Текст книги "Земля несбывшихся надежд"
Автор книги: Рани Маника
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 34 страниц)
«Харакири. Харакири. Харакири», – напевала своим насмешливым мелодичным голосом забияка из нашего класса Анжела Чан.
Все начинает кружиться в моем сознании. «Кольцо, кольцо роз», – пела она, и это отвратительно отдавалось у меня в голове. «Глупая девочка, ты не должна была говорить», – шипел ее противный голос.
Я качаю головой, и голос исчезает, и снова я смотрю в мамины тускнеющие пустые глаза. Потом моя голова опять неожиданно и беспорядочно наполняется детскими стишками, которые распевают насмешливые голоса. Они заполняют мой мозг, как миллион жужжащих пчел, так что не остается места для мыслей моего ошеломленного сознания.
Маленький Вилли Винки через город бежит. В своем ночном халате вверх и вниз спешит. Стучит в окно, кричит сквозь засов. Все дети спят? Уже восемь часов. Бедный босоногий маленький Вилли Винки.
Кур, кур, воркует голубок, что делать мне, скажи, дружок?
Куда летишь ты в небо так высоко? Снимаю паутину там, думаешь – легко?
А можно и мне с тобой? Конечно, давай.
Мэри, Мэри, Все-Наоборот. И насмерть напугала Мисс Маффет. Сапожник, сапожник, почини мне туфельку. Старый король Коль был веселой старой душой. Веселой старой душой был старый король Коль. Я вижу луну, луна видит меня. Господь благословил луну, Господь благословил меня.
Без предупреждения детские стишки прекращаются. Тишина.
Мамочка сделала себе харакири. Папа будет этим гордиться? Он всегда говорил, что только у самых смелых самураев хватало мужества сделать себе харакири, закончить дело самостоятельно. Я делаю еще два шага к мамочке. Я протягиваю руку и касаюсь ее волос. Мягкие. Ее рот открывается и закрывается.
– Мамочка, – шепчу я, – ты умираешь, истекая кровью, потому что у тебя не хватило сил закончить дело должным образом.
Кровь из раны быстро течет по ее открытой ладони, вниз по среднему пальцу и капает в красную лужу на черном полу.
Красное на черном. Красное на черном.
Окаменелая, я стою и смотрю, как капля крови замирает на кончике ее пальца, затем, как в замедленном кино, падает на пол. Я слежу за этим страшным процессом, пока капля не достигает растекающейся лужицы красного и не исчезает в густой жидкости, и только после этого начинаю кричать.
Я рву свои волосы руками и, рыдая, бегу к телефону у кровати. Там я, не помню как, умудряюсь набрать 999. Мои пальцы застревают в диске телефона, трубка выскакивает из скользкой руки. Я с криком выбегаю из комнаты.
– Мамочка, мамочка, МАМОЧКА!! – истерически кричу я.
Внизу лестницы я вижу папу, нога его стоит на первой ступеньке. Он только что вернулся домой. На нем его лучшая рубашка из батика, та самая, которую он надевает только по случаю обедов с важными чиновниками. При виде меня улыбка застывает на его лице.
Я стремительно бросаюсь к нему.
– Помоги, папа, помоги! – кричу диким голосом.
Наверху лестницы с суровым лицом стоит Дурень С Черной Шеей. Ха, я узнала его. Это Дурень-Простофиля, посмотри, народ, у жены по спальне бродит взад-вперед. Он, должно быть, перепутал меня с человеком, который не читал свои молитвы, потому что схватил меня за левую ногу и сбросил с лестницы. Я падаю.
И я начинаю лететь по направлению к своему ничего не понимающему отцу. Мраморные ступени встречают меня на полпути вниз. Боли нет. Я начинаю катиться. Мимо, как вспышка, пролетают разные картинки. В мраморном полу я вижу свое перепуганное отражение. На потолке я вижу мамины осуждающие тусклые глаза, ее эффектный смех мертв и заключен внутри пузыря из жвачки, который она надувает, а ко мне порывисто приближается испуганное лицо папы, стоящего внизу лестницы. Потом просто темнота. Меня захватила черная дыра. «Больше для тебя – никаких воспоминаний», – сказала она мягким, успокаивающим голосом. Она была моим другом. Она заботилась обо мне. Она дала мне в компанию змею, пожирающую воспоминания.
