Текст книги "Сочинения в 2 т. Том 1"
Автор книги: Петр Северов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 39 страниц)
– Приют?
– Спокойно, – сказал Трофим. Он оглянулся. – Бабы еще не знают. Что будет! – и затряс лохматой головой.
– Найти, кто это сделал. Найти, – говорю. – Найти!
– Найдем! – сказал Фрол. – Проклятие!
– А как же дети? – спросил я. – Неужели совсем поздно?
– Ничего. Откачаем! – крикнул Трофим, – Я за ночь фельдшеров собрал. Важно теперь найти, показать. Пусть в лицо увидят его, вражину. – Он поднял узелок. – Вот продукты тащу на анализ. Там же и торговца обыщу.
– А нам что делать, Трофим?
– Обыщите Сердюка. Савку Сердюка. Быстро!
– Есть, – сказал я. – Сделаем.
И мы пошли на квартиру к Илье.
Ильи еще не было дома, он где-то задержался, возвращаясь с работы. Савелий спал. Нам пришлось долго стучать, пока он открыл дверь.
– Ну, в чем дело? – недовольно спросил он, потягиваясь и протирая глаза.
Оттолкнув его с порога, Фрол прошел в сени.
– Мы должны обыскать тебя, – сказал я. – Открой ставни.
Савелий не удивился.
– Пожалуйста! – насмешливо ответил он. – Прошу! – и прошел обратно к дивану.
– Да ты открой ставни, говорю…
– Это ваше дело.
Я вышел на улицу и сам распахнул ставни.
Дверь в комнату Ильи оказалась заколоченной гвоздями. Фрол удивленно осмотрел железные планки и наглухо забитый засов.
– Давно это отгородился?
– Давно. Семейные дела…
– Интересно.
– Не для всех.
Я прошел к большому кухонному столу около печки. Внизу, между ножек стола, были сделаны полки. Я отбросил занавеску. Полки были уставлены крупной посудой. Почти вся она была наполнена семенами лебеды, кусками древесной коры, половой и какой-то серой колючей мукой. В большой банке я нашел какие-то мелкие зерна. Я взял на ладонь несколько штук. Они были колючи и черны.
– Что это такое, Савелий? Зачем ты хранишь кору, лебеду, полову?
– А разве запрещено?
– Нет, но зачем это тебе?
Он усмехнулся.
– Вы как малые ребята, – сказал он. – А ведь пузо не зеркало. Я был бы рад пирожные из крупчатки готовить, да где ее взять? Дохозяйничались и довоевались. Что? Совесть? На одной совести в три дня прогоришь.
Фрол рылся в ящике в дальнем углу. Он поднялся.
– У тебя, кажется, был ремень, Савелий? Принеси его.
Савелий выдвинул из-под кровати сундук, достал ремень. Фрол взял его и подал мне.
– Свяжи ему руки, Василий. Крепче скрути.
Савелий резко выпрямился. Он был значительно выше Фрола.
– Кому это вы руки свяжете? Мне?!
Зрачки его глаз стали еще черней, чем обыкновенно.
– Свяжи ему руки, Василий! – повторил Фрол и стал смотреть в глаза Савке. – На чужой беде тоже прогоришь, сосед!
– Я не дам рук связывать! – закричал Савка, отбегая в угол. – Не подходи!
Я осмотрел ремень. Пряжка и все подвески были отделаны под серебро. Он, наверное, дорого стоил. Я подошел к Савке.
– Дай руки!
Секунду он колебался, собираясь ударить меня или броситься к выходу. У двери на гвозде висела новая бархатная толстовка. Он загляделся на нее и так, не отрывая глаз, колеблясь, протянул руки. Я крепко скрутил их упругим скрипучим ремнем и отошел к порогу.
– Теперь идем, – сказал Фрол, открывая дверь.
Мы вышли на улицу. В переулке не было никого. Соседи еще спали.
Едва поднялось солнце. По взгорью клочьями сползал туман.
Я следил за руками Савки. Слишком легко он дал себя взять. Теперь он слегка уже испытывал крепость ремня. Фрол заметил это осторожное движение его рук и только вскинул на плечо обушок. Мы отвели Савелия во двор шахты и заперли в подвале.
В этот вечер соседи не выходили к калиткам. Молодки, спешившие на гулянье в сад, не замедляли шага. Илья один сидел на крыльце. Рубленая махра лежала перед ним в кепке. Он сидел и курил до поздней ночи, и, проходя мимо, ни я, ни Фрол не зашли к нему. Мы не хотели мешать его думам. Я знал это по себе. Не следовало мешать. Но в эту же ночь Илья постучал ко мне в окно.
