Текст книги "Сочинения в 2 т. Том 1"
Автор книги: Петр Северов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 39 страниц)
Каменная страсть
Это случилось в Лисичьем Байраке, в том глубоком скалистом овраге, где еще в петровские времена человек впервые потревожил глубины, чтобы пробиться к угольным пластам.
После оттепели, в гололед, что сковал весь Донецкий кряж, все дороги и тропы, взгорки, кручи и камни, неизвестный человек сорвался со скалы.
Его нашли на самом дне оврага, среди округлых, нагромоздившихся плотиной глыб известняка. Одетый в серый полушубок, он лежал вниз лицом, съежившись, поджав колени, сам похожий на одну из каменных глыб, сброшенных в русло бурным потоком.
Если бы не маленькая девочка Марийка, игравшая на площадке у кромки оврага и заметившая, как человек сорвался с крутого каменного откоса, быть может, не видеть бы ему больше ни солнца, ни этой бескрайней синей дали за Донцом…
Но Марийка с интересом наблюдала, как он взбирался на скошенную скалу – к черной полоске угольного пропластка, прорезавшего известняк, осторожно, медленно подтягивался к этой полоске, а потом соскользнул с уступа и рухнул вниз… Марийка с криком вбежала в мазанку и, потеряв способность объяснить отцу, что произошло, стала тащить его к оврагу.
Отец только что возвратился с работы и умывался над большим жестяным тазом. Как это часто случалось, был он недоволен артельщиком и штейгером и клял их отборными словами, а притихшая мать с грустью слушала горькие причитания.
Сначала он прикрикнул на Марийку, но удивленный испуганным взглядом, бледными искривленными губами девочки, охваченной ужасом, спросил:
– Может, ты больна, дочурка?.. Что с тобой?..
Тут же он понял; где-то здесь, поблизости, что-то случилось, и, смахнув с лица мыльную пену, выбежал вслед за Марийкой к оврагу. Далеко внизу он рассмотрел человека, лежавшего меж камней.
Калюжный кликнул соседа – крепильщика Степанюка и, набросив фуфайку, скользя по глинистой промерзшей осыпи, стал спускаться в овраг.
Через двадцать минут незнакомец уже лежал на койке в тесной шахтерской горенке со стенами, расписанными незатейливыми цветами.
Немалых усилий стоило Калюжному и Степанюку стащить с него полушубок, снять туго набитую кожаную, на крепком ремне сумку, вынуть из закостенелых пальцев молоток с непомерно длинной ручкой. Когда им удалось отобрать этот занятный молоток, незнакомец в беспамятстве все шарил вокруг себя руками, словно пытаясь его отыскать.
Неизвестному человеку было примерно лет за сорок; в длинных и мягких, отброшенных назад волосах, в каштановой вьющейся бороде и усах неравномерной изморозью поблескивала седина. Калюжного поразила внешность незнакомца; высокий, открытый лоб; темные, густые, несколько сдвинутые брови; губы, чуточку выпуклые, сжатые и волевые… Пиджак на нем был хотя и поношенный, но дорогого сукна и модного фасона, с округлым воротником и широкими, с вырезом, лацканами, а воротничок сорочки с острыми углами казался белоснежным.
– Красивый дяденька, – сказал Степанюк, присаживаясь у постели, и закуривая. – И что это его на кручу понесло, да еще в такую непогодь?..
– Надо бы вызвать фельдшера, – предложил Калюжный. – Властям сообщить…
Крепильщик взглянул на него удивленно. Калюжному показалось: в серых, блеклых глазах соседа промелькнуло опасение:
– Властям?.. Ты что это, Кузьма… серьезно? А может, он скрывается от властей? Сколько теперь, после восстания, бездомного народа на дорогах? У шпиков на мордах один обозначен вопрос: «Где был, что делал в девятьсот пятом?..»
– Да, верно, – вздохнул Калюжный. – Но люди-то видели, когда мы его несли?
– Неважно, – сказал Степанюк уверенно. – Это совсем неважно. Тут наши люди кругом. Шахтеры не донесут… Вот когда мы узнаем, кто он, тогда и порешим: сообщать властям или помалкивать.
Они некоторое время прислушивались к дыханию незнакомца. Теперь он дышал ровнее, глубже. Снег на его волнистой бороде растаял, и влага струйками проникала в седину.
