Текст книги "Сочинения в 2 т. Том 1"
Автор книги: Петр Северов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 39 страниц)
В конце 1936 года он заканчивает командно-инженерный факультет, получив диплом 1-й степени военного инженера мотомеханизированных войск.
Командир танкового полка, майор Черняховский служит в Белорусском особом военном округе, и на маршах, на полигонах, на маневрах его бойцы показывают образцовую выучку. В июле 1940 года подполковник Черняховский становится заместителем командира Второй танковой дивизии. В марте 1941 года полковник Черняховский – командир Двадцать восьмой танковой дивизии Прибалтийского особого военного округа. Скоро грянет война, однако и внезапность, и мощь вражеской атаки не обескуражат молодого комдива: его танкисты выстоят, перейдут в контратаку, и еще в те дни многие фашисты поймут, что их «дранг нах Остен» не выстлан плюшевыми коврами: поникнут у границы первые белые березы, и встанут диковинной сумрачной рощей белые кресты.
В гитлеровском генштабе имя комдива Черняховского стало известно в первые дни войны. Радио Берлина несколько раз объявляло о его пленении, а затем – о гибели в бою. Опровержений или поправок ведомство Геббельса не передавало, и тот, кто слушал немецкие радиосводки постоянно, должен был бы поверить в чудо: генерал Черняховский воскресал!
Раскрыв картонную папку и насмешливо морщась, Иван Данилович положил передо мной листовку.
– Это – девятая по счету. Впервые я «погиб» под Новгородом. Затем под Воронежом. В Нежине и на Днепре. В самолете, на переправе, в автомашине, в танке. Ну, чертовые перечницы, как врут!
Я прочитал листовку: в «скорбном» сообщении из-за фронта какой-то фашистский прохвост не скупился на комплименты. Черняховский был «рыцарем славянства». «…Потомок легендарных запорожцев, Черняховский был замечательным полководцем…» и проч., и проч. Слово «был» – повторялось в каждой строке. Как же хотелось фашистскому прохвосту, чтобы ему поверили! Но немецкий пилот, который разбрасывал эти листовки вдоль фронта, действительно только был: грянула наша зенитка, и фашистский ас кувыркнулся с неба, а листовки накрыли его самого.
Иван Данилович смеялся:
– Наши зенитчики назвали этого сбитого летчика «жертвой дезинформации». А ведь и верно: жертва брехни.
Он, впрочем, тут же забыл и о летчике, и о папке: нетерпеливо звякнул телефон, и Черняховский снял трубку. Его разговоры по телефону, как я успел заметить, были исключительно кратки: он говорил «да» или «нет», а тот, кому это адресовалось, очевидно, в комментариях не нуждался. На этот раз он сказал: «Действуйте». И лишь через несколько дней я узнал, как много значило одно это слово: он дал свое «добро» на разведку боем.
Еще мне запомнилась одна его черта: оживленный, веселый в беседе, увлеченный воспоминаниями и чуткий к юмору, внутренне он постоянно был сосредоточен на какой-то мысли, которую не хотел или не считал возможным высказывать, однако и не оставлял. Вероятно, та, отвлекающая мысль, была наиболее значительной, требующей длительного усилия и потому как бы заслоняла обычные «домашние» разговоры. Временами она отвлекала командарма и от нашей беседы: он вдруг замолкал, плотно сжав губы, и смотрел прямо перед собой, никого не замечая. Можно было подумать, что он решает какую-то трудную математическую задачу и лишь на считанные минуты отрывается от нее, чтобы затем с прежним затаенным упорством к ней возвратиться, Это выражение затаенного упорства подчас неожиданно и резко проступало в чертах его лица, и тогда оно казалось замкнутым и жестким.
Но с первой минуты нашего знакомства, когда я назвал его «приятелем грузчиком» и он посочувствовал трудной задаче «моряка», меж нами словно бы сами собой установились те непосредственные отношения, которые позволяли задавать прямые вопросы. И я спросил Ивана Даниловича, какую задачу, если не секрет, решает он вот уже несколько часов так, что и со стороны заметно?
Он вскинул голову, быстро взглянул на меня, переспросил:
– И со стороны… заметно?
