Текст книги "Сочинения в 2 т. Том 1"
Автор книги: Петр Северов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 39 страниц)
Кроме свечного огарка, Макар увидел на столе катушку ниток и наперсток: значит, женщина шила. Почему же в дневное время она шила при свече? У нее, по-видимому, были и ножницы, и это, наверное, они упали на пол и зазвенели. Он наклонился, но не заметил ножниц, – поднял ярко начищенную медную пуговицу. Она была холодноватая и наощупь не выпуклая, а плоская, почему-то без обычной петли. Положив ее на ладонь, Макар приблизил руку к окошку и едва не вскрикнул. На ладони лежала золотая десятка царского чекана.
– Минутку, хозяин, – позвал Макар и выбежал на крыльцо. – Смотри-ка, ты утерял монету. Возьми, иначе свою квартирантку заподозришь. И вот что, любезный: раз уже довелось нам встретиться, давай-ка вместе и золотишко считать…
Будто от резкого света, ударившего в глаза, Черныш покачнулся и зажмурился. Шаря вокруг себя руками, нащупал перила крылечка, присел. И уже совсем непроизвольно рука его скользнула мимо колена к голенищу сапога, что-то нащупала, ловко выхватила, спрятала под полу зипуна. Но Василий Новиков уже не первый день работал в милиции и знал кулацкие повадки. Почти падая, он успел перехватить руку Черныша и отобрать длинный и узкий, наточенный до сияния, с костяной рукояткой нож.
На подворье у Черныша было зарыто свыше тысячи пудов хлеба. Эта добротная пшеница частично уже сгнила – ее зарывали ночью, под проливным дождем. В рваном зипуне у Данилы оказалось до сотни золотых пятерок и десяток. На чердаке, под снопами соломы, лежали два начищенных и смазанных винтовочных обреза, четыре гранаты, маузер и патроны к нему.
Пугливая тетушка, застигнутая Макаром в горнице за «неотложным делом», долго не понимала вопросов следователя и только крестилась, бормоча молитву. Ей предъявили фотографию, на которой она была запечатлена в обществе белого генерала Мамонтова. Она долго рассматривала фотографию, отодвинула ее и взяла у следователя папиросу.
– Влопалась. Пишите. Буду давать показания.
Вскоре в окрестных станицах и хуторах была выловлена вся банда Черныша.
…Нельзя, однако, сказать, чтобы стремительный разворот событий поразил Макара Мазая неожиданностью. У него было убеждение, что любой отщепенец Родины рано или поздно будет призван к ответу. Это ясное убеждение утверждалось с детства: рука отца легла на весы правды.
И в другой, в светлой основе жизни был убежден Макар: если человек сделает по-доброму шаг вперед, он, человек этот, обязательно будет замечен. В 1930 году ему исполнялось двадцать лет – пора, когда принимаются важные решения и нередко определяется весь путь жизни. Он мечтал о трудной работе, большой и отважной, и видел себя то на палубе корабля в шторм, то в черной, гремящей лаве шахты, то в огненных вихрях мартеновских печей.
Чаще всего в те годы кубанские парни и девушки вербовались на стройки Ростова и на Донбасс, и многие из них слали родителям теплые письма, похваливая заработки, покупки, новое жилье. Было немало и таких, что «поворачивали оглобли»: сравнить ли, мол, веселые кубанские просторы с подземным каменным миром шахт?
Пожилой рабочий, прибывший в Ольгинскую с Мариупольского металлургического завода имени Ильича, тем и понравился Макару, что не заманывал конфеткой. Он говорил о трудней работе, строгой учебе и сложном огненном мастерстве:
– Не скрою, друзья станичники, у нас на заводе не курорт. Поэтому неженки не особенно задерживаются: жарко! Впрочем, таких мы и не уговариваем: что ж, ищите, где попрохладнее. Правда, ставки у нас высокие, кормят в столовой хорошо, в общежитии тепло и чисто. А на работе, братцы, как на войне: грохот, огонь, дым. Пожалуй, огня даже больше, чем на фронте. Тут нужен не просто сильный человек, а такой, чтобы с характером, чтобы кипящей стали не устрашился, свою закаленную волю ей диктовал. Легко ли это, ребята? Нет, не легко. Каждый ли сможет такое? Нет, далеко не каждый. Поэтому-то отличные мастера-доменщики и сталевары не только на заводе, в огромном нашем Донбассе наперечет. И верно, высокая должность: тебе подчинена река металла. И с каждой минутой твоей вахты – Родина твоя сильней. Значит, собери всего себя и смотри за процессом в оба: мастер не может ошибаться.
