Текст книги "Сочинения в 2 т. Том 1"
Автор книги: Петр Северов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 39 страниц)
Черты портрета
Должность военного корреспондента не из спокойных: еще открывая дверь кабинета, я знал, что без важной причины редактор не позовет.
Он кивнул мне и подал пакет вместе с командировочным удостоверением.
– Выехать сегодня. Сейчас. Письмо вручить лично командующему Шестидесятой армии.
– Есть, выехать сейчас… Адрес?
– Адрес на фронте, – сказал редактор. – Вы должны встретиться с командующим и взять у него беседу: продолжение нашего наступления, ближайшие перспективы. Биография генерала – подробно. Эта запись беседы должна быть им визирована.
– Есть, взять беседу и завизировать, – повторил я, должно быть, не очень уверенно, потому что редактор быстро взглянул на меня и тотчас стал еще строже.
– Не вздумайте возвращаться «порожняком». Желаю доброго пути.
Я мог бы задать ему несколько вопросов или, по крайней мере, один из них: «А что, если командующий меня не примет? В пору больших событий на фронте ему не до пространных бесед с газетчиками, тем более, не до экскурсов в детство». Однако я знал редактора: в этом внешне болезненном человеке таился запас неистовой энергии, всецело отданной газете, ее сложной внутренней жизни, ее сердцебиению, и такого же отношения к делу он требовал от других. Уверенный, что командировка редакции – документ наивысшего авторитета, своего рода универсальный пароль, он не допускал мысли, что задание может быть не выполнено, а если журналиста смущали возможные трудности, шефу или «деду» об этом, во избежание бури, не следовало говорить.
Я вернулся в приемную с чувством, которое, наверное, испытывает бегун на старте: задача не легка, но выполнима, и, значит, прочь сомнения, – за дело.
Секретарша как будто знала что-то: мило улыбнулась и подала мне солидный блокнот и два дефицитных карандаша.
Мельком я снова взглянул на свое командировочное удостоверение: машинописный текст был выбит крупно и четко: «К генералу Черняховскому Ивану Даниловичу».
И сразу не стало свободного времени: в сторону незаконченные дела, только звонок домой – «до скорой встречи!» – и вот он, рядом с редакцией, бульвар Шевченко, фронтовая дорога той незабываемой поры.
Бои шли западнее Житомира. Киев уже стал глубоким тылом. Самолеты противника появлялись над его бесконечными руинами все реже. В то утро бомбы упали на Пушкинской, рядом с гостиницей «Украина», но в ее обугленной громадине «зажигалкам» нечего было поджигать, а воронки на мостовой сразу же засыпали саперы. Жизнь медленно наполняла эти опустевшие кварталы, и на скользких тропинках бульвара, среди искалеченных, обожженных тополей, подобно вестникам весны – грачам, уже играла стайками детвора.
Было начало капризного февраля 1944 года – месяца метелей, глубоких снегов, внезапных ростепелей и стеклянного гололеда.
Отыскать машину до Житомира – не задача; все машины шли одним маршрутом – на фронт, и в кузове первой же полуторки нашлось местечко еще одному служивому.
Ночью в обожженном, черном Житомире обычная, но не обстоятельная, как в недавние времена, а поспешная, вороватая бомбежка, всплески ракет, сутолока машин, бисер трассирующих пуль и на распаханном бомбами шоссе – невозмутимое, терпеливое и беспечное дитя войны – регулировщица. Она добродушно советует солдатам:
– Час поздний, ребята. Сейчас бы вам отдохнуть…
В малом домике, на окраине, тесновато: солдаты спят «наскоро», вповалку, прижавшись друг к другу, и негде ступить ногой, но хозяйка ласкова и гостеприимна. Уверенно шагая через разбросанные тела, присвечивая плошкой, она отыскивает свободное местечко и «новенькому».
