Текст книги "Земля несбывшихся надежд"
Автор книги: Рани Маника
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)
Севенес
Сквозь сон, когда уж за окном светает,
Ко мне из кабачка нетрезвый голос долетает.
«Проснись, мой друг; и чашу наливай,
Пока напиток жизни в ней не иссякает».
Всю свою жизнь я неизменно отказывался признать великую проницательность Омара Хайяма. Истинное, таинственное значение его стихов, словно вино, – такое крепкое, что становится опасным для того, кто его выпьет. Оно казалось проще в поверхностной западной интерпретации. Понимание того, что «голос из кабачка» был не льстивым, мяукающим звуком, сорвавшимся с накрашенных губ в ранние утренние часы в каком-то убогом номере гостиницы Таиланда, могло бы открыть тайну жизни. А я не хотел ее разгадывать. Однажды открытая, она виднелась бы где-то вдалеке, серая и скучная.
Знал ли Хайям об Апсарах, божественных нимфах, которых можно купить за несколько американских долларов за ночь? Я скажу великому поэту – только бы мне встретить его в ином мире, – что мой напиток жизни был тоже золотым, но он лился из бутылки виски «Джим Вин». И был он чертовски хорош. Хайям бы понял меня. У этого человека были верные суждения. Стоит ли обижаться на Создателя за столь несовершенное творение его рук? Самым неуклюже сделанным сосудом был я. Стоит ли мне смеяться над собой? Тот, кто придал мне такую форму, также клеймил меня виноградным листом порочности. Темно-зеленый, он цвел в начале моей жизни и охватил всю мою душу. Что можно было сделать?
Я неисправимый циник, Крепкие напитки, вкусная еда и легкая жизнь ведут меня по несомненно ложному пути, Я смотрю на свою маму непонимающе и разочарованно. Ею управляют исключительно материальные цели. Возможно ли, рассуждаю я, что она просто не знает, как ужасно чудовище, которое она лелеет на своей груди?
Чувствуя, что ему перечат, чудовище постепенно высосало из нее всю жизнь. Мало того, мама хотела, чтоб оно перешло в нас, но одно и то же зерно принуждения приносит разные плоды в разных сосудах. Они выглядят по-разному, пахнут по-разному и требуют абсолютно разного употребления. Мое – пахнет дешевыми духами и требует на обед бесконечно гладкое тело, а для Лакшмнана оно пахнет металлом, ездой на впечатляющих размеров «мерседесах» и жизнью в огромном доме в лучшей части города.
Она была так сильна, моя мама, что крушила все, что попадалось на ее пути к цели. Я же восстал. Отправился в долгий путь – домой, к себе самому. Я принял решение не только войти в дом заклинателя змей, но и подружиться с его сыновьями и научиться их темным секретам и умениям. Мама, конечно, была права: что-то очень странное происходило в этом доме. Даже маленьким мальчиком я мог чувствовать и видеть эту невидимую для других ауру, местами очень темную, но больше всего – в комнате с черными занавесками, где стояла большая статуя Кали, богини Смерти и Разрушения. Она злобно смотрела на меня, а я бесстрашно глядел на нее. Рука моего Создателя дрогнула; когда он лепил меня. Он сделал меня эгоистичным, бессердечным и бесстрашным перед лицом неизвестного. Мое убеждение, что нет пути назад, еще будет проверено на прочность. «Веди меня дальше», – опрометчиво делаю я свой выбор.
Даже сейчас, когда мои кости болят, а мышцы ослаблены, это все еще не дает мне покоя. Да, черт возьми, это ненормально – просить только одно пиво или только одну женщину. Поэтому я заказываю четыре и ставлю их в ряд на стойке бара так, что приклеенные на них фирменные ярлыки внимательно смотрят на меня. Четыре девушки, стоящие в ряд и наклонившиеся вперед, – это тоже чертовски волнующее зрелище. Да, я наполнял свою чашу, пока не полилось через край, и тогда я долил еще немного.