Станичные ребята растерянно молчали, и он закончил:
– Я не приглашаю всех вас, друзья хлеборобы, на завод. Тех приглашаю, кто верит в свой характер, в силенку. На фронте случается такое, что на особо ответственное дело вызывают добровольцев. Давайте думать, что цех, где рождается металл, тот же фронт. Итак, я вызываю добровольцев.
Задумавшись, Макар сказал:
– А когда у вас на заводе выдают в ночную пору плавку, тут, на кубанской стороне, над морем, словно бы всходит солнце…
Заводской почему-то усмехнулся.
– Значит, красиво?
– Красиво, – сказал Макар.
– Может, учиться тебе на художника, паренек?
– Я потому про эти ночные зори вспомнил, – сказал Макар, вставая из дальнего ряда и приближаясь к столу, – что каждый из нас тут, на земле кубанской, заприметил их с детства. От рук человеческих то сияние светится и многих из нас давно манит.
– Романтика – дело заманчивое, – молвил с улыбкой заводской. – Что ты решаешь, парень?
– Про себя я твердо решил, – сказал Макар. – Важно, чтобы и другие решили. Ежели там, у печей, нужны с характером – записывай. К сталеварам записывай. Выстоим.
Так молодой станичник – Макар Мазай, сын красного конника Никиты Мазая, вызвался в дальнюю дорогу, длиною, как оказалось, в десять с лишним лет, – дорогу с высокими перевалами, с трудными радостями, с большими испытаниями судьбы.
* * *
Понятие душевного контакта меж двумя людьми и просто, и одновременно сложно. Пожалуй, тут многое зависит от того, как спрашиваешь и как слушаешь. Существует уровень активности в беседе, некий «градус нагрева», и достаточно подчас лишь одной скучной интонации, чтобы собеседник выключился и умолк.
Мне было интересно слушать Макара, и я не позволял себе «подталкивать» его вопросами или выражением чувств. Ему и действительно еще никогда не приходилось так последовательно пересказывать прожитые годы, и, наверное, поэтому он увлекался: все же батрачок из Бейсуга верно пошел на огонек и уже чего-то добился в жизни. (Он так и сказал: «Чего-то»!)
Через два дня мы встретились на заводе: Макар уже закончил смену, помылся в душевой, переоделся и пообедал, но домой не спешил, – его интересовала скоростная плавка Шашкина.
Так мы снова очутились в мартеновском, и Макар, посмеиваясь, стал вспоминать свои первые памятные переживания в этом огненном цехе.
* * *
Их было пятеро, ладных кубанских парней, в синих картузах с лакированными козырьками, с лихими чубчиками, вьющимися на ветру. На пароходе они держались тесной группкой и не то чтобы робко, но вполне независимо: мы, мол, никого не затрагиваем, и нас не тронь.
С пассажирского причала, вскинув за плечи котомки, они прошагали знойными улицами глинобитного черепичного Мариуполя к дому, который был всем здесь известен и назывался биржей труда, выложи, ли свои вербовочные бумаги, взамен получив печатные ордера, и веселая девушка за окошком нарочно громко сказала подружке:
– Ну и парни прибыли – на загляденье! А какие на них картузы!
– Как думаешь, – спросил Макар у Игната Малого, впрочем, малого только по фамилии, а ростом почти под второй этаж, – посмеялась над нами девка или она всерьез?
Игнат хорошо знал себе цену и ответил с уверенностью:
– А конечно, на полном серьезе! Наших, кубанских, сразу, брат, видать!
