Текст книги "Иду над океаном"
Автор книги: Павел Халов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 39 страниц)
Волков приказал дежурному штаба двадцать семь восемнадцать передать Поплавскому распоряжение прибыть в армию вместе с Курашевым.
Потом он вышел из коттеджа и встал на дорожке, посыпанной мелкодробленым горным камнем, темным от росы.
Река уже не слышалась в шуме просыпающейся тайги, но запах ее чувствовался еще острее, чем прежде, и веяло в душу чем-то далеким, щемящим до боли и дорогим.
Волков не заметил, как проснулась Мария, не заметил, что она видела его широкую, большую фигуру из своего окна, и не знал, что ей было жалко его и горько и что она уже всеми помыслами своими была в клинике.
Он не заметил, как она вышла. Но что-то заставило его обернуться. Он обернулся и увидел ее. И снова боль резанула его сердце – настолько были они похожими – Мария и Ольга. Только уже теперь Мария напоминала Ольгу. Придерживая тужурку за отвороты, он пошел к ней, поднялся по ступеням, остановился очень близко, взял в руки ее лицо. Мария прикрыла глаза с черными, молодыми еще ресницами, губы ее дрогнули, и две слезы покатились из уголков глаз, оставляя после себя мокрые дорожки. Волков наклонился и поцеловал ее возле носа, ощутив соленую влагу на губах. Тихо и серьезно он сказал:
– Все будет хорошо, девочка моя, все будет хорошо.
Он долго стоял, касаясь губами ее лица и затаив дыхание от нежности, от волнения, оттого, что вдруг научился видеть просторно и глубоко…
Потом он поднялся к себе и стал бриться.
Внизу, проснувшись, тяжело, по-старчески закашлял маршал.
* * *
Когда их – Курашева со Стешей и Поплавского – устроили в гостинице, когда Стеша обжилась в номере с двумя полированными кроватями и зеркалом с низу до потолка, с ковриками на полу и пейзажами на стенках, с ванной и туалетом, от чего она сначала восхищенно оробела, а потом погрустила; когда им сказали, что сегодня они свободны и могут заниматься своими делами, посмотреть город, походить по магазинам, они вышли в город.
Было прохладно и очень солнечно. Под ногами шуршали опавшие листья. Окна высоких каменных домов, непривычных для их глаз, сияли стеклами; с лотков торговали яблоками и помидорами. Скверы с поздними уже цветами на клумбах пестрели яркими красками, Было много людей. И в трамвайных звонках, в шелесте автомобильных покрышек, в шорохе двигателей, в гомоне человеческих голосов, во всем, что было вокруг, ощущалось щедрое, устойчивое, материковское солнце.
Стеша никогда не была здесь. Во всяком случае, она не помнила этой площади. Громадная, со сквериками, с широким по всему своему периметру шоссе, где бесконечным свободным потоком текли автомобили, она разливалась асфальтом так, что они трое, стоя посередине, чувствовали себя затерянными.
Может быть, Стеша проходила через эту площадь тогда, когда прилетала к своему Курашеву, но она не помнила этого. И ее теперешняя одежда – болоневый плащ поверх платья и лакированные туфельки-шпильки на ногах – стесняла ее. Она, оказывается, и сама не заметила, как привыкла к брюкам и куртке. А если дома и надевала то, что теперь было на ней, в кино или на концерт, когда приезжали в полк артисты или когда сама ездила с Курашевым в город, то чувствовала себя совершенно иначе. Там ей и в голову не приходило сравнивать себя со всеми этими девчонками и женщинами, что попадались им навстречу и что обгоняли их, торопливо и деловито пощелкивая каблучками.
А может быть, неловкость, испытываемая Стешей, происходила оттого, что в этом городе у нее не было ни дела, ни друзей – ни одного знакомого лица. Смутно припомнился ей главный хирург госпиталя Скворцов, и то скорее не его лицо, а басок – аккуратный, маленький, рокочущий, словно у этого низенького полноватого человека перекатывался в горле камешек. И вдруг возникла перед ее мысленным взором женщина, Мария Сергеевна. Необъяснимое волнение ворохнулось в ее сердце, но она его подавила: зачем?
Курашев под солнцем щурился и улыбался застенчиво и неопределенно. У него был такой вид, словно он только что проснулся после долгой ночи и вышел на порог, под солнце.
