Текст книги "Сочинения в 2 т. Том 1"
Автор книги: Петр Северов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 39 страниц)
– Да, но они вкладывали капиталы!
– И получали десятикратную, грабительскую прибыль. Впрочем, этот грабеж продолжается и сейчас.
– Позвольте, – тонко пропел лысый, вскидывая остроносое лицо. – Разве английские, французские, бельгийские, американские инженеры не оставляли здесь самый бесценный капитал – свои знания?
Лагутин нетерпеливо махнул рукой:
– Кому они оставляли знания? Может быть, вы скажете, где и когда эти специалисты обучили горной инженерии хотя бы одного русского или украинца? Такого факта вы не назовете. Эти заезжие, спесивые знатоки строго охраняют свои кастовые секреты. Впрочем, мы, русские люди, и не нуждаемся в раскрытии их «тайн». Мы сами открыли наш Донбасс и сами исследовали его до последнего пропластка. Пускай они покажут карты своих горнопромышленных районов. Таких, как наши, у них нет карт.
– Я назову фамилию, которая многое вам скажет! – теряя самообладание, выкрикнул лысый. – Этот человек оставил о себе в Лисичьем Байраке добрую память. Он был первым английским инженером, прибывшим сюда, и он обучал русских горному делу. Это был человек добрый и бескорыстный. Его имя – Адам Смит.
Купцы, чиновники, шахтовладельцы, батюшка со своей свитой и прочие «чистые» завертелись на стульях, и уже послышалось шиканье и смешки. Задние ряды угрюмо молчали.
– Хорошо, я вам отвечу, – сказал Леонид Иванович, листая папку с документами. – Если кто-то создал легенду об Адаме Смите, попробуем взглянуть на дела этого «бескорыстного». Вот передо мной документы, которые я нашел в местном архиве. Здесь сказано, что при Адаме Смите годовая зарплата шахтера составляла 13–19 рублей, при двенадцатичасовом рабочем дне. Сам Адам Смит получал в год 1200 рублей!
Зал затаился. Леонид Иванович продолжал:
– Да, он действительно обучал шахтеров. Но как обучал? Вот еще один документ из архива… В 1818 году, когда в среде шахтеров Лисичьего Байрака вспыхнуло недовольство, мистер Смит вызвал из Луганска войска и военный суд. Ему показалось, что недостаточно тех тринадцати солдат и надзирателя-капрала, которые его охраняли. Он вызвал войска и указал на рабочих вожаков. Запомните эти фамилии, шахтеры. Они нам дороже всяких смитов! Забойщик Логвин Никифоров и саночник Михаил Степанченко были первыми революционерами Донбасса. Они заявили Смиту протест против бесправия и угнетения. Военный суд приговорил Никифорова к двумстам ударам палками… Двести ударов! После подобной пытки от человека остается кусок истерзанного мяса. Но палачи посчитали это еще легким наказанием. Саночник Михаил Степанченко был приговорен – вы только послушайте и вдумайтесь в эти слова! – «за неповиновение начальству» он был приговорен к тысяче пятистам ударам шпицрутенами! От него осталась груда мяса и дробленых костей…
Сзади кто-то выкрикнул громко и тоскливо:
– Изуверы… Фараоны проклятые! Они и сейчас измываются над нами!..
Этот вопль подхватили десятки голосов, и зал задрожал от яростного рева. Надзиратель вскочил со стула и рванул из кармана свисток, но тут же передумал – не было смысла свистеть в этом грохоте и реве – и двинулся к Лагутину, сбычившись, расставив руки.
– Это, голубчик, вам не пройдет!..
Почему-то Леониду Ивановичу особенно запомнилось в ту минуту лицо Копта: белая, оплывшая маска, трясущаяся, как студень. И еще запомнился всполошенный вид исправника, его широко разинутый рот и синяя, вздувшаяся на виске вена. Грифонов что-то кричал, пытаясь выбраться из ряда и указывая на Лагутина, но его голоса, не было слышно; казалось, он судорожно зевает и не может сомкнуть челюстей.
«Разве я сказал что-нибудь лишнее? – подумал Лагутин. – Но ведь это документы почти столетней давности! К тому же они засвидетельствованы и полицией. Нет, в подобной обстановке я более не смогу говорить…»
Он стал собирать свои бумаги, но чья-то волосатая рука тяжело легла на папку. Леонид Иванович поднял глаза. Багроволицый, весь в струях пота, перед ним стоял Трифонов.