– Да, и задача, по-видимому, не из легких. Вы и сейчас не оторвались от нее.
Он порывисто вздохнул; опираясь локтями о край стола, запустил пальцы в волосы.
– Верно, она не из легких. На войне, пожалуй, легких задач и нет. Потому что итоговая линия чертится кровью. Цифры тоже вписываются кровью. Это непросто – передвигать костяшки на счетах… да, на таких счетах!
Он немного передвинул в мою сторону стул, заговорил негромко и увлеченно:
– В любой боевой операции и, в частности, в той, которая нам предстоит, непременно проявятся такие скрытые подробности, какие полностью учесть и невозможно. А хочется их учесть, как хочется! Вот почему семь раз отмериваешь, прежде чем отрезать. Но время для «примерок» ограничено, да ведь и противник – тоже «примеривает». В общем, есть о чем призадуматься, чтобы не повторились, не приумножились некоторые досадные и памятные, – как это у вас, у газетчиков, называют – опечатки?
– Но в боевых делах Шестидесятой, настолько мне известно, Иван Данилович, «опечаток», тем более памятных, и не было?
Хмурясь, он покачал головой и молвил строго:
– Были. Да, были досадные неудачи, и я не намерен ни приуменьшать их, ни скрывать. Я имею в виду Воронежско-Касторненскую операцию…
– В те дни вы только возглавили Шестидесятую армию?
– Нет, командование Шестидесятой я принял в июле, а наше наступление началось в январе.
Он неторопливо развернул карту, разостлал на столе, кивком пригласил меня поближе.
– Смотрите, вот рубеж, где сражался Восемнадцатый танковый корпус… – острие карандаша заскользило, описывая кружки и зигзаги меж отмеченных цифрами высот. – В январе 1943 года с этого рубежа и началось наше наступление на Запад. Когда 25 января наша Шестидесятая полностью овладела Воронежом, она не должна была замедлять продвижения на Запад ни на один день, ни на один час. Но именно здесь и в столь ответственный момент командарм Шестидесятой Черняховский допустил оплошность: он промедлил. Да, непозволительно промедлил, ожидая, пока соседи, Сороковая, Тридцать восьмая армии, отвлекут на себя силы противника, чтобы он, Черняховский, мог нанести удар наверняка…
– Позвольте мне, Иван Данилович, два слова в защиту генерала Черняховского.
Он вскинул от карты голову, удивленно воскликнул:
– Ого!.. Ну-ка, попробуйте…
– Во-первых, Шестидесятой пришлось немало потрудиться в самом Воронеже. Это заняло и определенное время, и силы. Во-вторых, генерал Черняховский все же вывел свои войска на заданный рубеж в район Касторного…
Он резко оборвал меня:
– Но вывел с опозданием, а это имело далеко идущие последствия!
– Тем не менее я не допускаю мысли, чтобы это промедление объяснялось недостатком решимости у командарма.
Он задумался, прошел по комнате из угла в угол – стройный, со сдержанно резкими движениями, с пристально-насмешливым взглядом из-под бровей.
– «Недостаток решимости» или «крайняя осторожность», собственно, что лучше? Для командующего фронтом важен сам факт: в район Касторного Шестидесятая вышла с опозданием. В первой же наступательной операции армейского масштаба командарм Шестидесятой, как видим, подкачал. В общем дальнейшем наступлении, правда, Шестидесятая заняла положенное ей место, но те утраченные часы, которые сложились в опоздании под Касторным, памятный урок.
Он прикоснулся к моей руке, сказал мягко:
– Спасибо за попытку защищать Черняховского. Пожалуй, он может это и сам. То злосчастное промедление проще всего, конечно, объяснить «крайней осторожностью» командарма ввиду его молодости и малого опыта. Но как же случилось, что уже через несколько дней, при взятии Курска, молодость не стала помехой и опыта оказалось вполне достаточно?
Черные глаза его смотрели весело и упрямо.