Я вышел во двор. Он стоял около забора в лунной синеве с погасшей цигаркой в зубах. Я подошел к нему ближе и сказал так, словно ничего особенного не случилось:
– Я слушаю, Илюша, говори.
Он молчал. Руки его лежали на заборе. От луны синевато отсвечивал ряд ногтей.
– В чем дело, Илья?
Он принял с забора руки. Прошла легкая тень облака, и, хотя сразу сделалось опять светло, лицо его осталось темным.
– Чего-то я тут не понимаю, Василий, – сказал он. – Как же это так? Значит, и мне не надо верить?
– Мы верим тебе, Илюша. Во всем верим.
– А брату? Разве не одна кровь? Разве жизнь с самих с корней не одна?
– Нет. Не одна, – сказал я.
– Врешь! Ты тоже врешь? Зачем ты врешь?
– Выходит, что ты не веришь мне, а я не вру. Жаль. Но вот Фролу…
– Довольно! – закричал он, разрывая у шеи воротник. – Этот вояка, шкура, давно злобу на Савку носил, давно!
Он повернулся и побежал вниз к своему дому. Безотчетно я бросился за ним. Около первой казармы он остановился. Было похоже, что здесь, у забора, он обронил что-то. Однако он шел ко мне.
– Видишь, Васька, – заговорил он спокойно и почти без злобы. – Не умею переломить себя… Никак не умею! А надо переломить, чтобы сверху на жизнь глянуть. Ну вот, давай посидим.
Мы присели на скамеечке под окошком. Рядом молодой тополь пошевеливал ветвями. Нижняя ветка то вспыхивала, то гасла.
Посапывая, Илья сосредоточенно и долго свертывал папиросу.
– Я нынче все про свое думаю. Любой человек про свое думает. Вот и я…
Он зажег спичку.
– Калеченый человек в первый день сам на себя боится посмотреть. Так и я. Как мне на жизнь смотреть – а вдруг и просвета в ней нету, подлость одна? Помолчи, помолчи, – сказал он. – Я не пойду к Фролу. Я не верю ему, Фролу! Что мне один человек? Я самое главное в жизни хочу узнать… А ты – Фрол!
Тополь поежился от ветра. Хлопнула ставня. В крайнем окне казармы затлел огонек.
Докуривая папиросу, Илья сказал мрачно:
– Только рано или поздно глаза приходится открывать. За что Савелий страдает? За чужую зависть, и только. Не могут люди смотреть, что лучше, умней их живет человек.
Он встал.
– Я пойду в ячейку. К чертям! Все к чертям! Стреляйте, вешайте меня за брата.
Я смотрел ему вслед. Он шагал спокойно и широко. Больше у меня не было желания гнаться за ним.
Утром я не рассказал Фролу о нашем ночном разговоре. Мы шли на работу в десятичасовую смену. Около крыльца умывался Илья. Мы остановились у калитки. Не говоря ни слова, он вошел в комнату, быстро оделся и вышел к нам.
– Ты все знаешь? – спросил Фрол, идя несколько впереди. – Твоего брата надо расстрелять. Не меньше.
– Что? – спросил Илья очень тихо. – Что ты сказал?
– Я уже подал заявление. Я хочу быть обвинителем. Я буду требовать расстрела.
Илья остановился. Плечи его поднялись, руки стали длинными, до колен.
– Так, – сказал он, торопливо глотая слюну, силясь поднять руки. – Будешь требовать?..
Фрол оглянулся, Он был уже на расстоянии нескольких шагов от Ильи.
– Ты не удивляйся. Не надо, – сказал он. Спокойно и доверчиво подошел к Илье: – Враг – это есть враг. Нам все равно: хотел он отравить или нет. Скажем – нет. Но почему отрава в хлебе? Ему ничего не жаль, лишь бы лишний рубль взять. Так? Наших детей не жаль? Твоего брата надо расстрелять. Ты не удивляйся, Илья.
Некоторое время мы стояли молча. Прогудел гудок. Звук был сдавленный и глухой. Эхо метнулось за далекими балками. Мы стояли и смотрели на Илью. Коротким движением, как бы укрываясь от резкой вспышки света, он закрыл руками лицо. Его дыхание стало громким. Его всего трясло. Постепенно он начал раскачиваться. Все сильней и сильней. Я взял его руки и насильно опустил их вниз. Я едва оторвал их от его лица.