– Вольный геолог! – прохрипел исправник. – Не даром тебя выгнали с государевой службы… Значит, приехал бунт подымать?
Леонид Иванович попятился к столу:
– Не понимаю. Что это за «вольный геолог»?
– Предписание из Петербурга. О твоих делишках и там известно. Такие на государственной службе не нужны! – Трифонов резко обернулся к залу: – Внимание, господа… Пускай этот «вольный профессор» ответит на один вопрос…
Шум и гомон медленно откатились к задним рядам, и в тишине стал отчетливо слышен ровный, спокойный голос Лагутина:
– Я жду вашего вопроса, господин исправник…
Ободренный всеобщим вниманием, Трифонов прошелся по сцене крадущейся походкой, остановился перед Леонидом Ивановичем, оглянул его с головы до ног.
– Публика желает знать, где вы находились в пятом году и чем занимались? – Этот вопрос у Трифонова возник не теперь, он возникал и раньше, однако чутье ищейки подсказало ему, что спрашивать нужно было именно сейчас.
– Я занимался научной работой, – сказал Лагутин.
– В Горном институте?
– Нет, – сказал Леонид Иванович. – Я покинул Горный институт в 1904 году.
Трифонов приблизился к нему вплотную, вытянув шею, заглядывая в глаза.
– Вас… уволили?
– Я сам оставил институт. Вместе со мной ушли еще пять профессоров.
– Почему же?!
– В порядке протеста.
– Протеста?.. Против чего?
Леонид Иванович вскинул голову, внимательно посмотрел в зал.
– Это похоже на допрос. Я мог бы не отвечать вам, господин исправник, тем более, что ведете вы себя нагло. Однако я отвечу аудитории. Я и еще пять профессоров покинули Горный институт в порядке протеста против преследований, которым подвергалось студенчество. Такие молодчики, как вы, исправник, хватали студентов за каждое неосторожное слово и сажали за решетку. В этих тюремных условиях мы не могли преподавать.
Казалось, Трифонов окончательно взбесился.
– Слышали?.. – прохрипел он, указывая на профессора пальцем. – Вот кто держит перед вами речь…
Лагутин остановил его движением руки:
– Успокойтесь, исправник. Могу сообщить вам, что в феврале 1906 года министр внутренних дел отдал полиции распоряжение о моем аресте… Но, как видите, я здесь.
Пораженный этой откровенностью Лагутина, Трифонов растерялся. Впрочем, он недаром считался в своем кругу мастером допросов. Он понял, что сейчас было важно напугать Лагутина, заставить его отступить и защищаться. Срывая голосовые связки, он прокричал:
– Значит, господин хороший, вы ушли в подполье? Что, вместе с бунтовщиками? С теми, кто красные флаги вывешивал и его императорское величество оскорблял?!
Однако Лагутин не отступил.
– Ваши вопросы не по существу, – сказал он издевательски и тоже смерил исправника взглядом с головы до ног. – Эти вопросы не имеют ни малейшего отношения к моей лекции. Кроме того, своими воплями вы оскорбляете присутствующих, ведь здесь же не тюрьма!
Зал задрожал от крика, от грохота опрокинутых стульев. Почти одновременно шахтеры ринулись к подмосткам. Пронзительно взвизгнула купеческая дочь. Что-то невнятное испуганно завопил дьякон. Звякнул и рассыпался осколками цветочный вазон. Чиновники бросились к выходу, но шахтеры, толпившиеся в коридоре, теперь попытались прорваться в зал, и двери слетели с петель.
Кто-то плечистый, рослый решительно встал между исправником и Лагутиным. Леонид Иванович ощутил запах степного ветра и свежей земли. И вдруг почувствовал, как взлетает сердце. Горлов! Да, это был Горлов, шахтер из Лисичьего Байрака, его постоянный, верный спутник в дальних, трудных дорогах. Все эти дни он находился за Бахмутом, на проходке поисковых шурфов, а теперь прибыл в самую решающую минуту. Вид этого обветренного и в зиму загорелого силача, его кулачища, вскинутые на уровень груди, взгляд синеватых глаз, полный презрения и злобы, заставили исправника отступить к самому краю помоста. Однако он сразу же опомнился и рванул кобуру:
– Как ты посмел, скотина?! Да я сгною тебя в каталажке… Бунтарь! Большевик…
Сзади кто-то резко дернул исправника за локоть. Он оглянулся. Шахтеры надвигались на него многоликой живой стеной. Маленький, хрупкий студентик метнулся у самых ног Трифонова и выкрикнул пронзительно:
– Профессора в обиду не дадим!
