Текст книги "Иду над океаном"
Автор книги: Павел Халов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 39 страниц)
– Спасибо, друг… Если бы не вы, не ваши «мустанги»… – И неожиданно для самого себя шагнул к союзнику и еще горячими от теплых перчаток и тяжелой работы в машине руками обнял того за сильные, но узкие плечи.
Уже потом, когда из вышестоящего штаба прибыл переводчик, Волков узнал подробности об американском летчике. Он оказался командиром эскадрильи. У них были такие многочисленные эскадрильи в конце войны, летали они скопом, и в храбрости отказать им Волков не мог. Да и действительно, надо было обладать немалым мужеством, чтобы сопровождать в глубокие рейды тяжелую авиацию.
Все это Волков узнал не тотчас, а спустя некоторое время – вечером, в коттедже, где прежде было офицерское собрание немецкой воздушной части, а теперь помещались КП его полка и офицерская столовая. И сам он жил здесь эти несколько дней.
Вопреки ожиданиям Волкова, готового понести самую суровую ответственность за потерю четырех машин, командующий, которому он доложил о происшедшем, только вздохнул. Он долго молчал, пожевывая сухими губами, а затем сказал:
– А Гиммлера там не было. Уже не было его там.
Тогда Волкову было не до того, но сейчас, спустя девятнадцать лет, он понял: командующий принял вину за потерю четырех машин и их экипажей на свою душу. Никто с него не спросил за это, но случай послужил ему уроком на всю последующую жизнь. И недавно на даче, когда Мария Сергеевна ушла к себе, маршал вдруг, посмотрев в глаза Волкову, спросил, помнит ли генерал тот день и то место. Волков не сразу понял, о чем спрашивают его, а когда вспомнил, отвечать было не нужно, поздно уже – маршал заговорил о другом.
Переводчика прислали к ним на все время, пока американцы будут сидеть на их аэродроме. И они были вчетвером там. Волков угощал американцев коньяком, сам пил мало, и американец тоже пил мало. Оба они почти откровенно разглядывали друг друга, точно знали, что им еще предстоит встречаться. И обоим хотелось узнать друг о друге как можно больше, но на совершенную откровенность они не решались и вопросов подходящих не находили. А переводчик – молоденький лейтенант, голубоглазый, с коротенькой челочкой – ушел переводить какое-то письмо и задержался. Они же сами не могли обойтись только жестами и взглядами и теми немногими словами, которые каждый знал на языке другого.
Все же Волков узнал, что эскадрилья майора ходила на сопровождение бомбардировщиков куда-то на юг Германии, и флаг-радист передал ему, что где-то рядом русские попали в беду. А потом он уже и сам увидел этот неравный бой и приказал атаковать немцев. Об их общем враге, о немцах, гитлеровских летчиках, майор говорил как-то иначе, отлично от того, как говорили о них в Красной Армии. И это было странно для Волкова. Но отнес он это за счет своего непонимания языка.
Майор неожиданно атаковал немцев, но они успели повредить ему двигатель, потому он и сел на этом аэродроме.
К концу вечера Волков устал не меньше, чем устал от последнего полета. И когда американец и его ведомый наконец ушли спать, он почувствовал необыкновенное облегчение. И некоторую горечь оттого, что не понял он все-таки этих людей – своих союзников.
Днем Волков снова летал, вел полк на штурмовку. Потом ездил в наземные части посмотреть работу своих Илов и остался доволен. Все же саднила душа из-за вчерашних потерь, в этом он считал виновным самого себя и никого больше.
А когда вернулся, увидел прямо на летном поле командующего. Тут же находился и американский комэск – сегодня молчаливый, замкнутый. Он умел быть на виду так, чтобы все помнили, что он здесь, и умел оставаться незаметным в одно и то же время. Стоял, заложив руки за спину, позади немногочисленной свиты генерал-лейтенанта и с нескрываемым интересом наблюдал за происходящим вокруг. Он смотрел, как садились и взлетали Илы.