Мимолетное слово, взгляд или улыбка, быть может, и незначительны сами по себе, но молодость доверчива, и на все у нее особенные мерки, и, видимо, потому пятеро молодых кубанцев так уверенно, осанисто и важно миновали проходную будку завода, направляясь в мартеновский цех.
То, что случилось через какие-то минуты, Макару запомнилось на всю жизнь. У входа в цех, у огромных ворот, через которые свободно проходят паровозы, станичников остановил пожилой рабочий, взглянул на их пропуска и кивнул на калитку, врезанную в створку ворот;
– Вам к Ивану Семеновичу Боровлеву. Он сам такие дела решает. Топайте, хлопцы, к девятой печи.
Макар первый толкнул врезанную калитку и ступил через высокий порог. Внешне и эта калитка, и порог были самые обычные: плотно сбитые, крашеные доски, но именно здесь и проходила черта, что отделяет привычный мир от мира огненного, фантастического.
Огромный пролет мартеновского цеха бушевал ослепительным огнем – в открытом квадрате ближайшей печи неистово вихрилось белое пламя; оно полыхало и над огромным обугленным ковшом, который медленно двигался над железнодорожными рельсами, двигался прямо на Макара, весь – ярость немыслимого накала, вместилище чудовищных стихий. Словно бы крылья невероятного размаха, могучие и одновременно призрачные, трепыхались и бились под высоченными сводами здания, и смутные тени всполошенно мчались по стенам, по стеклам окон, по пыльной земле – падали, взлетали, рушились от вспышек, росплесков, сполохов света, а там, у распахнутого квадрата печи, за которым бурлила кипящая сталь, спокойно стоял человек, опираясь на длинный металлический стержень…
Первым порывом Макара было – крикнуть этому человеку, чтобы поостерегся огня, чтобы посторонился бурлящего жерла печи, но огонь вдруг ударил откуда-то сверху и одновременно со стороны – раскаленной поземкой завьюжился у самых ног Макара, и, уже не помня себя, только слыша испуганные возгласы друзей кубанцев, Мазай шарахнул из цеха через порог, а потом, оглядевшись, понял, что ничего особенного не случилось.
Старому мастеру цеха Ивану Семеновичу Боровлеву кто-то не без ехидства доложил, что к нему прибыло молодое подкрепление: парни, мол, на подбор, однако очень стеснительные, топчутся у двери, а войти не решаются.
– Приведите их сюда, – приказал Иван Семенович. – Застенчивость – не трусость, а скорей уважительность. Я просил подобрать мне для резерва надежных парней: это они, как видно, и явились.
Еще через десять минут Боровлеву сообщили, что в цех молодцев кубанцев и мостовым краном не затащить и что они ждут его для переговоров на свежем воздухе, в холодке.
Человек постоянно занятый, деловитый, в меру суровый, Боровлев ругнулся в сердцах, что с ним иногда случалось, но молодым подкреплением все же заинтересовался и вышел к станичникам за ворота.
Надо сказать, что в те памятные тридцатые годы старый опытный сталевар Иван Боровлев был в среде металлургов Украины знаменит по заслугам. А человеку знаменитому зачастую, как известно, свойственны отдельные резкие черты. О Боровлеве говорили: крут и завзят. Он и внешне выглядел сдержанно разгневанным. Быть может, суровая профессия так закалила его характер, что посторонним казалось – к мастеру и не подступись. А близкие знали: в глубине души он был человеком отзывчивым и добрым.
– Что ж, давайте, наверное, хлопцы, знакомиться? – спросил он запросто, но уважительно, подавая каждому из пятерых крепкую, горячую, черную от копоти и мазута руку. – Вы чего ж это – в дверь, да сразу и обратно? Может, подумалось, что тесно, так цех у нас большой, и места предостаточно, и светло у нас, и тепло.
Парни переглянулись и ничего не ответили, а мастер усмехнулся и сказал:
– Человеку новому тут, конечно, не хитро и растеряться. Я сам поначалу робел. Однако сталеварами не рождаются, и огонь для всех одинаков – и для тебя, – он кивнул на Макара, – и для меня.
– Мы не робеем, – сказал Макар. – Только у вас тут, как на пожаре. Сунулись в двери, а кругом горит. Что поделаешь, если страшно?