– Загадка! Но, право, никакой загадки здесь нет. Просто противник не пожелал считаться с нашим «графиком» наступления. Он отчаянно цеплялся за каждый промежуточный рубеж. Нам приходилось утюжить его гусеницами танков и выковыривать из складок местности штыками. Некоторых «подробностей» мы все же не предусмотрели: минных полей под Касторным и танковой засады… Оба эти сюрприза потребовали от нас срочных ответных мер, а, значит, и времени, по его-то нам и не хватило. Так получилась злая «опечатка», – мы вышли в район Касторного с опозданием.
Мельком взглянув на карту, он прочертил ногтем большого пальца резкую кривую линию, и она замкнула слово – «Шепетовка».
– Когда план операции разработан самым тщательным образом, – снова склонясь над картой, заговорил он негромко, словно бы в раздумье, – и уже нет сомнений в ее успехе, меня непременно занимают те «подробности», которые возникнут в ходе сражения. Что это за подробности? В чем их суть? Какую неожиданность, хитрость, коварную уловку попытается противопоставить нам враг? Ясно, что сдавать Шепетовку запросто он не намерен: будет драться. Силы у него здесь имеются немалые: крупная группировка свежих войск. Эти войска подтянуты из глубокого тыла несколько дней назад и времени напрасно не теряли: успели создать серьезные укрепления. Все это нам, конечно, известно, как и фашистам известно, что мы готовимся наступать. Но им, как и нам, известно и большее… – Он резко выпрямился, тряхнул головой, белые зубы его блеснули в усмешке. – Что они оставят Шепетовку.
Некоторое время мы молчали: где-то близко за окнами прострочила пулеметная очередь, потом стал слышен прерывистый гул самолета-разведчика.
– Но если они готовятся к обороне Шепетовки, – заметил я, – готовятся, зная, что все равно оставят ее…
Он прервал меня со смехом:
– Оставят, и как еще побегут! Проворнее, чем из Киева!..
– Скажите, Иван Данилович, вы признаете в их действиях какую-то логику?
Он небрежно качнул головой.
– Волк огрызается… в этом есть логика?
– Говорят, есть логика отчаяния.
– Ну, такая у них, пожалуй, имеется, и недооценивать ее нельзя. Да, хищник окружен, и кольцо облавы сжимается, и ему уже наступают, серому, на хвост, а он отлично помнит, как много нашкодил на чужой усадьбе, и знает, что не отвертится, что придется отвечать: он огрызается в смертельной тоске и ярости, но в этот заключительный период своей бесславной истории остается очень опасным.
Я прожил в Понинке пять суток, ежедневно встречаясь с командармом, но, поглощенный делами фронта, Иван Данилович обычно оставался сосредоточенно-молчаливым; случалось, вдруг резко оставлял обед, набрасывал полушубок, спешил к машине и выезжал на передовую; в этот день, когда, казалось бы, с часу на час должна была грянуть битва за Шепетовку, он находил время для обстоятельной беседы.
– Что ж, – продолжал он, рассеянно поглядывая на карту, – штабы противника и сейчас продолжают работать, что называется, с полной нагрузкой. Мне доводится просматривать их «продукцию», нередко похожую на выписки из бухгалтерских книг. Какая вера в цифру! Мистика цифр! Если, скажем, разведано и подсчитано, что на этом участке фронта каждым десяти немецким солдатам противостоят девять наших или против десяти немецких пулеметов у нас имеется только девять с половиной, они уже готовы кричать о своей победе, будто суть дела только в соотношении цифр. А фактор моральный? Что скажут эти цифры о душевном состоянии солдата? Может, они внушат подмороженному фашисту прежнюю веру в легкую победу на Востоке? Я невольно вспоминаю первые недели войны: пленные фашисты были в ту пору редкостью. Мне доводилось их допрашивать, и я не помню случая, чтобы кто-то из них заявил о своем неверии в победу Германии. А сейчас я не знаю случая, чтобы пленный немец сказал, что он по-прежнему верит в дело фюрера. Эта вера осталась в Сталинграде, в степях за Доном, под Москвой, Курском и за Днепром. Но войско без веры в победу, что без души. И пусть оно продолжает сражаться, выполнять приказы, принимать пополнения, строить укрепления, – все это инерция, которой живую, деятельную активность уже не привить, потому что нет у этого войска полного дыхания, нет главного – веры в победу, и оно всей тяжкой массой своей сознает или, быть может, примитивным инстинктом чует близкую агонию и неотвратимую гибель.
