Текст книги "Земля несбывшихся надежд"

Автор книги: Рани Маника

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

С тех пор я начал наблюдать за Мохини. Каждый день я стремительно летел домой из школы и тщательно ее рассматривал: как она улыбается, как говорит, ходит… Мне нужно было убедиться, что за время моего отсутствия с ней не произошли какие-нибудь, даже едва заметные изменения. Я сходил с ума от чувства вины и беспокойства. В зеркале на меня смотрел незнакомец с лихорадочно горящими глазами. В школе я даже перестал замечать отвратительный вкус касторового масла, которое мне заливали в рот. Не было никакого желания возвращаться к моим старым друзьям, и поэтому я сидел на своем твердом деревянном стуле в школе и смотрел безучастно, как преподаватели один за другим проводили занятия и выходили. Когда звонил последний звонок, я вылетал из классной комнаты. И только после того как убеждался, что у Мохини нет признаков того, чего не знаю сам, я немного успокаивался и ждал наступления вечера.

Каждый день с наступлением сумерек, когда солнце садилось за зданием магазина и угроза появления японских солдат отступала на время ночи, мать разрешала Мохини прогуляться в саду за домом. Это было любимое время дня моей сестры: закат, когда небо было окрашено в унылые розовато-лиловые тона, как раз перед тем, когда жадно набрасывались москиты. Она шла вдоль рядов маминых овощей и собирала на поднос цветы жасмина для алтаря из кустарника, растущего в конце сада. Это была ее самая желанная прогулка во внешний мир, но я также знал, что это было самым страшным временем для всех, потому что на животе в кустах за деревьями лежал Радж, наблюдая за мной, за ней, за нами. Так я учился охранять сестру. Я учился стоять возле черного хода и беспокойно высматривать ее во мраке, пока она не возвратится и не закроет черный ход. Иногда я даже ходил с Мохини, держась так близко к ней и так встревоженно вглядываясь в кусты, что она была тронута моим беспокойством, взъерошивала мои волосы и разглаживала мои нахмуренные брови.

– Что это? – обычно спрашивала она нежно, пока ее пальцы разглаживали глубокие складки на моем лбу.

Но, конечно, я не мог объяснить ей. Я знал, что у матери были планы, большие планы относительно главной драгоценности нашего семейства: выгодный брак с влиятельным семейством. Так что «это» стало моими секретными оковами. Я сам прикрепил их к моей ноге и должен был носить их. «Это» было тем, кто, как я знал, лежит неподвижно за кустами.

Я хотел рассказать ей о кобрах. Рассказать ей, что я знал, что видел. Предупредить ее, что хотя они и завораживающие создания, она должна быть осторожной с коброй, змея не признает хозяина. Она будет танцевать для вас, если ваша песня нравится ей, и она будет пить молоко, которое вы оставляете каждый день у ее корзины, но она никогда не будет предана вам. Вы никогда не должны забывать, что, в конечном счете, кобра никогда не предаст свою собственную природу и по причинам, известным только ей, она может в любой день развернуться и погрузить свои ядовитые клыки в ваше тело. В моем детском воображении Радж был большой черной коброй. Я хотел рассказать ей о Радже. Я думал постоянно о его глазах, блестящих холодно на треугольном лице. Он собирался завладеть ею или вредить нам. Я был уверен в этом.

Однажды, стремительно убежав домой из школы, я увидел его прислонившимся к стене дома Старого Сунга и ждущего меня. Он развернул черную тряпицу и вынул маленький красный камень, который переливался на свету. Когда Радж положил этот камень мне на ладонь, он не был ни легким, ни холодным, как обычный камень, а странно тяжелым и теплым, как недавно снесенное куриное яйцо.

– Это подарок для твоей сестры. Положи его ей под подушку, это будет прекрасный сюрприз, – мягко сказал он голосом, который я уже научился ненавидеть.