Я ждал свою первую проститутку. «Ах, ах, ах», – звучало в моей голове. Мне было скучно с девушками с опущенными глазами. Переполнявшая меня энергия требовала пригласить на свидание какую-нибудь девственницу, к трусикам которой была бы просто привязана ее толстая мамаша, но от перспективы долгих месяцев спокойного ухаживания без гарантии получить что-то в итоге я начинал тосковать. Я хотел меньше суеты и больше разнообразия. Мы стояли вверху на школьной лестнице с крутыми приятелями и смотрели, как поднимаются девчонки, неустанно спрашивая их, можем ли мы потрогать их манго. И все некрасивые, толстые девчонки без исключения становились нашими врагами, громко проклиная нас, тогда как симпатичные краснели или стыдливо опускали головы. Однажды одна из них влюбилась в меня, но я, конечно, разбил ей сердце. Того, что я искал, не было в руках хорошей женщины. Я хотел опытных женщин, которые знали, что им должны заплатить.
Я проделал весь этот путь в Таиланд, по малайской железной дороге, для короткой экскурсии в район красных фонарей, и красивые девушки складывали ладошки и кланялись в пояс, как диктовали им их обычаи. Сняв свои богато украшенные головные уборы, они омыли мои ноги теплой водой, в то время как я закрыл глаза и откинулся назад с одной только мыслью: я дома.
Я ищу. Ищу что-то, чего до сих пор не нашел. Я перехожу улицы Чоу Кит и вижу трансвеститов, которых называют фальшивыми женщинами. Скользящей походкой они смело вышагивают по улицам, выпячивают вперед свою плоскую грудь, выставляют назад сжатые попки и надувают губки проходящим мимо мужчинам. Часто они подходят ко мне с внешними атрибутами самоотречения – парики, накладные ресницы, набитые бюстгальтеры, затянутые талии, ярко накрашенные ногти, целые тонны броской косметики и неестественно высокие голоса.
– Сколько? – однажды спросил я исключительно ради интереса, и мгновенно «она» опустилась около меня с широкой улыбкой, ласково поглаживая рукой, готовая исполнить мои желания.
– Это зависит от того, что ты хочешь, – поддразнивая, сказала «она». Нежная кожа, глаза, полные отчаяния, и ходящее ходуном адамово яблоко на горле. Нет, я не смогу это вынести. Я вздохнул, демонстрируя сожаление.
«Она» тут же насторожилась.
– Но не много, – попыталась удержать меня.
«Ее» нельзя назвать проституткой, – потому что «она» отдается, будто бы «она» банка с червями и может предложить себя только в темноте незнакомцу с извращенным вкусом.
– Может, в другой раз, – сказал я «ей».
– Я покажу тебе кое-что необычное, – настаивала «она», уже нетерпеливо и изменившись в лице. Я верил этому. Поверил, что «она» может показать мне что-то необычное и захватывающее, но крайне отвратительное для нее самой. Эта мысль очаровала меня. Как же уродлив должен быть сосуд? Ах, если бы только «она» не была мужчиной. Но Севенес, мальчик мой, это мужчина.
Я покачал головой, и он встал с надменным видом, чрезмерно выразительными движениями давая мне понять, что я потратил его драгоценное время. Я видел, как он, отойдя, присоединился к еще одному такому же. Вместе они показывали на меня пальцем и ядовито смотрели. Мне понятна их трагедия. Их несчастье не в том, что они не те, кем должны быть, но они не те, кем хотят быть – женщинами.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Первый глоток запретного вина
ДимплЯ помню, что была еще совсем маленькой, когда с беспокойством сидела на собранной сумке у входной двери, волосы заплетены в косички, на ногах лучшие туфли, а в груди сердце отсчитывает минуты, словно очень громкие часы. Я ждала, когда поеду к бабушке Лакшми на каникулы, но чтобы добраться туда, нужно было преодолеть полосу препятствий, иногда слишком тяжелую для ребенка. Из-за малейшей провинности я могла потерять эту надежду. Самым трудным для меня было изображать равнодушие к перспективе приближающихся каникул.
Поэтому только когда мы с папой уже сидели в машине, подъезжая к автобусной остановке, я могла облегченно вздохнуть, зная, что планы на мою поездку уже не могли измениться в последнюю минуту.