– Перестань, Илюша, – сказал я, всем сердцем стремясь помочь ему. – Даже если не будет так, как говорил Фрол, ты должен думать… Да, должен думать, что приговор… приведен в исполнение. Ты должен понять это, хороший мой, дружок мой…
– Ну, идемте, – сказал Фрол и, опустив голову, пошел вперед. Я взял Илью за плечи. Он еще дрожал. Дрожь поднималась судорожно, рывками.
– Пойдем. Время…
Казалось, он забыл, куда мы идем. Он шагал рядом со мной, ничего не видя. Два раза я поднимал его обушок. Когда около ствола его толкнула вагонетка, он даже не обернулся.
Работал он вяло. Часто отдыхал. Поминутно с жадностью пил воду.
Я лег у забоя, взял обушок.
– Отдохни, Илюша, – сказал Фрол. – Вот Васькин пиджак, полежи малость…
Я рубил уголь, все время чувствуя на себе взгляд Ильи. Уголь был крепкий, литой, с сернистыми прослойками породы.
Через пару часов Фрол сменил меня. Вагонов все еще не подавали. Вскоре пришел коногон и испуганно закричал из штрека:
– Вагонов не будет! Клеть сорвалась!..
Я пошел к стволу. В этот день нам положительно не везло – оборвался канат, и клеть рухнула с двухсотсаженной высоты. Только за десять минут до этого в ней спускались люди.
Фрол, однако, не опечалился.
– Ничего, – сказал он. – Посидим в этой мышеловке. – Через сутки все будет в порядке. – И опять вернулся к забою.
Илья не отзывался. Он лежал в стороне, за крепью, в темноте лавы. Не было слышно ни его движения, ни дыхания. Временами мне казалось, что сквозь темень я различаю, как блестят его черные зрачки.
Медленно, исподволь голод подкрадывался ко мне. Только теперь я вспомнил, что кукурузная лепешка, еще с вечера приготовленная матерью, забыта на столе. У Ильи не было ничего. Оставалась надежда на Фрола.
Фрол проговорил с грустью:
– Только хлеб, и… очень мало. Запомнится нам, хлопцы, этот накаленный, горький двадцать первый год.
Я оторвал от березовой стойки кусочек коры. Она была водяниста и горька и обжигала горло.
Мы продолжали работать, попеременно ложась к забою. Нам было жаль времени, такого дорогого в эти дни. Наши лампы едва горели. По кривым изломам пласта плескался свет, сгущенный и золотой.
Вблизи он становился синим, и, когда я присматривался, рассчитывая удар, пласт начинал качаться перед моими глазами. Я ложился в сторонке, около саней, и долго думал о солнце, о небе. В шахте мне всегда хотелось думать об этом, и небо казалось сказочно голубым. Так было и теперь. Я еле расслышал хруст камня и, оглянувшись, не увидел лампы Фрола.
Там, около самого пласта, что-то барахталось и хрипело. Почему-то Фрол не кричал. Наверное, он задохнулся от удара. Я бросился к нему, зовя Илью, и мне почудилось, что вся кровля кренится и вот-вот рухнет. Но теперь я подумал, что Илья обязательно убежит. Эта мысль пронеслась мгновенно. Он лежал в стороне и без всякого труда мог выскочить в галерею. «Он обязательно убежит», – подумал я, роняя лампу около крутого камня, под которым бился Фрол. Камень был влажный, седой, весь в изморози кварца и стесанных гранях. Он рухнул вдоль забоя, и под ним, около самого пласта, лежал Фрол. Мне удалось отломить тяжелую груду и освободить ему ноги. Прошло очень мало времени, но Илья уже успел убежать. Сейчас он, наверное, шел к стволу. Может быть, он смеялся.
Я был немало удивлен своей ошибке. Рядом со мной Илья упал на камень. Он был без рубахи. Его длинное тело сразу покрылось черными трепещущими буграми. Мне казалось, я слышал, как растягивалась и трещала кожа на его плечах. Но камень не сдвинулся нисколько.
Я метнулся вниз, к ходку, и принес кувалду. Он вырвал ее у меня из рук. Послышался сухой звон. В слабом свете заблестели его мокрые локти. Синие, огненные пятна медленно остывали на известняке. Я не мог придвинуться ближе. Сжавшись в комок, Илья бешено бил кувалдой. Его тяжелое дыхание переходило в стон. Сухой звон возрастал, наполнял лаву. С кровли все сильней сыпалась пыль. Потом звон осекся и надтреснул. Я подвинулся ближе. Илья продолжал долбить глыбу. Она отзывалась глухо и сдержанно, расседаясь на несколько частей. Наконец мы сдвинули серые громоздкие груды.