Черный детина в распахнутой косоворотке вдруг опустил на плечи Трифонову тяжелые, цепкие руки;
– Уйди отсюда, сатана!..
С одного взгляда исправник понял: этот не будет раздумывать, убьет. Он отступил еще на несколько шагов, спрыгнул с помоста и у двери столкнулся с надзирателем.
– Что прячешься, будто кобель от мух? – гаркнул исправник и кивнул в сторону Лагутина. – Не отпускать ни на шаг… Вызови подкрепление. Тут еще есть наши, переодетые. Я направляюсь с обыском. У него наверняка найдутся большевистские прокламации. Смотри: не отпускать!..
На улице, возле церкви, какой-то старикашка бросился навстречу Трифонову. Он не сразу узнал фельдшера.
– Господин исправник, – жалобно залепетал Сечкин, – меня толкнули.
– Не подворачивайся под горячую руку, – резко отрезал Трифонов.
– Они меня нарочно толкали! Я четыре раза упал…
– Значит, они уже раскусили тебя, болван!
– Где же мне теперь скрыться? Ведь опасно…
– Погоди, – недовольно проворчал исправник. – Мы еще дадим этим братьям-товарищам бой. А сейчас пойдем с обыском. Важно захватить листовки «вольного геолога». Тогда ему не спрятаться. Забеги-ка в участок и кликни на подмогу двух жандармов.
Через несколько минут исправник и его спутники остановились на извороте переулка. Отсюда, с каменного взгорка, открывался бескрайний заречный простор. Над окраиной поселка, над провалом оврага, над мазанкой Кузьмы Калюжного стояла ясная лунная тишина.
* * *
Вечером, когда Леонид Иванович набросил полушубок и, собрав бумаги, сказал, что идет в Горное училище читать лекцию, Кузьма Калюжный только пожал плечами. Он знал, что отговаривать Лагутина было напрасно. Инженер внимательно выслушал бы совет и все равно поступил бы по-своему. С первого дня знакомства Кузьма различил в нем ту ясную и упрямую убежденность призвания, которую в кругу товарищей с невольным одобрением назвал «чертиком в характере».
И теперь Калюжный с одобрением думал о спокойной решимости Лагутина: не мог же он, бывалый, ученый человек, не понимать, что после свирепого разгула охранки, разгона всех собраний, охоты на агитаторов, массовых арестов, экзекуций и убийств хозяева вкупе с властями неспроста затеяли эту «культурную сходку»?
Охваченный беспокойством, он скручивал одну за другой цыгарки и непрерывно чадил удушливой махрой. Ему хотелось с кем-нибудь поговорить, посоветоваться, что-то немедля предпринять, чтобы оградить ученого от опасности, которая, возможно, с каждой минутой нарастала. Однако после того, как у Калюжного был найден красный флаг, в подпольной большевистской ячейке, в которой он состоял, настрого ему приказали держаться до поры до времени особняком, чтобы не навести ищеек на след организации. Он помнил свое слово и даже стал для отвода глаз посещать баптистский молитвенный дом, где рыжий гнусавый проповедник грозился близким концом света. А сейчас Калюжный метался, словно птица в силке, зная, что нужно действовать, и не находя решения.
Наталья ушла к соседке, а Марийка, набегавшись за день, рано улеглась спать, и только Митенька-вор был свидетелем молчаливых переживаний Кузьмы.
Безучастный ко всему на свете, Митенька лежал в белоснежной постели, глядя на хозяина тусклыми сонными глазами. В груди у него хрипело; жаркая испарина проступала на лбу; отчетливо и напряженно на виске пульсировала жилка.
– Что… хозяин? Тяжело тебе нынче… верно? – тихо и равнодушно проговорил Митенька.
