Текст книги "Земля несбывшихся надежд"
Автор книги: Рани Маника
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)
Но Рата поклялась никогда не возвращаться. Она не обращала внимания на горящий взгляд, преследовавший ее, как только она выходила из дверей. Вечером она завешивала окно старым одеялом так, что невозможно было разглядеть даже тени. Потом она разработала план. Ей не нужны были его деньги.
Сначала она выполняла разную случайную работу, ходила на работу в мятых юбках, на которых были пришиты аппликации в форме маленьких кошачьих мордочек, как у детей. Это было тяжело. Женщины, на которых она работала, были бессердечными и требовательными, но они терпели ее детей, потому что она безупречно убирала. По ночам Рата стала шить блузы сари для богатых женщин, на которых работала, и их разбалованных подруг.
Потихоньку она насобирала достаточно, чтобы брать уроки, как печь какие-то особенные пироги, у жены бывшего полицейского, в квартире, в районе с белыми и синими домами, где жили полицейские и их семьи. Потом потратила свои с трудом заработанные деньги на то, чтобы научиться делать глазурь. Из своего окна Джейан с завистью наблюдал за женой, ее успехами, ее свободой от него. Он пристрастился выпивать по вечерам. В синей форме работника компании, проверяющей счетчики, он сидел в маленьких вагончиках по всему городу и пил местный рисовый ликер самсу.
Я видела его в компании других мужчин, где он притворялся веселым. У них всех там горькая судьба, неудачные браки, а тени их покинутых детей дергают за изорванный низ их рубашек и просят дать им немного больше любви. Как же они презирают женщин! Мегеры, шлюхи, ни на что не годные. Потом они похотливо обсуждают проституток, которые ходят по улицам мимо новостроек. Джейану понадобилось действительно много времени для того, чтобы понять, что он потерял Рату, но к тому моменту ему на самом деле ни до чего уже не было дела.
Рата же училась в своей маленькой комнатке до тех пор, пока ее с любовью выдавленные из крема надписи «С Днем рождения» не стали выглядеть настолько хорошо, что их хотелось съесть. Потом она стала давать уроки в общественном центре. Она смогла выжить, не беря ни единого цента у Джейана. Ее курсы стали известными в Куантане. Туда приходили не только индианки, но и малайки, знаменитые своей врожденной тягой к творчеству и терпением в работе над сложными произведениями искусства, начали удостаивать вниманием ее уроки. Они возвращались домой с букетами нефелиумов и мангустанов, сделанных из сахара. Она выехала из той крохотной комнатки над прачечной, в которой ее старшая дочь ночью начинала кашлять. Как же она ненавидела Джейана! Как она ненавидела женщину, которая его породила! Она не хотела иметь с нами ничего общего. Мы сломали ей жизнь.
Худые и испуганные, ее дети шли за ней в новую жизнь.
– У вас нет отца, – говорила им она. – Он умер.
Дети кивали, глядя большими доверчивыми глазами, как немые ангелочки, держащие в руках свои изорванные крылья. Кто знает, какие мысли на самом деле проплывали в их несчастных головках? Бедняжки, в их мире было столько жестоких взрослых. Неужели они действительно не помнили того худого, как палка, мужчину, который, бывало, поднимал их высоко над головой? Того мужчину с большим простым лицом и медлительной речью, произносившим лишь очень немного слов. Да, они помнили его, как помнили потерянные пуговицы со своих рубашек. В своей чистой, но поношенной одежде они научились ходить на цыпочках вокруг своей мамы в их узенькой комнате. Она всегда была раздражена и всегда была рядом. Она отводила их за руку в школу. Их учительница была подругой Анны.