Фрол лежал почти у самого пласта. Мы подняли его и потащили на штрек, вниз, по скользкой осыпи породы.
– Ну, брат, крепко помяло! – сказал Илья, поднимая лампу и стараясь рассмотреть лицо Фрола, вымазанное угольной грязью. – Принеси-ка, Васька, воды…
Фрол дышал хрипло и тяжело, что-то рвалось у него в горле. Он как бы пил воздух и поминутно захлебывался им. Зубы его были крепко сжаты. Половина принесенной мной воды пролилась на землю.
Приподняв лампу, Илья с минуту задумчиво смотрел Фролу в лицо. Он оправил его волосы, провел рукой по лбу к худым щетинистым щекам.
– Тащи еще, Васька, – сказал он и, когда я принес воду, принялся умывать Фрола. Он осторожно обмывал пухлые ссадины на его лбу и подбородке, вытирая клочком ветоши грязь.
Фрол открыл глаза. Свет лампы густо, как дым, поплыл в его зрачках:
– Не надо воды… Не нужно.
Я опустился рядом на рельс.
– Мы понесем тебя, Фрол, к вентиляционному штреку.
– Не надо, – сказал он испуганно. – Не смейте. У меня перелом бедра. Ребра тоже поломаны…
Илья выплеснул воду.
– Все равно придется нести тебя к шурфу. Клети нет… Иначе как же выбраться на-гора?
В штреке было тихо. Еле слышно похрустывала крепь, осыпалась легкая порода.
Мы сидели здесь не менее получаса. Фрол, казалось, уснул. Его дыхание стало ровнее. Мне хотелось есть. Я очень устал, но есть мне хотелось еще сильнее, чем прежде. Я обшарил все свои карманы. Где-то у меня был кусочек кожи, однако теперь не удалось его найти. Я пошел к бочке и долго пил воду, ощущая, как плещется она в желудке, как возрастает тугая тягучая боль. Голод только усилился. Я вернулся к Фролу и лег на землю рядом с ним. Он не спал. Силясь поднять руку, он сказал вяло, как говорят во сне:
– Я и забыл… Вы ведь не ели, Илюша… Вот хлеб…
Но рука бессильно упала.
Илья вздрогнул. Было похоже, он испугался.
– А ты? – спросил он очень тихо.
– Ничего.
Боясь толкнуть Фрола или раскрошить хлеб, я осторожно вытащил кусок из кармана его пиджака. Он был теплый, влажный и тяжелый, как глина. Фрол внимательно смотрел на меня. Свет по-прежнему плыл в его глазах.
– Может быть, и ты хочешь, Фрол?
– Нет, ребята…
Я разломил хлеб на две равные доли и одну протянул Илье.
Он колебался. Он все еще смотрел на Фрола, не замечая моей руки.
– Возьми, Илюша…
Он взял.
Я никогда не ел такого сладкого хлеба. Это был сочный душистый житняк. Глотая его, я чувствовал, как тело мое наливается теплотой, Как щекочет эта теплота внутри, как постепенно я начинаю хмелеть. Илья ел жадно и торопливо. Сквозь полутьму зрачки его отчетливо блестели.
Я был почти сыт, хотя съел небольшой кусок. Кажется, хлеб этот был смазан патокой. Я придвинулся к лампе, поднес его к самому стеклу. В порах блестела черная влага. Хлеб был насыщен влагой, как губка. Я сжал его слегка, и мне на ладонь упало несколько капель. Это была кровь. Я уронил кусок, но сразу же подхватил его, безотчетно сдавливая все сильнее. Илья продолжал есть. Он сжимал ладонями хлеб, держа его у самой груди, боясь уронить крошку.
Я придвинулся к нему и, приподняв лампу, указал на хлеб.
Он медленно разжал ладонь. Он опять смотрел на Фрола, на покрытое нервными тенями лицо, и маленькая крошка хлеба, запутавшаяся в щетине его усов, дрожала.
Фрол лежал неподвижно, откинув руки, глубоко и часто дыша. Илья бросился к нему и, приподняв, начал срывать пуговицы, чтобы снять спецовку. Я сдернул с себя рубашку и разорвал ее на несколько длинных полос. Этими тряпками мы перевязали на его груди рану.