Калюжный обернулся к жене:
– Беги за фельдшером. Чтоб сейчас же пришел. Деньги, скажи, заплатим.
Жена молча накинула платок, но Степанюк остановил ее у порога:
– Погоди, Наталья… Фельдшер-то у исправника вроде домашней собачонки. Первый и донесет…
– Удивительное дело, – негромко, словно опасаясь потревожить незнакомца, заметил Кузьма Калюжный. – Да, удивительное… В такую гололедицу на каменную кручу вздумал взбираться… И зачем?..
– Подождем – узнаем, – сказал Степанюк. Чертой его характера была невозмутимость. В минуты, когда другие волновались, он обычно оставался спокойным. – Ты, Наталья, пока не торопись…
Он внимательно всматривался в загорелое, обветренное лицо.
– И правда, дяденька очень пригож. Может, он нарочно шарахнул с обрыва? Это случается: от политики, от любви… У них, у интеллигентов, это не редкость…
Не открывая глаз, незнакомец вдруг произнес отчетливо и строго:
– Это у дурней случается. От безделья… Интеллигенты тут, мил человек, ни при чем…
Он открыл глаза и с минуту пристально всматривался в потолок, потом перевел взгляд на грубо расписанные розами стены.
– Вот оно что! – прошептал он изумленно, будто отвечая самому себе. – Значит, мне повезло… Как же вы нашли меня, добрые люди?
– Марийка заметила, – сказал Калюжный. – Девочка моя, шести лет…
– Спасибо, – молвил незнакомец, отыскивая взглядом Марийку, робко выглядывавшую из-за спины отца. – Да вот она, синеглазая… Спасибо тебе, крошка… За жизнь.
Лицо его словно стало светлее: глубокая линия меж бровей разгладилась, темные, обожженные губы чуть приметно улыбнулись. Переводя дыхание, он выговорил медленно и взволнованно:
– Марийка заметила!.. А ведь ты сама еще не жила, но другую жизнь уже поддержала… Пусть это будет на счастье тебе, маленькая моя…
Он попытался встать, но хрипло закашлялся и упал на подушку.
– Где моя сумка? Это – самое главное. Где она?..
– На подоконнике лежит, – сказал Калюжный. – Никто не открывал ее, не прикасался.
Незнакомец облегченно вздохнул.
– Так. Очень хорошо… Это с вашей стороны благородно. В планшете весь мой капитал. Не денежный, нет… Больше, чем денежный. Как говорят, актив жизни…
– Значит, все твое богатство? – осторожно спросил Степанюк.
– Да, самое основное…
– И ты с этим богатством на кручу полез?..
– Ничего не поделаешь. Страсть… Хорошего – человеку всегда мало. И мне мало того, что в планшете.
И Кузьме, и Степанюку этот ответ показался странным. Они озадаченно переглянулись и одновременно уставились на сумку. Что было в ней? Какие богатства искал на круче бородатый незнакомец? Кузьма подумал, что его неожиданный гость еще окончательно не пришел в себя и, наверное, разговаривает в полубреду. Но Степанюк уже приметил и ясный взгляд незнакомца, и отражение спокойного раздумья на лице. Нет, этот человек не бредил. Что же он искал на скале? А может быть, в эти минуты он только старался скрыть причины, что привели его в овраг, и разговор о каком-то богатстве, может быть, только для «тумана»? Степанюк тут же решил разузнать эту тайну и, если человек скрывается от властей, помочь.
– Мы тут порешили вызвать фельдшера, – сказал он, – Да фельдшер у нас, понимаете, с полицейскими в дружбе…
Незнакомец слушал, полузакрыв глаза, по Степанюк, не закончив вопроса, смолк.
– Понимаю, – негромко проговорил незнакомец. Темные веки его дрогнули, и глаза открылись шире.
– Время такое… И мы тебя не знаем, – осторожно продолжал Степанюк, хмуря лохматые брови и почему-то бледнея. – Может, не ладно тебе с полицией встречаться?..
Незнакомец глубоко, свободно вздохнул; черные, с синеватым оттенком, как излом угля, зрачки его глаз отчетливо заблестели.
– Вот оно что!.. Спасибо, друзья. Вы это правильно рассудили, что осторожность не помешает. Окажись в моем положении кто-либо другой, такая осторожность была бы вполне оправданной. Однако я никого не боюсь. Можете позвать фельдшера.