Калюжный удивился этому вопросу:
– Значит, не спишь? Тяжело, парень… Очень!
Он присел на стул рядом с постелью.
– Я вижу, – сказал Митенька.
Кузьма смотрел на него с любопытством.
– А разве заметно?
– Руки у тебя беспокойные. И губы дрожат.
Калюжный оправил на нем одеяло, глубоко вздохнул:
– Эх, парень… Был бы ты честным человеком!
Митенька еле приметно усмехнулся:
– Что тогда?
– Тогда и сам все понял бы.
– Честными не родятся, – прошептал Митенька, глядя на огонек керосинки.
– Да, но люди сами избирают пути!
Митенька нетерпеливо пошевелился:
– Отец мой был вором. На ярмарке самосудом его убили. Деда тоже убили. Тоже был конокрад. Они всегда говорили, и я это запомнил: с волками жить, по-волчьи выть.
Они помолчали; огонек жестяной керосинки резко потрескивал и вспыхивал, оживляя на стеклах окна искристый и кудрявый морозный узор.
– Однако, парень, – негромко, в тон Митеньке, заметил Калюжный, – как видишь, не все люди – волки. Вот инженер… Знаменитость! Про него и заграница знает. Может, его трудами тысячи людей имеют работу, хлеба кусок и крышу над головой. А посмотри-ка, приглашали его в хоромы к Шмаеву – не пошел. Со мной, с чумазым, остался… Что я, или что ты – для него? Но спишь ты на его постели и хлеб из его рук берешь… Ежели меня коснуться, парень, так взял он мое сердце и на теплой ладони своей держит.
Митенька отбросил край одеяла:
– Я ни о чем не просил его. Слышишь? Ни о чем не просил. – Он повернулся лицом к стене и закрыл глаза. Кузьма посидел у его постели еще несколько минут, встал, убавил в лампе огонь и принялся одеваться. Все же он решил побывать у Горного училища: неотступная, смутная тревога не давала ему покоя.
* * *
Митенька долго не мог уснуть. Повернувшись на спину, он смотрел на угол потолка, на котором смутно играли отсветы лампы. В горенке стояла чуткая тишина; в ней чудились далекий свист, приглушенные голоса, топот…
«Совсем я ослабел, – думал Митенька и рассматривал пальцы своей руки, необычно чистые и словно чужие. – Да, ослабел и, наверное, умру, и никогда не чаял, что доведется умереть в такой чистой постели. Право, как человек. А капитал мой кому-то останется. Жаль…»
Уже прогудел гудок на десять. Звук его донесся в горенку как бы расчесанный на отдельные волокна. Где-то залаяла и смолкла собака, и в мазанке снова установилась грустная тишина.
В этой тишине, населенной неуловимыми звуками или только слуховой привычкой к ним, Митенька расслышал голоса и морозный хруст шагов. Он вздрогнул. За стеклами окна мелькнули тени. Странно, однако он был уверен, что кто-то чужой явится в эту ночную пору, обязательно явится – и вот он явился.
Может быть, привычка к опасности подсказывала Митеньке эти предчувствия? Возможно, память сама отбирала факты, и они становились сигналом тревоги? Так или иначе, но когда раздался громкий настойчивый стук одновременно в дверь сеней и в окошко прихожей, Митенька понял, что это полиция.
Он встал и, чувствуя удивительную легкость в неуверенных, расслабленных мышцах, двинулся к двери.
За окошком кто-то выругался, и хрипловатый голос произнес с угрозой:
– Именем закона… открывай… сволочь…
Митенька узнал голос Трифонова. Он словно бы увидел исправника, мгновенно и четко, даже более четко, чем видел в своей камере.
Дверь затряслась на петлях, с лутки посыпалась обмазка, но внутренний замок не поддался. «Крепок, – впервые одобрительно подумал Митенька. – Здешние слесаря умеют делать замки».
Он обернулся и окинул взглядом полутемную горенку. На столе, почти рядом с лампой, лежала кожаная сумка Лагутина. По другую сторону керосинки узенькой ледяной черточкой светилось лезвие ножа.