Командующий принял рапорт Волкова. Полковник при этом заметил сочувственно-ироническую улыбку союзника.
– Ну, – сказал скрипуче командующий. – Полетал, полковник? – Ни слова о вчерашнем, ни намека, только тяжесть во взоре да резкость в движениях выдавали его отношение к тому, что произошло.
И, не дожидаясь четкого уставного ответа, повел глазами в сторону молчаливой и неподвижной фигуры американца.
– Это твой спаситель?
– Так точно, товарищ генерал, – негромко ответил Волков.
– По-русски он понимает?
– Черт его знает, товарищ генерал. – Волков пожал плечами. – Порой кажется – понимает. Да разве их разберешь? Но бьется он здорово!
Американец издали следил за ними. Волков подозвал его кивком головы. Майор подошел, не убирая рук из-за спины, неспешной, но четкой походкой. И так как был без головного убора, лишь чуть слышно прищелкнул каблуками и склонил в легком поклоне голову.
И генерал заговорил с ним на английском языке. Хорош ли это был язык – Волков судить не мог. Наверно, не совсем чистое произношение имел командующий. По напряженному лицу американского майора было видно, что он внимательно вслушивается, но понимает он генерала с трудом.
Командующий перевел Волкову их разговор.
– Он говорит, что считает удачей встречу с тобой, Волков. И не то главное, что он тебя выручил. Он видел, как вы держались в воздухе, – вас невозможно было разорвать. – Генерал помолчал немного и сказал: – Он, брат, не нам с тобой чета, его фамилия входит в первую сотню деловых людей в Штатах. Да и я знаю – его отец сенатор и миллиардер, и к тому же противник Рузвельта. Понял?
– Так точно. Понял.
– Впрочем, парень он вроде неплохой…
После войны они еще раз встретились на Контрольном совете в Берлине. И американец был уже тогда полковником.
И вот теперь именно этот человек, уже с генеральскими звездами на мягких погонах, командовал авиацией на другом конце океана. У Волкова не укладывалось в голове, что после всего того, что они пережили на войне, где они были союзниками, у того может хотя бы на мгновение возникнуть мысль, что Волков и его страна действительно могут угрожать ему своей мощью и вооружением. Поймав себя на этой мысли, он удивился – почти пятнадцать лет Волков не думал об этом человеке, хотя все эти годы он слышал о нем. Почему-то до нынешнего дня Волков не видел его живым человеком, просто был абстрактный командующий авиацией – без лица и без имени.
Предстоял Волкову один полет: не по поводу какого-либо ЧП или в связи с проверкой, хотя любой визит высокого командира в строевую часть уже есть проверка. Целое подразделение недавно перевооружено: получили и освоили новые машины. Те самые, которые могли летать и высоко и низко, быстро и к тому же долго, днем и ночью, в любую погоду. Прекрасные машины для перехвата современных целей. Волков должен был увидеть их в работе. Одно дело – показательные полеты, там машину готовят чуть ли не академики, а летают профессора. И другое дело – машина из серии, с обычным, хотя и квалифицированным летчиком.
Все же это была та самая машина, долгожданная. Волкову прислали из части ее макет из плекса – какой-то солдат сделал. Волков поставил макет у себя в кабинете на столе.
И еще предстояло ему присутствовать при передаче полка Поплавским Курашеву. Это было, пожалуй, главное, что он считал себя обязанным сделать, пока еще командует здесь. Перед его мысленным взором полковник Поплавский представал таким, каким он видел его в день вручения ордена Курашеву. В тот день, в сущности, и была решена судьба Поплавского. Принимая решение взять полковника в штаб на хорошую и уважаемую должность, Волков в глубине души считал, что ничего из этого не выйдет, – не тот это человек. И понял он это сразу, как только взглянул тогда на Поплавского. Это и облегчило ему задачу и усложнило ее, потому что все слова, которые Волков приготовил для Поплавского на этот случай, утратили смысл и значение. Ну не может же летать хромой полковник, не может, а должен. Остается же принцип: «Делай, как я». А если этот «я» не может? И тем более – новая машина.