Наталья неслышно вышла за дверь. Прячась за табуретом, на котором сидел отец, маленькая Марийка с прежним интересом рассматривала бородатого человека. Был он, как ей казалось, – а дети иногда безошибочно распознают людей – ласковым и добрым. Эта улыбка и синие искорки в глазах, высокий светлый лоб и веселые черточки по углам губ – все выдавало в нем открытую натуру. Но было и еще что-то – как будто сила, ощутимая на расстоянии. Эту сдержанную, внутреннюю силу незнакомца с первого взгляда почувствовали и Калюжный, и Степанюк. Кузьма Калюжный и сам удивлялся, что испытывал в присутствии незнакомца чувство, похожее на робость. А Степанюк был рад своей ошибке: сначала он отнесся к незнакомцу с недоверием (белоснежная сорочка, галстук, золотое кольцо на пальце, – кто знает, к месту ли было предупреждение о полиции?), но едва лишь незнакомец улыбнулся, глянул прямо в глаза и заговорил, – Степанюк сразу же понял: можно не опасаться…
Все же Кузьма еще соблюдал осторожность, пытаясь – будто бы без особого интереса – узнать, что за богатство искал этот человек в овраге, на скале?
– Страсть – это вроде болезни, – рассудительно говорил Кузьма, рассматривая свои дубленые ладони. – У одного, скажем, карты… Другой голубями болеет. Третий с удочкой целый месяц на речке сидит… Есть у нас такой Кирюша-бас, – у того страсть к песням. Как только вечер, – голос его по всем закоулкам громыхает… А память! Может, тысячу песен знает!..
– Интересно… Это очень интересно, – живо откликнулся незнакомец. – С этим Кирюшей я с удовольствием познакомлюсь.
Он не успел объяснить, что за странная страсть завела его на кручу в овраге, – пришел фельдшер. Наталья встретила его неподалеку, иногда он обходил весь рабочий поселок. Шахтеры подозревали, что не долг врача – другие цели вели его от мазанки к мазанке.
Маленький, щуплый, осыпанный табачным пеплом и перхотью, он привык держаться в рабочих семьях с высокомерием. Кто-то внушил ему, а быть может, и сам он себе внушил, что является высоким авторитетом. Вот и теперь, бросив на руки хозяйке свой кожаный чемоданчик, с недовольным видом оглядывая горенку, он проговорил равнодушно:
– Объясните коротко. Упал?.. Почему упал? Был пьян? Кто таков? Почему шлялся по оврагу?
– Мы ничего не знаем о нем, – сказал Калюжный. – Но человек трезв…
Фельдшер небрежно отбросил одеяло и взял руку больного, чтобы прощупать пульс. Он увидел на его пальце большое, червонного золота кольцо. Это кольцо заметно удивило фельдшера; теперь он внимательнее присмотрелся к пациенту, засуетился и тут же притих, стараясь изобразить крайнюю озабоченность.
– Простите, – попросил он робко, тоном, каким обычно говорил с начальством. – Надеюсь, это не секрет… Кто вы?
– В данном случае – больной, – помедлив, ответил незнакомец.
– Я должен зарегистрировать. Мы далеко не всем оказываем помощь. Ничего не поделаешь – приказ.
Незнакомец насмешливо посмотрел на маленького фельдшера.
– Знаю. Очень «гуманный» приказ. Не оказывать помощь подозрительным: революционерам, забастовщикам, бунтовщикам… И вы исполняете это драконовское предписание, почтенный?
– Я только осмелился спросить: кто вы?
– Хорошо. Записывайте, – устало сказал незнакомец. – Инженер-изыскатель. Фамилия – Лагутин. Имя и отчество – Леонид Иванович… Все?
Маленький фельдшер отшатнулся; сморщенное, с мелкими чертами личико его отразило изумление.
– Лагутин?.. Неужели это вы?..
Степанюк поспешно поднялся с табурета, снял ушанку.
– Лагутин? – повторил он чуть слышно, оглядываясь на Калюжного и Наталью, которая теперь чего-то испугалась.