– Вот оно что… – прошептал Митенька. – Так, теперь понятно…
Придерживаясь за стену, потом за спинку кровати, он подошел к столу, взял сумку, подхватил нож. Впрочем, он тут же упустил его, но не стал наклоняться, боясь, что потеряет равновесие и упадет. В прихожей топко зазвенело разбитое стекло, и сорванный голос Трифонова прохрипел, словно бы над самым ухом Митеньки:
– Открывай, Калюжный… мерзавец… Все равно откроешь, харцыз…
Митенька задул огонь лампы и наощупь двинулся к прихожей. Переступив порог, он расслышал спокойное дыхание Марийки. В печурке еще не погасли угли: сквозь круглый глазок в дверце на сундук, на котором спала Марийка, падал розовый отблеск света. В этом теплом текучем блике мягкий и нежный локон девочки лился золотым ручейком.
Наружная дверь трещала и содрогалась от ударов. Через выбитое окошко чья-то рука протянулась в комнату и шарила по раме, нащупывая шпингалет. В густом и дымном свете луны Митенька заметил, как раскачивался за окном лохматый силуэт папахи и тускло поблескивал погон. Опираясь о кухонный шкафчик, Митенька нащупал на стене, на вешалке, свой зипун и набросил его на плечи. Опорки он не стал искать, – в этом углу прихожей было темно, да и время не позволяло.
Приоткрыв дверь, он вышел в сени и прислонился в уголке. Он правильно выбрал это укрытие: входная дверь открывалась внутрь сеней, – если бы она удержалась на петлях, он мог бы на какие-то минуты остаться незамеченным.
Здесь были отчетливо слышны голоса жандармов, даже тяжелое дыхание того, кто пытался высадить дверь плечом.
Митенька замер, считая удары. Вот ржаво скрипнуло железо. Потом сверху сорвалась какая-то планка. Еще тяжелый удар… Замок задребезжал, лязгнул и сорвался, по полу со звоном рассыпался металл. Дверь покосилась, осела и распахнулась, и Митенька оказался зажатым ею в уголке.
Он слышал ругательства, топот ног, чирканье спичек… Испуганно вскрикнула и заплакала Марийка. Судя по приглушенным голосам, «гости» уже находились в комнате инженера.
Митенька приоткрыл дверь, выскользнул из угла и шагнул через порог в сияние луны и снега. Во дворике, у молодого клена он наступил на что-то острое, но не вскрикнул. Снег показался ему горячим. Высокий сугроб над обрывом хрустнул и проломился под ногами. Выбираясь из этого сугроба, он заметил, что оставляет за собой кровавый след.
Теперь этот след стал главной его заботой. Он присел под забором, рванул рубашку, крепко стянул обрывком сатина ступню. В окнах мазанки Калюжного уже зажегся свет. По-видимому, обыск был в самом разгару. Митенька подумал, что в его распоряжении имеется еще несколько минут.
Он прополз вдоль забора, путаясь в какой-то проволоке и обрезках жести, все время прижимая сумку к груди. На обнаженном каменном выступе он попытался встать на ноги, протянул руку, но не нашел опоры. Внимательно присмотревшись, он понял, что находится на самой кромке обрыва: прямо перед ним чернела глубина.
Все же ему удалось подняться на ноги. Покачиваясь и оступаясь, он пошел вдоль обрыва, держа направление в сторону реки. Ночь была очень ясная, и черная тень Митеньки судорожно кривлялась на сугробах.
* * *
В эту беспокойную ночь в Лисичьем Байраке многие не спали. Когда окруженный плотной толпой шахтеров Лагутин вышел на крыльцо училища, к нему пробился надзиратель. Придерживая сорванный погон и с трудом переводя дыхание, он выговорил растерянно:
– Вы арестованы… Извольте следовать за мной.
Инженер резко остановился:
– Что вы сказали?
– Приказано задержать вас. Извольте подчиниться.
Толпа стремительно двинулась, закружилась, послышались недовольные, насмешливые голоса. Чья-то сильная рука рванула надзирателя за шиворот, кто-то схватил его сзади за локти, кто-то подтолкнул. Он пытался удержаться за перила, но сзади нажали и еще раз подтолкнули, и надзиратель рухнул в темный заплеванный сугроб.
Вовочка Шмаев случайно наблюдал эту картину и, возмущенный до глубины души, пронзительно закричал, привлекая всеобщее внимание:
– Мерзавцы… Чернь… Вас надо пороть шомполами!..