После торжественной части Курашева окружили офицеры штаба и частей, созванные по этому поводу, знакомые и незнакомые. Волков же подошел к Поплавскому, молча стоявшему у стены в стороне ото всех. Руки у полковника были сцеплены пальцами за спиной, он слегка облегчал этим поврежденную ногу – стало у него уже привычкой так стоять, перенося тяжесть своего небольшого, сухого тела на здоровую ногу. И он смотрел прямо перед собой сквозь толпу военных неподвижно и пристально. Еще направляясь к нему сквозь строй расступавшихся перед ним офицеров, Волков видел, как к Поплавскому подошел командир полка, в который Волков когда-то ездил с Натальей, командир-ракетчик – большой, полный, с красным лицом. Волков знал характер этого второго полковника, и краснорож-то, обветрен – от службы, от учений, которые проводят в любую погоду в здешних суровых местах. И знал еще Волков, что ракетчик этот стеснителен в высоких штабах, при большом скоплении старших офицеров. А от этого он становится нечуток и резок. И может сказать Поплавскому такое, чего сейчас ему говорить нельзя. Волков поспешил, но опоздал все же. Поплавский, не меняя своей стойки, обернулся к ракетчику и смотрел на него гневно несколько мгновений, потом что-то ответил коротко и резко. Отвернувшись, стал смотреть в одну точку; выражение отрешенности и какой-то решимости у него на лице стало еще более определенным. Ракетчик помялся, кашлянул в огромный кулак и отодвинулся в толпу офицеров.
Волков подошел. Поплавский все еще не видел его. И неожиданно для себя, Волков положил ему руку на жесткий погон. Поплавский обернулся и подобрал отставленную в сторону больную ногу.
– Поздравляю! – сказал Волков. – Поздравляю тебя и твой полк.
– Благодарю, – негромко, официально отозвался Поплавский, глядя в лицо генерала, точно искал в его словах второй, не высказанный им смысл. И было в глазах Поплавского такое тревожное, горькое выражение, что у Волкова дрогнуло сердце. Но он не отвел взгляда, как сделал бы прежде. Четко и ясно, почти физически ощутил Волков, как дорог ему и мил этот невысокий человек. И дать его в обиду – значит поступиться чем-то очень важным в самом себе, в своей жизни.
И вдруг Поплавский проговорил совсем по-домашнему, точно слова подобрал:
– Спасибо, Михаил Иванович. – И, помолчав мгновение, добавил: – Хорошего командира полка я вырастил? А?
Вместо ответа Волков еще крепче стиснул его сухое, крепкое плечо. И только потом убрал руку.
– Потом, после, мы с тобой зайдем к Артемьеву. Он интересуется тобой. А за майора тебе спасибо, полковник. Да, собственно, при чем тут мое спасибо – это тебе сегодня вся армия спасибо говорит. И даже – бери выше. Ведь мы же не для армии существуем.
Волков не предполагал, какая напряженная работа мысли происходит в уме Поплавского. Все в нем кричало и болело. И если до упоминания имени Артемьева тот, отчетливо сознавая, что его жизнь в авиации кончилась, еще надеялся на что-то, то теперь эта надежда ушла. Это неизвестно никому – отчего человек надеется, когда надеяться уже не на что, но он считает, что все останется в его жизни по-прежнему: летчики, самолеты, состояние постоянной готовности к действию. А теперь вот понял: все. На этом все. И не потому, что вырос Курашев, не потому, что было ЧП и погиб Рыбочкин. Нет – пришла иная эпоха, иная эра в авиации. Поплавский вдруг почувствовал тяжесть полковничьих погон в своей должности командира и невольно удивился, как долго все это он нес на себе, на своих плечах и совести. Надо уходить. И прежде он мельком думал: не вечно же будет строевым командиром, не вечно будет подымать в воздух ребят, сознавая за собой право посылать их на такое дело которое может от них потребовать всего, всей жизни, как это было с Рыбочкиным, с тем же Курашевым, как бывало и прежде не раз в разгар «холодной войны». Но те мысли были какими-то нереальными, точно касались не его, а кого-то другого.