В Сибири зимой он тоже был таким – Стеша помнила: она поднялась раньше его с широкой прочной кровати. Поднялась легкая и неторопливая после ночи, давшей ей столько радости, уверенности в себе и нежности к мужу – большому такому, сильному – и к своему телу, которое принесло такое богатство и ей и ему. Курашев лежал, укрытый до пояса, – казенная нательная рубаха (такие выдают лишь в авиации – швами наружу, чтобы в полете при перегрузках швы не оставляли кровоподтеков) обтягивала его грудь и плечи. Она знала силу этого человека. У него не было заметно развитых мускулов – выдавались суставы плеч, за плотной тканью рубахи угадывались ключицы. Но она знала, что он стальной. И о его силе говорили кисти рук – массивные, сухие, с длинными нервными пальцами. Спящий Курашев был похож на большого мальчишку.
Она тихонько сунула босые ноги в валенки, оказавшиеся в комнате, надела поверх сорочки пальто и с непокрытой головой вышла.
В доме никто не спал, уже пахло чем-то сдобным, на кухне у печи постукивала ухватом мать. И, тихо посмеиваясь, что-то говорила, принижая голос, сестренка Курашева.
– Здравствуйте, – тихо сказала Стеша, еще не зная, как их называть.
– А, здравствуй, доченька, – певуче проговорила мать и, раскрасневшаяся у печи, пошла к ней, вытирая руки о фартук. – Здравствуй, милая…
Стеша лишь на мгновенье встретила ее взгляд: пытливый, изучающий, знающий все и грустный. Чувствуя, что краснеет, прикрыла глаза и коснулась губами теплой, пахнущей хлебом щеки матери Курашева.
Во дворе отец неторопливо возился у саней. Разведенные оглобли их лежали на снегу. Лошади оставались на ночь тут, и он готовился запрягать их. Он не оглянулся, но по осторожному скрипу двери догадался, что это не мать и не Танька, что это не Курашев-младший. Он сказал:
– Поднялась? Вот и добре… Я вот коней хочу отвести. А нешто покатать? А? – И он оглянулся, блеснув на нее ровными крепкими зубами и взглядом из-под кустистых, какие будут когда-нибудь и у ее Курашева, бровей.
Солнце заливало и двор, и отца в полушубке, и снег за невысоким забором – всю эту равнину, переливчатую, раздольную, с темными островами леса, с большими соснами, разбросанными там и тут, с зимней дорогой, вдоль которой, повторяя ее изгибы под ультрамариновым, словно специально подсиненным небом, уходили к горизонту столбы.
– Буди Мишку-то!.. Буди, прокачу. Пока дома кони-то…
Стеша сошла на снег у крыльца. А Курашев проснулся сам. Он так и появился на крыльце в нательной рубахе. Стеша обернулась и увидела его. Он стоял на верхней ступени крыльца и щурился на солнце…
И сейчас здесь, на площади, Курашев был таким же.
Они не умели ходить под руку – Стеша и не помнила, когда такое бывало. Даже в Иваново, когда познакомилась с ним, с Курашевым-курсантом, ни разу не ходила под руку, просто шел этот длинный парень рядом с ней до самого дома молча, пальцем не касаясь. А потом однажды, на виду у всех вдруг взял ее цепко за плечи, притянул к себе, поцеловал и, отпустив сразу же после поцелуя, произнес:
– Скажи матери. Скоро в часть уеду. Вместе поедем. Завтра приду к вам. – Кажется, тогда впервые и услышала голос Курашева и не удивилась ни поступку, ни словам его. Словно так и должно было случиться. Пришла домой и едва ли не с порога сказала матери:
– Замуж выхожу я, мам…
– За кого же это? Уж не за того ли длинного? И когда же? – это уж мать спросила с тревожной безнадежностью.
– Завтра, мама…
А с правой стороны от Стеши шел, прихрамывая, Поплавский – подтянутый, точно новенький, прямо с завода самолет. И золотая Звездочка над пестрой строчкой колодок на его зелено-пыльного цвета тужурке посверкивала острыми лучиками.
– Знаете, товарищ полковник, – сказал негромко Курашев над Стешиной головой. – Словно с фронта мы приехали.
– Да, – ответил Поплавский. – Но это пройдет. Это всегда проходит.