Инженер отвечал спокойно, снова устало закрывая глаза:
– Он самый и есть. Спасибо добрым людям – подобрали… Впрочем, это уже не впервые, и мне, очевидно, везет. Ничего не поделаешь: такова должность – лазить по оврагам. Но я поднимусь, обязательно поднимусь на тот обрыв. Только скорее бы встать на ноги…
Будто подхлестнутый, маленький фельдшер метнулся к своему чемоданчику, выбросил на столик вату и бинты.
– Горячей воды… Скорее! – зашипел он хозяйке, сделав свирепую гримасу, и даже тряхнул костлявым кулачком. – Чтоб сей момент у меня… живо! – Тут же, обернувшись к больному, он расплылся в улыбке: – Ах, боже мой, Леонид Иванович, вы совсем не щадите себя!.. Нет-нет, не говорите, вам вредно разговаривать, напрягать мозг… Сейчас я наложу компрессы и увезу вас из этой дыры.
Инженер мельком взглянул на Калюжного, стоявшего у окна; темное, с резко очерченными скулами, лицо Кузьмы было печально.
– Да, пожалуй. Каморка очень тесная, и я мешаю хозяевам…
– Вы не мешаете, – поспешно откликнулся Кузьма. – Мы рады помочь. Теперь-то мы знаем, кто вы есть, господин инженер…
Маленький фельдшер крутнулся на каблуке и скорчил свирепую гримасу:
– Молчи… болван!
Лагутин заметил укоризненно;
– Зачем же вы так?..
– Это гостеприимство может вам стоить здоровья!
– Но люди здесь живут.
– Люди!.. Они не видели ничего лучшего. Конечно, им выгодно и лестно: знатный, богатый гость… Но как здесь накурено, и сквозняки, и дышать нечем. Боюсь, к вам будут заглядывать непрошеные визитеры каждые пять минут. Вы для них диковинка. Но ваше здоровье…
Брови Лагутина сдвинулись, губы плотно сжались, казалось, он пересиливал приступ боли. Речь этого вертлявого человечка была ему неприятна.
– Вы очень много наговорили, – недовольно заметил он. – Знатный, богатый, диковинка… И к чему все это? Я не богат – во-первых. Не граф, и не князь, и даже не губернатор, – во-вторых… Какая же диковинка? Я привык жить с простыми людьми, и такая уютная горенка; поверьте мне, в другое время, когда неделями приходится мокнуть и зябнуть в безлюдной степи, – такая горенка показалась бы мне дворцовой палатой.
Ставя на табурет чугун с горячей водой, жена Калюжного сказала:
– Оставайтесь у нас… Я буду за вами смотреть. Никого на порог не пущу, – да люди и сами ведь понимают… Куда же вам на линейке трястись, такому разбитому?..
– Не вмешивайся! – зашипел фельдшер. – Освободите комнату… Ух, как начадили махрой…
Калюжный и Степанюк вышли из горенки. Оба они испытывали чувство неловкости: этот маленький задира фельдшер выставил их из дому, как мальчишек.
– Заноза! – сказал Степанюк.
– Крыса! – подтвердил Калюжный.
Пока он возился там с компрессами и примочками, громыхая кастрюлями, покрикивая на жену Кузьмы, они стояли на тесном дворике, глядя на синюю равнину за Донцом.
– Вот он каков – инженер Лагутин, – молвил Степанюк в раздумье. Он представлял знаменитого геолога совсем другим; строгим и надменным, в окружении дюжины помощников, носильщиков, секретарей. – А с виду и ласков, и прост…
Калюжный думал о чем-то своем.
– Так что ждем гостей, Арсений… Скоро сюда подкатит хозяйская коляска: «Милости просим, господин инженер, на квартиру к управляющему!» Или к самому хозяину: «Прошу-с, вашблагородь»… А интересно, если бы он знал, что я у жандармов на заметке? Что он сказал бы? Да что он скажет? Этот фельдшер, ябеда, сейчас же нашепчет, на испуг возьмет… Еще бы! Калюжный опасен, красный флаг после восстания хранил…
– Зря ты это, Кузьма… Как он о Марийке твоей сказал? «Синеглазая… Девочка моя…»
Размахивая чемоданчиком, фельдшер выбежал из мазанки. Только здесь, во дворе, он вспомнил о своей шапчонке, торопливо надел ее и строго глянул на шахтеров.
– Чтоб не беспокоили мне больного… Лезете, допытываетесь. И что за народ!