– Это такие хорошие дети, – говорила эта женщина Анне. – Если бы только они немножко больше говорили…
В последний раз, когда я видела Рату, она садилась в автобус. Они переехали в другую часть города, как можно дальше от вечно пьяного мужа-неудачника. Я внимательно следила за ней. Детей с ней не было. Даже со спины я сразу же ее узнала. Может быть, это стальная щетка, а может, тяжелая жизнь, но Рата очень изменилась. Ее кожа не просто обтягивала кости, а даже висела маленькими складками. Затем она повернулась к водителю, чтобы оплатить проезд и забрать сдачу, и я в ужасе увидела, что половина ее рта была изогнута вниз, как у перенесшего инсульт и частично парализованного человека. Ее волосы выпадали целыми прядями, и кое-где был даже виден лысый череп. Она напомнила мне один тамильский фильм, который я однажды увидела, где героиня убегает от снимающей ее камеры в лес. Зима, все деревья голые и спят в оцепенении. Все, что вы видите, это удаляющаяся спина героини. Эта удаляющаяся спина напоминает мне Рату. Камера отодвигается все дальше и дальше от нее. Она становится все меньше, пока не превращается лишь в точку на горизонте. Прощай, Рата!
Я не знаю, куда уходят годы, но я больше не сижу на улице среди поспевших «дамских пальчиков» и ярко окрашенных баклажанов, наблюдая за насекомыми или давая поесть цыплятам в моей волшебной пещере под нашим домом. Земля вокруг – это скучный пустырь. Все поросло травой. Я просыпаюсь утром и выполняю рутинную домашнюю работу, потом подходит время для полуденного сна. Потом, конечно, телевизор, потом – время ложиться спать. Иногда посмотрим фильм в кино, а но пятницам зовут на вечерние службы в храм. Однажды утром я проснулась и поняла, что мне сорок пять, я не замужем, а папе восемьдесят два. Я смотрела на него, это был старый мужчина на расшатанном велосипеде. Годами я наблюдала из окна, как он взбирается на один и тот же ржавый велосипед и едет по той же дорожке, и переживала, что однажды он может упасть и удариться. Но я была на рынке в тот день, когда это действительно произошло. Это мама стояла тогда у окна и видела, как он упал на землю, зацепившись за вздымающиеся корни дерева рамбутан, которое за эти годы стало огромным.
Она выбежала из дома босая, чтобы помочь моему бедному старенькому папе, когда он лежал на спине, слишком оглушенный падением, чтобы двигаться. Маме был шестьдесят один год. Ее руки стали старческими и сморщенными, но в них все еще была невероятная сила. Она согнулась над своим мужем, лицо которого было словно высохшее русло реки. Все в глубоких трещинах. В течение многих лет она читала его, как книгу. Ему было так больно! Она протянула руку и дотронулась до глубоких морщин. Даже сквозь боль отец с удивлением смотрел на жену. Заднее колесо его велосипеда все еще вращалось. Мама старалась помочь ему подняться.
– Нет, нет, – застонал он. – Я не могу двигаться. У меня сломана нога. Вызови «скорую».
Тогда мама побежала в дом старухи Сунг. Ей открыла служанка. Впервые за столько лет мама была в этом доме. Она узнала стол из розового дерева, за которым Муи Цай подавала своему хозяину блюдо из тушеного мяса собаки и где ее хозяин впервые провел рукой по ее молодым бедрам. Где японские солдаты бросили ее на спину и насиловали один за другим. Под мамиными ногами был холодный пол, покрытый мозаикой терраццо.
– Хозяйка Сунг! – крикнула мама тонким голосом.
Наконец хозяйка Сунг открыла темную деревянную дверь и вышла к маме. Невозможно описать, какой безобразной она стала – толстая и начавшая лысеть. В ее заплывших жиром и ставших еще меньше глазах не было радости. Кроме того, мамино присутствие, казалось, заставляло ее чувствовать себя неловко. Перед ней был человек, который знал все ее ужасные секреты. Мама сбивчиво объяснила, зачем ей нужен телефон. Хозяйка Сунг указала на телефон в прихожей. Позвонив, мама поблагодарила и быстро вышла.