Последнее время ему все чате вспоминались война, фронт, Одесса, вспоминалась женщина, которая могла стать его судьбой, но так ею и не стала. Он даже во сне видел, как взлетают истребители прямо в зарю – видны только черточки крыльев, и летят они, летят, почему-то не набирая высоты, летят недопустимо медленно, и ему хотелось крикнуть им с земли: «Выше! Выше! Черт бы вас побрал. Собьют ведь, собьют». И не раз, не два видел он этот сон и запомнил его. И теперь в наполненном людьми зале все это припомнилось ему четко, и все нашло место в цепи событий его жизни, где всегда одно вытекало из другого. С неумолимой последовательностью пришла старость. «Да, – подумал он сердито, – старость!»
Уже не в первый раз он замечал, что если завтра ему предстоит лететь, то уже сегодня с вечера он должен вести какой-то особенный, неторопливый образ жизни – не нервничать, не курить много, и боже упаси от коньяка! Лимончик – будьте любезны, а коньяк – ни-ни. А не то едва-едва наскребешь положенные цифры давления. Да и перед самым полетом, перед тем как показаться врачу, он должен был полежать, умеряя дыхание и ритм сердца. Надвигалось – и надвинулось. И можно было бы еще оттянуть – на неделю, на месяц, на два – спешить с ним не станут, не те люди. А все же длинная, долгая авиационная жизнь подошла к финишу, все вобрав в себя – молодость, силы, любовь и самую радость бытия.
И вдруг Поплавский подумал, что напрасно судит себя за медлительность решений. Не мог он решиться на это раньше. Не мог, пока оставалась хоть маленькая надежда. «Не мог, – подумал он снова, – и не должен был. А сейчас я готов». Не генерал Волков определил его судьбу. Просто так совпало, потому что во время осенних событий и позже, пока жизнь части не вошла в нормальную колею, он не имел права уходить. «Се ля ви», – как говорят нынешние лейтенанты, и «нормальный ход», как говорили лейтенанты сороковых годов. Поплавский так вслух и произнес: «Нормальный ход».
– Что? Что ты сказал?
Это спросил Волков, наклоняя к Поплавскому лицо.
– Нормальный ход, сказал я, – ответил тот и добавил: – Разрешите сутки, товарищ генерал? Еще только сутки.
– Тебя никто не торопит. Сколько угодно… Я передам Артемьеву. Но сейчас ты не уходи сразу. Я должен представить тебя маршалу.
«Все это похоже на проводы на пенсию», – усмехнулся Поплавский про себя, и прежняя боль коснулась сердца. Но горечи, той горечи, что несколько минут назад наполняла его, почему-то не было.
Офицеры разъезжались по частям, расходились по кабинетам. Волков и Поплавский проводили Курашева до первого этажа по широкой лестнице штаба. Волков обнял его, а Поплавский, скупо улыбнувшись, пожал ему руку. И Курашев чуточку помедлил, ища взгляд полковника; сквозь радость и гордость за свой первый и такой серьезный боевой орден пробилось участие и тревога за товарища. А помочь он Поплавскому ничем не мог.
– Иди, – сказал Поплавский Курашеву. – Иди празднуй. Заслужил. Стеше передай мои поздравления. Здесь и ее немалая заслуга. Я задержусь немного.
Ровно в шестнадцать ноль-ноль в кабинете Волкова маршал принял его. Здесь находился и Волков. И едва Поплавский доложил о себе по всей форме, держа руку у козырька чуть сдвинутой набекрень щегольской фуражки, Волков подошел к нему, взял его за локоть и, обернувшись к маршалу, сказал:
– Разрешите представить вам Героя Советского Союза полковника Поплавского.