Мастер не засмеялся, не стал вышучивать простака; понимающе кивнул, развел руками.
– Верно, станичник, кругом горит. В общем, настоящий пожар. А мы его еще лютее раздуваем! Такова работа. И человек привыкает. Да, человек привыкает и к огню. Больше того, человек дружит с огнем, и ему очень нужна эта дружба.
Парни по-прежнему скучно молчали, и мастер, наверное, без труда разгадывал их мысли: уже не впервые такие молодцы топтались у входа в цех, даже горячо принимались за роботу, а потом через денек, через другой бесследно исчезали из общежития. Вот почему Иван Боровлев уже давно размышлял над задачей, как же привлечь таких «Микул Селяниновичей» к трудным огненным делам у мартенов, как передать им свое призвание?
Пробудить интерес – это значило, как он думал, помочь молодому рабочему осознать значительность и ответственность доверенного ему дела. Вывести человека из круга маленьких личных забот сначала в масштаб интересов бригады, потом смены в мартеновском цехе. Здесь человека и действительно испытывают огнем, и даже сильная воля может поколебаться, если ее вовремя не поддержать. Поэтому Боровлев и разметил как бы ступени посвящения в сталевары, и, вопреки возражениям хозяйственников, сумел свою идею отстоять.
Согласно распорядку Ивана Семеновича, новичок начинал работу на заводе как любознательный турист. В группе таких же любознательных парней он ходил с экскурсоводом по цехам металлургического гиганта, смотрел, спрашивал, запоминал или записывал пояснения, и за это ему начислялась зарплата. Весь производственный процесс – от доставки руды до отгрузки готовой продукции – новичок был обязан усвоить досконально, чтобы осознать значение своего цеха и своего места в усилиях тысяч людей и машин.
Сумрачные, огнедышащие мартены Иван Семенович называл святая святых металлургии: здесь он работал дольше всех других мастеров и потому считал, что по праву сам должен посвящать новичков в отважное и высокое искусство сталеварения.
Пятеро застенчивых парней с Кубани сразу приглянулись Боровлеву: хлопцы, что надо, здоровья и силенки – не занимать, – он тут же разъяснил им программу ознакомления с заводом и, заметив, что парни все время заглядывают в приоткрытую дверь цеха, понимая их нетерпение, сказал:
– Так уж и быть, ребята, мы немножко изменим распорядок: посмотрите сначала наш мартеновский, этого вам будет достаточно для первой зарядки.
Иван Семенович был уверен, что его мартеновский одним только видом своим под могучими фермами перекрытий может всколыхнуть даже самую спокойную душу. На площадках мартеновского, словно бы в необычных измерениях, размещался особенный, удивительный мир: здесь в завалочных окнах печей нестерпимо яростно сияли свои солнца; здесь от мощных вентиляторов сильно и ровно дули свои ветры; сутки здесь не делились на день и ночь – время было подчинено графикам, по которым работали печи. Силы немыслимых напряжений, быть может, такие же грозные, как те, что иногда прорываются через жерла вулканов, испепеляя все на своем пути, здесь подчинялись разуму и воле человека. Близость этих бунтующих первозданных сил неизменно порождала у Боровлева душевный подъем, сознание значительности своего слова и дела, и он не сомневался, что любой человек, доведись ему приблизиться к мартенам, непременно испытывает такие же чувства.
Увлеченный рассказом о «таинствах» процесса в сталеплавильных печах, о том, как, освобождаясь от углерода, от кремния, марганца, серы, фосфора и принимая добавки, придающие металлу заранее заданные свойства, чугун превращается в сталь, Иван Семенович бесстрашно приближался к открытым завалочным окнам, и нельзя было не поразиться его неторопливой, спокойной уверенности.
Он говорил о сложных химических превращениях, которые происходят в кипящем металле, сменяясь в определенной последовательности, и о цене минуты в подаче необходимых материалов, как и в соблюдении теплового режима, и почтительно улыбался, называя по имени непреклонного, властного организатора, от которого зависел ритм этого исполинского труда: имя у него было очень простое – график.