Они прошли весь город – по центральной, прямой, как взлетная полоса, улице. Ни в магазины их не тянуло, ни в кино. Встречные военные козыряли Поплавскому и Курашеву, на углу стояли патрульные – старший лейтенант с двумя солдатами, настолько молоденькими, что казалось, у них ломается голос. Они четко сдвинули каблуки. И старший лейтенант, строго взяв под козырек, провожал глазами Золотую Звезду Поплавского, пока они не прошли мимо. Но чувство неловкости Стешу не оставляло. Когда она прилетала сюда к Курашеву в госпиталь, такого она не испытывала. Ожесточение и тревога, захлестнувшие ее тогда, давали ей собранность и твердость. Тогда она была цельной и знала, зачем она здесь. Она шла и думала, как отличается все, что осталось на Севере, от этого города. Ведь и там есть город, и не маленький – длинный, окаймляющий бухту, трудно взбирающийся на скалы, с маленькими корабликами внизу на темно-зеленой или почти черной с глубоким зеленоватым отливом воде залива, с туманными и от этого словно невесомыми скалами напротив. Там тоже есть город. Она думала о нем, и город, над которым летал ее Курашев, над которым и во имя которого он уходил на перехват, представал в ее воображении суровым, сдержанным, и она ревниво сравнивала его с этим – большим, звонкоголосым, залитым солнцем, с пестрой толпой на тротуарах. Стеше казалось, что самим своим присутствием здесь она предает свой Север.
Среди сотен тысяч людей, населяющих все эти дома, загорающих на последнем солнце сентября внизу, на пляже у темно-коричневой реки, в этой толпе на широких тротуарах и тех, кто едет в громадных со стеклами в половину кабины автобусах, толпящихся у магазинов, пьющих газированную воду, – был только один человек, жажда увидеть которого росла в Стеше все ощутимее. Это была Мария Сергеевна. И Стеша сама не могла, не умела объяснить себе, отчего это. Что может быть общего у них? Жена заместителя командующего и она, Стеша? Но вдруг она сформулировала для себя то, что испытывает: побывать здесь и не усидеть эту женщину – все равно как если бы заглянуть проездом в дальние края в город, где живет близкий человек, которого давно уже не встречал, и не повидаться с ним.
Вспомнились Стеше стихи из юности, неизвестно почему застрявшие в памяти:
Зайти случилось по пути,
Чтобы узнать, как много прожил,
Все тот же ты или не тот же,
Все так же ль трепетно в груди…
Стихи она помнила отрывочно, по строке. И, припоминая, она тихо проговорила вслух:
Чтобы опять в дороге дальней…
Затем двух строчек не было. И она помолчала. А потом договорила:
В душе стоял неистребимо
Чуть горьковатый запах дыма,
И пел проснувшийся ручей.
– Ты что, Стеша? – спросил Курашев, наклоняясь к ней. Она поглядела в его просторные глаза с пятнышками возле зрачков, напоенных солнцем, и ответила:
– Ничего. Ничего. Просто вспомнилось что-то…
Они еще бродили по городу, пили воду, заходили в жаркое, перегретое кафе, потом взяли такси.
– А куда? – спросил шофер не оборачиваясь.
Поплавский, устраивая натруженную больную ногу, сказал ему в тон:
– А прямо. Куда подальше.
До тех пор пока не стало закатываться солнце, «Волга», присев от скорости, шла по шоссе.
Водитель только однажды с маленькой иронией сказал им:
– Дорога к океану. Может, махнем? Тут всего восемьсот кэмэ.
– В другой раз, шеф, в другой… – ответил полковник.
Они прошли, едва, сбавив скорость, какой-то маленький, в желтой листве и в желтой пыли деревянный раскидистый городок. И развернулись.
К гостинице подкатили в сумерки. Стеша вышла из машины первая и вдруг вспомнила, что Мария Сергеевна, прощаясь, дала ей номер своего телефона, записав его на листке настольного календаря. Перекладывая содержимое карманов кожанки, Стеша наткнулась и на этот листок. Она сохранила его вовсе не из-за номера телефона, записанного там, а из-за того, что листочек этот обозначал число – важное-важное, – может быть, самое важное в ее жизни.
Офицеры еще мешкали в машине. Стеша открыла сумочку. Листочек был здесь. А телефонная будка сверкала стеклами у самого входа в гостиницу.