Возле двери автобуса я целовала папу на прощание, и он ожидал на платформе, чтобы помахать мне в ответ, до тех пор, пока автобус не исчезал из виду. Я закрывала глаза и оставляла позади все свои неприятности – и угрозы моего брата Нэша привязать меня к стулу на кухне и сжечь все волосы на моей голове, и приближающееся насмешливое лицо мамы. Скоро, совсем скоро я буду спать рядом со своей любимой бабушкой и смогу слышать шумное, словно уставший мотор, астматическое дыхание в ее груди. Ей становилось хуже каждый раз, когда мне нужно было возвращаться домой.
Всю дорогу я сидела очень спокойно, глядела в окно, не смея задремать или выйти со всеми за напитком в Бентонге. Я ужасно боялась плохих мужчин, которые, как предупреждала меня мама, тайно похищали маленьких девочек, путешествующих в одиночку. На станции в Куантане меня должна была встречать тетушка Лалита, держа в одной руке пирог Старшей Сестры, а ветер с пристани будет бросать тонкие кудряшки на ее большое улыбающееся лицо. Я вышла из автобуса, положила свою руку в ее, и мы пошли вместе до самого бабушкиного дома, размахивая сцепленными руками, словно лучшие друзья. Мы вдвоем идем по городу, Лалита несет в правой руке мой багаж, а я едва могу сдержать свое волнение. Куантан был мне всегда мил и знаком и почти не изменился за все эти годы. Словно я приехала домой.
Когда мы повернем за угол дома старухи Сунг, я увижу бабушку, немного сгорбленную, стоящую у двери. Бросив руку тетушки Лалиты, я побегу к фигурке на веранде. И когда, наконец, брошусь в бабушкины открытые объятия, уткнувшись лицом в этот любимый, знакомый запах, она, как всегда, скажет:
– Айуу, какой худенькой ты стала!
И я всегда думала: Если и есть рай на земле… Он здесь. Он здесь. Он здесь.
Как кристально чисты в моей памяти воспоминания о ранних утренних часах в бабушкином доме еще до того, как солнце подкрадется к горизонту. Я и сейчас вижу себя просыпающейся в прохладной темноте, такой взволнованной пробуждением дня. В гостиной все еще горит свет, а дядя Севенес пьян. Он уже давно назвал ночь своей собственностью и посвятил себя в рыцари под именем «Пьяный Буддист». Быть молодым и быть таким циником, не прилагая никаких усилий к тому, чтобы что-то изменить, значит быть полностью побежденным. А мой дядя был невероятным циником.
– Как можно не боготворить человека, который умер от того, что был слишком учтивым, чтобы отказаться от плохой еды? – говорит он о Будде.
Он видит, что я выглядываю из дверей, и зовет меня в гостиную.
– Иди сюда, – шепчет он, похлопывая рядом с собой, чтобы я садилась. Я бегу к нему. Он, как обычно, взъерошит мои волосы.
– Почему ты еще не спишь? – спрашиваю я.
– А который час?
Ну вот, он снова не совсем отчетливо произносит слова. Я хихикаю в ладошки. Я никогда не видела в этом особого вреда. Я видела только неимоверно умудренного мужчину, радуясь своим возмутительным мыслям. Бутылка виски у него всегда находилась «случайно», а эффект от нее был забавным. Когда дядя Севенес был таким, то обсуждал со мной взрослые проблемы, и мы оба знали, что он будет говорить об этом. Я толкала его пальцем в большой живот, и мой палец тонул в складках жира.
– Потряси животом, – приказывала я, и тут же весь его живот начинал дрожать. За этим следовал взрыв неконтролируемого смеха.
– Шшш, – предупреждал он, засовывая бутылку с виски глубже между подушками. – Ты разбудишь Рисовую Маму.
– Кого? – спрашивала я.
– Дающую Жизнь, вот кого. На Бали ее дух живет в фигурках, сделанных из пучков риса. Со своего деревянного трона в семейном амбаре она охраняет урожай, которым щедро одарила рисовые поля. Ее святость такова, что грешникам запрещается входить к ней и брать хоть одно зернышко от ее фигурки.
Дядя Севенес грозит мне пальцем. Нет никакого сомнения, что он пьян.