Она прошла мимо дома Мины, где много лет назад они с Муи Цай увидели большого питона. Мины уже давно здесь нет. Ее попечитель японец оставил ей клочок земли и немного денег, и она уехала. Мама быстро прошла мимо китайского дома, где так давно повесилась бедняга А Мои. Папа лежал на спине. Он никуда не сдвинулся с места. Маме хотелось плакать, но она не понимала, почему. Было очевидно, что ушиб несерьезный. Почему же она вдруг почувствовала себя такой потерянной, такой покинутой? Как будто бы это он покинул ее, а не она оставила его, чтобы пойти позволить. Почему после стольких лет она вдруг почувствовала боль в своем сердце при одной только мысли о его боли, о том, что может потерять его? Она очень старалась вспомнить, как он раздражал ее, надоедал и невыносимо расстраивал.
Они смотрели друг на друга.
Папино лицо ничего не выражало. Он просто смотрел на маму так, как и все эти годы. Серьезный, надежный и податливый. Она думала, что скажет ему о том, что чувствует. Наверное, его утешили бы ее беспорядочные мысли, ее большое желание, чтобы он поправился. Затем прибежала я, и ее сентиментальные слова умерли, не сойдя с языка. Мама была смущена тем, что такая пожилая женщина, как она, думала о таких глупостях, и втайне благодарила меня, что не произнесла этих смешных, ребяческих слов. Скажи она их – и папу это могло довести до инфаркта.
Она оставила меня с папой и пошла в дом, чтобы приготовиться. Она хотела поехать со стариком в больницу. Быть рядом с ним. Ей, несомненно, было невыносимо оставаться дома одной. Мама быстро переоделась из своего старого коричневого с зеленым выцветшего саронга в светло-синее сари с тонкой темно-зеленой кромкой. Она положила деньги в кошелек и спрятала его в свой чоли. Кто знает, сколько сегодня может стоить, лекарство? Затем расчесала волосы и завернула их в тугой пучок на затылке. Чтобы все это сделать, ей понадобилось всего несколько минут.
В доме было очень тихо. Казалось, дом знал, что за его стенами случилась трагедия, и знал, что стариков не вылечишь. Мама взглядом встретилась в зеркале со своим отражением и замерла в испуге. Это был кто-то чужой. Она подошла ближе. Ей стало неловко, поэтому она отвернулась и попыталась привести в порядок свои мысли. Ее ноги. Она должна была что-то быстро сделать с ногами. Она смыла грязь со ступней и, надев обувь, пошла ожидать приезда «скорой» рядом со своим стариком. Она царственно наблюдала за нами, смотрела, как я согнулась возле отца, поглаживая седые волосы на его голове, а по моему лицу лились тихие слезы. Но моя слабость придавала ей сил. Она была рада, что не поддалась тем странным эмоциям. Она гордая женщина. Она не хотела выглядеть слабой или глупой. Хорошо, что это не она так недостойно согнулась у земли, выплакивая свою душу. Она знала, что из-за занавесок наблюдают соседи. Когда-то они все столпились бы вокруг, пытаясь помочь, как в те времена, когда японские солдаты забрали мужа Мины и застрелили его. Но сейчас по соседству жило много новых людей. Целое поколение людей, которые улыбались и махали рукой издалека. Людей, которые верили в странную, европеизированную идею, имя которой – неприкосновенность частной жизни.
В наш переулок заехала «скорая». Я бешено замахала руками, крича: «Сюда, сюда! Скорее сюда!»
Двое мужчин в белых халатах переложили папу на носилки. Он морщился от боли. Мама испытывала чувство, которое сейчас называют дежа вю, глядя, как отца перекладывают на узкие носилки быстрые руки в белом. Она вспомнила, как в последний раз видела его лежащим на узкой кровати, без сознания. Тогда она сама была еще ребенком. Она забралась в «скорую» и спокойно сидела, пока машина мчалась по улицам Куантана.