Они прошли вдоль всего цеха через рабочие площадки сталеваров, и Макар не раз метался из стороны в сторону, опасаясь слепящего огня, и не смог удержаться – вскрикнул, когда перед ними из огромного наклоненного ковша в печь хлынул поток расплавленного металла и в плотном, продымленном сумраке цеха взлетели волшебным и страшным каскадом тысячи раскаленных звезд.
– Осторожность тут непременная требуется, – понимающе заметил Иван Семенович. – Верно пословица говорит: ползком, где низко, тишком, где склизко. Я у этих печей, ребята, не первый десяток лет, но, как видите, не осмалился.
Макар не отставал от мастера ни на шаг и, миновав какую-то узкую дверцу, неожиданно увидел над головой синюю и ласковую глубину неба. Он глубоко вздохнул всей грудью; ветер дул с моря, и в нем отчетливо слышался солоноватый и свежий привкус волны.
Только один шаг, и мир бурлящего металла уже остался позади. Но в те бесконечно долгие минуты, пока Макар шагал по пятам Боровлева сквозь летучие сполохи огня, ему не давало покоя томительное, наивное опасение, будто привычный, солнечный мир утерян окончательно и безнадежно.
Что теперь удивило его здесь, у запасного выхода из цеха, – странное поведение Ивана Семеновича: он кого-то высматривал за спиной Макара, и вид у него был обескураженный, изумленный. Макар невольно посторонился с присыпанной гравием дорожки, а мастер вернулся к двери и заглянул в цех.
– Где же они? – спросил он растерянно, скривившись, будто от нашатырного спирта. – Куда они девались, твои станичники?..
Теперь и Макар всполошился: были четверо его приятелей все время рядом, наступали друг другу на носки ботинок, стараясь не отстать от мастера, а куда исчезли без единого слова и без возгласа – не понять.
– Вот так история! – шумно вздохнул мастер. – Похоже, приятель, что лихие твои компаньоны… смылись? Значит, ехала кума не ведомо куда? А дорога-то им ведь не бесплатная! – тут мастер как будто невольно ругнулся еще разок и стал почему-то внимательно разглядывать Макара. – Хочу, брат, запомнить дорогие черты. Может, когда-нибудь где-нибудь встретимся?
– А я не сбегу, – сказал Макар. – Я постепенно пообвыкну.
Мастер недоверчиво усмехнулся.
– Так я и поверил! Все твои приятели пятки салом намазали и теперь, наверное, уже в порту!
– Я не вернусь в станицу, стыдно, – признался Макар.
– Там – стыдно, тут – страшно, вот и разберись, какая беда сильнее.
– Самое дрянное дело – это когда стыдно, – сказал Макар.
Почему-то мастеру понравилось такое заключение станичника, и, подумав немного, взглянув на часы, он решил:
– Погуляй на воздухе до конца смены, да хорошенько поразмысли. После гудка я выгляну сюда, и, если не свидимся, что ж, значит, счастливого пути!
Мастер ушел, а Макар остался в узеньком закоулке между мартеновским цехом и какой-то подсобной мастерской, ходил вдоль закопченной каменной стены и думал. Было в этом цехе, прокаленном огнем, не только грозное и опасное; было и другое, волнующее, от чего легко и учащенно билось сердце и полнилось чувством, похожим на радость и на гордость.
Он испытал это чувство неожиданно и сильно в ту минуту, когда молодой сталевар с длинным металлическим стержнем в руках, весь в трепете летящих бликов и в брызгах огня, вдруг увидел их на краю своей рабочей площадки, пятерых новичков, и кивнул им, и улыбнулся.
Почему он улыбнулся? Что за радость была у него на душе? Именно в ту минуту Макар и подумал, что было бы ладно и здорово – стать рядом с этим парнем перед завалочным окном, чтобы тот сразу же понял, что прибыл надежный помощник, знающий и спокойный, – такой, какого он и ждал. Чутье подсказывало ему, что люди у этого большого и сурового дела должны быть по-особенному дружны, спаяны меж собой доверием, постоянно готовы к взаимовыручке. И еще он подумал в те минуты, что такое большое доверие меж людьми и такая сердечная сродненность не приходят сами по себе – их заслуживают.