Февральская ночь длинна, и, значит, есть время собраться с мыслями, вспомнить все, накопленное временем войны и связанное с тем человеком, чье имя уже привычно и значительно звучало в сводках Совинформбюро. С ним, с этим именем, почти обязательны были доблестные дела, искусные охваты, окружения войск противника, сокрушение его укреплений, освобождение все новых городов. Итак, мне помнилось, что Иван Данилович Черняховский вступил в войну полковником, командуя Двадцать восьмой танковой дивизией в районе Шауляя. Уже на второй день войны, 23 июня, удерживая рубеж обороны, Черняховский повел один из своих полков в контратаку против наступавшей первой танковой дивизии немцев. Контратака была неожиданной и мощной, и, отброшенный на несколько километров, противник потерял сотни пехотинцев, мотоциклистов, до десятка артиллерийских орудий. Он впервые почувствовал силу ответного удара.
В непрерывном потоке тяжелых и горьких вестей войны она не могла не запомниться, та первая победная весточка.
А через месяц, в конце июля 1941 года, Двадцать восьмая танковая дивизия провела второе ожесточенное сражение: обеспечивая отход наших стрелковых соединений на удаленный тыловой рубеж, подразделения Черняховского зарывали танки в землю и сражались до последнего человека.
Задержать противника, остановить рассчитанное по часам движение его бронированных полчищ – такова была главная задача, стоявшая перед нашими войсками в те суровые дни. И воины Двадцать восьмой сломали неумолимый график его наступления. Они потеряли в том сражении много боевых машин, но выполнили, казалось бы, непосильную задачу.
В ноябре полковник Черняховский был представлен к первой боевой награде – ордену Красного Знамени.
В ту пору его дивизия не выходила из сражений на подступах к древнему Новгороду, решительно контратаковала врага, захватывая пленных и оружие, дралась за каждую улицу города, стояла на смерть у стен Новгородского кремля.
За личную храбрость, проявленную в боях при обороне Новгорода, Черняховский был награжден вторым орденом Красного Знамени. Эту награду он получил в апреле 1942 года, а через несколько дней, в мае, ему было присвоено звание генерал-майора. Вскоре молодой заслуженный генерал принимает в Воронеже командование Восемнадцатым танковым корпусом и сам ведет в атаку Сто десятую танковую бригаду.
В памяти еще были свежи стремительные события тех дней: я был на Воронежском фронте и помнил, как радостно пронеслась в войсках весть о прибытии свежего танкового корпуса и о том, что его командиром назначен генерал Черняховский. Но на малом разъезде, где разгружались эшелоны корпуса, как будто проснулся забытый вулкан, и черные смерчи пыли, взнесенные до небес, от зари до зари кружили над притихшей степью. Это авиация противника непрерывно висела над эшелонами – гитлеровцы не жалели ни своих асов, ни боевых машин.
Принимать корпус Черняховскому довелось под непрерывной бомбежкой. А войска противника, с ходу хлынувшие через Дон, все растекались по его левобережью, устремляясь к Воронежу. Нужны были немедленные, решительные действия, чтобы отбросить их обратно за реку.
Вот почему, поручив руководство разгрузкой одному из офицеров, Черняховский уже на второй день по прибытии на фронт повел свою Сто десятую танковую бригаду в атаку.
Поддержанный войсками фронта, Восемнадцатый танковый корпус к исходу следующего дня отбросил гитлеровцев в своей полосе обороны за Дон.
Однако, потерпев неудачу на левом берегу Дона, немецко-фашистское командование не отказалось от своих планов овладеть Воронежем. Оно подтянуло к городу свежие дивизии, крупные артиллерийские и танковые части, подняло в воздух сотни боевых самолетов. В течение целой недели на дымных развалинах города бушевало сражение дотоле невиданного ожесточения – и воины генерала Черняховского устояли. А когда на помощь им подошла Шестидесятая армия, противник окончательно убедился в безнадежности своих дальнейших атак. Он стал зарываться в землю на том превращенном в огромное кладбище поле, где уже были зарыты навеки тысячи его солдат.
Какие-то три недели довелось генералу Черняховскому командовать Восемнадцатым танковым корпусом, но эти три недели, быть может, равнялись годам. Он учился разгадывать хитроумные замыслы гитлеровских штабистов, их изощренные уловки и ходы, любые штампы, расписанные фашистскими военными академиями, противопоставляя им живую, пытливую мысль полководца, глубокую веру в советского солдата и непреклонную волю к победе.