Когда вышедший из-за стола маршал протянул ему руку и сказал, может быть, обычные в таких случаях слова: «Много слышал о вас, полковник. Рад вас видеть», Волков неожиданно понял, что они очень похожи друг на друга. И хотя маршал был намного старше и грузнее, и плечи его были пошире и вялее плеч Поплавского, они казались невероятно похожими. Наверное, оба они поняли это. Волкову было видно лицо маршала. Тот внимательно смотрел в глаза полковнику. Потом сказал:
– Вы много поработали, полковник. У вас хорошие летчики. И это я говорю вам, зная ваш полк. Бойкое место у вас. Бойкое и беспокойное. Здесь не каждый справится. И все же так: «Но пасаран!»
Знакомое выражение, с которым была связана их юность – юность всех троих, как-то разрядило напряжение.
– Одно жаль, полковник, – продолжал маршал негромко. – Стареем. Правда, маршалы и генералы стареют позже. Такова уж армия.
– Вас понял, товарищ маршал, – сказал Поплавский отчего-то звонким и совсем молодым голосом. – Я просил сутки у товарища генерала. И он дал добро. Сутки на раздумья.
– В штабе всегда найдется место для строевого офицера, особенно офицера с таким опытом, как ваш опыт – командира и летчика. Как политработник – вы находка. Вы многое сможете сделать здесь. Хотите мою точку зрения, полковник?
– Слушаю вас, товарищ маршал.
– Я ведь тоже был летчиком и летающим командиром полка. И мне понятно, что вам будет тяжело сразу согласиться с предложением моим, предложением генерала. Но без армии вы не сможете, да и армия немало потеряет, отпустив вас.
Но было поздно так говорить с Поплавским. Даже сегодня утром этот разговор уже ничего не мог бы изменить в принятом самим Поплавским решении. Ему было тяжело от сочувствия, слышимого в голосе маршала, согласного молчания Волкова, от всей обстановки. И бесконечная, но все же светлая грусть заполняла его. Винить в том, что с ним произошло, он не мог никого. Это – жизнь. Может быть, правда, надо было учиться, не упускать моменты на продвижение. Может быть, не нужно было писать рапорта с просьбой оставить его на старом месте несколько лет назад, когда ему предложили более высокую должность. Он не мог оставить тогда своих ребят. Не мог оставить тех мест, над которыми столько часов провел в воздухе, а скорее всего, к которым просто уже по-стариковски привык. Может быть, он сейчас был бы генералом и сам мог бы решать чью-нибудь судьбу. Но Поплавский не стал додумывать этой мысли. Он знал одно: не мог бы он жить иначе, чем жил. Именно для него, для полковника Поплавского, любой иной путь в авиации был бы невозможным. И он даже мысленно не хотел изменять в своем прошлом ничего и ни от чего не хотел отказываться.
Неторопливо и чуть прихрамывая, Поплавский вышел из штаба. Светило невысокое солнце. Оно не жгло, а наполняло душу простором. Казалось, что именно оно, солнце, смешивает звуки непривычного для Поплавского города в сплошной, монолитный гул, нашлось в нем место и его шагам, и его дыханию, и неторопливому стуку сердца.
Он прошел мимо длинной череды новеньких, тщательно вычищенных легковых автомобилей с дремлющими за темными стеклами водителями и направился в сторону центральной улицы.
Решение принято. Его опять потянуло в родные приморские места, нигде в другом месте ни жить, ни работать он не сможет. Поплавский долго ждал на площади перед зданием управления ГВФ, когда вернется начальник. Поплавский встречался прежде с этим человеком. Да и обеспечение безопасности полетов требовало его встреч с тем человеком, которого теперь ждал Поплавский, сидя на каменной, невесть как попавшей сюда скамейке. Местное гэвээфовское начальство было робким и нерешительным, и приходилось говорить с главным. Тот носил на рукаве синей бостоновой тужурки высокую елочку золотых шевронов. Поплавский боялся, что не узнает начальника в лицо. Но он узнал его сразу, как только светлая «Волга» подкатила к входу в управление и из нее вылез рослый и тучный человек. Да и по широким нашивкам штатского генерала на рукавах форменной тужурки можно было догадаться – хозяин прибыл. Он сам вел машину. Поплавский поднялся со скамьи и медленно пошел ему навстречу.