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
Те, кого я любила
НишаЯ тихо лежала в темноте, одно за другим просматривая свои воспоминания, как стопку старых фильмов, обнаруженных на заброшенном чердаке, пока в мое окно не постучался рассвет. К пяти тридцати утра я уже знала, что мой отец любил меня. Теперь я его немного начала понимать. Боль не вполне совершенна. Этому мою маму учил дядя Севенес. Я зарылась лицом в подушку и тихо плакала о том, что могло бы произойти. «Я действительно любила тебя. Жаль, что ты сам не сказал мне. Я должна была бы понять».
Я поехала в Куантан. Припарковав машину на главной улице, я пошла в тупиковый переулок моей прабабушки Лакшми. Воспоминания отхлынули. Я постучала в дверь, и появилась моя двоюродная бабушка Лалита. Она обнимала меня немощными руками и выглядела такой старой, что я совсем ее не узнавала. В закисших глазах стояли слезы.
– Проходи. Проходи. Ты совсем как твоя мама, – сказала она, наполовину смеясь, наполовину рыдая. – Ты помнишь меня?
– Немного, – ответила я. Она была последней из оставшихся в живых. Остальные уже умерли. Они теперь были длинным рядом черно-белых фотографий в гирляндах увядших цветов.
– Так и должно быть, – сказала она. – Ты тогда была совсем ребенком. Моя мама всегда говорила: «Когда-нибудь, Лалита, эта девочка станет писательницей». Ты писательница?
– Нет.
– Почему? Это же было твоей мечтой. Ты писала прекрасные, замечательные вещи о своем ужасном отце. Думаю, мне не стоит критиковать мертвых. Твоя мама была прекрасной девушкой. Ты знаешь, что твой отец влюбился в нее с первого взгляда?
Я кивнула.
– Хочешь немного кокосового пирога? Это мягкий пирог. Очень хорош для беззубых.
– Да, спасибо, – с улыбкой сказала я.
Бабушка Лалита была очаровательна, в точности такая, какой ее описывала мама. Такая простодушная.
– О, подожди минутку. Твоя прабабушка кое-что оставила для тебя.
Она исчезла за занавеской и вернулась с браслетом, который осторожно надела на мою вытянутую руку. Глядя на него, я вспомнила, что у этого браслета тоже было свое место в моем набросками обрисованном прошлом. Я закрыла глаза и, перебирая пальцами прохладные камни браслета, обратилась к тени своих ускользающих воспоминаний. Вскоре я услыхала голос моей мамы: «И это был день, когда бабушка Лакшми сказала дедушке: „Возьми с собой Димпл. Сиди там и убедись, что он не подменит камни на что-нибудь менее ценное. Все эти ювелиры мошенники“.
Подпрыгивая на раме дедушкиного велосипеда, все время укутанная с обеих сторон его длинными белыми рукавами, я мчалась навстречу ветру. В комнате ювелира было темно. Он работал при свете небольшого синего пламени. Дедушка протянул украшения, и мы стали ожидать, скрестив руки, пока ювелир за своим деревянным столом острыми металлическими инструментами чинил бабушкины драгоценности. Я помню, что хотела мороженого, но дедушка сказал, что мы должны подождать, пока ремонт не будет завершен».
Голос моей мамы затих, и я открыла глаза.
– Откуда появились эти камни? – спросила я.
– Однажды султан Паханга и мой брат Лакшмнан оказались за одним игровым столом, и султан проиграл. Вместо денег он отдал драгоценности. С султаном никто никогда не спорил, и мой брат взял ювелирные украшения, надеясь их быстро продать, но сначала они попали в руки моей матери. Она мгновенно оценила их настоящую стоимость.
– Так эти опалы были выиграны моим дедом в азартной игре? – спросила я, рассматривая прекрасные желтые блики в зеленых камнях. Теперь у меня было что-то от моего деда. Я стояла под его украшенным гирляндой снимком. Я видела, красивого мужчину, но в моем воображении его красивая голова катилась по земле. Я отвернулась от фотографии. – Спасибо. Большое спасибо за это. А можно мне посмотреть на фигурку Куан Йин? – спросила я.
– Откуда ты о ней знаешь?