Кое-что понаслышке мне было известно и о характере генерала. Помнилась ночь, проведенная в медсанбате под Воронежем, тусклое мерцание плошки в крестьянской хате, сосредоточенные лица солдат, проступавшие из полутьмы. Рассказывал старший сержант, раненный в ноги и в грудь, и в его хрипловатом голосе звучали нотки удивления, а те, что слушали его историю, наверное, не впервые, тоже раненые, перебинтованные, с руками в гипсе, другие на костылях, – напряженно ловили каждое слово.
– …Кто знал, что за пригорком их шельма пулеметчик не убит? – с усилием привстав на локтях и тараща во тьму глаза, спрашивал солдат. – Молчит, значит, думаю, пристукнули, значит, даешь пулемет! Эх же он и полоснул меня, братцы, прямо по коленям, будто кнутом ожег! Ну, еще дело, что я гранату успел швырнуть, – теперь-то было наверняка! А подняться на ноги – куда там! Не ноги – вата, натурально мешок, полный ваты, к ногам привязанный, и она горит, печет… Понял я, братцы, дело – труба, и сколько раз косая на меня замахивалась, да как-то берегла судьба, вот до этой самой минуты берегла, а теперь отказалась.
– Ты свою судьбу не попрекай, – строго заметил сосед по койке, хмурый, заросший до глаз рыжеватой щетиной солдат. – У тебя судьба – прямо-таки Ванька-встанька.
Сержант улыбнулся ясными глазами.
– Ну, верно. А кто не ругнется сгоряча? И вот какое чудо случилось: были, понимаешь, вокруг меня люди, не один же я шел в атаку, – были, и вдруг не стало ни души. Может, я сознание потерял, лежал неподвижно и тихо под межой, у проселка, и санитары меня не заметили? Или подумали – убит? Каждый из вас, братцы, с жизнью прощался, и что вам рассказывать про это? Видно, особенно горько оно и трудно, если так, без людей, один.
– У каждого свой характер, – строго сказал сосед.
Сержант покусал сухие губы, приподнял голову, прижмурился на огонек.
– Я так понимаю, что это очень трудно, если уходят твои последние минуты и ты совсем один. Ты знаешь, ничто уже не поможет, нету силы такой, чтобы помогла, и единое на свете, чего ты хочешь, – видеть человека, знать, что он рядом, свой человек, а зачем – тут я и сам, правду сказать, без понятия. Но тогда я хотел только одного – увидеть, услышать человека. Не могло же случится такое, чтобы кругом все вымерло без остатка, а если случилось, значит, одно из двух: или я сошел с ума, или уже умер. Как это назвать – бред или, может, страх? То место, где я лежал, было мертво, оно было могилой, а проселок рядом, за бурьянами, был жизнью потому, что там я мог встретить человека, увидеть его, позвать. Я полз по толоке к проселку, и трудно было держать голову, шея вроде бы ломалась, и я кусал траву и опять полз. Помню, обрадовался: вот она, колея, и пыль, ну в точности вода подогретая, а раненый, сами знаете, как дите.
Кто-то из солдат усмехнулся:
– Хватил водички?
Сержант перевел дыхание, вытер со щеки крупную каплю пота.
– Хватил.
– Ты про самое главное давай, – недовольно напомнил сосед.
В ясных глазах сержанта удивление.
– А тогда это, приятель, и случилось: откуда ни возьмись – машина легковая – ж-жих! – тормоза взвизгнули. За стеклом – двое, и тот, что с водителем рядом, резко дверцу отбрасывает, выходит, наклоняется надо мной. Он без фуражки, молод, строен, черняв, чубчик ветром развеянный.
«Жив, – говорит, – а не подобран? – И кивает водителю: – Ну-ка, помоги».
