Отцу нужно было потрогать губами ее ушки, чтобы она улыбнулась. А так она была очень тихим ребенком. Говоря по правде, она была очень похожа на него. И не только внешне – характер у нее был такой же. Мама нередко говорила открыто, что не хотела бы, чтобы ее дети были похожи на отца. Она рассказывала, что его дети от первого брака представляли собой жалкое зрелище. Когда мама впервые посмотрела в невыразительные глаза Лалиты, она подумала, что ее собственная сила воли в состоянии изменить ее. Изменить ее сущность, потому что Лалита пока всего лишь ребенок, а ребенка еще можно изменить.
Но чем старше Лалита становилась, тем больше она походила на своего отца. В отчаянии мама качала мою тихую сестренку на руках и пела: «Кто же возьмет в жены мою бедную, бедную девочку?» Если бы вы слышали, сколько боли было в этих простых словах, то тоже пришли бы к выводу о том, что красивые дети вызывают у своих родителей чувство гордости, а некрасивые – любовь, которая защитит их, компенсирует безразличие или даже отчуждение со стороны общества. Природа обделила мою младшую сестру красотой, но взамен дала ей светлую любовь матери. Но эта любовь, это стремление оградить от всех бед простирались настолько далеко, что не дали Лалите возможности завести свою собственную семью. Я знаю, что с моей стороны плохо так говорить, но никак не могу избавиться от мысли, что именно из-за мамы моя сестра так никогда и не вышла замуж. Сила маминой воли и эта печальная строчка из песни, которую она все время пела, – вот в чем причина. Если бы мама услышала эти мои слова, то она бы рассердилась на меня. Она бы сказала, что хотела для Лалиты только хорошего. Никто не сделал бы большего, чем моя мама, чтобы найти для Лалиты подходящего мужа. Мама просто льстила себе, что ее воля настолько сильна, что она сможет изменить судьбу моей сестры.
Мои самые ранние осознанные воспоминания связаны с поездкой на свадьбу моей тети в Серембан. Во время нашего пребывания там моя мама и жена моего двоюродного дедушки о чем-то поспорили, и это расстроило маму настолько сильно, что мы были вынуждены возвращаться на лодке по неспокойным водам реки Паханг. И ссора, очевидно, была настолько сильной, что мы не задержались в этом доме ни на минуту. Единственное, что через много лет рассказывала потом мама, так это то, что жена ее дяди ненавидела ее, но не рассказывала, почему.
Когда мы вернулись в наш пустой, разграбленный дом, маме пришлось потратить больше половины своих сбережений, чтобы восполнить все то, что было украдено. Надо отдать ей должное – она с твердостью перенесла невзгоды. На следующий день, с самого раннего утра она уже была на рынке, где и купила продукты и всю необходимую мебель вместо той, что была украдена. К концу того года оставшаяся часть маминых сбережений превратилась в бесполезные бумажки. Японцы принесли нам множество лишений, но мама не падала духом. Сообразив, что от бумажных денег толку нет никакого, она попросила Лакшмнана, проворного, как обезьяна, влезть на самое высокое кокосовое дерево из тех, которые росли в нашем дворе, и среди ветвей этого дерева спрятать ее жестяную шкатулку с деньгами и драгоценностями. Время от времени он вскарабкивался вверх по дереву и проверял, на месте ли мамин клад. Замаскированные птичьими гнездами, мамины сбережения оставались нетронутыми несколько лет. Японская оккупация превратила маму в настоящего предпринимателя, ловко разбирающегося в тонкостях местной торговли. Она обратила внимание, что с прилавков пропало сгущенное молоко, да и в кафе теперь продавали только черный кофе без сахара. Вместо этого цены на натуральное коровье молоко полезли вверх. Она продала свой самый большой рубин и купила несколько коров и коз. Каждое утро, еще до восхода солнца, она доила их, а Лакшмнан развозил молоко в городские кафе. Днем молоко превращалось в кефир, а к вечеру приходили женщины из храма, которые и забирали этот кефир. Они называли его «моур».
Мне было девять лет, и я помню наших коров – огромных животных с необъятными животами и большим выменем. Они смотрели печальными глазами, и их взгляд вызывал у меня чувство вины. Я хотела подружиться с ними, но они оказались слишком глупы для этого. В их глазах ни разу так и не возникло ничего, кроме печального согласия с происходящим. Они были покорны судьбе и готовы всю свою жизнь прожить в таких же ужасных условиях. От них всегда дурно пахло, а под хвостами был засохший навоз.
Мне и самой это кажется довольно странным, но когда я думаю о японской оккупации, я вспоминаю о наших коровах. Они вошли в нашу жизнь вместе с солдатами, и мы их продали вскоре после того, как японцы убрались из нашего города. Хотя мама держала не только коров, но и коз, индеек, гусей, вся остальная живность не произвела на меня такого впечатления. Лалита кормила индеек и гусей бобовой ботвой и шпинатом. Потом они вырастали, и мама продавала их на рынке китайскому торговцу. Я помню, как громко шумели птицы, когда мама шла с ними на рынок.