Папа закрыл глаза от усталости. Казалось, он уже далеко. Было немного странно, что она хочет дотронуться до него, почувствовать, что он все еще здесь, с ней. Ее собственные мысли смущали ее. Возможно, мама старела, а может быть, она понимала его усталость. Она давно знала, что его ждут сумерки, когда безразличие опустит свое толстое мягкое покрывало. Вероятно, она боялась полного наступления ночи, которое отец, как оказалось, приветствовал, даже звал. Один раз его дрожащие веки поднялись, взгляд безмолвно остановился на ней, и, будто довольные ее тревожным видом, его веки снова закрылись. Мама рада была быть опорой отцу. Она почувствовала, как лед сожаления растаял и медленно заполнял все маленькие изломы и трещинки внутри нее. Она вела себя с ним ужасно. Всю жизнь он старался, чтобы ей было хорошо, а она была нетерпелива, груба и властна. Мать добилась того, что все дети знали, что всем руководит она. Она не давала отцу возможности показать себя, завидуя каждому маленькому проявлению любви, которое дети тайком привносили в его безрадостный мир.
Это была всего лишь небольшая трещина в тазобедренной кости. Отцу наложили на ногу гипс. Он лежал на кровати с закрытыми глазами. Мама видела, как потускнели его волосы. Всегда такие черные, сейчас они были коричневыми с сединой. Принесли поднос с едой. Отец посмотрел на эту скромную еду и несчастно покачал головой. Мама смешала немного риса с рыбным бульоном и кормила папу так, как кормила всех нас, когда мы были еще совсем маленькими. Как ребенок, папа ел из ее рук. С того самого дня он ел, только если мама сама кормила его.
– Завтра я принесу домашней еды, – пообещала она, счастливая, что может быть на самом деле полезной. Оставив его, она ушла с тяжелым сердцем. Она сама не могла понять, что с ней происходит. Тем не менее, она обстоятельно поговорила с врачом. Это была всего лишь маленькая трещинка. И доктор уверил ее, что нет ни малейшей причины волноваться. Через три недели гипс будет снят, и папа будет как новенький. Она приехала домой на автобусе. Ездить на такси было очень дорого. К тому же, ей всегда нравилось ездить в автобусе. Когда она добралась домой, было уже четыре, и она еще ничего не ела за этот день и не пила своих лекарств от астмы. Мама быстро глотнула воды. У нее не было аппетита, но в животе ее громко урчало, поэтому она съела немного риса с карри.
В течение трех недель ее жизнь шла по одной и той же схеме. Она просыпалась и, не думая о завтраке, быстро готовила немного еды и бежала в больницу, кормила отца с ложечки, потом забирала пустую посуду для завтрака и возвращалась домой на автобусе. Дома она выпивала свои таблетки от астмы и примерно через полтора часа заставляла себя поесть. Конечно, она не знала, что эти сильные таблетки от астмы, принятые на пустой желудок, разрушают его стенки. Каждый день кислота в ее желудке разъедала его стенки. Она не обращала внимания на случавшиеся время от времени приступы боли и спазмы. Были дела поважнее.
В день, когда должны были снимать гипс, мама приехала пораньше. Она ожидала рядом с кроватью, пока срезали твердый пожелтевший гипс.
– Вот и все, – весело сказал папе врач.
Папа попробовал пошевелить ногой, но та была словно камень, привязанный к его телу.
– Еще раз, – настаивал доктор. – Двигайте ногой. Она будет немного негибкой, но сейчас она как новенькая.
Папа, бедняжка, старался что есть сил пошевелить ногой.
– Она не будет двигаться, – наконец сказал он, утомленный усилиями сдвинуть с места свою каменную ногу. Врач нахмурился, а медсестра скорчила какую-то гримасу. Эти старики. Всегда волнуются из-за пустяков. Мама наблюдала за этим всем. Приступы боли в животе беспокоили ее. Боль становилась жгучей.