Осторожно берут они меня, – руки у этого чернявого, чувствую, сильные, – поднимают, несут и на заднее сиденье укладывают. Я слова не могу сказать, пылью давлюсь, и рот и нос ею набиты, а он, чернявый, внимательно смотрит на меня, берет флягу, снова наклоняется и дает мне испить. Тут, братцы, признаюсь, повел я себя некрасиво, и не от грязищи, что в горле комом, от невозможного удивления – генерал! Поперхнулся я и чай разбрызгал, дыхало совсем забилось от смущения. А он терпеливо переждал и – снова мне флягу. Выпил я три глотка и голос сгоряча не рассчитал, как перед строем полковым, гаркнул:
«Спасибо, товарищ генерал, Иван Данилович Черняховский! Вовек мне, гвардии сержанту Бабичу, этого не забыть…»
Он усмехнулся: зубы ровные, белые, а глаза, видимо, от бессонницы, малость воспалены.
«Откуда вы знаете, гвардии сержант, что я Черняховский?»
«А потому, товарищ генерал, что я вас таким и представлял».
«Ясно, – сказал он, – Значит, представлял санитаром? Ну, оправдываться не надо: санитар – солдату брат. А за то, что вас не заметили, сержант, на поле боя, кое-кто получит загоняй. Такую рассеянность не прощают. Потерпите немного, сейчас мы завернем в медсанбат».
Солдаты задвигались, неуловимо переместились, кто-то порывисто вздохнул.
А хмурый сосед сержанта ближе придвинул плошку и словно просветлел лицом.
– Да, человек, – молвил он негромко. – Человек…
Будто оправдываясь, сержант заговорил быстро и запальчиво:
– Дело не в том, что я это был, Василий Петрович Бабич. Мало ли таких Василиев Петровичей! А дело тут, братцы, в обстановке: понимаете, сражение идет, и что одна жизнь в сражении, моя или твоя?
Солдаты молчали; трепетал огонек; стекло в перекошенной раме слегка лихорадило от дальней канонады.
– Видимо, стоит чего-то, – негромко, уверенно сказал кто-то из солдат.
Сержант улыбнулся, тряхнул головой.
– Правильно. Чего-то стоит! Что ж, генералы наши сами в солдатских шинелишках нежились, – заговорил высокий, худой старшина, блеснув из-под белоснежной марлевой повязки угольно-черными зрачками. – И за плугом ходили, и слесарничали, как Ворошилов. А Черняховский, я слышал, грузчиком в Новороссийске работал. Грузчики – те ребята завзятые, дружные, своего в обиду не дадут.
Снова лихорадили стекла, свет ракеты полыхал за окошком и лился с крупной и четкой листвы клена, как ливень. И мне запомнились и долгая тишина раздумья, и слово, повторенное чуть слышно:
– Человек…
Тогда я записал фамилию сержанта и, на случай, его полевую почту, – хотелось подробно рассказать в армейской газете об этом эпизоде, но больше нам встретиться не довелось. А теперь она отчетливо вспомнилась, ночь в медсанбате, с живыми подробностями, с чертами лиц, с ощутимо-значительным весом взволнованной тишины, и ясные глаза сержанта Бабича удивленно глядели из полутьмы.
Но тут же вспомнилось и другое: бывалый, не раз награжденный, отмеченный нашивками ранений, знакомый майор говорил:
– Черняховский поднялся как новая звезда, и верно: что ни сражение – за ним победа. Слышал, многие называют его счастливчиком: вот, мол, кому действительно везет! За тринадцать месяцев войны никому не известный ранее комдив становится знаменитым командармом! Но мне доводилось видеть «счастливчика» вблизи – в полку, в батальоне, в роте, в солдатском окопе, в танке, на действующей батарее. Нет, не в ореоле славы – в грязи по пояс и с автоматом в руках. Что за энергия в человеке: в дождь, в мороз, в буран – везде поспевает, все видит и малой оплошности не простит. Под Касторной мой батальон отлично выполнил задачу, и вот он, Иван Данилович, тут как тут. Броской походкой вышагивает, чистенький, подтянутый, франтоватый, дружески руку подает:
«Поздравляю, отличная робота. И особенно вторая рота, молодцы!»