Потом мы отнесли Фрола в конторку, и здесь с товарищами нам пришлось еще долго ждать, пока была подана клеть.
Придя домой, я упал на лавку и проспал больше десяти часов. Мне ничего не снилось, Когда я проснулся, мать сидела рядом и смотрела в окно. Там, за стеклами, качалась густая солнечная синева. Тополь негромко шумел от ветра. Проплывали цветные мотыльки.
Подавая мне забытую лепешку и стакан молока, мать сказала задумчиво:
– Фрол вряд ли выживет. Слабый он совсем.
Я встал. На стене сонливо поскрипывали часы. Едва шевелился маятник.
– А Савку-спекулянта судили уже, – сказала она тише. – Большой суд был, сынок…
На крыльце застучали каблуки. Вошел Илья. Он споткнулся на пороге, привалясь к дверному косяку.
– Пойдем, Василий, скорей.
– Куда?
– К Фролу…
Он, видимо, до сих пор не спал. Темные щеки запали, но глаза горячо блестели.
Я отыскал кепку и вышел за ним, пряча в карман остаток лепешки. Мать провожала нас до казармы. Оттуда она вернулась обратно и от калитки долго смотрела нам вслед.
У третьей казармы меня окликнул Трофим Бычков. Он подошел усталый и сказал, не глядя на Илью:
– Савелий просил тебя прийти проститься, Илюшка… Вот, я передаю. Пойди простись, если надо.
Илья отошел к стене, слегка оперся о камень.
– Я не пойду, – сказал он, застегивая пиджак на груди и пристально глядя в удивленные глаза Трофима. – Не пойду. Так и скажи, не пойду. Нечего мне идти. Я даже в хату к нему не вернусь, в волчью яму.
Втроем мы дошли до угла.
– Видишь, Трофим, – сказал я. – Он ведь всего не знал, Илюшка. Он додумать всего не мог насчет родства. А вот додумал, и тут простой кусок хлеба причина.
Илья спросил озабоченно:
– Как Фрол? Была операция?..
Трофим не ответил. Он положил руку на плечо Ильи.
– Что мы знали, Илюша, про жизнь, когда родились? – сказал он, – Братья! Мало ли на земле слитой крови? Мать двух сынов – даже та не знает, что крови-то их разная цена.
Илья зажмурился от солнца.
– Трудная она, жизнь! – почему-то сказал он.
Мы остановились около больничного крыльца с робостью и надеждой. Мы стояли несколько минут. Дул густой ветер. Он трепал волосы Ильи.
Всходя на крыльцо, мы были уверены, что Фрол поднимется, что он обязательно поднимется и снова будет с нами.
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ
Поздно вечером прямо с рабочего собрания мы пошли на квартиру к Строеву. Инженер жил в большом хозяйском флигеле за поселком, на бугре. Окна флигеля, заслоненные ветхими ставнями, были темны, только в крайнем, у крыльца, окошке желтел свет.
Поднявшись на галерею, я постучал в стекло.
Мужской голос спросил встревоженно:
– Кто там?
Приоткрылась дверь и показалась седая голова инженера.
– Вам кого нужно?
– Мы к вам, Алексей Абрамович, – сказал Антоша, выступая вперед.
Нас было семь человек. Может быть, такое большое количество гостей испугало хозяина? Он поспешно захлопнул дверь. Но я слышал, он не отошел от порога.
Некоторое время мы ждали молча. Затем Антоша постучал вторично.
– Что ж, прошу войти, – сказали из сеней. – Чем могу служить?
Я потянул ручку двери и шагнул в темные сенцы. Здесь сильно пахло шерстью и нафталином. По слабой линии света угадывалась вторая дверь.
Строев встретил нас небрежным поклоном. Цепкими глазами он быстро сосчитал нас и спросил, осторожно присаживаясь к столу:
– Мы, собственно, незнакомы… возможно, вы ошиблись?.. Кучер Дашевский живет рядом. Моя фамилия Строев.
Одет он был в темную, изъеденную молью фуфайку, которая лишь подчеркивала худобу его тела, на ногах грубые домотканые носки.
– Нет. Никакой ошибки, – сказал партсекретарь Бычков весело и шагнул в тусклый круг света, к столу. – У нас большое дело к вам, понимаете… Прямо с собрания пришли.
Строев наклонил голову. Тени у глаз и губ сгустились, все лицо приняло иной оттенок: оно стало безразличным и жестким.