– Я прослушала все записи моей мамы. Именно вы там говорили о Куан Йин, помните?
Из темных глубин шкафа с полками, из-за птичек-ершиков для трубок и замечательного белого коралла, который дедушка украл у моря, появилась статуэтка. Она была гладкая и прекрасная. С восхищением я провела пальцем по нефриту, обратив внимание, что он был не глянцевым темно-зеленым, как это описывалось в записях, а очень бледно-зеленым.
– Я думала, что она должна быть темно-зеленой.
– Да, много лет назад, как только ее вынули из коробки, она была восхитительного темно-зеленого цвета, но с тех пор каждый год немножко бледнела. – Улыбка моей двоюродной бабушки была по-старчески сухой.
Нефрит имеет свойство менять свой цвет.
– А знаете?..
– Да, знаю. Верни ее.
Я вернула статуэтку в китайский храм в городе Куантан. Как только я ступила внутрь затемненного помещения, открылась внутренняя красная дверь, и оттуда вышла настоятельница. Она выжидательно огляделась кругом и, заметив меня, приблизилась. Ее взгляд был прикован к матерчатому свертку в моей руке.
– Вы принесли ее назад. Прошлой ночью мне снилось, что она возвращается обратно в храм.
Изумленная, я протянула сверток, и настоятельница благоговейно развернула его.
– О, посмотрите на ее цвет. Она, должно быть, принесла немало невзгод женщине, которая хранила ее. Это была ваша мать? – спросила она, заглядывая мне в лицо.
– Нет, не мать, моя прабабушка. И действительно, этот камень принес ужасное несчастье нашей семье.
– Мне очень жаль слышать это. Такие фигурки несут в себе мощную энергию. Им требуется молитва и чистые помыслы, иначе они разрушают жизни людей, у которых находятся. Теперь, когда она находится у того, кому принадлежит, она вернет свой цвет снова.
Приближался вечер. Солнце на горизонте напоминало шар из жидкой крови, и я на некоторое время задержалась под сенью большого дерева. Куантан был маленьким городом. Я находила там места, которые узнавала по записям, и улыбалась тому, что за столько лет они не изменились. Я зашла в недавно отстроенный торговый комплекс. Мне нужно было здесь кое-что сделать. Я бродила там бесцельно, пока не оказалась перед небольшим бутиком. Мои колебания были почти незаметны. Внутри я равнодушно огляделась. То, что я действительно хотела, висело на манекене на витрине, но мне требовалось немного смелости. Смелости попросить скучающую продавщицу снять его, чтобы я могла примерить. Наконец я перестала изображать равнодушие. Это должно быть сделано. Это должно быть произнесено.
– Не могли бы вы, пожалуйста, снять вон то платье на витрине?
На лице девушки отразились все ее мысли: «Если я сниму эту чертову штуку, вам будет лучше ее купить».
– Какое именно? – вежливо спросила она.
– Вот это, красное с черным.
– Оно очень красивое, но знаете, оно стоит двести рингитов.
Я не сказала ни слова, пока девушка снимала платье. В небольшой примерочной маленькое платье выглядело несколько коротким.
– Ой, какие прекрасные ноги, ах, – продавщица просунула в примерочную свою голову и комментировала увиденное в преувеличенно эмоциональной манере. – Ой, очень сексуально, – снова вставила она. Она совершенно очевидно демонстрировала свое нежелание возвращать платье обратно на витрину.
Я с удивлением обнаружила, что моя пожизненная ненависть к красному и черному сейчас значила для меня не больше, чем легкое недовольство длиной юбки.
– Ой, кроссовки здесь не годятся, – прокомментировала девушка, вытаскивая пару босоножек, застегивавшихся на щиколотках. Я сложила свои джинсы и футболку в протянутый девушкой пластиковый пакет, заплатила за платье и босоножки и вышла из бутика. Проходя мимо магазинов, с удивлением рассматривала свое собственное отражение. Я выглядела высокой и элегантной. Действительно неузнаваемой. Хоть я и ненавидела красное, красное любило меня. Оно выявило самое лучшее для меня по цвету и обещало длинное и счастливое знакомство.
На самом деле, подумала я, красное и черное – роскошная комбинация.