Я бросил странно горячий камень на песок и бросился бежать так быстро, как только мог. Он не следовал за мной. Я спиной чувствовал его горящие глаза. Когда я добежал до порога нашего дома, то обернулся, а Радж все еще стоял у красной кирпичной стены, наблюдая за мной. На его лице не было гнева. Он поднял руку и помахал мне. Я был очень испуган в тот день. Как мне не хватало тех дней, когда он был храбрым воином по имени Чибинди!

Тем вечером я видел, что Мохини нагнулась, чтобы поднять что-то из травы. Кое-что, что, казалось, светилось в темноте. Я остолбенел, закричал и притворился, что падаю. Моя сестра подбежала. Как будто от того, что мне больно, я попросил ее помочь мне зайти в дом. Она забыла о яркой, светящейся вещи на земле. Позже той ночью я на цыпочках вышел из дома. На небе не было луны, и я увидел, что же все-таки лежало в траве. Я нагнулся, чтобы поднять этот предмет, и увидел голые ноги Раджа. Я медленно выпрямился, боясь посмотреть ему в глаза.

– Отдай ее мне, – приказал он. Его голос был тверд и бесстрастен.

У меня похолодела в жилах кровь.

– Никогда, – ответил я, но, к моему отвращению, мой голос прозвучал жалко и слабо.

– Она будет моей, – пообещал Радж и, развернувшись, растворился в темноте. Я всматривался с тревогой в темноту ночи, но он исчез как ветер, унося свое отчаяние с собой.

Той ночью мне снилось, что я прятался за кустами, наблюдая за Мохини, идущей вдоль реки. Яркие птицы пели на деревьях, и она смеялась над проделками некоторых наглых обезьян с мордами, будто оправленными в серебро. Я видел, как она стоит на берегу реки и, убирая с лица одной рукой тяжелые волосы, пьет, как маленький котенок. А в нескольких футах от нее в воде пара ужасных немигающих и полных угрозы глаз наблюдает за ней. Крокодил! Я боюсь крокодилов. Самое страшное в них то, что вы, смотря в их глаза, не можете сказать, мертвые они или живые. В них одно и то же пустое выражение. Это заставляет нас задуматься, а не попали ли они в этот мир через другую дверь.

Крокодил, притворившийся безобидным бревном, тихо скользил к Мохини без малейшего проявления своих намерений схватить своими мощными челюстями ее голову. Втянуть в воду с ужасным всплеском. Я хотел предупредить сестру так же, как я хотел сказать ей о черных кобрах, но не мог вспомнить ее имени. Монстр открыл свою огромную пасть. Я, крича, бежал к краю воды, но крокодил уже легко схватил ее за голову своими желтыми зубами. В своих мешковатых шортах я стоял на краю реки, парализованный смесью ужаса и неверия, и уставился на дикую картину. Чудовище исчезло в воде, забрав Мохини с собой. Ее больше не было. Вода стала спокойной. Река получила свою жертву. На другой стороне реки Радж с искаженным лицом выкрикивал какие-то слова, вбегал в кишащую крокодилами воду, но он говорил в моем сне на таком языке, которого я не понимал…

Я резко проснулся, весь в холодном моту, и был так напуган, что мое сердце, тяжело билось в груди, а горло было напряжено и болело. Братья мирно спали рядом со мной. Они не играли, как я, с самим дьяволом. Взволнованный и обеспокоенный, я поплелся к кровати девочек, чтобы посмотреть на спящую Мохини. Я легонько провел пальцами по ее гладкой руке. Она была теплой.

Немного сердитый голос матери зазвучал в моей голове: «Однажды, когда Мохини было восемь лет, я поссорилась с вашим отцом, и так как мы не разговаривали, он попросил ее сварить ему кофе. Я стояла на кухне и наблюдала, как она кладет девять чайных ложек кофе к одной чайной ложке сахара. Тогда я стояла, спрятавшись за буфетом, и наблюдала, как он выпил до последней капли тот кофе, не меняя выражения своего лица. Именно тогда я поняла, как сильно ваш отец любит вашу сестру».