Вероятно, и Бычков заметил эту перемену. Он сказал задумчиво, поглаживая жесткие усы:
– Надеемся, не откажете… а?
– Я слушаю вас, – сказал инженер сухо. – Прошу.
– Дело такое, понимаете, – что порешили мы – значит, партия, комсомол – восстанавливать шахту… да, да! Но инженеров-то нет… Даже техников нет. Вот беда какая!
– Беда, – согласился инженер и, откинув голову, усмехнулся. Руки его бессильно упали. Дряблая кожа на шее почернела от нахлынувшей крови. Мы стояли и ждали, пока он перестанет смеяться. Наконец он выпрямился, маленьким кружевным платочком вытер глаза.
– Итак, значит, «небольшое затруднение». Да?
Бычков сжал губы.
Я ответил спокойно, чтобы его не злить:
– Но мы ведь помним о вас, Алексей Абрамович. Такое закипит дело!
– О да! – сказал инженер. И, помолчав, добавил: – Это и все? Пустяки!
Было непонятно – всерьез он говорил или в насмешку. Однако, пользуясь шуткой и следя за его безразличным лицом, за нервными пальцами маленьких рук, я заключил:
– Вот и хорошо. А мы-то шли и сомневались, чудаки! Оказывается, вы наш человек, Алексей…
Он легко поднялся со стула. Тело его вдруг обрело мягкую и стремительную подвижность.
– Что?.. – хрипло воскликнул он, останавливаясь в дальнем углу у черной занавески, на фоне которой седая голова его как бы светилась. – Ваш человек? Чей это «ваш»? – И отвернулся. – Вы, милые, слишком наивны. Не понимаю. – Помолчав, он произнес шепотом: – Или вам неизвестно, что я сомнительный? Два раза был арестован ЧК. Хотели расстрелять как интеллигентную контру…
– Врете! – громко сказал Семен. – Никто бы вас не тронул… Вы же хозяина шахты, этого живодера Бляу, прятали. А он беляк… Понятное дело, выходит.
– Что старое вспоминать? – улыбнулся Антоша. – Значит, верим вам, если пришли. Просто хотим верить.
Строев прошел к столу, отодвинул ящик и долго деловито рылся в бумагах, прежде чем отыскал табак.
– Да, – сказал он неопределенно. – Милые люди!
Кто-то из ребят предложил ему прикурить. Он нервничал. Освещенные синеватым огоньком его губы дрожали. Слегка покачивалась большая серебряная голова. Но серые умные глаза продолжали смеяться. Они внимательно смотрели на Бычкова, на его ноги, обутые в пудовые ботинки, опутанные проволокой и шпагатом.
– Что ж, благодарен за доверие, – сказал он, снова возвращаясь к занавеске. – Благодарю. Очевидно, все остальное несерьезно?..
– Как, то есть, несерьезно? – вмешался Антоша, поворачивая к свету свое до синевы покрасневшее лицо. – Остальное – это и есть шахта!
– Конечно. Оставим этот вопрос… – он хрипло закашлялся. Из соседней комнаты болезненный женский голос приказал:
– Аля!.. Выпей воды…
– Знаете, приятель, – сказал старый забойщик Алексеев, беря его сухую руку. – Давайте напрямоту. Революция победила и навсегда, бесповоротно. Много народной крови пролито, и пролито не напрасно. Только теперь-то она и начинается, наша рабочая жизнь. Однако сражались мы, инженер, не ради того, чтобы после победы залезть на печку да лапу сосать! Теперь наша революция строить будет, хлеб сеять, уголь добывать. Становитесь в рабочий строй, Алексей Абрамович, тут ваше место.
Сенька весело засмеялся: кто-то сзади тихонько похлопал Алексеева по плечу.
– Ей-богу! Такая пойдет работа, а уж мы вас будем уважать.
Строев молчал. Мы стояли посреди комнаты, ожидая. Мы не торопили его. В углу, в клетке, проснулся и протяжно засвистел скворец. Ветер прошумел над крышей, взволнованно прозвенели стенные часы. Прошло не меньше четверти часа. Он все еще стоял у стены, глядя прищуренными глазами на огонь. Протянув руки и медленно загибая пальцы, он проговорил строго, почти со злобой:
– Лес? Рельсы? Инструмент?.. Рабочая сила?.. Уважаемые граждане, откуда ваш оптимизм? – но уже было понятно, что он почти согласен.