Как-то, наблюдая за Аму, лежавшей в гамаке, я решила попробовать что-нибудь написать. Иногда я писала в мамином белом летнем домике, иногда – у нее в комнате, но всегда ко мне приходили свирепые духи из маминой шкатулки. Голоса из прошлого прилетели ко мне, как облака розовых фламинго к отравленным озерам Восточной Африки. Каждый голос со своим пронзительным звучанием. И каждый требовал добавить еще один розовый силуэт в ландшафт моей истории.
Они нашептывали мне на ухо разные вещи, и я старалась быстро записывать, пока они говорят. Иногда они звучали злобно, иногда были счастливыми, а иногда – полными сожаления. Я слушала их печаль и понимала, что моя мама собирала их скорбь, потому что знала, что однажды ее дочь обретет свободу от них. Вечер, казалось, прилетал все быстрее и быстрее. К тому времени, когда я поднимала голову от работы, на улице становилось уже темно. Аму зажигала молитвенную лампаду внизу, и фигурки правоверных темнокожих мальчиков светили мерцающими отблесками пламени.
– Иди поешь, – звала Аму.
Потом наступил день, когда я написала последнюю страницу. Я откинулась на спинку стула в сгущавшихся сумерках комнаты, и что-то заставило меня взять пленку, которую моя мама нашла в комнате моего двоюродного дедушки Севенеса после его смерти. Я вставила ее в магнитофон и нажала кнопку воспроизведения.
Затем другой сказал с сухим протяжным вздохом:
«В забвенье долгом моя глина вся иссохла.
Могу воскреснуть все же я, и очень скоро,
Лишь ты зальешь меня знакомым старым Соком».
Старый жулик, каковым я являюсь, я нашептывал это в твои ушки, и ты сегодня принесла мне большую бутылку японского саке. Я дразню тебя, намекая про тайного любовника, а ты заливаешься краской. Нет, не любовник у тебя есть. В груди у тебя сидит шип. Ты не расскажешь мне о его причине. Дорогая, дорогая моя Димпл, ты моя самая любимая племянница, и всегда была ею, но так больно любить такое трагически печальное и не туда направленное создание. Я изучил твой гороскоп, в вашем супружеском доме живет змея Раху. Неужели тебя не предупредили о мужчине, за которого ты выходила замуж? Я ему не доверяю. Он носит улыбку так же, как свою одежду, легко и непринужденно. Я составил и его гороскоп тоже, и мне не понравилось то, что я там нашел. Он станет ядовитой змеей у тебя на груди. Я рассказывал тебе о ядовитой змее из сундука Раджа?
Примерно через три месяца после смерти Мохини Радж умер от смертельного укуса змеи. Его укусила его собственная красавица-кобра. Я всегда вспоминаю его, как героя из древних времен, который думал держать у себя огромную блестящую кобру для ловли крыс. Его бронзовое тело отсвечивало в лунном свете, все его секреты выплывали наружу. Я никогда не забуду случай, когда он сказал мне: «Следи за мной», – и приблизился к этой раскачивающейся живой черной опасности, чтобы поймать ее, словно это была какая-то игрушка. Помнишь, что он ответил на мой вопрос: «Кусают ли заклинателя змей его собственные змеи?» «Да, – ответил он, – если он сам хочет быть укушенным».
Я часто думаю, что внутри меня существует мое зеркальное отражение. Безответственный, неблагоразумный парень, который делает все, что я сам делать боюсь. Я жил с ним много лет, и он через твоего мужа рассказывает мне о жизни его жуткого старшего брата. Не знаю, замечала ли ты его когда-нибудь, скрывающегося внутри. Наверное, не замечала. Они хитроумные ублюдки. Когда я кричу «Нет, Нет, Нет!», он с яростным ликованием кричит наоборот: «Тен, Тен, Тен!» Когда за окном начинают кричать петухи, и я поворачиваюсь, чтобы идти домой, это именно он озорно подмигивает скульптурным осколкам женщины у бара и, растягивая слова, как мне кажется, очень неразумно произносит: «Неужели ты дашь этим головушкам пропасть понапрасну, без применения?»