Чувство сожаления и позора накатилось на меня. Я предал Мохини. Рассказал ее тайны и все запутал. Я чувствовал вину только по отношению к моей спящей сестре. Безнадежное отчаяние Раджа не волновало меня. Я лег на полу рядом с ней. С этого момента я был готов оберегать ее ценой своей жизни. Должно случиться что-то ужасное, но я этого не допущу. Я лежал очень тихо, пристально всматриваясь в темный потолок и слушая дыхание Мохини. Где-то далеко кричало какое-то животное. Звук был чем-то похож на человеческий голос. Прошло довольно много времени, прежде чем ритмичное дыхание всех моих сестер убаюкало меня, и я заснул. Моя последняя мысль была, что я должен сказать кому-то…

 Лакшми

Первое, что сделали японские солдаты, когда они подошли к нашим сонным домам, это убили собак Сунга. Они были дико раздражены свирепым лаем, и в следующий момент прогремел гром выстрелов, разорвавших в клочья огромные собачьи тела. Красная кровь быстро вытекала на черно-белый гравий.

«Корэ, корэ!» – рявкали солдаты, отчаянно грохоча и ударяя по запертым воротам прикладами своих винтовок. Я с ужасом наблюдала из-за наших занавесок. Потайное место для Мохини было очень хитро придумано, но я все еще боялась, что они могут найти ее. Их дикость была за гранью понимания. Вдоль улицы мы видели тела, нанизанные на колья от паха ко рту, как свиньи, которых собираются поджарить. И мы знали, как поступили японцы, чтобы произвести впечатление в Текул Сисек: на пути к пляжу убивали людей, разрубая их на части. Сначала ладонь, потом ступню, руку, ногу и, наконец, голову несчастного. Мы слышали об этом от жены владельца магазина в городе, которая пошла ночью, чтобы собрать части своего мужа и похоронить его надлежащим образом. Так вели себя японцы. Жестоко и варварски.

Присев под окном, мой муж, Лакшмнан и я видели фигуру робкой Муи Цай, появившуюся у входной двери.

«Корэ, корэ!» – кричали на нее японцы. Она выбежала, чтобы отпереть ворота. Они грубо толкнули их и пристально посмотрели на Муи Цай. Я чувствовала ее дрожь под их взглядами даже с того места, где стояла. Она низко поклонилась.

Они говорили громко на уродливом языке. Солдаты вошли внутрь, небрежно переступая через мертвых собак. Они были голодны, очень голодны и бродили по дому, уничтожая все, что не могли унести с собой и забирая всякую мелочь. Они знали, что через несколько дней, вероятно, будут сражаться в джунглях Явы или ядовитых болотах Суматры.

Японцы искали драгоценности, ручки и часы. Владельца не был дома, но на месте были его дорогие часы, лежащие возле кровати. Солдат надел их на запястье, уже увешанное другими часами, приставил свой длинный штык к мягкому животу хозяйки и указал на пустые полки. Сначала она делала вид, что не понимает, что он имеет в виду, но тогда солдат нажал на штык немного сильнее. Рыдая, хозяйка прокричала повару, чтобы он выкопал нефритовые статуэтки из-под розового куста. Казалось, японцы были довольны своей находкой. Потом они указали на шкатулку из красного дерева. Слуги поспешили открыть ее. Особенно солдатам понравились палочки для еды из слоновой кости.

Чужаки хотели сахара. Они сделали знак и что-то сказали. Хозяйка хмурилась, не в силах понять, прислуга беспомощно озиралась. Эти небритые, грязные существа схватили испуганного повара за волосы, крепко ругаясь, ударили его. Они начата опрокидывать все емкости. Какая ужасная дикость! Наконец чистые белые песчинки потекли из упавшего кувшина. «А, сахар!». Японцы прекратили переворачивать кухонную утварь.