Волков и маршал некоторое время после ухода Поплавского молчали. Волков первым сказал негромко:
– Поплавский уйдет из армии. Уйдет он.
– Да… – Не сразу и каким-то осевшим голосом отозвался маршал. – Самый трудный вопрос на свете: «быть или не быть». И знаешь, Волков, бывает, что «быть» совсем не означает «остаться». А впрочем…
Никому на свете не отдал бы генерал Волков чести принять последний рапорт полковника Поплавского. Но и не только поэтому Волков хотел сам лететь в полк. Его тянуло туда, как тянет порой на старое пепелище, на место, где был молод и где познал что-то очень дорогое. Таким дорогим для Волкова была и прошлая осень, и все до единого, с кем встретился он там, в двадцати километрах от океана, лицом к лицу. Он каким-то чувством вобрал их в себя, они слились для него в единое целое. И все там было дорого для него и свято. Часто думалось ему и о войне, и думы эти переплетались с тем, что он пережил недавно, будто и не было девятнадцатилетнего перерыва. Но человек предполагает, а начальство располагает. Буквально за несколько минут до того как он был готов распорядиться, чтобы готовили машину Чулкова, он получил приказ, прервавший и ход его мыслей и его намерения. Приказом маршала Волкову предписывалось прибыть в Москву. Дело было срочное, времени у него не оставалось даже для того, чтобы проститься с женой, с дочерьми, увидеть Ольгу, о которой он прежде всего подумал. Предупредив начальника штаба, он зашел к Артемьеву.
– Анатолий Иванович, прошу тебя. Проследи, чтобы в части Поплавского до моего возвращения все оставалось по-прежнему.
– Ну хорошо, – сказал неторопливо Артемьев. – А если это то, чего мы оба с тобой ждем? Этот вызов?
О своем разговоре с маршалом Волков не обмолвился ни словом ни с кем, даже со своим старым боевым товарищем и единомышленником. И он удивленно посмотрел на Артемьева. Тот покраснел, как от натуги, и спрятал глаза, крутя на столе перед собой карандаш.
– Хорош бы я был комиссар, не уловив основного, – проговорил он. – Да потом, вероятно, во всех эскадрильях об этом гул идет. Не знаешь, что ли!
– Не сердись. Скажи лучше, раз уж ты такой прозорливый, одобришь, если я соглашусь?
Артемьев хмуро еще, но уже добрея, поглядел на Волкова.
– Во-первых, это не твое частное дело, генерал. И такие предложения не делают просто так – откажется, так другого найдем. Здесь самоотвод не пройдет… А во-вторых, как же мне быть против, если я тебя знаю больше, чем ты сам себя знаешь?
– Спасибо, Артемьич, – тихо сказал Волков.
– Служи, солдат… Насчет полковника – будь в надежде. Присмотрю.
* * *
Бетонированное шоссе то пересекало светлое поле, не засеянное ничем, заросшее ковылем да мятликом, уже созревшими и выгоревшими – с подпалинами и пятнами, то пронизывало насквозь березовые рёлки – прозрачные и тенистые. Березы и дубы здесь были высокие, с густыми кронами, с темной водой, берегущей опавшие листья и кувшинки. И за все время этой стремительной езды на мощном автомобиле – ни признака человеческого жилья, ни заброшенного строения, ни каких-либо конструкций у горизонта. И срочность вызова сюда, и сдержанность встретившего его и теперь сидящего рядом маршала, и сама тревожная безлюдность угнетали Волкова. Маршал при встрече ничего не объяснил – ни того, почему самолет посадили здесь, а не на московском аэродроме, ни того, что, собственно, должен делать здесь Волков. Ничего он не сказал вообще, кроме ответа на приветствия, да еще вопрос задал: ел ли Волков что-нибудь? И удостоверившись, что те, кто прилетел, не голодны, пошел к машине. Машин было несколько, все одинаковые, одного цвета, но людей вокруг было мало. Большинство их уже сидели в машинах.