– Найдем! – закричал Антоша и бросился жать руки инженеру. Я тоже пожал его руку – холодные твердые костяшки пальцев, ощутив на секунду ледок ногтей. И когда, толпясь у двери, мы уходили, я запомнил горькую линию его сжатых губ, острую усмешку и удивление в больших серых глазах.
За воротами, у густой кустарниковой стены, мы задержались на минуту и закурили от одного огонька.
– Хорошо, папаша!.. – сказал Антон, обнимая Алексеева. – Раздобыли мы инженера! – И, взмахнув руками, пустился вприсядку вдоль кустов. Светлая осенняя трава клочьями полетела из-под ботинок.
Над седловиной взгорья поднималась молодая луна. Ветер гудел над нашими головами. Свет луны был мягок и душист. Земля была нежна и упруга. И всего этого было для меня мало из-за ощущения какой-то беспредельности и глубины. Ночью – я знал это наверняка – не один я вскакивал с постели, припадал к синеве окна и опять, без надежды уснуть, кутался в одеяло. Так длинна была эта ночь перед первым общим трудовым днем, таким волнением была насыщена робкая дымка рассвета.
Утром наша бригада собралась в коридоре у дверей шахтного комитета в ожидании инженера. Мы первыми уходили на работу. Нас провожал весь поселок.
Строев пришел с опозданием, бледный, с запавшими глазами. Он, видимо, тоже в эту ночь не спал. Колдун от инженерии и верный слуга шахтовладельца Бляу, что чувствовал он в эти минуты? По торопливости, с которой он шел впереди нас к шахте, шел с тяжело опущенной седой головой, можно было понять, что ему стыдно. Перед кем? Перед нами? Перед сбежавшим хозяином Бляу? Вероятно, он считал бессмысленной всю эту суету сует, начало восстановления шахты, и если пришел, то лишь для того, чтобы отказаться. Однако он упустил удобную минуту, промедлил, и никто из нас не догадался об этом.
В штольне, когда мы спускались на первый горизонт, он остановился и, подняв лампу, долго осматривал стояны. Дубовые перекладины, сдавленные темным массивом породы, покосились. Был слышен отдаленный сдержанный хруст, как будто вся эта махина камня незримо двигалась на крепь. Груды крупного щебня загромождали путь.
– Да, – сказал Строев неопределенно, словно продолжая вчерашний разговор, и, обернувшись, внимательно посмотрел на Антошу. Но сзади кто-то весело крикнул:
– Ну, что застряли? Шагай! – и мы пошли дальше.
На первом горизонте оказалась заваленной главная галерея. По сизому дробленому сланцу и известняку тоскливо струилась вода. Я легонько постучал кайлом о камень. Он был звонок, как медь.
– Вот мы и пришли, – сказал Строев насмешливо и опустился на рельс, поставив лампу у ног.
– Завал! – ахнуло несколько голосов, и эхо глухо повторилось в пустых выработках.
Сенька обернулся.
– Ну и что же? – сказал он. – А вы в панику?
– А сам-то… нет?
– Дела!
Антоша вскинул лампу, как гирю.
– Что загалдели?.. Ну?
Строев поднял голову, тронул позолоченные светом виски.
– Есть, собственно, один выход. Да. Или разобрать завал… или вернуться. – Он быстро встал. – Лучше, конечно, второе.
Но дороги никто ему не уступил.
– Это, чай, не гулянка, отец, – сказал Ваня Карась, проталкиваясь к завалу. – Разберем!
И опять эхо зашумело по пустым выработкам. Некоторое время мы прислушивались к смутным шумам, населявшим шахту; они повторялись, не утихая, шахта как бы дышала. Влажный зной камня был густ и липок, и рыжие струи купоросной воды на кровле были, как этот сгущенный зной. Кривой, угловатый срез камня, рухнувшего на рельсы, чернел мелкой сетью трещин и частыми гнездами колчедана. Казалось невозможным определить всю массу обвала. Но там, за этой стеной, за глыбами, готовыми рухнуть, лежал пласт. И если прищурить глаза, почти чудились блесткие грани, все его жаркое истомленное тело. И если прислушаться – за дыханием товарищей почти угадывался медлительный хруст угля.
Ступая через смятые рельсы и осыпь известняка, я подошел вплотную к завалу. Вверху, на высоте трех метров, роняя влагу, стиснулись, как громадные челюсти, две глыбы, и одна уже неуловимо опускалась вниз. Меня всего рвануло прочь. Но я удержался. Я только покачнулся. Помедлив, я прислонил ладони к угловатому выступу известняка.