Потом солдаты подошли очень близко к хозяйке. Она затаила дыхание. От их давно не мытых тел исходило противное зловоние. Вонь, которую с трудом можно было вынести. Они воняли так, как будто очень давно не мылись. Они что-то показали знаками еще раз. Смертельно бледная хозяйка уставилась на них, но японцы хотели только развести огонь в саду за домом, чтобы приготовить свою собственную еду. «Дрова». Слуги помчались искать дрова. Солдаты сидели снаружи, развалившись на земле, их оружие лежало небрежно рядом, и ждали, пока будет приготовлен обед, в то время как испуганные домочадцы Сунга стояли в ряд и наблюдали. Незнакомцы ели как голодные собаки. Потом они ушли. Мы заметили, что они пошли к дому Мины.

Мы видели, что ее дверь открыта, и слышали ее бормотания, доносящиеся из дома: «О Аллах, о Аллах!» Ее пятеро детей собрались вокруг нее и смотрели на мужчин, пока те рыскали по бедному дому. Японец сделал круговое движение пальцами вокруг своих запястий и шеи. Мина поняла. Она была готова, поэтому сразу передала ему носовой платок, связанный в узел. Внутри была старая цепочка, еще более старое кольцо и два немного погнутых браслета. Он с отвращением бросил все это ей в лицо. Здесь солдаты не задержались. Видите ли, я не рассказала, что перед тем как уйти из дома Старого Сунга, они бросили на кухонный стол бедную, нелюбимую Муи Цай и по очереди насиловали ее, пока все не удовлетворились.

В доме Чайнеземана по соседству они разбили зеркало и унесли трех поросят. Два старших мальчика выбежали через черный ход, пробрались в наш задний двор и, промчавшись мимо открытых полей, исчезли в лесу.

Мое сердце громко застучало, когда я услышала стук их твердых ботинок на наших деревянных ступенях. Я чувствовала, что сердце содрогается в тревожном предчувствии. Они ворвались в дверь подобно урагану. Крошечные и желтые, по грудь моему мужу, они смотрели в его черное уродливое лицо. Какие же у них были глаза! Как слоны, обученные кланяться султану в великолепные дни Монгольской империи, мы все с уважением глубоко поклонились. Они топтались по дому, пока не начали трястись половицы. Открывали буфет, ящики, поднимали крышки коробок, смотрели под столами и кроватями, но не нашли мою дочь. На заднем дворе они открыли курятник и, схватив по три-четыре куриные шеи в каждую руку, указали на кокосовое дерево. Лакшмнан подбежал, чтобы вскарабкаться вверх по дереву. Они пили сладкую воду и выбрасывали кокосовую скорлупу там же, где стояли. По пути назад они сняли внушительные черные железные ворота Старого Сунга с петель и унесли их. Японцы были жадны к железу в те дни. Большинство зданий стояло без ворот, а любое подозрение в воровстве заканчивалось пыткой и казнью.

Количество преступлений снизилось до небывалого уровня. Фактически никто не запирал двери в течение всего периода японской оккупации. Нет, не завидуйте нашей жизни, потому что, в конце концов, желтые собаки заставили нас заплатить за это нашей кровью. Они были высокомерными, неотесанными, жестокими и наглыми, и пока я живу, я буду ненавидеть их гневом матери. Я плюю в их уродливые лица. Моя ненависть так сильна, что я не забуду ее даже в своей последующей жизни. Я буду помнить то, что они сделали с моей семьей, и прокляну их снова и снова так, чтобы они испытали всю горечь моей боли.

Как только японцы прибыли, они запретили местным жителям любой вид грабежа. Двое мужчин, обвиненные в этом, были ослеплены, а потом со связанными за спиной руками приведены на площадь, где каждый четверг проводился вечерний рынок. Солдаты сгоняли прохожих подобно овцам на площадь, пока достаточное число зрителей не было собрано. Обвиненных мужчин заставили стать на колени. Японский офицер отрубил им головы, тщательно вытирая свой клинок кусочком ткани после каждого удара. Он даже не смотрел ни на катящуюся голову, рот которой был открыт в безмолвном крике, ни на обезглавленное тело, разбрызгивающее кровь на песок и содрогающееся в ужасных смертельных конвульсиях на земле, с бьющим фонтаном крови из шеи и конвульсивно дергающимися ногами. Офицер только смотрел на притихшую толпу потрясенных зрителей и кивнул головой в немом предупреждении.