«Чайки» вкатились в лес – тоже прозрачный, с дубами и березами, с водой в бочагах. Лес кончился неожиданно, как кончается суша на берегу океана, и открылось бетонированное поле. Это был аэродром – видны были и КДП, и канониры, и здание, похожее издали на маленький аэровокзал из стекла и нержавеющей стали. Только обычной для аэровокзала башенки над зданием не было.
Молча козыряли им офицеры охраны в защитном, почти песочного цвета обмундировании, слившемся с местностью, даже с цветом бетона.
Дом, похожий издали на аэровокзал, оказался внутри современным и хорошо оборудованным зданием. Из просторного, прохладного, с мягким светом вестибюля наверх вела широкая лестница, покрытая неяркой, чистой дорожкой во всю ее ширину. Широкий марш – и от него уже в деловые помещения вели ступеньки вдоль обеих стен. Наверху коридор, окна, тянувшиеся снизу от подножия здания, уходили дальше вверх. Маршал и Волков свернули налево. Вошли в зал с большим овальным столом, с одинаковыми креслами и с вентилятором у потолка, вращающимся медленно и бесшумно.
Волков понимал, что вызван сюда на какое-то важное совещание, только недоумевал, почему никого еще нет – ни в здании, ни в зале. И за окнами, на бетоне этого аэродрома, нет ни души.
Словно услышав его мысли, маршал сказал:
– Раньше всех прибыли мы с тобой. Но это к лучшему. Знаешь заповедь: не опаздывай?
– Но и не торопись?..
– В данном случае лучше поторопиться, – сказал маршал негромко. – Сегодняшнее совещание, на которое тебя так срочно вызвали, имеет самое прямое отношение и к нашим с тобою разговорам, и к нашим проблемам. Будем смотреть новую машину – ту самую… Понимаешь, что это значит, Волков?
Волков понимал это. Он знал ее летно-технические данные, знал ее особенности и внешний вид во всех проекциях. Но в этой грозной машине, мощной энергетически и электронно вооруженной, еще таилось немало загадок. И одна из них заключалась в том, что двигатели самолета обеспечивали ему максимально выгодное соотношение веса и тяги и сама конструкция предусматривала полеты и на малых и на сверхзвуковых скоростях, на малых и больших высотах. Эта машина заслуживала серьезного к ней отношения. Все-таки одно дело знать ее издали, и совсем другое – потрогать руками.
Появились и остальные участники совещания, вернее, его организаторы. Волков увидел знакомые по портретам лица, увидел их близко. Здесь были военные и невоенные – человек пятнадцать – двадцать. Эта небольшая группа людей, спокойно и негромко разговаривая, растекалась по залу. Сердце Волкова особенно радостно дрогнуло, когда он увидел коренастую, мужиковатую фигуру Главного конструктора и его смуглое скуластое лицо. Этот человек был ему доступен и понятен. Речь будет идти о вещах, знакомых Волкову и нужных ему. Главный узнал Волкова, и его внимательные неторопливые глаза задержались на его лице, помняще потеплели, он подошел и пожал Волкову руку.
– Здравствуйте, генерал… Вот мы с вами и встретились. Я хотел полюбопытствовать, как вы оцениваете нашу машину?
– Машина отличная, – сказал Волков.
– Вы уже получили ее? – опросил Главный конструктор.
– Да, она есть у нас. – Волков хотел сказать «у меня», и чуть было не сказал этого, но почему-то оборвал себя. Главный конструктор глядел на него так, что было понятно: его действительно интересует отношение Волкова к машине.
– По сравнению с тем вариантом, который вы видели впервые, она отличается. Она мощнее и прибавила в скорости и вооружении.
Между тем их обходили, обтекали знакомые и незнакомые в одно и то же время люди. Никто не оглядывался на них, никто не задерживался, точно не только Главный конструктор принадлежал к их кругу, а и Волков тоже. Он чувствовал это и волновался все больше.