Он убежал, скользя короткими ножками по ледяной тропинке, что-то недовольно бормоча. Марийка открыла дверь и, глядя удивленными синими глазами, сказала;
– Папаня, иди домой… Мамка плачет…
Калюжный вошел в полутемные сенцы и только взглянул на жену – понял: маленький фельдшер все успел рассказать. Наталья старалась сдержать слезы, но они текли и текли по ее смуглым щекам.
– Такие мы люди… Голые, нищие… – выговаривала она, заикаясь. – Самые что ни на есть пропащие… Самые бунтовщики…
– Пускай болтает, – строго сказал Кузьма. – Он хозяйской ласки добивается, холуй, потому каждому, кто постарше, сапоги лижет…
Лагутин услышал голос Кузьмы и позвал его негромко:
– Только на минуту, если можно…
«Будет допытываться, – решил Кузьма. – Пусть. Одиннадцать раз уже в полиции допрашивали…»
Он встал у постели, прямо глядя в ясные строгие глаза инженера.
– Фельдшер сказал вам правду. Это у меня хранился флаг…
Лагутин смотрел на него пристально, не мигая, зрачки его глаз блестели синеватым угольным изломом.
– Большая дрянь ваш фельдшер, – медленно проговорил он и прикусил губу. – Да, типичный прислужник… Такого и в дом не следует пускать. Вот что, Кузьма, извините, кажется, Петрович? Я не хотел бы переселяться от вас. Правда, здесь, в Лисичьем Байраке, есть у меня хороший друг и помощник Горлов… Знаете? Но он сейчас далеко, под Бахмутом. Вернется недели через три. А к тому времени я уже буду на ногах, даже раньше… Долго в постели не проваляюсь, – я крепок и здоров. Но мне у вас хорошо, а там, у шахтовладельца, начнутся ахи да охи, фальшивые сочувствия, соболезнования… Терпеть этого не могу!
– Мы со всей душой, Леонид Иванович… Живите! – сказал Калюжный, и маленькая Марийка удивилась, что так вдруг просветлели глаза ее отца.
* * *
Калюжный не ошибся: уже через два часа пара вороных, гривастых, тонконогих жеребцов поднесла к его мазанке большой лакированный фаэтон. Бородатый кучер с силой натянул шелковистые плетеные вожжи, и жеребцы присели на задние ноги; обледенелый булыжник брызнул под их подковами трескучей искрой.
Из фаэтона выбрался высокий бледнолицый человек с ледяшками пенсне на носу и, недовольно морщась, осмотрелся вокруг. Был он как-то нескладен, с развинченными движениями: ноги его ступали неуверенно, расслабленные в коленях и ступнях: голова вздергивалась; руки, стянутые белыми перчатками, безвольно болтались. Глядя куда-то мимо Кузьмы, он выговорил капризно и вяло:
– Э… э, любезный! А где здесь почивает господин Лагутин, профессор?
– Пойдемте, – сказал Кузьма.
Приезжий жеманно приподнял сложенные щепоткой пальцы.
– Позвольте… Попрошу дать мне руку, – здесь очень скользко.
От гостя веяло запахом ландыша. Одет он был в богатую шубу с бобровым воротником, обут в высокие резиновые штиблеты. Шляпа на нем была черная, лоснящаяся, точно смазанная дегтем, с высокой тульей, похожей на трубу. «Наверное, это и есть хозяйский сынок, – подумал Калюжный. – Значит, из заграницы прибыл, наездился по веселым местам…»
В горнице приезжий снял шляпу, протер платочком пенсне, снова осмотрелся вокруг с удивлением и недовольством, и теперь, заметив Лагутина, что-то затараторил не по-русски, произнося непонятные слова в нос. Лагутин поднял голову и мельком оглянул франта, который продолжал говорить, расслабленно кланяясь и вращая бессильными в кистях руками.
– Садитесь, почтенный, – прервал его Лагутин, видимо, потеряв надежду дослушать эту изысканную речь до конца. – Прошу передать вашему папа, что я очень признателен ему за приглашение и участие. Я не смогу, однако, воспользоваться его любезностью. В теперешнем моем состоянии мне были бы вредны и лишние движения, и тряска в фаэтоне.