Урок не прошел даром. Японцы не отказывали себе в удовольствиях. Они не только грабили, но также оскверняли дома, в которые вламывались. Они никогда не спрашивали, ничего не возвращали, они просто брали то, что хотели, – землю, автомобили, дома, велосипеды, цыплят, зерно, продовольствие, одежду, медикаменты, дочерей, жен, жизни.

Сначала я не проклинала их. Их зверства фактически не касались меня. Я научилась довольно быстро не замечать головы на шестах вдоль дороги. Их империалистическая пропаганда не была помехой. Неужели меня должно было волновать, что они запретили публичное ношение галстука? Понимая, что война была придумана для ужасных злодеяний, я просто решила, что не позволю такой грязной и уродливой расе выбить меня из игры, которую знала так хорошо. Я была высокомерна в те дни. Я знала, как достать для моих детей еду даже из воздуха, если будет необходимо. Я переживу и это тоже, говорила я себе уверенно. Мой муж потерял работу, как только установился японский режим, так что мы потеряли наше право на драгоценные пайковые карточки. Карточки означали рис и сахар. Нас считали бесполезными людьми. Людьми, на которых режим не собирался тратить свои ограниченные ресурсы. Внезапно у меня появилось восемь ртов, которые нужно было кормить, и абсолютно никакого дохода. У меня не было времени на стоны и причитания, некогда было замечать жалостливые взгляды женщин в храме, мужья которых сумели сохранить работу.

Я продала некоторые драгоценности и купила коров, которые сделали мою жизнь трудной, но мы бы никогда не выжили без них. Каждое утро – неважно, шел ли дождь или была ясная погода, – пока было еще темно и прохладно, я садилась на низкий табурет и доила их. Хозяева кофеен и магазинов платили нам японской валютой с изображениями кокосового ореха и банановых деревьев на них. Они нервно передавали из рук в руки эти «банановые» купюры – так их называли. У купюр не было серийного номера, и стоили они каждый месяц все меньше и меньше. Табак ценился больше, чем японская валюта. Некоторые люди старались как можно скорее вложить свои деньги в недвижимость и драгоценности, но для меня главным было иметь достаточно денег, чтобы прокормить детей.

Без пайковых карточек рис можно было купить только на черном рынке по непомерной цене. Рис стал редким и очень дорогим. Продавцы начали увлажнять рис, чтобы увеличить его вес и продать дороже. Люди собирали его по крупицам и берегли для особых случаев – дней рождений или религиозных праздников. Большую часть недели мы ели тапиоку. Из нее готовили все. Ее запекали в хлебе, перерабатывали в лапшу. Даже листья можно было жарить и есть. Ежедневное шинкование, варение, приготовление тапиоки спасло наши жизни, но я возненавидела ее. Возненавидела в полном смысле этого слова. Потом в течение многих летя пробовала убедить себя, что она мне нравится, но все-таки ненавидела этот вязкий вкус. Хлеб был как резиновый. Он подпрыгивал на столе, и когда его жевали, он растягивался между зубами. Лапша была ужасна. Но мы все ели это.

Я пыталась вырастить все, что мне попадалось в руки. Даже куркуму, высушенные плоды которой выглядят странно и уродливо. К концу первого года оккупации я подружилась с госпожой Ананд. Ее муж работал в отделе контроля продовольствия и сумел организовать контрабанду риса с севера Малайи из японских армейских складов. Я прятала контрабандный рис в стропилах крыши нашего дома. Коровы и мой огород спасали нас от страшного голода, который охватил весь штат Паханг. Ситуация стала настолько серьезной, что губернатор наконец предложил, чтобы люди ели два раза в день вместо трех. Возможно, он не знал, что люди уже питались только два раза в день.