Признаться, я растерялся: откуда ему известно, что именно вторая рота раньше других на станцию ворвалась и эшелон противника с боеприпасами захватила? Спросить об этом не успел, вижу, генерал нахмурил брови:
«Почему не бриты, майор? Разве не вы служите солдату примером?»
Резко повернулся, сел в машину и укатил в соседний полк, а я вроде бы сразу два душа принял – теплый и ледяной. Стыдно, конечно, перед солдатами, что такого пустяка недосмотрел. А позднее, когда часок передышки выпал, вижу – все бойцы за самобрейки взялись, и, право, батальон помолодел!
Досадливо морщась, майор достал из кармана самобрейку:
– Вот, видишь, теперь не расстаюсь. Но мог же он тогда сделать замечание и потише? Ты спрашиваешь про характер? Тут он весь, в узел затянутый, крепок и очень крут!
Отдельные штрихи, конечно, не создавали портрета: грузчик из Новороссийска, ставший командармом, насколько мне было известно, не любил давать интервью. Но по отрывочной, еще далеко не законченной летописи войны, по ежедневным сводкам, отсекавшим названия городов, словно куски металла, можно было проследить его боевой путь.
Бои на Воронежско-Касторненском направлении, развернувшиеся в январе 1943 года, были для Черняховского первым экзаменом, когда он руководил наступательной операцией армейского масштаба. И вот уже освобождены Воронеж и Касторное, и в начале февраля, совершив искусный обходной маневр, прорвавшись в тылы курской группировки противника, Шестидесятая выбрасывает гитлеровцев из Курска. Она не останавливается на достигнутом рубеже – продолжает стремительное наступление на Льгов – Суджу, сметает укрепления врага и его арьергарды, захватывает пленных и трофеи, а в начале марта закрепляется на линии Рыльск – Коренево.
Война продолжалась двадцать первый месяц, и все это время, за малыми передышками на фронте, генерал Черняховский провел в боях. Он многое видел, пережил и многому научился в свои 36 лет: он вел сражения против маститых и родовитых, убеленных сединами немецких генералов и с меньшими силами – бил их.
За славные боевые дела Шестидесятой армии в зимнем наступлении 1943 года генерал Черняховский был награжден третьим орденом Красного Знамени и орденом Суворова 1-й степени. В феврале, находясь на командном пункте одного из своих полков, он узнал, что ему присвоено звание генерал-лейтенанта.
О нем много писала западная пресса. Его называли «удивительным украинским самородком». Геббельс хрипел по радио, что, мол, успехи юнца Черняховского – лишь совпадение случайностей. Но на левом фланге Курской дуги Шестидесятая армия снова преподала противнику горькие уроки, а в общем августовском наступлении 1943 года, прорвав оборону врага, она захватывает Глухов, за ним в первой половине сентября – Конотоп, Бахмач, Нежин, важнейший опорный пункт противника на подступах к Днепру. И снова, как после взятия Курска, Черняховский не останавливается, не дает врагу передышки: еще задолго до того дня, когда перед его передовыми батальонами сверкнет широкая днепровская стремнина, он готовит войска к броску на правый берег и теперь, с ходу, решительно и умело осуществляет этот бросок. Тогда, в первые дни освобожденного Киева, мне довелось встречаться с бойцами и офицерами Шестидесятой. Помнилось раннее утро в Ясногородке, где еще дымились развалины, плакали у свежих могил женщины, ветер трепал на телеграфных столбах обрывки приказов немецкого военного начальства, грозивших в каждой строке населению расстрелом, где по изрытой бомбами улице, ежась и горбясь, понуро брели ошалелые пленные эсэсовцы. Они с опаской поглядывали на строй нашей пехотной колонны, которая деловито и лихо печатала шаг на запад… Все было удивительно в то незабываемое утро: и мощная пехотная колонна, которая словно бы чудом возникала из-под днепровской кручи и размеренно взносилась на высотку, и странная армада лодок, баржей, понтонов, плотов на вспененной реке, и лица солдат, упрямые и веселые, в бликах солнца и счастья.