Резким движением руки он снял телефонную трубку, но тут же взглянул на часы и возвратил ее на рычаг.
– Вы говорите – логика. Для Гитлера в эту пору наиболее логичны – пуля или петля. На что он рассчитывает? Почему медлит? Я думаю, что в этом конкретном случае не следует удаляться в глубины психоанализа, чтобы разгадать… труса. Да, некий ефрейтор, кривляка и позер, оказался еще и трусом: теперь он пытается отсрочить собственный смертный приговор – смертями своих приспешников. Ну, что ж, они эту участь заслужили и пусть отвечают, паршивцы, за все и сполна…
Собираясь в тот вечер вместе с адъютантом на передовую, Иван Данилович кивнул и мне, указав глазами на автомат:
– Обращаться с этим «инструментом» умеете?
– Приходилось, товарищ генерал…
– В таком случае приглашаю на «прогулку».
Я быстро набросил шинелишку, натянул ушанку, взял автомат, мельком заметив, что командарм быстро, критически оглянул мою экипировку и почему-то усмехнулся. Почему бы? Об этом я решил при случае спросить его, а пока машина рванулась на взгорок улицы и вынеслась в синеватые звонкие просторы снегов. Ветер в сумерки поутих и не гнал поземки, замерзшие, гривастые гряды сугробов кружили и плескались за стеклом трофейной «шевроле», как морская зыбь.
Молодой водитель Василий был, по-видимому, классным специалистом, – дорога в обычном понятии перед нами не обозначалась, но колеса безошибочно находили чуть приметную колею и мчали, будто по асфальту.
Линия фронта проходила где-то близко, в нескольких километрах от нашего села, и я был уверен, что она заранее обнаружит себя вспышками ракет и перестрелкой. Вокруг простиралась безлюдная и бескрайняя белая равнина – ни проблеска, ни огонька.
Обращаясь ко мне, Иван Данилович спросил;
– А раньше, в довоенную пору, вам доводилось здесь бывать?
Я сказал, что доводилось и что здесь чудесные грибные леса, и яблоневые сады, и отличная охота.
Помолчав, он молвил негромко:
– Знаю. Тоже бывал. И, может, нет на свете милее края. Для меня это определенно: где бы я ни скитался, а здесь он, на Украине, сердечный магнит.
– Ваша Умань, Иван Данилович, уже недалече.
– Знать бы, кто там остался жив…
– Следует навестить и Умань, и Ванпярку.
– Обязательно наведаюсь, – уверенно сказал он. – Тут уж было бы грешно одного денька не выкроить. И в селе Вербово нужно побывать: оно мне особо памятно. Есть там, под Вербовым, в долине криница, я пастушком ее разыскал, истинно волшебный источник живой воды! И верно, как в песне поется, что «з тией крыныченьки орлы воду пьют». Сам видел: огромный бурый степной орел спланировал прямо на камень у криницы и стал пить. С того, наверное, и пошло название: Орлиная криница… Вот, вспомню, и тянет у криницы детства посидеть, студеной, орлиной водой умыться.
Желтая лохматая ракета взмыла перед нами прямо со снежной колеи, плеснула по зыби сугробов, по стеклянным от инея перелескам, и в ту же секунду вскрикнули тормоза, а Иван Данилович недовольно заметил водителю:
– До штабной землянки, Василий, добрых сорок метров не доехали.
Шофер Василий тяжело вздохнул:
– А ведь машину, товарищ генерал, все равно часовые дальше не пустят.
Иван Данилович открыл дверцу, шагнул в сугроб.
– Что верно, то верно: пошли пешком. Тут, в батальоне, братцы, часовому лучше не перечить.