– В этом доме наша Рисовая Мама – это твоя бабушка. Она хранительница грез. Присмотрись получше, и ты увидишь, что она восседает на своем деревянном троне, держит в своих сильных руках все наши надежды и мечты, великие и маленькие, твои и мои. И годы не изменят ее.
– О! – вскрикиваю я и в воображении рисую бабушку, не слабую и часто грустную, а, как Рисовая Мама, сильную и великолепную, тело которой усыпано зернами риса, она держит все мои спящие мечты в своих крепких руках. Очарованная этой картиной, я опускаю голову на дядин живот, словно на подушку.
– Дорогая, дорогая Димпл, – он вздыхает с грустью. – Если бы только ты всегда оставалось маленькой. Если бы только я мог защитить тебя от твоего же будущего, от тебя самой. Если бы я только мог быть, как шаманы Инну, которые могут, находясь далеко, ударить в барабан и заставить оленей плясать, пока не придут охотники. Пока не придет их смерть.
Бедняга дядя Севенес. Я была слишком мала, чтобы понять, как это может быть, чтобы демоны и духи быстро гнались за ним по пятам с огромными горящими, словно у крокодила в темноте, глазами. Они преследуют. Преследуют. Преследуют. Я лежу у него на животе, наивная, и думаю, может быть, шаман уже где-то ударил в свой барабан и охотники уже приближаются? Возможно, поэтому он всегда танцует на улице румбу, меренгу и ча-ча-ча?
– Рождение – это всего лишь отсроченная смерть, – говорит дядя, его теплое дыхание пахнет виски. Потом он берет билет в спальный вагон и едет в опасные, странные районы Таиланда, где можно исчезнуть без следа, где девушки обладают невообразимо гибкими телами и излучают камасалия (любовные флюиды), благоухающие, словно свежие цветы китайской сливы личи.
Все еще нуждаясь в чем-то, чему он даже не может дать названия, дядя Севенес едет в Порт-о-Пренс на Гаити, где общается с лекарями вуду, черные ауры которых внушают мистический ужас. Он зачарованно смотрит, как они открывают врата к духам и показывают ему двух существ, которых зовут Зид и Адель. Он прислал открытку с большим водопадом, где «все то и дело входят в транс, с их губ срываются странные, неузнаваемые слова, а сами они бессознательно корчатся на камнях».
Все эти годы я хранила письма с фотографиями, где он стоит у подножия гигантских египетских пирамид. «Наконец, я понял, как чувствуют себя муравьи, находясь у нашего порога», – пишет он неразборчиво. Он спит в пустыне под удивительным небом из миллионов звезд и идет по морю из мертвых птиц, их крошечные глаза и клювы усыпаны кружащимися песчинками, теми, что никогда не прекратят свой блуждающий путь по пустыне, пьет крепкое молоко верблюдов и замечает, как громко они жалуются, когда их нагружают. Их ступни такие же большие и такие же мягкие, как чапачти. Дядя Севенес ест сухой, как камень, хлеб и с удивлением наблюдает за тем, как маленькие мыши прибегают, будто из ниоткуда, за каждой крошкой, упавшей на песок. Он рассказывает мне, что слово, означающее женщина, хорман, происходит от арабского слова харам, что значит запретная, не мужчины там называют красивых девушек «беллабуз».
Ему предлагают красивых девушек, лежащих на роскошных подушках у бассейна в дрожащей чадре и богатых одеждах и защищенных каменной решеткой, из-за которой они могут наблюдать за жизнью по ту сторону, оставаясь незамеченными. Они смотрят на свое покачивающееся в воде отражение или в старинные круглые персидские зеркала. Их глаза разрисованы блестящими звездами, с красными точками во внутренних уголках. Их груди, покрытые мускусным блеском, и пупки, украшенные драгоценными камнями, сверкают в заходящем солнце, когда они игриво брызгают друг на друга розовой водой. Равнодушный ко всему этому и невозбужденный, дядя Севенес написал: «Неужели я так изнурен? В чем может быть дело?»
Подавленный, он ушел на месяц в охотничью экспедицию.
– Побыть одному пойдет мне на пользу, – сказал он.