Я просыпаюсь в ярком свете утра на единственной вдавленной подушке подо мной, с пальцами, липкими от мармелада, с перемешанными, невообразимо убогими воспоминаниями и признательной мыслью: Слава Богу, я оставил свой кошелек у администратора гостиницы. Пару раз, когда я отодвигаю свой стакан и пьяно решаю «хватит», он прикуривает еще одну сигарету, поднимает руку и заказывает еще один виски. «Без льда», – говорит он бармену. А потом тащит меня в какие-то задние переулки, куда отказываются заезжать даже таксисты. От стены отделяется молодая девушка и проводит указательным пальцем по моему лицу. Она знает меня. Она помнит меня по прошлому разу.
В Таиланде ты можешь купить что угодно. Это просто, и за свою жизнь я купил множество вещей. Поскольку ты моя племянница, и я пока еще не пьян, нет необходимости говорить о них всех, хотя я должен тебе сказать, что одна из них – героин. Не знаю почему, но моим одурманенным мозгам кажется, что мой опыт каким-то образом важен для тебя. Я сидел на кровати в своем гостиничном номере и рассматривал шприц, иглу и коричневую жидкость внутри. Я подробно обследовал себя. Был ли это еще один опыт, который можно добавить в сборник воспоминаний о всяких моих странностях, или привычка, которая будет властвовать надо мной? Раньше я ничему не говорил «нет», но героин – дьявольская машина. Вы заходите в нее с одной стороны и выходите с другой, изменившимся до неузнаваемости. Конечно, моя страдающая навязчивыми идеями личность могла бы бросить меня в неистовство пагубных склонностей. Я бы вышел из этой машины опустившимся, с землистым цветом лица, заблеванным и с диким взглядом. Я видел таких на железнодорожных станциях: закисшие глаза, сморщившиеся лица, на которых нет ничего, кроме неутолимой жажды следующей дозы. А может быть, такой была моя судьба?
Я колебался, но в конце концов мог рассчитывать только на свою слабость. Перспектива превращения в тупые отбросы была не соизмерима с маниакальной тягой к новым ощущениям, к саморазрушению. Я затянул руку вверху ремнем, затем поискал и легко нашел у себя толстую зеленую вену. Санитарные инспекторы знают лучшие места, где их искать. Я дал игле проскользнуть мне под кожу и закрыл глаза. Мгновенно наступило ощущение тепла, за которым сразу же последовал такой наплыв спокойствия, какого я раньше никогда не испытывал. Жизненные проблемы действительно перестали иметь значение. Я дал себе погрузиться в бездну. Теплую, темную, мягкую и неописуемо сказочную. Я падал и падал, и падал бы еще глубже, если бы не проплывшая передо мной фигура. Кутуб Минар, моя давно умершая кошка, пристально и бесстрастно смотрела в мои глаза. Единственное женское существо, которое я любил всем сердцем. Возможно, она была единственной из тех, кого я встречал, у кого было теплое тело и холодные губы. Теперь… если бы я встретил такую женщину, я бы отдал себя ей так же, как главный самец-бабуин с готовностью и страстью вытягивается на земле, безвольно разбросав от воспоминаний о пережитом наслаждении свои лапы, и ждет, когда главная самка будет ублажать его.
Кошка жалобно мяукала, как от боли. Наркотик, от которого я спал, налил мои руки свинцом. Вдруг появилась Мохини. Я в изумлении уставился на нее. Со дня ее смерти я только слышал ее голос, но никогда не видел. Она стояла передо мной, такая же осязаемая и такая же реальная, как кровать, на которой я лежал. В глазах ее блестели слезы. Затем начали меняться цвета. Повсюду вокруг нее появлялись самые яркие краски, которые сливались между собой и исчезали. Мерцающие цвета, которых я никогда не видел, о которых думал, что они могут быть только у стрекоз и золотых рыбок. Я ощущал странную боль, боль потери. Я не мог избавиться от этих видений. Они расплывались, превращаясь в одно целое, и я уже не мог оттолкнуть их от себя. Меня захлестывал стыд.