Еще оседало взбитое скатами облачко снежной пыли, и, словно рождаясь в нем, возникая из сугробов, перемещаясь, множась, по всему придорожному откосу вставали облаченные в белые маскхалаты бойцы, чудесное лыжное воинство, почти неотличимое от снегов, почти сказочное. Командарма здесь, конечно, сразу же узнали, и крепыш офицер, видимо, отличный лыжник, сделав крутой вираж, четко и немногословно отдал рапорт. Черняховский пожал ему руку, наклонился, что-то негромко спросил, и они пошли рядом. Я слышал, как спустя минуту Иван Данилович строго сказал офицеру:
– А вот я и спрошу, Сергей Николаевич, у первого солдата, как он понимает боевую задачу своей роты…
Штабную землянку, искусно врезанную в откос овражка и прикрытую сверху сугробом, приезжему разыскать было бы не просто, но Иван Данилович свободно ориентировался в расположении батальона: уверенно свернул на боковую тропинку, оттолкнул дощатую дверцу, шагнул через порог.
В землянке все замерли на какие-то секунды, а пожилой усач телефонист, сидевший у аппарата, вдруг, словно подброшенный, взлетел с земли – рослый, подтянутый, молодцеватый, лихо и франтовато, как это умеют бывалые служаки, бросил руку к виску.
Черняховский узнал его, улыбнулся.
– А, Родионе Макаровычу? – заговорил он по-украински. – Здоровеньки булы, земляче… Як справы?
Солдат отвечал без запинки, будто ждал и этой встречи, и этого вопроса:
– Дозвольте доповисты, товарищу командарм, що у Шепетивци на станции, на склади, антрацыт лежить, а мы тут, рабочие, кизякамы топымо…
– Понимаю, Родион Макарович, обидно; ну, что ж, готовься грузить антрацит!
Черняховский прошел к столику в углу землянки, поздоровался с молодым коренастым комбатом, назвав и его по имени и отчеству, и в тишине, прерываемой только посвистом ветра за шаткой дверью, оба они склонились над картой.
Усач телефонист гостеприимно придвинул мне какой-то ящик и раскрыл расшитый шелком кисет. Присаживаясь с ним у печурки, я тихонько спросил:
– Значит, был, Родион Макарович, памятный случай, если командующий помнит вас даже по отчеству?
Солдат взглянул на меня удивленно и шепнул доверительно:
– Вин ось тут, в батальони, може, кожного третього особысто знае. Розумиете? Особысто. Лично.
В землянке было чадно от плошек, но тепло и почти светло: пахло оттаявшей землей и мокрыми шинелями. Быть может, оттого, что в двух шагах, за дверью, простиралась тревожная, бескрайняя ночь, это скромное жилище, наскоро сработанное саперами, казалось приветливым и по-домашнему уютным.
Я не тотчас заметил за печуркой в углу какой-то продолговатый сверток, да и мало ли могло здесь оказаться свертков, ящиков, мешков? Но этот «сверток» вдруг зашевелился, принял наклонное, затем вертикальное положение, захрипел, как радиорепродуктор, откашлялся и отчетливо произнес:
– Гитлер капут!..
Офицеры дружно засмеялись, а Иван Данилович, обернувшись на голос, спросил:
– Опять стандартного гитлеровца достали? Давно приволокли?
– Свеженький, – сказал комбат. – Можно считать, что сам явился. Говорит, сбился с дороги. Это вполне возможно: до их окопов через пригорок ровно семьдесят метров.
– Что-нибудь новое сообщил?
– Нет, но прежние сведения подтверждает.
Черняховский сразу же утратил интерес к пленному и снова занялся с комбатом. Родион Макарович заметил насмешливым шепотом:
– Симдесят метрив!.. А тыхо, як на баштани у курени.
Я понимал солдата: эта обстановка переднего края временами казалась лишенной реальных черт – белое безлюдье снегов было обманом, и тишина была обманом, а в считанных метрах отсюда, от нашей землянки, согретой дыханием, от скромного дощатого столика, перед которым, склонившись над картой, стоял в нимбе света молодой задумчивый командарм, в промерзших окопах, в таких же землянках жил, шевелился, страдал бессонницей, томился свирепой тоской преступления совсем иной человеческий мир – страшное, опротивевшее самому себе, обреченное воинство смерти.