– Он так потеряет работу, – сокрушалась бабушка.
Дядя вернулся, немного восстановив силы, загорел, как негр, под беспощадным солнцем и, как ни странно, остался совершенно равнодушным к полученному результату экспедиции – что это только вопрос времени, когда африканский лев устанет от колеса жизни и пойдет по тому же пути, что и индийский лев, то есть это теперь вид, находящийся под угрозой исчезновения. Я была ужасно напугана, потому что люблю львов. Их темно-желтые глаза, золотые лапы и этот восхитительный рев взрослых самцов, который, кажется, звучит из самых недр земли. Наступают сумерки, и львы выглядят так, будто высечены из той же скалы, на которой лежат.
Дядя Севенес продолжил путешествие дальше, в Сингапур, без восторга изучая там уровень жизни, и в итоге отправился на север, в край тысячи склоненных Будд, монахов в желто-оранжевых одеждах, бьющих в свои гигантские гонги, и искусно вырезанных шпилей, сверкающих в дымном пурпуре вечера. Он решил, что если съездит туда, то снова сможет почувствовать уже знакомое ему: упругую грудь, изогнутую линию живота и шелковую кожу бедра.
Бабушкина еда была простой, но здоровой. Она держала мое лицо у кухонного окна под лучами солнца и проверяла, чтобы мочки моих ушей были прозрачными, а значит, здоровыми. Удовлетворенная результатом, она кивала головой и бралась снова резать лук, разрезать на четыре части баклажаны или обрывать листья шпината. Ей все было интересно – про папу, школу, мое здоровье, моих друзей. Она хотела знать все и, казалось, больше всего гордилась моими хорошими оценками.
– Как твой отец, – говорила она. – До того как неудача свалилась на него.
Мы много играли в китайские шашки, а бабушка то и дело мошенничала. Она ненавидела проигрывать.
– Ой, пятно крови! – кричала она, чтобы меня отвлечь, и быстро, как молния, передвигала шашки.
Мы с дедушкой часто сидели на веранде и смотрели, как вечернее солнце в небе становится красным, готовясь к ночи. Я читала ему вслух Упанишады. Однажды он уснул в своем откидывающемся кресле. Когда я разбудила его, он какое-то время глядел испуганно, прищурился в замешательстве и назвал меня Мохини.
– Нет, это я, Димпл, дедуля, – сказала я. Он выглядел разочарованным. Я, помню, подумала, может, он просто не любит меня. Может, он любит меня лишь потому, что я была немного на нее похожа.
Оставшиеся дни всегда пролетали стремительно, солнце садилось все быстрее и быстрее, неумолимо приближая конец каникул. В последнюю ночь я всегда плакала перед тем, как заснуть. Одна мысль о возвращении в школу, к завистливому Нэшу и Белле, к маминой ярости была практически невыносимой для меня. Больше всего мама злилась, когда я возвращалась от бабушки.
Пока мы росли, мама с папой были самой странной частью нашей жизни. Они были словно порох и спичка, которым достаточно лишь кремня или твердой поверхности, чтобы мгновенно вспыхнуть и превратиться в настоящий фейерверк. В свое время они много раз находили этот кремень или шероховатую поверхность. Бабушка говорила, что они враги из прошлой жизни, связанные между собой узами своих грехов. Будто два каннибала, которые питаются друг другом, чтобы выжить. Они могли начать говорить о монахинях Андалузии или о том, как готовить яйца на завтрак, а закончиться это могло подбитым глазом или разбитым сервизом.
– А что это ты шпионишь за нами? – потом кричала мне мама в истерике.
– У меня через час встреча, поэтому я оставлю тебя в доме у Аму, угу? – предлагает-утверждает папа. У папы красивое, но грустное лицо.
Дорогая, любимая Аму. Я действительно люблю эту женщину. Я не помню времени, когда бы Аму не было рядом, когда бы я вышла утром на улицу и не увидела бы ее сидящей на низком табурете, обставленной пластиковыми ведрами, в которых она отмывала и оттирала нашу грязную одежду. Мама никогда не могла делать домашнюю работу из-за своего артрита, поэтому она наняла Аму, чтобы та стирала, мыла пол и убирала. Каждый день, когда мы просыпались, она сидела на корточках перед ведрами с грязным бельем. Когда же она поднимала глаза и видела меня, ее маленькое треугольное лицо расцветало от радости.