Франт трагически вскинул руки, сделал скорбное лицо и театрально выкрикнул:
– Помилуйте!.. Я не верю собственному слуху… Как?! Вы останетесь здесь? Что скажут о нас в Бахмуте, в Екатеринославе, в Москве, в Питере?.. Вот, скажут, варвары, они не помогли знаменитому искателю даже в дни, когда ему угрожала смертельная опасность! Нет, это недопустимо. Пощадите нас…
Лагутин чуть приметно усмехнулся:
– Вашей репутации, господин Шмаев, ничто не угрожает. Можете не тревожиться: я заявлю во всеуслышание, что вы лично приглашали меня в собственный дом.
Шмаев поспешно поднялся с табурета; бледные щеки его дергались, меж бровей прорезалась надменная морщинка.
– Но это еще хуже! Досужие выдумщики скажут, что вы пренебрегли нашим гостеприимством… нашей помощью. Сплетня – это страшный бич в такой глуши…
– Странно, – помолчав, утомленно проговорил Лагутин. – Вы приглашаете меня тоном обиды, как будто я отвечаю за репутацию вашего дома! Кто поверит выдумщикам, если эта репутация хороша?
– Да, она всегда была хороша, но события последних двух лет… Здесь произошли беспорядки, и полиция перестаралась. Я был очень далеко отсюда, в Ницце, в Неаполе. Я либерально мыслю, как и мой отец, и, конечно, не допустил бы грубых полицейских акций. К сожалению, в те месяцы отец был нездоров и не оставлял дома. Он имел крупные объяснения с губернатором…
– Я знаю вашего отца, – сказал Лагутин. – Он много раз заявлял, что не вмешивается в политику. Но если он упрекал губернатора за репрессии против шахтеров… Это ли не политика?
– Он из сочувствия к людям. От доброты… Дело в том, что отец религиозен, хотя и не подчеркивает этого в обществе. Дома он то и дело цитирует псалмы. «Братья, все мы – чада господни. И неведомо еще, чем мы будем; знаем только, что, когда он придет, будем подобны ему, ибо увидим его, как он есть. И всякий, имеющий сию надежду на него, очищает себя, так как он чист»… Для отца это высшие истины. И он не побоялся – прошу это заметить – он сказал губернатору, самому господину Клингенбергу, резкие слова…
– Это, вероятно, случилось, – насмешливо подсказал Лагутин, – во время обеда, который господин Шмаев дал в честь губернатора?..
Младший Шмаев нисколько не растерялся. Лагутин подумал, что перед ним, по всей видимости, довольно циничный молодой человек.
– Дело есть дело, – сказал Шмаев. – Кесарю – кесарево, а богу – богово. Отец еще любит повторять: «И всякое благо, и всякий совершенный дар дарован свыше…» Но в сторону псалмы! Итак, вы отклоняете наше приглашение только по той причине, что мой отец дал обед в честь губернатора?..
– Это уж слишком! – строго сказал Лагутин. – Кажется, вы приехали… чтобы поссориться?
– Нет, я не привык, чтобы мне отказывали.
– В таком случае, прошу оставить меня в покое.
Франт набросил на голову свою шляпу-трубу и стремительно вышел из горницы, толкнув ногой дверь. Уже в прихожей он сказал:
– Пожалуй, его и самого тянет на баррикады…
Калюжный не провожал важного гостя. Он стоял в уголке горницы у скошенного окна и с напряженной озабоченностью следил за каждым движением Лагутина. Ученый не тотчас заметил его; глядя в потолок и хмуря раскидистые брови, он чему-то усмехался. Кузьма спросил негромко:
– Может, вам что-нибудь нужно, Леонид Иваныч?..
Лагутин облегченно вздохнул:
– А, вы здесь? Что, уехал этот шалопай?..
– Вон, за окном, покатился…
– Вы слышали наш разговор?
– Случайно это вышло. Извините…
– Ну что вы! Ничего особенного в этом нет… Он милость мне оказывать приехал. А если правду сказать вам, Кузьма Петрович, таи на порог их дома и действительно стыдно ступить. Сколько рабочих было арестовано на их шахтах в прошлом, в позапрошлой годах?
– В пятом, я знаю, сорок два человека. Убито шесть…
– Все арестованные сосланы?
– Нет, двадцать восемь человек…
Лагутин покусал воспаленные губы.