Все же, если мерить душевной мерой, оно всегда находилось, это воинство, далеко от нашего солдата, как бы на дне ущелья, где холод и мрак. И теперь, отделенное от наших окопов полосой пространства семидесятиметровой ширины, оно пребывало, по сути, неизмеримо дальше, как бы за гранью истинного мира, в пропасти своей обреченности и позора. Но, уползая издыхать в породивший его тартар, цепляясь за каждый рубеж, чтобы продлить агонию, оно еще оставалось очень опасным, сборище механических солдат и монстров – офицеров, под скрещенными костями и оскаленным черепом, в неприютных заснеженных полях. Они еще были уверены, что подчинены своему фашистскому командованию, а в действительности уже сейчас их судьбой полновластно распоряжался вот этот молодой стройный генерал, стоявший в освещенном углу землянки: почему-то мне запомнилось и ту минуту, как, что-то сказав комбату, он резко тряхнул кулаком, вскинул голову и улыбнулся.
Через две минуты мы вышли из землянки, и вот уже послушная, быстрая, как тень, машина снова подняла за собой метель. Черняховский по-прежнему сидел с шофером и время от времени подсказывал дорогу. Всю эту однообразную местность, лишенную значительных примет, командарм успел изучить досконально и заставал командиров полков, батальонов, рот именно там, где и рассчитывал застать. Родион Макарович, по-видимому, был прав: Черняховский знал каждого командира по имени и фамилии, помнил эти имена и не ошибался: по крайней мере, как мне запомнилось, он ни разу не сверился по записной книжке.
За полночь по кромкам сугробов задымила поземка, и, видимо, опасаясь неожиданностей, противник запустил вдоль линии фронта серию ракет. Мы переждали близкую вспышку на склоне взгорка, спустились на ровную луговину, и здесь, у забытой скирды, водитель по знаку Ивана Даниловича остановил машину.
– Приехали, – сказал Черняховский, оттолкнул дверцу и шагнул в сугроб. Я вышел из машины вслед за адъютантом. Местность вокруг казалась необитаемой, куда ни глянь – снега и снега. Но командарм сказал:
– Мы остаемся здесь. – И кивнул водителю: – Доставите, Василий, товарища в Понинку.
Он подал мне руку.
– Есть вопросы?
– Только один вопрос, Иван Данилович: адрес, по которому мы прибыли, мне представляется загадочным.
Он усмехнулся.
– И нас не встречают с оркестром? Впрочем, ошибаетесь, встречают…
Сугроб у обочины проселка ожил, зашевелился, и перед нами обозначились две смутные белые фигуры, словно два зыбких призрака, но с абсолютно реальными автоматами в руках.
– Стой… Пароль?
…Черняховский возвратился в Понинку лишь на следующий вечер. Где-то близко, за окраиной села, долгий час громыхала наша артиллерия, потом крутым подъемом, в гору, на запад неторопливо потянулась бесконечная колонна автомашин. Солдаты из частей свежего пополнения, чинно сидевшие на этих машинах, были ребята как на подбор: подтянутые, чистенькие, бритые, в ладных полушубках и ушанках, и в облике их угадывалась торжественность, как бы отблеск невысказанной общей радости; быть может, они уже знали исход сражения за Шепетовку.
Вечер был ветреный, багровый, и горизонт дымился сплошным пожаром, а полуторки, и трехтонки, и довольно нелепые трофейные автофуры все карабкались по крутому откосу, чтобы исчезнуть в закатном дыму: и только одна приземистая, светлая машина пробивалась обочиной с запада на восток, и я узнал ее издали.
У пригожего домика, где квартировал командующий и где я его уже давненько поджидал, машина остановилась, и расторопный адъютант, выскочив на дорогу, открыл переднюю дверцу.
Немного помедлив, командарм вышел из машины; он не заметил широкой тропинки, которой уже не раз проходил, и тяжело зашагал через сугроб, проваливаясь; в снег по колени. Шел он медленно, очень усталый, и лицо его было упрямо-неподвижно, а плечи напряженно приподняты, как будто он нес через двор огромный невидимый груз. На крылечке резко остановился, перевел дыхание, встряхнулся, с усилием ступил через порог. И – что за внезапная перемена! – сбросив в прихожей шинель, он словно бы вместе с нею сбросил и усталость: молодым пружинистым шагом прошел к столу, кивнул мне, придвинул стул.