Что-нибудь импортное стало редким, как золотой песок. Перед оккупацией я всегда мыла волосы своим детям специальными бобами из Индии. Их привозили связанными в пучки. Перед кипением и приготовлением пюре из твердых темно-коричневых бобов мы вымачивали их. В результате получалась темно-коричневая масса, а на самом деле великолепный шампунь, прекрасно моющий волосы. Потом я придумала мыть волосы моим детям зелеными земляными бобами. Во время японской оккупации я делала собственное мыло из листьев, коры дерева, корицы и цветов. Мы чистили зубы указательным пальцем, опуская его в древесный уголь или иногда в соль, а в качестве зубной щетки использовали мягкие ветки листьев мелии. Я сама изготовляла кокосовое масло, цена на которое выросла с шести до трехсот пятнадцати рингитов к 1945 году. Люди продавали десять маленьких яиц за девяносто рингитов. Но что это было по сравнению с ценой саронга, которая увеличилась с одного рингита и восьми центов до тысячи? Я даже пробовала делать ткань из листьев ананаса и коры дерева, но она была грубой и служила только в качестве мешковины.

Бритвы стали настолько драгоценными, что все обычно точили и перетачивали старые тупые лезвия, тщательно прижимая и протирая их назад и вперед по внутренней стенке стакана. Автомобили исчезли, кроме тех, которые использовали военные и важные японские граждане. Какой-то японец, носивший орденскую ленту, давно присвоил автомобиль Старого Сунга. Основным топливом стали дрова и древесный уголь. Японская армия резервировала почти все лекарственные средства и запасы больниц для своего собственного пользования, и нам пришлось возвратиться к традиционной народной медицине.

Вторая жена Чайнеземана, жившая по соседству с нами, едва не потеряла ногу, пытаясь лечить глубокую рану при помощи припарки из ананаса и перезрелого банана. Рана стала синей, и от нее начал исходить запах гниющего мяса. Началась гангрена.

Водопроводная вода стала значительно хуже, поскольку количество химикатов для обработки воды уменьшилось. Мелкие кремовые черви иногда корчились в нашей питьевой воде, как будто от смертельной боли.

Именно мне пришлось сообщить Мине дурные вести. Услышав о том, что ее мужа застрелили, она так и рухнула в дверном проеме. Мне было очень жаль ее, я присела рядом и гладила ее прекрасные иссиня-черные волосы. Ее гладкая щека покоилась на моей руке. У Мины была прекрасная кожа, как у ребенка, даже несмотря на то, что она совершенно не следила за ней. Куры, огород и немного старомодных украшений – вот и все ее богатства.

– Не плачь, все будет хорошо, – говорила я, в душе понимая, что это, конечно же, ложь.

Женщина только качала головой и тихо плакала.

Мина почти не появлялась на улице, пока однажды вечером зеленый армейский джип не припарковался около ее двери. Довольно привлекательный японец в гражданской одежде вышел из машины и вошел в дом. После этого он часто оставлял свой джип возле ее дома. А потом Мина отправила всех пятерых детей к своей сестре в Пекан, сказав Муи Цай, что там лучше школа. Потом этот японец на джипе стал оставаться ночевать у нее, а несколько недель спустя и вовсе переехал к Мине. Я перестала навещать ее, и она не горела желанием разговаривать с нами. Возможно, ей было стыдно, что она содержанка японского чиновника. Несколько раз я видела ее вне дома. Когда они выходили вместе по вечерам из дома, Мина надевала платья западного стиля или китайские. Она стала использовать больше косметики и красить ногти. Мина стала похожа на кинозвезду. Шелк китайского платья красиво облегал ее тело, когда она садилась в машину. Я стала беспокоиться. А что, если она выдаст Мохини за землю, лучший дом, бриллиантовое кольцо или мешок сахара?

Однажды мы встретились с ней лицом к лицу. Рано или поздно это должно было случиться, но то, что это случилось в присутствии японца, было неожиданностью. Как только я зашла за угол, они оба вышли из его джипа. Я замедлила шаг, надеясь, что они войдут в дом прежде, чем я дойду до них, но Мина остановилась и ждала меня, а он ждал вместе с нею. Я улыбнулась. Дружелюбно. Теперь я боялась их обоих. Она тоже была врагом. Моя тайна висела на волоске.