Врач снова осмотрел папину ногу. В конце концов он заявил, что гипс, возможно, был слишком тугим и что папе сейчас нужна физиотерапия. И вот благодаря этой небольшой терапии папа снова сможет бегать по больничным коридорам. На самом деле его нога была мертва. Все нервы этой ноги были мертвы. Она была холодной и тяжелой. В том, что она была парализована, не было сомнения.
В течение трех месяцев папа подвергался терапии в руках ко всему безразличных медсестер, которые винили его в том, что он ленив. Однажды он проснулся от того, что у него во рту был какой-то клочок бумаги. Он понял, что это одна из медсестер подшучивает над ним. Он был один и стал мишенью для их шуток. Отец знал, что их раздражает то, что он не может сам оправиться. Они часто вели себя так, будто он специально не пытался ходить. У него же было три взрослых сына, которые могли бы ему помочь. «Скорая» привезла его домой. Они аккуратно перенесли его на кровать.
Я слышала, как отец с облегчением вздохнул.
Но теперь, когда он был дома, он перестал делать упражнения, и медленно, но верно и вторая нога перестала двигаться. Паралич подкрался к его ногам и стал подниматься вверх по телу. Он превратился в человека со странным телосложением и согнутыми коленями. Когда мы пробовали выпрямить его ноги, они медленно возвращались в прежнее положение до тех пор, пока колени снова не были согнуты. Прошел месяц, и маме поставили диагноз – хронический гастрит. Не было ничего, что бы она могла съесть, не испытывая ужасной боли. Целыми днями она пила теплое молоко и ела шарики из риса с йогуртом. Она даже не могла больше есть фруктов. Апельсин или яблоко могли вызвать у нее кашель с кровью. От помидора она кричала от боли, а еда с малейшим содержанием специй или растительного масла могла бы заставить ее разбить о пол тарелку.
Становилось очевидно, что папа умирает. Мама сидела на краю его кровати, но даже она была не в силах остановить Смерть, заявлявшую о своих правах на каждый дюйм его тела. Именно так Смерть и забирала его, день за днем взбираясь по телу, легкомысленно, неторопливо, беззаботно. Когда Смерть забрала его руки, мама положила на них бутылки с горячей водой, будто могла согреть его плоть и остановить ее умирание. Это тот самый маленький ребенок Смерти заставлял папу платить за то, что тот ускользнул из его когтей много лет назад, когда сидел около ямы в джунглях, смеялся и говорил: «Девять из десяти – это тоже очень хорошо».
Мама попросила братьев, чтобы те по очереди заходили раз в день, чтобы поднимать отца, меняя положение, так как он страдал от множества пролежней. Они поднимали на руках слабое папино тело и мыли его, будто он был ребенком.
Через семь месяцев все его тело было парализовано. Все его тело было таким спокойным и таким странно холодным, что, казалось, он был уже мертв. Папа все делал медленно. Он и умирал медленно, мучительно. Таков был его путь. Дыхание папы было затрудненным, и он больше не хотел есть. Постепенно и его голова становилась холодной. Мама пыталась залить молоко ему в горло, но оно только вытекало тонкой струйкой из уголков его рта и текло вниз по подбородку. А она все еще отказывалась сдаваться и сидела рядом с мужем целый день.
Однажды отец посмотрел на маму и прошептал:
– Мне повезло больше, чем Тируваллару.
После этого он больше не говорил, и ужасное безмолвие Смерти поселилось в нем. Из-под его полуприкрытых век были видны лишь белки глаз. Его дыхание стало таким неглубоким, что только зеркало, поднесенное к лицу, показывало, что его недвижимое тело все еще дышит. Лицо и голова были холодными, и все же отец дышал. Его глаза смотрели вперед, в никуда. Четыре дня он лежал холодный, но все еще дышал. На пятое утро мама проснулась и увидела, что он весь стал совсем холодным. Больше не чувствовалось теплого дыхания из его ноздрей. Его рот был полуоткрыт. Все его дети и внуки собрались вокруг его кровати, когда мама позвала доктора Чу. Доктор Чу констатировал, что папа умер.