– Ну, а сегодня я могу ответить на ваши вопросы. Помнится, вы спрашивали: как и когда мы возьмем Шепетовку. Когда – теперь вы уже знаете: взяли прошлой ночью. А как мы ее взяли? Правду сказать, не без хитрости. Присаживайтесь, объясню.
Было в нем в эти минуты что-то от доброго школьного учителя, терпеливого и участливого, который, несмотря на занятость и усталость, выбрав меж уроками время, стремился приоткрыть ученику непонятную, но интересную и важную премудрость. Он положил на стол планшет с расправленной и довольно потертой картой, взял карандаш.
– Смотрите, вот Шепетовка… – Острие карандаша осторожно коснулось красной точки на карте: – Здесь, на подступах к станции, на ее восточной стороне противник понастроил укреплений, ух, сколько перерыл земли! Он ждал фронтального удара и готовился драться напропалую. Мы это знали. Однако мы знаем и кое-что другое… Вам доводилось слышать о такой болезни – котлобоязнь? Немцы захватили ее на волжских «сквозняках», а сейчас она приняла у них размеры эпидемии. Это вроде лихорадки, но особенной, психической; при угрозе окружения она трясет целые их дивизии и корпуса. Вот мы и подумали: зачем же нам лезть на рожон, штурмовать их траншеи и доты? Не проще ли испытать нервишки у господ, как там у них в отношении котлобоязни?
Острие карандаша двинулось вдоль четко отмеченной линии фронта, замерло, обронило крестик.
– Здесь, на правом фланге, мы нанесли «укол». Группа танков, батальон пехоты…
Повторяя изгибы черты на карте, карандаш наметил еще один крестик, наметил и впился в бумагу.
– А здесь, на левом фланге, мы одновременно нанесли второй «укол»…
Карта имела телесный оттенок и была мягка, эластична, как кожа, а острие карандаша вонзалось в нее все глубже, будто шприц.
– Итак, два «укола», – вот, собственно, и весь «секрет».
Он отодвинул планшет, осторожно положил на скатерть карандаш.
– А дальше все происходило так, как мы и ожидали: нервишки у противника оказались очень растрепанными – ему сразу же привиделся «котел». Он заметался, стал перебрасывать силы на фланги, чтобы сорвать попытку воображаемого окружения, но спешка в такой обстановке может перейти в панику, и тут без нее не обошлось. Тем временем мы нанесли именно фронтальный удар и вошли на станцию. Подчеркиваю: не ворвались – вошли. Это значит – деловито, рассчитанно, избегая излишних потерь. Взято много пленных, эшелоны с вооружением, боеприпасами, продовольствием, но трофеи сейчас подсчитываются, а сколько их, мы узнаем, – командарм взглянул на ручные часы, – да, узнаем часа через два.
Не меняя деловитого тона, лишь немного повысив голос, он бросил через плечо:
– Друг Петрович, трофеи – трофеями, а пельмени – пельменями.
Бойкий повар-орловец откликнулся тотчас:
– Посылаю гвардейские порции… Шепетовские! И с огоньком…
В этот вечер Иван Данилович был весел и разговорчив, обедал с аппетитом, похвалил «орловского чудесника» и сам налил ему «поощрительную», а мне все помнилось, каким до предела усталым, выбравшись из машины, шагал он через двор, к была удивительна такая перемена.
Возвращаясь к нашему недавнему разговору, я спросил, на какое время планирует он свою поездку в Умань и Вербово, но ответа не услышал. И тут меня удивил повар: выглядывая из-за двери напротив, он делал какие-то знаки. Я оглянулся, понял и стал тихонько подниматься из-за стола. Уронив голову на грудь, командарм спал.
Скромный результат пребывания в Шестидесятой армии – рукопись очерка – я оставил у Черняховского еще до поездки с ним на фронт, а теперь, собираясь возвращаться в Киев, должен был зайти за нею и заодно проститься. Знакомая светлая машина стояла у калитки, и Василий, приоткрыв дверцу, крикнул мне, вместо приветствия:
– Вы, может, с нами – вперед, на Запад?