Здоровенный шахтер обернулся, вскинул руку и молча влепил Вовочке затрещину.
Дюжина полицейских бросились на толпу, но им не удалось посеять паники. Трое из них сразу же были сбиты с ног, подхвачены на руки и переброшены через церковную ограду, а остальным пришлось бежать. Вслед им летели камни…
Толпа провожала инженера до самой мазанки Калюжного, окружила мазанку и ждала, пока он собирался в дорогу. Трифонов и его подручные уже ушли отсюда, и ушли вовремя. Леонид Иванович не удивился обыску и, казалось, не был огорчен. Его встревожило исчезновение Митеньки; Марийка не знала, куда он девался; Лагутин подумал, что Вихря опять арестовали.
Очень озабоченный пропажей сумки инженера, Калюжный метался по горенке, в десятый раз передвигая мебель и заглядывая во все уголки, однако поиски были напрасны. Под кухонным шкафчиком он нашел рваные опорки Митеньки, а в сенях его шапку, брюки и рубашку.
– Значит, раздетого увезли и босого? – спросил Леонид Иванович, бледнея. – Только подумать… Поистине зверье!
Он пытался утешить Калюжного и хозяйку, объясняя, что пропажа карт не такая уж беда, что в Петербурге у него имеются копии этих карт, а новые наблюдения он сможет нанести по памяти, однако Кузьма все продолжал поиски и едва не плакал от огорчения.
За это время Степанюк разыскал договоренного еще раньше возницу и подкатил к мазанке в розвальнях, запряженных тощим вороным мерином. К полуночи мороз усилился, снег стал рассыпчатым и скрипучим, и в небе, вокруг луны, накалилось медное кольцо.
Лагутин был уверен, что его провожатые давно уже разошлись по домам, и немало удивился, когда, выйдя за калитку, увидел все ту же толпу. Шахтеры стояли мелкими группами, притопывая ногами, оттирая уши, и огоньки цыгарок вспыхивали, как светляки.
Кто-то сказал громко:
– Инженер идет…
Все обернулись к Лагутину. Леонид Иванович смутился: он видел веселые лица, улыбки, добрые взгляды, пожалуй, даже выражение гордости в облике этих людей. Рослый, плечистый парень с угольным шрамом во всю щеку осторожно взял из рук Лагутина вещевой мешок, уложил в сани. У розвальней уже суетился белобородый дед, расправляя соломенную подстилку. Двое спрашивали возницу о дороге и советовали ехать через Боровское. Щуплый пожилой шахтер совал в руку Лагутину коробку спичек, повторяя, что в пути – это первая вещь… А Леонид Иванович смотрел на этих бедно одетых людей, на их открытые лица и тяжелые, натруженные руки и почему-то не мог сказать ни слова. Он не был излишне чувствителен, но в эту минуту, на окраине древнего поселка, под холодным светом луны, ощутимым, живым теплом его коснулась такая чистая человеческая доброта, от которой дрогнуло бы самое черствое сердце.
– Спасибо… друзья! – наконец выговорил он. – Я этого не забуду… Прощайте.
Белобородый дед поспешно обернулся.
– Тут уж позволь, инженер, нам распоряжаться. Мы до реки тебя проведем. Там, за рекой, другая губерния.
– А велика ли разница? – усмехнулся Лагутин.
– Все-таки, – сказал дед. Он выпрямился, оглянулся на поселок. – В Байраке, инженер, мы порядки знаем… Порядки! Есть у нас тут ночной разбойник, исправник: сатана. Этот на всякую пакость годен. Вот мы и проводим тебя до реки. Там уже ждет Горлов… Вперед он ушел, чтобы с фараонами не встречаться. Говорят, надзирателя сшиб он с крыльца. А за Донцом, инженер, все-таки другая губерния.
Лагутин усмехнулся:
– Но разница между губерниями, дедушка, не велика. Там, за Донцом, найдется свой Трифонов.
К ним подошел Степанюк; он стоял близко в толпе и слышал этот разговор.
– Насчет другой губернии, дед, напрасно ты плетешь. Верно, Леонид Иванович, разница не велика. Мой вам совет: паспорт новый выправить и с глаз полиции – долой.