Мама не плакала. Она попросила Лакшмнана выпрямить его ноги, принеся из кухни большую палку, а затем вышла из комнаты. Лакшмнан ударил палкой по папиным коленным чашечкам. Мы услышали хруст, и мой брат медленно надавил на негнущиеся ноги, чтобы те снова выпрямились. Лакшмнан вынес в гостиную мамину скамью и положил на нее папу. Матрац с большой посеребренной кровати вынесли на задний дворик и сожгли. Там вечером был большой костер. Я видела, как мама стояла там совсем одна, глядя на оранжевые языки пламени, съедавшие хлопковую набивку. Она выглядела, словно вдова, бесстрашно ожидающая выполнения обряда сати. Я могла представить, как она смело бросается в огонь, где сгорает тело ее мужа. Никому не нужно было подталкивать маму. Никто, правда, и не посмел бы. Внутри нее горел огонь куда больший, чем тот, что сжигал матрац. Она сжигала большую часть своей жизни. Все дети были зачаты на этом матраце. Годами она снова и снова набивала матрац, чтобы он был плотным.
Мама смотрела на огонь и теперь только осознала, что любила мужа. Все эти годы она любила его и даже не знала об этом. И даже на свои непривычные приступы боли, когда он упал, она не обратила внимания и посчитала это глупостью. Возможно, она и тогда знала это, но была слишком горда, чтобы признаться. Ей следовало бы ему сказать. Как бы она хотела, чтобы она сделала это тогда! Это бы сделало папу счастливым. Почему, почему, ругала она себя, она ему не сказала этого? Это могло бы даже дать ему желание жить. Мама знала, что целью всей его жизни было добиться, чтобы она его полюбила. Последние слова, так мучительно сошедшие с его неподвижных уст, одновременно горько и сладко звучали в ее голове. «Мне повезло больше, чем Тируваллару». Она поняла, что он хотел сказать. В ряде историй, составлявших цепочку индийских легенд, Тируваллар был одним из самых великих мудрецов, когда-либо живших на земле. У смертного ложа своей жены он пообещал ей выполнить ее просьбу. «Проси, – сказал он. – Проси чего угодно твоему сердцу». Она могла попросить самое заветное, к чему стремится каждый индус, – мокша – освобождение от необходимости последующих перерождений, но вместо этого она спросила, почему в начале их брака он попросил каждый раз приносить ему с едой иголку и стакан воды. Насколько она могла судить, он никогда не воспользовался этими предметами.
«Ах, моя дорогая жена, иголка нужна была для того, чтобы поднять каждое рисовое зернышко, которое могло упасть с бананового листа, а чаша с водой – для того, чтобы опустить его туда и омыть перед тем, как я его съем. Расточительство есть грех, преграждающий вход на небеса. Но поскольку ты ни разу не позволила ни одному зернышку упасть мимо, мне никогда так и не понадобилось воспользоваться иголкой или чашей воды». И поскольку она была такой хорошей женой и всегда была безупречна, Тируваллар даровал ей достижение мокши. На последнем издыхании папа хотел сказать маме, что она была ему даже дороже, чем идеальная жена Тируваллара.
Слезы текли по маминым щекам. Она знала, что сама во всем виновата. Это она заставляла детей презирать его, учила их не обращать на него внимания и высмеивала его неуклюжесть, а мягкость натуры расценивала как свойство слепо подчиняться. Потом она начала систематически превращать родного и доброго человека в чужого и глупого. Она предала его. Его, который так ее любил. Она чувствовала себя пораженной своим же нетерпением, своей же невероятно мудрой головой. Ее голова разрушила ей сердце.