– Осторожно, вода, – скажет она.
И я аккуратно заверну на коленях свое платье и сяду на ступеньках в кухню смотреть на нее.
– Аму, – стану я ей капризно жаловаться, – я поймала Нэша на том, что он пытался вырвать страницы из книги, которую вчера прислал дядя Севенес.
– О дорогая, о дорогая, – скажет она, прищелкивая языком. А затем, вместо того чтобы посочувствовать мне, заведет долгую запутанную историю о язвительной жене ее брага или начнет придумывать про своего давно пропавшего злого кузена, который ввел в заблуждение бедных, ни о чем не подозревающих родителей Аму. В этих историях было так много интриги и ужасных людей, что очень скоро я забывала о своих собственных мелких неприятностях.
Но были и другие времена, когда все было настолько великолепно, что становилось ясно: это не может длиться вечно. Времена, когда вся семья праздновала одну из папиных сделок за китайским ужином в одном из лучших отелей, где мы ели морские ушки и лобстеров. Когда у мамы было такое хорошее настроение, что я, бывало, проснусь ночью и слышу, как она поет папе. В те пьянящие дни казалось, что ее всю поглотила любовь к папе, она горела так ярко, что я боялась дотронуться до ее светящегося лица. Тогда, казалось, она даже завидовала малайским танцовщицам с экрана телевизора, на которых взглянул папа. Но деньги скоро заканчивались, и мама с папой снова возвращались к своим ритуальным схваткам, а у меня оставалось ощущение, будто все это был счастливый сон.
Однажды мама взяла Беллу с собой, когда пошла просить взаймы у старого друга. Белла рассказывала, как он медленно двигал конверт с деньгами по столу средним пальцем, пристально глядя на маму.
– В следующий раз приходи без ребенка! – крикнул он им в спину, когда они уходили.
У нас стало так плохо с деньгами, что Аму приходилось приносить нам из дому рис и карри. Я помню, как слезы катились по маминым щекам, когда она ела кусочек яйца с карри. Для папы она не оставила ни одного. Когда он вернулся домой, есть в доме было нечего.
Три дня спустя мама снова пошла к своему другу, но уже не взяла с собой Беллу. Она вернулась с парой абсолютно новых золотых с коричневым туфель для себя, большой продуктовой сумкой, полной еды, и со странно блестевшими глазами. Когда папа пришел домой, они ужасно поссорились, и мама в порыве изрезала свои новые туфли, бросилась на кровать и завыла, как волк. Они не разговаривали до тех пор, пока не начались дожди, и мама не могла ничего делать, кроме как сидеть с поднятыми кверху ногами. Ее колени ныли, а руки были такими непослушными и так болели от артрита, что она едва могла открыть банку с джемом. Тогда я подумала, что папа, должно быть, очень любит ее, потому что он даже подмывал ее, когда она не могла ходить в туалет.
Однажды я вернулась из школы, и папа сказал мне, что дедушка упал с велосипеда. К тому времени, как мне удалось увидеть его, он был уже очень худым, с руками, которые выглядели просто как длинные кости, обтянутые кожей. В тот раз он заплакал, когда увидел меня. Тогда я поняла, что он умирает. Сморщенная коробка, полная историй. Историй такой ценности, что я знала, я должна сохранить их на бумаге или, возможно, на пленке. Я не доверяла своей памяти. Однажды дочь моей дочери должна будет узнать их. В следующий раз, когда я поехала к бабушке, я нашла в коробке магнитофон, который ожидал меня. «Создай свою вереницу грез», – сказала она… Так я и поступила.
После того как я прочитала дедушке Упанишады, я включила свой магнитофон, и он просто говорил. Говорил грустно, но красиво. Его взгляд устремился куда-то за меня, я обернулась и увидела там его Нефертити. Красивее, чем что-либо, что я могла себе представить.