Мастер возвратился не тотчас после гудка, – быть может, уже успел забыть о Макаре, но спохватился, вспомнил и выглянул из цеха ради любопытства.
– Э, братец, да ты, оказывается, не ушел?
– И не уйду, – решительно сказал Макар.
Боровлев почему-то был весел, пощипывал короткий жесткий ус и ухмылялся.
– Мне сейчас наши ребята рассказывали, как те, четверо твоих дружков, удирали от ковша, потеха!
Мельком Макар представил себе картину: движется гигантский ковш, полный кипящего чугуна, а от этой огнедышащей громадины бегут сломя голову, не зная куда спрятаться, четверо перепуганных парней.
– Кому потеха, – сказал он рассудительно, – а кому страсти, может, на всю жизнь!
Мастер смеялся, в обычно суровом лице его, – Макар это приметил, – проглянули добрые черточки, и оно словно бы посветлело.
– Ну, переполох! Там, понимаешь, бачок с питьевой водой стоял посреди площадки, так один из твоих станичников сбил его на бегу, а другой зафутболил метров на двадцать; между тем, вес в этом баке не меньше, чем пуд! Вот и представь себе, какой футбольный талантище пропадает: если он пудовым баком, вместо мяча, может любому вратарю пеналя пробить!
Что-то неприметно, почти неуловимо переменилось в мастере за очень короткое время: как будто ближе стал он и проще.
– А зовут тебя, паренек, Макаром? – спросил он уже дружелюбно. – Ладно, Макар, на сегодня с тебя довольно. Сейчас мы пройдем в общежитие наших молодых ребят, затребуем угол, койку, постель, навестим, конечно, и столовую – тебе с дороги-то, пожалуй, пора подзаправиться.
Они шли рядом асфальтовой дорожкой к проходной, и Макар не мог не подивиться тому, что Боровлева на заводе знали, наверное, сотни и сотни людей; он едва успевал отвечать на поклоны и на рукопожатия.
Рассуждая вслух, Иван Семенович говорил:
– Я понимаю, Макарка, что сегодня ты на заводе, как в лесу: ни приятелей, ни знакомых. Однако это одиночество на людях быстро кончится; пройдет какая-то неделя, запомни: одна неделя, и у тебя появятся новые интересы, заботы и, конечно, друзья. Тут и шаг времени переменится, и сам не заметишь, как полетят они, помчатся не пустопорожние, нет, разумные, веские, молодые твои деньки.
Почему этот приметный, всеми уважаемый на заводе человек, занятый большими делами и заботами, уделял ему – безвестному парню с котомкой – так много внимания? Макару хотелось об этом спросить, однако он не решился, а позже подумал, что и эта загадка постепенно разгадается, быть может, им вместе жить и работать годы.
Неторопливо шагая рядом и искоса поглядывая на Макара, Боровлев спросил:
– Скажи мне, сегодня ты сильно испугался, вот когда металл хлынул из ковша? Мы ведь неподалеку находились, и мне в ту минуту припомнилось, что сам я, впервые в таком положении очутившись, едва-едва на месте устоял. Казалось, надорвись во мне какая-то самая последняя ниточка, бросился бы из цеха куда глаза глядят. А удержало меня, как я понимаю, чувство изумления. Человеку я изумился: силе его характера. Новичка это чувство всегда в мартеновском ожидает: есть тут чему изумиться и за что человека уважать.
– Верно, – согласился Макар. – Есть за что уважать человека.
Но мастер еще не закончил мысль и продолжал в задумчивом увлечении:
– Человеку дано удивляться с младенчества. Ребенком он удивляется тому, что солнце всходит, что дерево растет, что птицы поют; в школе удивляется, что дважды два – четыре и что ниточка на карте – по сути, огромная река; на заводе превращениям руды удивляется, рождению чугуна, вызреванию стали, прокату, ковке, штамповке – процессу происхождения необходимых и надежных, искусно сработанных вещей… Все сам изобрел человек, сам придумал и сам же удивляется чуду своей мысли и труда. А ведь если хорошенько призадуматься, Макар, так удивляться прежде всего следует именно ему – самому человеку.