Командир роты связистов, расквартированной в Ясногородке, статный веселый сибиряк радушно встречал гостей «с того берега» – только что прибывших сельсоветчиков, хозяйственников, корреспондента; угощал добротным солдатским борщом, показывал трофейный генеральский кортик.
– Игрушка, да и только! Обратите внимание на отделку, – дамское украшение, перламутр! Их фашистское благородие сами-то успели смыться и, видимо, очень уж поспешали, ежели и эту цацку бросили, и полевой бинокль, и сапоги. Ну, бинокль я нашему командиру полка отдал. Сапоги, вот они, на мне, задник высокий, не по-нашенски, а так – в самую пору и со скрипом. Штуку эту красивую, кортик я нашему главному передам: пускай у Ивана Даниловича память останется про переправу, – ох, и горячие ж были тут дела!
Секретарь сельсовета, пожилой добродушный усач, шумно удивлялся и сапогам, и кортику, и немецким сигаретам, набитым вареной в никотине бумагой, удивлялся и сыпал вопросами:
– А Иван Данилович, каков он из себя? Молод? Боже мой, да совсем же молод! А ездит, конечно, в броневике? Как же так, что в простой машине? И, говорите, на кухню солдатскую наведывается? Мастак! И как же это придумать, чтобы он, когда переправится, завернул бы к нам в сельсовет? Нам бы сейчас лошадок или полуторку…
Комроты смотрел на него удивленно и насмешливо.
– Когда переправится? Откуда, уважаемый? Из-за Вислы, что ли, по окончании войны?
Усач даже уронил ложку.
– Шутите, служивый… Висла! Я нашу переправу имею в виду.
Комроты, казалось, обиделся.
– Значит, вы полагаете, что Иван Данилович ждет себе спокойненько на том берегу, пока мы тут последнего эсэса выкурим? Ну, батя! А ведь он в самый первый час, с первым батальоном на плацдарм выбросился. Минутку: понимаю, что такое – свыше запрещено. Дело командира – руководить боем. Твердую руку его постоянно должен чувствовать солдат. И солдат знает, что беречь командира – все равно, что собственную голову беречь. Но атака, батя, атаке рознь: тут, под кручами, на малом клочке земли, может, судьба всей громаднейшей операции решалась, и не появись он, сам командарм, в минуту ему известную, в пекле этом, в схватке, среди бойцов, кто знает, как еще дело обернулось бы. Есть такая минута, батя, неповторимая, невозвратная, и он ее, может, сердцем засекает, полководец.
Комроты не преувеличивал: вся армия знала, что командующий, генерал Черняховский, шел в первых рядах атакующего десанта, и горстка бойцов, которой удалось вцепиться в правый берег Днепра, смяла и отбросила противника. Солдаты и офицеры, кому довелось в тот трудный сентябрьский день хлебнуть днепровской воды и горя, тащить, барахтаясь в грязи, пулеметы, вгрызаться кусачками в железные чащи заграждений, срываться с обрывов и снова прокладывать в них ступени, крушить и рушить обжитые вражеские доты и ликовать, шатаясь от усталости, на заданном, достигнутом рубеже, – израненные, оборванные, прочаженные дымом, эти славные воины вскоре узнали, что они – Герои Советского Союза.
Награжденный лишь несколько дней назад за освобождение Конотопа, Бахмача, Нежина вторым орденом Суворова 1-й степени, И, Д. Черняховский тоже стал на рубеже Днепра кавалером Золотой Звезды.
С конца 1943 года Шестидесятая армия входила в состав Первого Украинского фронта. Еще совсем недавно смолкли громы орудий под Корсунь-Шевченковским, где от крупной группировки войск противника остались кучки пленных да груды обгорелого железа, и в конце января 1944 года двинулось в наступление, нацеливаясь на рубеж Острог, Славута, Шепетовка, правое крыло фронта. Здесь, среди заснеженных перелесков и полей, в белом бескрайнем бездорожье, в те дни вела бои Шестидесятая, где-то здесь, в действующих войсках, находился мой высокий адресат – генерал Черняховский. Утречком, выбравшись из Житомира, как говорится, на «оперативный простор», я встретил на развилке дорог скучающего симпатичного майора. Закурили, обменялись мнениями о погоде.