Он был теплый. Однако теперь меня удивила тишина. Сзади все молчали. Я обернулся.
Улыбка Антоши показалась мне судорожной и насильственной.
В глазах Вани Карася еще отражался испуг. Я быстро поднял лампу, взмахнув ею над головой.
– Давай! – И хотя в памяти мгновенно пронеслись длинные пустые продольни, старая изломанная крепь, выгнутые рельсы, завалы, и вода и прелое удушье выработок, – уже нельзя было не смеяться, уже смеялись все, и Антоша, неузнаваемый, веселый, стоял рядом.
– Сделаем, – говорил он, почему-то зябко дрожа. – Все сделаем!
Строев медленно поднялся с рельса, качнул тяжелой головой. Антоша прервал его на полуслове.
– Там, сзади, – закричал он, – будут работать и женщины, и дети… Важно открыть пласт… Вот что… товарищ инженер! – и, нагнувшись, схватил огромную груду породы.
– Постойте! – воскликнул Строев, испуганно и быстро оглянулся по сторонам, всюду встречая глаза. – Хорошо, – сказал он тихо. – Но так вы первые подвернетесь под завал, а мне отвечать? – Голос его звучал устало и безнадежно. – Начнем последовательно, – и снова, как у себя на квартире, задумчиво посмотрел на Антошу. – Доставьте хотя бы старый лес, нужно закрепить галерею.
– Есть! – откликнулся Сенька и побежал с кем-то по штреку искать стойки для крепления. Долго и тщательно мы закрепляли подступы к завалу. За эти часы из дальней продольни по обрывкам рельсов, по камням ребята приволокли три вагонетки. Зазвенели ломы, загремели лопаты и кайла. Синяя искра завьюжилась на скосах камней. Разбивая молотом обломок скалы, я время от времени поглядывал на инженера. Он, видимо, волновался. Торопливым жестом он одел очки. В больших мутных стеклах вспыхивали огоньки наших ламп – коротко и стремительно, как если бы неровный свет этот шел от его глаз. Но сухие губы его были по-прежнему сжаты, все лицо оставалось темным и равнодушным. И, может быть, потому, что в этой узкой, продолговатой клетке метались, кричали, гремели лопатами два с половиной десятка людей, потому, что даже сланец почвы ныл и, звенел от озноба и словно проникался дыханием, было странно видеть здесь неподвижного, замкнутого человека, холодно-бесстрастного, с жалкой улыбкой на лице.
Возвращаясь от вагонетки, Антоша остановился перед ним.
– Папаша, – сказал он негромко, но отчетливо, так, что у самого завала был слышен его голос. – Что думать да раздумывать, скажи? Вот закрой глаза… видишь: большая земля! Черные поселки… ржавые паровозы… ломаные пути… – Он торопился. – Что ж, на то ураган! Революция! Но мы-то ведь родник в пустыне открываем… родник! Ого! Как заполощет жизнь – и какая – наша!..
– Да, – ответил Строев, не поворачивая головы, только чуть дрогнув плечами. – Видите ли, пласт еще далеко… сверху идут сыпучие породы.
Антоша вернулся к вагонетке. Пронзительно завизжали колеса. Сзади, прорвав перекрытие из досок, хлынул дробный щебень.
Отбегая, Сенька упал на рельсы.
– Эх, голова инженерская! – сказал он негромко, вставая и жмурясь от боли. – Такая разумная голова, но чья она? Неужели хозяином шахты, господином Бляу, навеки куплена? Право, ребята, чудно!
Мы снова бросились к завалу. Здесь под ударами молота едва-едва колебалась сизая глыба камня. Расталкивая ребят, Сенька вцепился в нее руками. Мы налегли со всех сторон. Рядом у осыпи щебня уже зазвенели топоры. Камень нерешительно тронулся с места.
– Дружней слева! – гремел Колька Снегирь, ползая на коленях. – Подрывай!
– Р-раз… Подрывай!
Камень был очень тяжел, и, казалось, жарок – только от нашего дыхания, и звучен – только от биения наших сердец.
– Так ничего не выйдет, – сказал Строев, приближаясь на пару шагов. – Бросьте!
Мы молча стали на колени, прижались друг к другу тесней.
– Слева!
Глыба плыла на наших руках, медленно покачиваясь на мускулах. У начала пути мы оставили ее и, не произнеся ни слова, в четыре молота разбили на мелкие куски.