– И он приглашает меня в свою берлогу! Папаша – стяжатель, сынок – типичный мот. В этаком обществе не выздоровеешь, – пуще заболеешь. Нет уж, Петрович, я побуду у вас…
Калюжный опустил голову; Лагутин понял – шахтер был чем-то смущен. Ученый догадался и сказал виновато:
– Тесно у вас. Понимаю. Но я за все заплачу. – Он тут же приметил: хозяин вздрогнул.
– Вы не обижайтесь, Леонид Иваныч… Только я подумал: вы же интеллигент! Все они больше за хозяев, интеллигенты. Вот, штейгер у нас, господин Вогау. Сам видел: дамам ручки целует, а с рабочими – зверь. Вот фельдшер: этого вы сами видели. Есть еще инженер Краус, – когда в шахту спускается, при нем всегда револьвер. Нотариус есть, Лисицын, – перед хозяином натуральная лиса…
Калюжный осекся, поняв, что зашел слишком далеко: возможно, Лагутин обидится за этот отзыв об интеллигентах? Но почему-то он верил теплому взгляду задумчивых глаз, ровному голосу, улыбке, той безыскусственной простоте, которая казалась ему неожиданной в этом знаменитом человеке.
Они помолчали. Порывисто вздыхая, Лагутин сказал:
– К сожалению, это правда. Но разберемся в этом понятии: интеллигент. Как вы полагаете, вот этот ломака, что недавно укатил отсюда, – кто он, интеллигент? Я думаю – нет. Пустое, что он где-то там учился. Можно окончить три института, но если ты цепляешься за псалмы, за всякое старье и восстаешь против нового в жизни, – какой же ты интеллигент? Я знаю, что истинная интеллигенция всегда была с народом. Есть много славных имен. О, эти люди не преклонялись перед богатством… Вот здесь в Лисичьем Байраке долго работал инженер Ильин. Местные жители его любили, – за открытый характер, за добрые советы… Они показывали ему все известные им выходы пластов… С 1790 года он неустанно вел разведки в течение двадцати пяти лет и все это время опирался на помощь простого народа. Вместе с ним трудился Евграф Петрович Ковалевский. Он первый назвал этот кряж Донецким. Он открыл двадцать пять месторождений угля и всегда повторял, что в этом заслуга трудового народа. Я хорошо знаю профессора Чернышова – Феодосий Николаевич мой добрый и строгий учитель. Он и сейчас гордится тем, что всегда был желанным гостем у шахтеров…
Калюжный слушал с интересом, но Лагутин не мог не заметить, что все эти факты не затрагивали Кузьму. Какая-то упрямая мысль, какая-то его предубежденность стояла стеной между ними. Еще опасаясь прямого слова, Кузьма сказал:
– Может, ученые люди и не такие, как господа Вогау, или Краус, или Шмаев… Может, у них, ученых, свой интерес. Вот вы говорите «всегда с народом». А как же в пятом и в прошлом году… и как теперь? Куда они сбежали, интеллигенты? Народ за оружие схватился, а интеллигентов не было видать…
Лагутин порывисто приподнялся;
– Знаете, почему это?.. Не знаете?.. Потому, что интеллигенции у нас очень мало. Она растворилась в общей массе. Но и она сражалась против самодержавия. По крайней мере, лучшие представители ее… Что? Вы не верите? Хорошо. Я приведу примеры. Только не удивляйтесь, что все это мне известно. Как видно, у меня были причины заинтересоваться этим. Вот, слушайте: кто руководил восстанием в Гришино и на Ясиноватой? Не знаете? Учитель Прохор Дейнега и инженеры – Поцепухов и Поляков… А на станции Юзово? Техник службы пути Николай Макаров и учитель Владимир Рыхлов… А в Горловке? Учитель Гречнев был одним из самых непримиримых… Я мог бы назвать еще десятки имен: инженеры, техники, учителя, врачи, сотни студентов, – да, они были с народом. Что ж, если есть и отщепенцы, трусы, себялюбцы? Позор и забвение – вот их удел… Однако есть, Кузьма Петрович, люди самой высокой честности и отваги. Царь дал бы им, этим людям, что угодно, если бы они согласились ему служить. Только они не согласятся. Они с народом, эти интеллигенты, – в народе их слава и надежда, вера в будущее, самая суть жизни… Я знаю их лично, этих людей… Вы слышали такую фамилию – Горький?..