– Далеко ли топаете? – приветливо осведомился майор, видимо, заинтересовавшись какой-то подробностью в моем не особенно пригнанном обмундировании.
– Откровенно сказать вам, прямо к генералу Черняховскому.
Он почему-то усмехнулся.
– Так, значит, прямиком?
– Прямиком или в обход, еще не знаю. Пока что выясняю адрес.
Симпатичный майор оказался сотрудником Смерша и довольно твердо потребовал мои документы. Командировку рассматривал долго и почему-то дважды взглянул сквозь нее на солнце, как через закопченное стекло. Возвращая командировочное, молвил загадочно:
– А командующий и не подозревает…
– Что еду к нему я?
– Вот именно.
Он недосказал мысль и тотчас смягчился:
– Ладно. Помогу вам. Тем более, что нам по пути. Вот катит какая-то колесница.
«Колесница» оказалась обычной полуторкой, груженной снарядами, и быстро домчала нас в село Понинку, что немного севернее станции Полонное. Майор указал мне на довольно ветхий деревянный двухэтажный дом:
– Спросите здесь. Если, конечно, впустят.
Мне нравился и его сдержанный юмор, и добрый самосад, и я немного одолжился из его кисета. Все же подумалось, как тогда, в редакторском кабинете, примет ли? Симпатичный майор подшучивал неспроста, а редактор, в случае неудачи, конечно, покривится и скажет, что ошибся, не того послал на столь ответственное задание. Внутренне я заранее готовился к «бою» и не собирался отступать, видя главным препятствием адъютанта командующего и, пожалуй, часового на крылечке дома.
Но часовой молча взглянул в командировочное и отдал приветствие движением штыка. Крутая деревянная лестница вела на второй этаж, и шаткие ступени скрипели. Старый этот дом, видимо, ранее был каким-то учреждением, прокуратурой, загсом или Заготзерно, – дверь открывалась в довольно просторную приемную, из которой две другие двери вели в кабинеты, а на стене сохранилась доска для объявлений.
В приемной с левой стороны, в углу, за простеньким письменным столом, перед двумя телефонными аппаратами сидел белокурый, подвижный, быстроглазый майор, просматривая какие-то записи. На его кителе поблескивали боевые ордена. Напротив него, у окна, о чем-то негромко беседовали два генерала, оба – Герои Советского Союза. Вошел полковник, молча положил на стол пакет и вышел. Адъютант быстро поднялся с единственного в приемной стула, кивнул мне, спросил тихо:
– Кто и откуда?
Я положил перед ним все то же командировочное. Мельком взглянув на бумажку, он скорбно поморщился, развел руками:
– Идет заседание Военного совета. Понимаете?
– Понимаю, конечно, и подожду.
– Видите ли, его ждут два комбрига. А только сейчас он приказал подать машину. Значит, уедет…
Я достал из-под шинели пакет.
– Должен передать командующему. И только лично.
Адъютант раздумывал несколько секунд.
– Хорошо. Подождите.
Я вздохнул облегченно: пока все шло хорошо. Где-то близко, словно за окном, ухнул снаряд дальнобойной, и старый дом заскрипел всеми своими скрепами, но адъютант не оторвался от записей, а комбриги продолжали мирно беседовать.
Через минуту их пригласили в кабинет командующего, а еще через три минуты они вышли из кабинета и заспешили вниз по лестнице. Вслед за ними вышел светловолосый, задумчивый генерал-лейтенант, затем седой полковник и третий, в кожанке, чье воинское звание я не успел рассмотреть. Адъютант подал генералу какие-то бумаги, а тот вопросительно взглянул на него и на меня.
– Товарищ с пакетом из Киева. Из редакции, – сказал адъютант. – Говорит, что должен вручить только лично.
Генерал кивнул ему:
– Что ж, зайдите.
Кажется, все складывалось проще, чем я думал, потому что, возвратись из кабинета, адъютант молвил с ноткой удивления:
– Прошу…
Кабинет командующего оказался даже не комнатой – комнатушкой; в ней едва помещались два стандартных письменных столика и пяток стульев. Малое узкое окошко, голые стены, на столе телефон и кувшин с водой.