Каждый день бабушка кормила его маленьким, совершенно особенным целебным черным цыпленком, которого она готовила для него с травами. Несмотря на то что это было очень дорого, бабушка решила давать ему цыпленка каждый день, пока ему не станет лучше. Около года она каждый день готовила по цыпленку. Дедушка умер 11 ноября 1975 года, оставив мне в наследство свой голос на пленке. Все внуки стояли вокруг его высохшего тела, держа зажженные лампы. Бабушка не плакала. Мама тоже пришла на похороны. Она спросила у папы, будут ли там зачитывать завещание. Я видела, как папа дал ей пощечину и вышел из комнаты.
– Нет, конечно, не будут. Все достается паучихе, разве не так? – закричала она ему вслед.
Когда мне было девятнадцать лет, один мужчина выбежал из лифта банка и сказал мне самую бредовую вещь, которую мне приходилось когда-либо слышать. Он пошутил, что смотрел на меня в бинокль и влюбился в меня, но его глаза казались такими же удивленными, как и мои. Я подумала, что он сумасшедший в дорогом костюме, но позволила ему купить мне мороженое.
– Зови меня Люк, – сказал он улыбнувшись. Тогда он выглядел привлекательным. Невероятно утонченный и не моего круга. В ресторанном дворике на цокольном этаже я слушала его, пока ела свое клубничное мороженое и думала, как я буду есть банан из своей порции, когда он смотрит на меня так, пристально. В итоге я есть не стала, потому что мне было слишком неловко. Оставить банан тоже было неудобно, но не настолько, чтобы съесть его под взглядом спутника. Это были странные глаза. В тот день они светились чудесным светом и в них читались вопросы, тысячи вопросов.
– Где ты живешь? Чем занимаешься? Сколько тебе лет? Как тебя зовут? Кто ты?
– Димпл.
Он повторил мое имя, словно пробуя на вкус, а потом почему-то сказал, что истинное величие и красота змеи не в том, что ее яд может за считанные секунды отравить человека, но в том, что даже без рук и без ног она внушает людям ужас уже одним своим видом. И этот страх так глубоко в наших генах, что нам не добраться туда, и мы с рождения боимся змей. Инстинктивно.
На секунду я пришла в ужас.
Где-то внутри меня появился холод. Будто кусочек клубничного мороженого. Бог, очевидно, пытался прошептать мне предостережение, но Люк улыбнулся, и эта располагающая улыбка буквально преобразила его лицо. Я не вняла предупреждению. Забыла о том, что его глаза, когда он говорил, были такими же холодными и темными, как у змеи.
– Ты, ясные глаза, заставляешь ждать множество важных людей, собравшихся за столом, – сказал он со своей чарующей улыбкой.
Я прищурилась. Я думала, мужчины говорят такие слова только тогда, когда, например, говорят про грудь Беллы. Мороженое Люка таяло в стеклянной вазочке. Набравшись смелости, я также внимательно посмотрела на него: никаких украшений, ровные зубы и острые скулы. А в его лице был голод. Он смотрел на меня необычайно пристально. Да, этот мужчина определенно привлекал меня. Такова природа человека, что нас привлекает темная сторона луны. Я знала, что это была моя судьба. Мне суждено было принадлежать ему.
«Если ты будешь со мной, – говорили его глаза, – ты растворишься во мне, пока тебя вовсе не станет». И тем не менее, я не убежала. Возможно, по этой же причине и жаворонок поет, когда взмывает, резко ныряет и бросается вниз, преследуемый голодным кречетом. Возможно, мне всегда хотелось в ком-то раствориться.
Я не дала ему свой номер, а согласилась позвонить ему сама, потому что не думала, что папа одобрит это.
– Позвони мне, – мягко приказал он на прощание. Люк ушел, оставив следы на золотом песке моих грез и в моем сердце. Я была так захвачена собственными мыслями, что не заметила синюю машину, следовавшую за мной до дома, пока не повернулась, чтобы закрыть входную дверь.
Через два дня я стояла в вестибюле торгового центра Кота Райя и звонила ему в офис. Карточку с его прямым номером я уронила под дождем, когда пыталась заплатить за бутылочку соевого соуса. Еще какое-то время она плавала, белая и чистая, в грязной зеленой воде перед тем, как уплыла под болтающуюся бетонную канализационную крышку. Надменный голос служащей в приемной спросил меня, из какой я компании.