Когда Мохини протянула руку и положила ее на мою голову, я почувствовал тепло ее кожи. Может, я умер? Я подумал, что такое могло произойти, поэтому попробовал слегка пошевелить головой, и ее рука соскользнула мне на лицо. Я чувствовал ее мягкую руку на своих щеках. Эти яркие цвета задвигались и слились на заднем плане. Я услышал религиозные песни, которые пожилые люди поют на похоронах. Голоса эти доносились не снаружи, они были в моей голове. Это были те жуткие песни, которые я всегда ненавидел, песни, которые напоминают звук стаи чаек, причитающих и плачущих, выклевывая глаза у мертвых моряков. Какая невероятная тяжесть в груди! Я смотрел в глаза моей умершей сестры. Я уже и позабыл, какими зелеными они были. Неожиданно Мохини улыбнулась, и я услышал страшный шипящий звук, как будто я стоял слишком близко к краю железнодорожных путей, когда по ним проносится скорый поезд.
Тяжесть в груди исчезла. Ушли краски, и она тоже ушла. Снаружи было уже темно. Я услыхал, как внизу на улице оживают палатки, в которых продавали разную еду. Звон тарелок и грубые голоса торговцев. В мое открытое окно вливался незамысловатый аромат дешевых ингредиентов: чеснока, лука и кусочков мяса, шипящих в жиру. Я почувствовал голод. В моей руке по-прежнему был окровавленный шприц. Я вынул его и с любопытством посмотрел на темную кровь. Я никогда не повторю этот опыт. Мохини сделала это невозможным.
Как сказал Бальзак: «Дядя по своей природе – веселый пес». Я клоун, пляшущий на краю пропасти, и все же я говорю тебе это сейчас, хотя ты – как и я – все равно меня не послушаешь: не заходи в эту машину, потому что с другой стороны ты выйдешь такой, что помочь тебе будет нельзя.
Не делай этого, Димпл.
Я зашел в кабинет к хирургу, и он сказал мне: «Как? Ты еще жив?» Он не мог поверить, что тело, с которым так плохо обращаются, еще живо. Димпл, ты не переживешь попадания в эту машину. Оставь его. Оставь гадюку в джунглях. Оставь ребенка в джунглях, потому что гадюка наверняка не причинит вреда своему собственному ребенку. У Ниши хороший гороскоп. Она сделает в своей жизни много замечательных вещей. Сейчас спасай себя, моя хрупкая, моя дорогая Димпл. Я вижу плохие вещи в твоем гороскопе, и по ночам демоны посылают мне сны, в конце забрызганные кровью. Там я снова семилетний мальчик и прячусь за кустами, наблюдая, как мать Ах Кау режет свинью. Паника, крики ужаса, бьющая фонтаном кровь и это незабываемое зловоние. В моих снах ты идешь под кровавым дождем. Я кричу, ты поворачиваешься и бесстрашно улыбаешься; зубы твои красные от крови. Я боюсь за твое будущее. Оно залито кровью. Уходи, Димпл.
Уходи. Пожалуйста, уходи.
Голос Севенеса исчез, и остался только звук перематывающейся пленки.
Я услышала, как внизу Аму заканчивает свою вечернюю молитву и звонит в свой маленький колокольчик. Я закрыла глаза. В красных тенях закрытых век я увидела моего двоюродного дедушку Севенеса, который сидел посреди пустыни, голый до пояса, в белой повязке вешти. Ночь в пустыне нарисовала его в мерцающих синих тонах. Пески двигались, но здесь и там лежали мертвые птицы, державшие в своих открытых клювах миниатюрные песчаные бури. Он повернулся ко мне и улыбнулся знакомой улыбкой. «Смотри, – сказал он, простирая руки к небу. – Эта ночь в пустыне, которую можно себе только вообразить, несметное количество звезд, украшающих ее волосы цвета воронова крыла. Разве это не самое прекрасное зрелище, которое ты когда-либо видела?»
Я открыла глаза в комнате, которую заполняли сумерки, и внезапно поняла. Я поняла, что мой двоюродный дедушка Севенес безуспешно хотел написать моей мучающейся матери на своем смертном одре. Я знала, каким было его неоконченное послание, словно он сам прошептал его мне на ухо. Вытянувшись на больничной койке, ужасно распухший и лишенный голоса в своем угасающем мире, он хотел сказать: «Я вижу ее. Цветы растут рядом у ее ног, но она совсем не мертвая. Годы не властны над Рисовой Мамой. Она по-прежнему страстная и волшебная. Не отчаивайся, позови ее, и ты увидишь – она придет, принеся с собой радугу грез».
Снаружи ветер шелестел листьями индиго, а в глубине сада старая бамбуковая роща нарушала тишину своей песней.