Черняховский встал, принял у меня пакет, взглянул на редакционный штамп и подал мне руку. У него было крепкое пожатие и, видимо, привычка смотреть прямо в глаза. Тот задумчивый генерал тут же заторопился, взял со стула планшет и вышел. Черняховский скользил глазами по строчкам письма, сдвинув брови; как видно, что-то не понравилось ему в этом редакторском послании, которого я не читал. Рослый, стройный, почти франтоватый, с четкими, правильными чертами лица, с черными, как смоль, бровями, с упрямым и чуточку напряженным взглядом, он был строго красив.
– Вы получили трудное задание, – сказал он, откладывая письмо. – Во-первых, я не даю интервью. Не люблю и не умею. И писать следует не обо мне. Почему бы газете не рассказать своим многочисленным читателям о воинах Шестидесятой? У меня есть герои комбриги, и я дам вам «координаты», и скажу спасибо, если вы напишете о них… Берите ваш блокнот, пишите.
Я раскрыл блокнот.
– Скажите, Иван Данилович, вы слышали такую фамилию? – И назвал фамилию редактора.
Он по-прежнему смотрел строго.
– Да, что-то помнится…
– Это мой «комбриг», редактор. И «комбриг» железный. Ему не скажешь – нет. Получил задание – выполни.
Он взглянул на часы.
– Итак, условимся: вы напишете об одном отличном командире. Впрочем, завтра в десять ноль-ноль он будет здесь, у меня. А пока отдыхайте.
Я еще берег «резервы» и теперь решился двинуть их в дело:
– Разрешите, Иван Данилович, откровенно. Один солдат мне рассказывал, что вы в прошлом грузчиком в Новороссийске работали. Я в прошлом – моряк. Давайте представим на минуту, что вы по-прежнему грузчик, а я – по-прежнему моряк. И я прихожу к вам, грузчику, запросто: «Выручи, брат, по дружбе, иначе спишет меня капитан с корабля». А грузчик отвечает: «Не могу. Не знаю и не умею».
Он усмехнулся:
– И что тогда делает моряк?
– А что ему делать в отчаянии? Он спрашивает у грузчика: «Я был у тебя?» – «Да, был». – «Разговаривал с тобой?» – «Разговаривал». – «Значит, от этого ты не откажешься? И достаточно. А теперь я о нашей встрече такое напишу, что без опровержений тут не обойдется».
Он смотрел на меня пристальным, тяжелым взглядом.
– И вы способны на… такое?
– Способен.
– А если я запрещаю вам это?
– Я подчинен своему комбригу.
Прошли какие-то секунды. Мы смотрели друг другу в глаза. Ночь ему, видимо, выпала бессонная: белки глаз были немного воспалены. Вдруг какая-то прожилка дрогнула в его напряженном лице – и взгляд смягчился. Он засмеялся. Как хорошо он умел смеяться – весело и от души!
– Ну, брат морячок, – вздрагивая плечами, с усилием сдерживая смех, молвил он удивленно, – это значит – «на абордаж»? Это значит – взять командующего в «клещи»? А не много ли вы, капитан, на себя берете?
– Очень немного, товарищ командующий. Только три колонки до подвала.
– Как это понимать?
Я вытащил из кармана газету, развернул, показал, что значат три колонки. Генерал, казалось, уже не слушал: он легонько постучал в стену, и тотчас в двери появился адъютант.
Сердце мое тоскливо екнуло: что они намерены предпринять? Адъютант – сама готовность к исполнению приказа, пристукнул каблуками.
– По вашему вызову, товарищ генерал…
Как-то по-будничному просто Черняховский спросил:
– Где остановился наш гость?
– У меня забронирована квартира, товарищ генерал. Охраняется двумя автоматчиками.
– Где он столуется?
– Я уже позвонил в столовую штабных полковников.
– Разве он прибыл в штаб?
– Нет, в командировочном предписании указано, что капитан прибыл к вам, товарищ генерал, лично.