– И вроде бы нечему удивляться, – заметил Макар.
– Верно! – охотно согласился Боровлев. – «Вроде бы нечему»! Но тут все зависит от того, как смотреть на события и на людей, чего искать в человеке, чего ждать от него, чего требовать. Я повторяю тебе, Макарка: наиболее удивительное – сам человек. Завтра ты познакомишься с одним рабочим пареньком: он явится в холостяцкое общежитие. Паренек этот воспитался у нас в мартеновском и сейчас в институте заочно учится. Послушай его внимательно: это из нового поколения сталеваров, твоего «призыва», твоих лет. Может статься, что вы и подружитесь, хотя, сказать откровенно, ты мне булыжник придорожный напоминаешь, а он – отточенную сталь.
…Что за Алеша Моисеев? Почему знаменитый мастер отзывается о нем с такой откровенной похвалой? Макар пытался расспросить о Моисееве у ребят, плотно заселивших все комнаты и закоулки общежития, но эти пасмурные, настороженные ребята, прибывшие сюда недавно из разных областей страны, сами – металлурги без году неделя, ничего вразумительного не ответили. И лишь Ваня Подрезов сказал:
– Про Моисеева слышал: говорят, башковит. Его в начальники смены выдвигают.
– А начальник смены, – спросил Макар, – это высоко?..
Ваня Подрезов сделал многозначительную мину.
– Ого! В прежние времена, говорят, до такой должности нужно было лет двадцать у печей прошагать.
Очень не терпелось Макару увидеть молодого начальника сталеваров, и, когда в общежитии было объявлено, что вечером здесь же, в красном уголке, состоится лекция, которую будет читать Алексей Моисеев, Макар занял место намного раньше других.
Незадолго до начала лекции рядом с Макаром уселся востроносый, лобастый парень; искоса взглянул, усмехнулся.
– Значит, как в школу, с тетрадочкой пришел?
– Я так понимаю, что это – мое дело, – сказал Макар.
Парень заерзал на стуле, молвил смущенно:
– Я и сам с тетрадью на лекции хожу, так что напрасно ты обиделся.
– Учиться нигде не стыдно, – сказал Макар. – А если бумагу забыл, могу поделиться. – Он рванул надвое тетрадь, подал половину парню. – Держи. Вот тебе половина карандаша…
Востроносый засмеялся.
– Ну, брат кубанец, щедрый ты человек!
Макар удивленно взглянул в его веселые глаза.
– Откуда ты знаешь, что кубанец?
– Только у вас на Кубани носят такие лихие картузы.
– Сейчас у меня нету времени, – сказал Макар. – А после того, как закончится лекция, выйдем в коридор – и я тебя вздую.
Парень смотрел на Макара с интересом.
– А может, и не вздуешь?
– Как пить дать.
– Все-таки хорошо, что сначала лекция, – весело заметил парень. – Если бы ты переменил программу, лекцию, пожалуй, пришлось бы отложить. Итак, разреши начать?
Парень встал, слегка опершись о плечо Макара, встряхнулся, расправил плечи и, веселый, уверенный, подошел к столу. Тотчас же рядом с ним вырос коренастый усач – комендант общежития: вскинув руку, властно потребовал тишины.
– Так что слово берет начальник смены мартеновского, Алеша Моисеев, а вопрос у нас единственный, тот, что на афише – «Сталь»…
Мог ли догадаться Макар Мазай, с кем он разговаривал? Как он мог бы догадаться об этом? И что за стечение обстоятельств: сначала пригрозить лектору, что, мол, вздую, а потом сидеть и слушать его лекцию! Сбежать бы отсюда, что ли? Он оглянулся на дверь и понял – там не протиснуться, А востроносый и лобастый прямо, спокойно смотрел на него, без малейшего признака обиды или злости. Макару даже показалось, будто Алеша Моисеев улыбнулся, еле приметно.
– Сталь, – произнес Алеша отчетливо и резко, и в самой интонации его чистого, звучного голоса прозвенел металл.