– Слыхал, – чуть слышно ответил Кузьма.
– Я знаю Горького и Короленко, инженера-путейца Гарина-Михайловского и вашего земляка – писателя Гаршина. Поверьте, никто из них не променял бы вот эту малую, тесную горенку на особняк господина Шмаева. Ни за что не променял бы! И не стоит мне удивляться, Кузьма Петрович. Я такой же труженик, как и вы, и если я знаю, быть может, немного больше вас, это не должно нас разъединять, нет, соединять должно, друг мой…
– Спасибо, – прошептал Калюжный. Он не нашел другого слова, а это вырвалось само. – Спасибо, добрый человек!..
* * *
Полицейский исправник Трифонов был озабочен. Два дня назад он получил телеграмму от лисичанского волостного старшины с просьбой прибыть по важному делу. Трифонов был уверен, что шахтеры опять бунтуют и, вызвав телеграммой из Попасной сотню казаков, помчался в Лисичий Байрак. То, что он узнал здесь, на месте, немало его смутило. Оказывается, казаки не были пока нужны. Несчастье, случившееся с известным геологом Лагутиным, могло вызвать лишь сожаление. Но в шахтерской мазанке, где остановился Лагутин, по вечерам собирались рабочие и вели о чем-то беседы. Что общего было между этими чумазыми оборванцами и знаменитым изыскателем, чье имя знали даже за границей? Трифонов ломал голову и не мог придумать, как должен он поступить в таком редкостном и щекотливом случае? Разве поговорить с Лагутиным, предостеречь его? Или запретить шахтерам посещать ученого? Однако он может объявить протест через прессу и опозорить его, Трифонова, на всю Россию.
Иногда исправник задумывался над одним соблазнительным вопросом: а что, если это не Лагутин? Что, если под именем ученого скрывается какой-нибудь отчаянный революционер? В такие минуты Трифонов не находил покоя: сейчас бы немедля кликнуть своих, оцепить мазанку, – всех их, голубчиков бунтарей, сцапать на горячем… Он наверняка получил бы награду. Возможно, даже повышение в чине. О нем заговорили бы в Екатеринославе: «Верный служака»… «Проницательный ум»… Нет, это была мечта. Проныре фельдшеру удалось выкрасть из сумки ученого фотографию, помеченную 1904 годом. Сомнения не оставалось: это был Лагутин. Значит, внезапный налет и обыск окончились бы громким конфузом. Пожалуй, о Трифонове заговорили бы даже в столице, но как заговорили? Мало ли их расплодилось, ядовитых журнальных писак!
Все же положение казалось Трифонову очень щекотливым. Еще совсем недавно здесь развевались красные флаги. Сотня казаков металась по шахтерскому поселку. Вели арестованных… Кричали бабы… Тяжелый булыжник угодил исправнику в бедро… А теперь, когда все притихло, будто после пожара, – появляется ученый человек и проводит какие-то сборища этой непокорной шахтерни!
Два раза подсылал Трифонов своего человека на эти вечерние беседы. Но глуповатый, малограмотный парень из грабарей толком ничего не понял. Он доложил, что царя на этом собрании не ругали, поджечь хозяйский особняк не собирались, о недавнем восстании никто ни слова. О чем же могли они спорить до двенадцати ночи? Неужели о каких-то камнях? А зачем простому шахтеру эти камни? Нет, не того выбрал Трифонов осведомителя, и поднесло же ему такого простака! В сердцах он выгнал этого увальня из кабинета и, так как тот опять проявил непонимание, сопроводил увесистым пинком.
Впрочем, у исправника в ту же минуту возникла смелая идея: он сам услышит «беседы» Лагутина, – да, с помощью вот этого увальня!
– Погоди… Ты это куда же? – спросил он грабаря тоном, словно между ними ничего особенного не произошло.
– Я лучше пойду себе, – прогудел хмурый детина. – Так-то оно лучше…
– Э, братец, ты военного обращения не понимаешь, – усмехнулся исправник. – Неженка ты, братец, – я ведь пошутил!..
Они возвратились в кабинет, и, предварительно плотно прикрыв двери, Трифонов сказал таинственно:
– Государственная тайна! Понял?.. Нарочно я – твой приятель, тоже из грабарей. Ну, бороду, парик – мы это мигом приделаем… Вечером ты отведешь меня к ученому.