– Пожалуй, – согласился Лагутин. – Однако я не думаю, чтобы они искали меня по балкам, яругам да степям. Большая предстоит мне работа!
Дед скорбно потряс головой:
– Вот уж, гостеприимен Лисичий Байрак! Такому человеку ночью приходится уезжать… Только пускай у тебя не останется про людей наших злой думки. Люди, как видишь, с тобой, знают, что опасно…
– И опять напраслину, дед, плетешь! – недовольно прервал его Степанюк. – С нами не опасно. Мы в пятом кое-чему научились… Вот, видел?
Он отдернул полу фуфайки, и в его руке блеснула вороненая сталь. – Пускай только сунется Трифонов-сатана…
Шахтеры провожали Лагутина до старой штольни, пробитой под обрывом, на берегу. Вороной опасливо сходил на лед, фыркая и прядая ушами. Когда меж деревьев мелькнула темная фигура, он испугался и понес. Но сильный и ловкий Миша Горлов уже успел прыгнуть в сани.
– Живем, Иваныч!.. – засмеялся он, обнимая одной рукой Лагутина, другой поддерживая свой дорожный мешок. – Живем…
– Да, живем на нелегальном положении, – сказал Леонид Иванович.
Горлов лихо сдвинул на затылок шапку:
– Экая невидаль! Все равно живем!
Шахтеры стояли на берегу, глядя вслед уносившимся розвальням, и, оглядываясь, Лагутин видел, как под обрывом вспыхивали светляки.
Обыск в мазанке Калюжного закончился безуспешно. Сумку геолога Трифонов не нашел. Не было этой сумки и в руках у Лагутина, когда он вышел на подмостки Горного училища. Ясно, что ее украл Митенька Вихрь во исполнение уговора. Неспроста же Митенька столь поспешно исчез из своей новой «квартиры», даже забыв на столе деньги.
Результаты обыска нисколько не обескуражили исправника. Сумку, конечно, взял Митенька; с минуты на минуту он должен был принести ее и вручить Трифонову.
В два часа ночи агент донес, что геолог, сопровождаемый шахтерами, уехал за Донец, в Харьковскую губернию. Задержать его не было возможности, так как шахтеры, настроенные очень воинственно, были, по-видимому, вооружены. Правда, агент не видел у них оружия, однако было известно, что они никогда не обнажали его без нужды.
Трифонов понял, что агент струсил, но выговаривать ему не стал. Поскольку карты геолога остались в Лисичьем Байраке, было, пожалуй, даже лучше, что Лагутин уехал.
Копт сидел в уголке кабинета: он окончательно распарился в своей шубе и, неловко раскинув руки, дремал. Трифонов поглядывал на него раздраженно: ну, боров, решается такое дело, а эта сальная туша спит!
В приемной нервно топтался надзиратель, – он не выполнил приказания начальника, не арестовал инженера и вдобавок был изрядно помят. В наказание Трифонов решил морить его здесь до утра, а потом еще назначить во внеочередное дежурство.
В пять часов утра дежурный подал исправнику телеграмму. Сам начальник екатеринославского охранного отдела запрашивал, на каком основании было разрешено незаконное сборище в Горном училище, едва не вылившееся в бунт.
Скрипнув зубами, Трифонов скомкал телеграмму. Вот они, приятели сослуживцы! Уже успели наябедничать. Кто же это сделал? Лисица фельдшер, или тюфяк надзиратель, или, может быть, Шмаев… или сам Копт? Подлецы. Все подлецы. Все – ябеды и предатели. Каждый из них льстит, униженно кланяется, заискивает и лукавит, и каждый в любую минуту готов дать ему, Трифонову, по шее, чтобы занять кресло в этом кабинете или посадить здесь своего человека.
Он с ненавистью уставился на Копта. Какие тайные мысли хранились за этой лысиной, размером с блюдо? Не он ли затеял собрание, напичканный смальцем мешок!
А Митенька Вихрь все еще не появлялся.
В восемь часов утра Копт отбыл в свое имение. Он не подал Трифонову руки, только небрежно кивнул с порога.