А потом, поглощенный свободной и ясной речью Алексея, Макар невольно вспомнил мимолетную похвалу мастера Боровлева: он сказал, что этот молодец – Алеша – сам, как отточенная сталь.
Видимо, верно рассчитал Иван Семенович Боровлев ступени посвящения в сталевары. Макару запомнился этот вечер. Позже ему иногда думалось, что он мог бы вспомнить и всю речь Алеши, слово в слово, и даже кое-что добавить от себя.
* * *
Несколькими годами позже, вспоминая в книге «Записки сталевара» свои первые впечатления о заводе, Макар Мазай писал:
«С первого дня работы в мартеновском цехе во мне боролись два чувства – страх и любопытство. Мне было жутковато, когда в цеху проезжал ковш, наполненный жидкой сталью, но я, словно очарованный, смотрел, как выпускали сталь, как ее разливали в изложницы. Бывало, засмотришься на это зрелище и забудешь, что ты в цехе…»
Макар был романтичным, мечтательным юношей. Однако эта мечтательность не была отвлеченной или беспредметной: захваченный феерическим зрелищем плавки, он понимал, какого большого навыка и познаний требует профессия сталевара.
Когда на второй день работы четыре его приятеля из Ольгинской не вышли в смену, сталевары шутили:
– Слетелись братья станичники, будто мотыльки на огонек, и сразу же обожгли крылышки. Завтра и пятый завяжет котомку…
Макар твердо решил остаться на заводе: привыкли же эти люди, работавшие у мартенов, к ослепительным, знойным печам? Пожалуй, им тоже сначала было не так уж легко здесь и просто. Значит, нужно сосредоточить волю, привыкнуть, осмотреться и упрямо, настойчиво учиться у мастеров.
Максим Васильевич Махортов – строгий, но спокойный и приветливый, через месяц заметил Макару:
– Ты, парень, оправдываешь надежды.
В тот вечер они вместе возвращались из смены, и, провожая Максима Васильевича на окраину Ильичевского района, где мастер жил в маленьком, уютном домике, Макар решился спросить напрямик:
– А сколько мне, Максим Васильевич, понадобится стажа, пока самому позволят варить сталь?
– Ого! – удивился Махортов. – Ты, братец, в мартеновском без году неделя.
– А все-таки? Месяц? Два?..
– Раньше бывало, паренек, за двадцать, тридцать годочков мастеровой добирался до этого места. Сколько тебе сейчас – двадцать? Ну вот, присмотрись к сталеварам, моложе сорока лет не встретишь.
И удивили, и опечалили Макара эти слова. За срок, который назвал Махортов, пожалуй, четыре раза можно выучиться на инженера. Однако люди, варившие сталь, насколько заметил это Мазай, особой грамотностью не отличались. Среди стариков находились и такие, что никогда не заглядывали в технические справочники и как будто гордились этим. Они называли себя «потомственными». А «потомственных» некогда отцы учили определять качество металла по цвету, по дымке, «по плевку»…
Даже прославленный мастер Иван Шашкин, лучший сталевар завода, обычно надеялся на свое профессиональное чутье, очень редко обращаясь к специальным книжкам.
Неспроста Макару временами думалось, будто искусство сталевара – это особый, счастливый дар. Мастер цеха Иван Семенович Боровлев скоро, впрочем, рассеял эти впечатления Мазая.
– Многие наши «потомственные», – заметил он строго и насмешливо, – работают по старинке. То, что передано им отцами по наследству, – практика, – дело, конечно, ценное. Однако первые сталевары были неграмотны не ради «особого шика» или «хвастовства». Не было школ, да не было и средств учиться. Они завещали нам свой опыт – честь им за это и хвала. Но разве они завещали и безграмотность? Такое «наследство» нам не нужно.
Макар не изменил своему решению: он остался на заводе прочно, навсегда. Трудны были первая неделя, первый месяц. Постепенно совершенно исчезла боязнь огня. Стал с начала и до конца понятным производственный процесс, и четко обозначилось его особое место в этом процессе, – во многом оно определялось чувством времени, напряжением всех сил в решающие минуты.