– Это по личному вопросу, – сказала я.
Последовала отчетливая пауза.
– Я соединю вас с его секретарем, – сказала она так скучающе, что я стала неуверенно искать в своем кармане монетки. Его секретарь, подойдя к телефону, говорила так же холодно, и я уже жалела о том, что позвонила.
– Да, я вас слушаю.
– Могу ли я поговорить с Люком? – спросила я нерешительно.
Она сказала мне, что он на собрании и она не может его беспокоить, и так учтиво предложила мне оставить для него сообщение, что я заподозрила, что она делала это уже миллионы раз. У меня появились сомнения, что Люк вообще вспомнит меня. Может быть, он плейбой-миллионер? И сотни девушек названивают ему в офис… А может быть, я все это себе придумала. Теперь у меня даже не было номера его телефона.
– Э-э, вообще-то он не может позвонить мне. Может быть, я перезвоню позже, – пробормотала я, смущенная. У меня не было намерения перезванивать. Я почувствовала себя молодой и глупенькой. О чем я только думала?
– Подождите минутку. Как вас зовут? – спросил равнодушный голос.
– Димпл, – жалко прошептала я.
– О, – голос прозвучал на миг нерешительно. – Подождите, пожалуйста. У него очень важное собрание, но я узнаю, подойдет ли он. – В трубке было тихо, и я опустила еще десять центов в прорезь для монет. Уже сама попытка позвонить ему настолько лишила меня мужества, что я практически дрожала, а желудок скрутило.
– Алло! – резко сказал Люк.
– Привет, – пугливо ответила я.
Он рассмеялся.
– Почему ты не позвонила на мой прямой номер?
– Твоя визитка упала в лужу, – сказала я, утешенная его смехом. Тогда я поняла, что все будет хорошо.
– Спасибо тебе, что позвонила, – сказал он мягко. – Слава Богу, я называл твое имя Марии. Как ты смотришь на то, чтобы встретиться за ужином?
– Мне, на самом деле, лучше не выходить вечером – ну, знаешь, мои мама, папа…
– Ну-у, тогда чай, второй завтрак, поздний завтрак, просто завтрак – что угодно?
– М-м-м… может быть, у меня получится встретиться с тобой за ранним ужином в пятницу, но мне нужно быть дома не позже девяти.
– Отлично. Когда ты хочешь, чтобы я за тобой заехал?
– В шесть у парикмахерской Тони в Бангзар.
– Договорились. Увидимся в половине шестого в пятницу, но ты же позвонишь мне еще до этого, просто поговорить? В этот раз звони по прямому номеру.
– О’кей, – согласилась я. Он дал мне свой номер и должен был возвращаться на свое важное собрание, но к тому моменту я уже снова была счастлива. Он действительно хотел увидеть меня, и я на самом деле хотела увидеться с ним.
Я готовилась к своему первому свиданию с Люком, мое сердце неистово билось.
– Что мне надеть? – спросила я.
– Джинсы, – твердо сказал он. – Я повезу тебя отведать лучший сатей, который ты когда-либо пробовала.
– Хорошо, – с радостью согласилась я. Его голос даже по телефону странно воздействовал на меня. Я чувствовала себя беспомощно и неловко в присутствии этого опытного человека и надеялась, что джинсы смогут немного уравнять нас.
Я не разрешила ему забрать меня из дому, потому что у него был не тот цвет кожи, а маму может удар хватить от мысли, что я встречаюсь с мужчиной не с Цейлона. А цвет кожи для нее был основным критерием. Я надела белую рубашку и джинсы, собрала волосы зажимом и сильно накрасилась. Потом я взглянула в зеркало: то, что я там увидела, вызвало во мне крайнее отвращение, я смыла весь макияж и начала заново. Немного туши, темно-коричневая подводка для глаз на верхнем веке и бледно-розовая помада на губах. Я сняла зажим с волос и распустила их, но все еще была недовольна своим видом и казалась себе толстой в своих голубых джинсах. Люк посмотрит на меня и подумает, как это он вообще мог найти во мне что-то привлекательное.