Окончательно одурев от табачного дыма, Трифонов продолжал строить планы. Казалось бы, проще простого организовать погоню за Лагутиным и возвратить его в Лисичий Байрак. Для этого пришлось бы связаться с исправником Старобельска, так как теперь инженер находился на территории Харьковской губернии. Ясно, что старобельский исправник запросит указаний Харькова, а Харьков запросит Екатеринослав. Можно было действовать и наоборот – начинать с Екатеринослава. Однако не расписался бы Трифонов в собственном бессилии, если бы стал запрашивать Екатеринослав? Хорош исправник, если сам принимал участие в незаконном сборище!
Он отбросил этот план как нелепицу, достал бумагу и принялся писать донесение, решив объяснить, что организаторами собрания были почтенные люди – шахтовладельцы, и что на этом собрании ничего особенного не произошло. У него еще оставалась капля надежды, что Митенька-вор явится и положит на стол сумку.
Но Митенька не явился ни в этот, ни на следующий день, ни через неделю.
* * *
Напротив Лисичьего Байрака, за рекой Донцом, на низком лесистом берегу с давних времен обитали рыбаки и огородники-бережане. Потомки староверов, бежавших с петровской Руси, они не соблазнились заработками на шахтах, так как были послушны своим старикам, а старики считали, что рыться в глубинах, рубить «грудь земли» – дело нечистое, греховное.
Лесное и озерное приволье, воздух, настоянный на хвое, овощи, ягоды, мед, свежая рыба и дичь дарили многим бережанам долголетие. Столетние деды не были здесь в диковинку: эти обветренные, загорелые бородачи круглое лето жили на своих рыбачьих каюках и щеголяли охотничьими трофеями.
Они прилежно молились на восток, били сотни поклонов и оглашали окрестности бесконечными нудными псалмами, а молодежь с каждым годом все насмешливей относилась к их замысловатому ритуалу.
Одинокий дедушка Мефодий жил в бревенчатой избушке на самом берегу. Ему было за сто, и в этом почтенном возрасте, постоянно готовясь покинуть «юдоль печали», однако из года в год откладывая час разлуки, он окончательно уверовал в нерукотворные чудеса: в признаки, приметы, сумбурные сны, ведьм, ангелов и привидения. Окруженный подобными чудесами, старик запросто беседовал с древними пророками и апостолами.
Озорные мальчишки вечерком, бывало, стучали к дедушке в окошко:
– Собирайся, раб Мефодий, пора…
Дедушка спрашивал почтительно:
– А кто сие грядет?
– Апостол Павел…
Дед радостно взмахивал руками:
– Ну как же, старый знакомый! А нельзя ли, отец Павел, малость повременить?..
Было смешно и жалко смотреть на этого человека, некогда славного удалью и богатырской силой.
В февральскую ночь 1907 года дедушка Мефодий расслышал, как кто-то ударил в дверь. Он торопливо отыскал лучину (керосина он не терпел, называл его «кровью дьявола») и, подойдя к двери, спросил:
– Кто сие грядет?
В ответ он услышал стон и не на шутку испугался. Все же у него хватило смелости сбросить дверной крючок. Плотная дубовая дверь, тронутая снизу изморозью, медленно открылась, и Мефодий попятился в глубину комнаты. На пороге встал человек в изорванном белье, босой, без фуражки. Он сделал шаг вперед, покачнулся и рухнул на пол. Со двора в хату клубами валил белый пар, заволакивая облаком неведомого путника из морозной ночи. Робея и поминутно крестясь, дедушка Мефодий ощупал руки, плечо, заиндевелую голову незнакомца. Убедившись, что перед ним не призрак, так как призраки бестелесны, а этот неизвестный был жилист и тяжел, дед набросил свитку, выбежал во двор и зачерпнул ведерко снега. Потом он захлопнул дверь и принялся растирать снегом руки, лицо, грудь незнакомца.
Поднимать тревогу на хуторе дедушка Мефодий не нашел нужным. Когда-то и ему доводилось бегать от властей. Он понимал, что человек оказался на морозе босой и раздетый не по доброй воле.
Четверо суток обмороженный незнакомец метался в бреду, и дедушка Мефодий не отходил от его постели. Он варил целебные травы, в которых знал толк, и насильно вливал горячий отвар в рот больному; парил ему ноги в густом настое из редких кореньев, снова и снова растирал тело, и когда на четвертые сутки человек открыл затуманенные глаза, дедушка Мефодий понял, что задержался на свете не напрасно: он спас человеческую жизнь.