– Привет, – сказала Мина. Она была красива как никогда.

– Привет. Как дела? – ответила я.

– Прекрасно, – сказала она, улыбаясь. Ее губы были накрашены красной помадой, а на щеках были румяна, но глаза все равно были грустными. На ее руках как предупреждение звенели искусно вырезанные из темно-зеленого нефрита фигурные браслеты.

– Как твои дети? – поинтересовалась я.

– Они очень непослушны и отказываются учиться в школе, – ответила она скромно. – А как поживают ваши пятеро замечательных детей?

Я медленно с благодарностью улыбнулась. Моя тайна была в безопасности. Пока. Она знала, что у меня шесть детей, и только что исключила Мохини из их числа. Я поняла, что она подстроила эту встречу, чтобы я могла спокойно спать.

– Все хорошо. Спасибо, – ответила я и пошла дальше. Мы поняли друг друга. Когда я оглянулась, они входили в дом. Его рука обвилась вокруг ее талии.

Прошел год японской оккупации. Лакшмнан подружился с одним парнем – аборигеном, который умел, точно как Тарзан, плавать и качаться на лианах, которые росли вдоль реки Куантан. Аборигены – лучшие шпионы и охотники, которых можно только найти. Они первоклассно знают джунгли; они могут наблюдать за вами в течение многих дней, а вы даже не будете подозревать об их присутствии. Мальчик научил Лакшмнана охотиться. Благодаря Лакшмнану мы очень разнообразили нашу кухню.

Однажды он возвратился домой с длинными уродливыми ящерицами, которые после приготовления, к нашему удивлению, очень вкусно пахли. Мы ели дикого кабана, оленей, белок, тапиров, черепах, как-то он принес питона, а однажды даже кусок мяса слона. Когда аборигены возвращались с охоты, окровавленная процессия тянулась с огромными грудами мяса, кровь с которого капала им на плечи. Ни мой муж, ни я не смогли заставить себя есть мясо слона – я слишком верила в моего бога-слона. Я попросила его о прощении и дала мясо детям. Мясо было грубым, с толстой серо-коричневой кожей, но дети сказали, что оно было не таким уж и плохим. Однажды Лакшмнан пришел домой с обезьянкой на плече, и Старый Сунг послал своего повара спросить, не продаст ли тот голову обезьянки с мозгами.

Китаец вскрыл обезьяний череп, налил внутрь коньяк, купленный на черном рынке, и затем съел содержимое палочками, громко причмокивая. После этого он каждый вечер звал Лакшмнана в свой дом и предлагал щедрую награду за половые органы тигра или медведя. По китайскому поверью, принятие их в пищу может даровать бессмертие. «Месячная арендная плата», – говорил Старый Сунг.

В школе детей заставляли учить японский, и от них я научилась говорить «Домо аригато». О чем бы ни просили солдаты, я немедленно кивала головой и быстро благодарила на их противном гортанном языке. Я видела, что им доставляет удовольствие то, что я потрудилась выучить эти слова. Они считали меня умной и не видели во мне страха, но я их боялась. Даже когда они уходили с кудахтающими курами в руках в облаках перьев, я боялась их. Я помнила, что они забрали мужа соседки и расстреляли его, оставив умирать в яме. Даже слова Муи Цай о том, что их любимое блюдо из вареного белого риса с сахаром действительно очень вкусно, не могли уменьшить моего инстинктивного недоверия к их злым глазам. Их нельзя было провоцировать.

В глубине сердца я всегда это знала. Все ходили с постоянно согнутыми спинами и опускали глаза в их присутствии. Время от времени полковник Ито, который часто приходил к Муи Цай и мог немного говорить по-английски, спрашивал меня, где спрятаны мои дочери. Я знала, что он понятия не имеет, есть ли у меня дочери вообще, но у него были такие хитрые глаза, что я дрожала, как лист, думая о Мохини под его ногами.