Волков не мог не отметить, как изменилась атмосфера среди этих людей по сравнению с тем, когда он их видел в прошлый раз при аналогичных почти обстоятельствах. Почти все, кто проходил сейчас мимо, кто усаживался в зале в удобные кресла, были и там. Но тогда они говорили между собой так, чтобы не мешать главному разговору, а теперь слышался общий негромкий гул голосов.
Главный конструктор отошел. Волков остался стоять со своим командующим, рядом появились генералы. Здесь же был и начальник штаба – еще совсем молодой для своего звания генерала армии, одного, пожалуй, возраста с Волковым – крепко сбитый, энергичный, с цепким и все охватывающим взглядом. И волосы у него были молодыми – могучий, выгоревший чуб над высоким массивным лбом. Вообще присутствовало много молодых генералов. И Волков, никогда прежде не задумывавшийся над этим, вдруг подумал, что высших командиров прошлой войны, совсем недавно ушедших из армии или собирающихся уходить, как стоящий рядом маршал, отличала, пожалуй, особенная черта – «отцовство», ведущееся издавна, как и поговорка «отец-командир». Этого не чувствовалось в новом командовании. Волков тоже не признавал за собой такого. Эти и он сам были иными. Еще не имея внутренней оценки своему открытию, Волков все же испытывал прилив признательности к маршалу, к Артемьеву. Теперь, сравнивая маршала со своими сверстниками, с самим собой, Волков был уверен, что истинная причина его вызова сюда как раз в том, о чем говорил ему на прощание Артемьев.
Знакомый низкий голос произнес:
– Ну что же, товарищи, все знают, зачем мы здесь собрались. Давайте пойдем посмотрим, что нам хотят показать. А потом и поговорим в этой связи…
…На бетоне летного поля уже стояла та самая машина. А перед ней было разложено группами то, что она может взять в воздух – оружие. Все соответствовало объявленным параметрам.
Представлял машину Главный конструктор. Среди сведений, которые он изложил негромко и буднично, как привык, вероятно, говорить у себя в конструкторском бюро, он сказал такое, что особенно взволновало Волкова:
– Прошу обратить внимание – здесь очень высокие цифры удельной тяги. За счет конструкции двигателя и тщательности обработки достигнута высокая его экономичность. Нам известен принцип двигателя, и мы давно начали делать такой двигатель. Но в серию он не пошел, потому что в массовой серии двигатель наш терял надежность и экономичность. И выигрыша в удельной тяге он нам не давал. – Главный конструктор подчеркнул это слово – «нам».
– То, что вы видите, уже побывало в руках двигателистов. Мы проанализировали причины неудачи и теперь устранили их…
Волков поймал себя на мысли, что Главный конструктор говорит все это для него.
Говорить так, как говорил он, значило брать на себя колоссальную ответственность. Именно сейчас определялся дальнейший путь развития отечественной авиации. Волков это почувствовал и неожиданно, отвлекаясь от всей обстановки, подумал о себе.
Никогда он не смог бы вот так убежденно и безоглядно пойти на такое кардинальное решение – не хватило бы мужества. В сущности, как ни удачно складывалась его служба, он всегда оставался подчиненным – кто-то другой принимал решения, брал на себя ответственность значительно более весомую, чем ответственность исполнителя. Волков никогда не задумывался над этим, и теперь ему вдруг стало тоскливо и тревожно. «Я бы так не смог. И вряд ли так смогу когда-нибудь».
Волков в годы войны знал одного летчика, которого сделали командиром крупного подразделения, он погиб в воздушном бою как рядовой летчик, так ничего и не успев совершить как командир соединения, не оставив о себе командирской памяти. Не шею сломать боялся сейчас Волков, а остаться рядовым, сделавшись военачальником. И ему вдруг страстно захотелось домой – к Артемьеву, к Поплавскому, к своей Марии и к девчонкам, где все было просто и ясно.