Я сказал, что это было бы здорово, но где-то, возможно, уже мчится моя попутная полуторка, которой суждено доставить меня в Киев.
Черняховский был, как всегда, подтянут, франтоват, свеж, бодр. Он подал мне рукопись.
– Да, прочитал. На полях вы увидите пометки: значит, на мой взгляд, необходимы сокращения. Вообще, все, что касается моей особы, я просил бы изъять.
– Но, товарищ командарм, это значило бы изъять весь очерк.
Казалось, он думал о чем-то другом.
– Ну, а что дадут читателю даты моей биографии или мои «личные заслуги»? Не лучше ли рассказать о сражениях, выигранных армией, о наших героях Днепра? Знаете, – он заговорил тише, – я вообще не терплю славословий. Прав был Маяковский: сочтемся славою. Главное – победа. Подробности – потом.
Я обещал ему пересмотреть рукопись и сократить «личное», не преминув замолвить несколько слов в защиту биографического очерка. А командарм, терпеливо слушая эти доводы, все поглядывал с еле приметной усмешкой на мою шинель. Вдруг он засмеялся:
– А майор, говорите, оказался приятным собеседником? Я вспомнил, как вы добирались в Понинку. Значит, сначала потребовал документы, а уж потом стал беседовать и угостил табачком? Причина его недоверия при знакомстве понятна: виноват этот ваш недомерок, зипун с бахромой.
Он открыл дверцу шифоньера, снял с вешалки новенькую шинель, повесил передо мной на спинку стула.
– Видно, портной на ваше счастье ошибся: теснее сделал, чем надо. Возьмите и носите на здоровье… Что? Отказываться? Учтите, я хотя и не грузин, но исповедую грузинский обычай: отказ от подарка есть оскорбление.
Я не отказался. Принимая подарок, отвечал ему словами Гоголя:
– «Славная бекеша у Ивана Ивановича! Отличнейшая, а какие смушки. Фу ты пропасть, какие смушки! сизые с морозом! Я ставлю бог его знает что, если у кого-либо найдутся такие!»
Командарм смеялся. Впрочем, я приметил: он опять напряженно думал о чем-то другом. На прощанье крепко пожал мне руку, по привычке внимательно заглянул в глаза.
Разыскивать попутную машину до Киева мне на этот раз не пришлось. Завидев меня во дворе, Василий заспешил навстречу.
– Маршрут, оказывается, изменился: мы едем в Киев! Ну, жизнь шоферская – чудернацкая, в эту минуту не знаешь, где очутишься через час!
Я, конечно, обрадовался, но, опасаясь недоразумения, спросил:
– Почему вы решили, Василий, что мы едем в Киев?
Он прищелкнул каблуками:
– Адъютантом командующего приказано доставить вас в Киев, прямо на квартиру.
– А ведь это машина командарма?
– Будьте спокойны, имеется резерв.
Февраль на Украине в отношении погоды, как правило, неустойчив, и в час нашего отъезда закружила метель. Но Василий был асом шоферского дела, и мы домчались до Киева, за два часа.
И уже пронеслось большое время, и, тщательно «просеивая» события, история сказала, кто есть кто, и отметила по заслугам в числе бессмертных имен имя Ивана Даниловича Черняховского – сельского пастуха, рабочего-цеметника, солдата, полководца, – сына украинского народа.
Когда в очередных сводках Совинформбюро по радио и в прессе, сквозь гром артиллерийских салютов в честь освобождения Минска, Вильнюса и других городов слышалось имя генерала Черняховского, передо мной всегда вставал образ до черточки знакомый, обаятельный и скромный.
«Главное – победа. Подробности – потом».
5 марта 1944 года постановлением Совета Народных Комиссаров Ивану Даниловичу Черняховскому было присвоено высокое воинское звание генерал-полковника. Через месяц, 12 апреля, он становится командующим войсками Третьего Белорусского фронта. В конце июня руководимые им войска совместно с Первым Прибалтийским фронтом громят витебскую группировку противника, освобождают город Борисов и в первых числах июля врываются в Минск. Впереди – Вильнюс и Лида; они будут взяты в середине июля, а в конце августа армии Черняховского выйдут к границам Восточной Пруссии.