Я говорила себе снова и снова: «Когда все они уйдут, я буду праздновать. Но сейчас я опущу глаза и дам им самый молодой и нежный кокос с моего дерева». Я слышала истории о том, как они валили целые деревья, только потому, что в доме не было никого, кто мог бы срезать для них несколько кокосов. Именно поэтому я заставляла Лакшмнана каждый день срезать лучшие кокосы перед тем, как идти в школу. Как только они приходили в наш дом и указывали на дерево, я немедленно выбегала с зеленым фруктом. Они разрезали кокосы штыками. Я скрытно наблюдала за ними, за тем, как они пили, как сок вытекал у них изо рта, стекал по сильным и таким ненавистным шеям, оставляя на форме темно-коричневые пятна. Я желала им вреда. Я их ненавидела, но мой настоящий страх лежал глубже. Даже глубже, чем сломанное кокосовое дерево или обнаружение моих драгоценностей, спрятанных высоко в густой листве. Я боялась, что они не обратят внимания на кудахтанье кур и начнут копать землю, покрытую пометом. И заберут моих дочерей.

Эта мысль не давала мне спать по ночам. Каждый раз, когда я видела соседскую свободно бегающую китайскую девочку с короткой военной стрижкой и так туго замотанной грудью, что она казалась ровной, как доска, я начинала волноваться за Мохини. Я думала, что волосы моей дочери слишком красивы, чтобы их можно было обрезать, и, кроме того, даже если бы я замотала ее формирующуюся грудь и обрезала ее прекрасные волосы, с ее лицом ничего нельзя было сделать. Скулы, глаза, соблазнительный рот – все это ее выдаст. Единственным выходом было прятать ее.

Я сидела одна и смотрела на далекие звезды, когда Муи Цай подняла москитную сетку и зашла на кухню. Так много времени прошло с тех пор, как она приходила навестить меня, и я ужасно по ней соскучилась. Она неловко села на скамью рядом со мной. В руке она держала маленькое липкое коричневое пирожное. Был праздник китайских богов. Время, когда второстепенные божки и духи посещают все китайские дома на земле, а потом уносят на небеса все сведения о людских грехах. Чтобы ублажить их, хозяин дома должен испечь сладкое пирожное, которое не позволит духам рассказать плохие вещи о домах, которые они посетили.

Муи Цай знала, что я люблю хрустящую корочку на пирожном.

Подперев голову руками, она внимательно на меня смотрела. Столько грусти в ее глазах я еще никогда не видела.

– Как ты? – спросила Муи Цай. Она все равно была самой лучшей моей подругой.

– Нормально. А ты?

– Я беременна, – вдруг заявила она.

У меня округлились глаза.

– Хозяин?

– Нет, хозяин больше не приходит ко мне. После японских солдат. Боится заразиться. Мое тело отвратительно для него. Он груб и холоден, но пусть лучше так.

– О Боже! – я была шокирована.

Несчастья бедной женщины, казалось, никогда не закончатся. Должно быть, она действительно родилась под несчастливой звездой.

– Да, это один из них, – спокойно сказала она. Тени у нее под глазами перемещались, как привидения в старом доме с призраками.

– Что ты собираешься делать?

– Хозяйка хочет, чтобы я избавилась от него, – сказала она очень буднично и как-то неловко пожала плечами. – В любом случае, как я могу его оставить? Что, если это сын одного из тех, кто помочился на меня после того, как закончил сажать свое семя?

– Что?

Она взглянула на меня с кривой усмешкой. Что-то странное появилось в ее глазах. Муи Цай никогда не рассказывала всего, что с ней произошло, а я никогда не спрашивала.

– Ты не знаешь, где я могу сделать аборт?

– Нет, конечно, нет.

– Ладно, я уверена, хозяйка должна знать.

Я ничем не могла ей помочь. Бадом, моя повивальная бабка, умерла два года назад.

– О Муи Цай, пожалуйста, будь очень, очень осторожна. Это очень опасно!

В ответ она лишь небрежно усмехнулась.