Она набрала номер. Долго ей не отвечали. Потом ответил молодой девичий голосок, нараспев:
– Да… Я слушаю.
– Марию Сергеевну, пожалуйста.
Девчонка, видимо, ждала звонка себе и ответила поскучневшим сразу и чужим голосом:
– Ее нет. Она в клинике.
Стеша подержала трубку в руке молча, потом медленно опустила ее на рычаг. Мужчины – Курашев и Поплавский – еще стояли на крохотной площадке перед гостиницей в кругу света и о чем-то говорили. Стеша медлила в телефонной будке. Она понимала, что все это нелепо, но остановиться уже не могла. И она, помедлив еще, все же снова сняла трубку и набрала номер телефона клиники.
– Марию Сергеевну, пожалуйста.
Ответил мужчина.
Там, куда она звонила, было много людей – это было слышно, говорили сразу несколько человек.
– Мария Сергеевна, здравствуйте, – сказала Стеша. – Это Курашева. Помните?
А Мария Сергеевна, начавшая было говорить привычно, вдруг осеклась, помолчала и тихо, одним дыханием спросила:
– Стеша… Что случилось, Стеша?
– Ничего, Мария Сергеевна, просто мы здесь. Все здесь. Мой за орденом прилетел… Вот я и решилась… Извините, просто вспомнила все и решилась…
– Стеша, милая, вы где? Где вы сейчас?
– А тут. Я не знаю, как называется это. В гостинице военной…
Стеша, не отнимая трубки, открыла тяжелую дверь телефонной будки, спросила у своих:
– Ребята, как называется это место?
– Окружная гостиница, – сказал Поплавский.
– Я поняла, – сказала Мария Сергеевна, – я поняла, Стеша… Вы никуда не уходите. Стойте там. Слышите? Стеша… Никуда не уходите…
Буквально через десять минут у подъезда осадила машина «скорой помощи», и из кабины вышла Мария Сергеевна. Легкое пальто было накинуто поверх халата, врачебный колпак она еще держала в руке.
Мария Сергеевна стояла у машины, слабо улыбаясь, точно вышла из темного на свет, потом встретила взгляд высокой, суховатой женщины и шагнула к ней раз, другой…
А та, не замечая, что стискивает зубы до ломоты, что всю ее трясет от волнения, тоже шагнула к Марии Сергеевне раз, другой, замерла, а потом обе они кинулись друг к другу и молча обнялись. Еще за минуту до этого Стеша не знала, как они встретятся, что скажут друг другу. А получилось все так просто и искренне. И, обнимая за плечи Марию Сергеевну, она чувствовала, как что-то внутри у нее отпускает, расслабляется, что ей становится как-то хорошо и просторно и хочется плакать.
– Ну как вы там? – спросила Мария Сергеевна, чуть отстранясь, чтобы увидеть лицо Стеши.
Стеша, не отвечая ей, сильно взяла ее за руку.
– Подождите, Мария Сергеевна… Ребята… – И пошла к ним, ведя Марию Сергеевну за руку.
– Ребята… Вот Мария Сергеевна. Мария Сергеевна Волкова…
Потом они сидели в номере Курашевых и пили жиденький гостиничный чай.
И Мария Сергеевна смертельно, до тоски, до одиночества жалела, что не может позвать их к себе, – не надо им мотаться в гостинице, чужой и казенной, пусть бы пришли к ней, пусть бы в ее доме стало шумно и суетно, пусть бы она сама распределяла их на ночлег, готовила ужин, пусть бы они накурили в ее доме… Она сама не знала, почему ей этого хочется. И она могла их позвать. Но она знала, что вот-вот приедет Волков, может быть, он будет не один, а с Алексеем Семеновичем. И этим офицерам будет неловко и трудно. Да они и сами не поедут.
Она слушала Стешин голос, не очень понимая, что она говорит, потому что думала обо всем этом с тем же чувством, что и в молодости, в Москве, когда охрана не пустила к ней в дом подруг после зачетов… Только тогда она была моложе. А сейчас она умела держать себя в руках. И если тогда ей было обидно и она проревела совсем по-детски всю ночь, то сейчас лишь горький комок мешал ей дышать.
Коренастый, подтянутый полковник не притронулся к чашке. Он сидел напротив Марии Сергеевны, словно за столом заседаний, пряча руки. Курашев позвякивал ложечкой в стакане – посуда была у них разномастная.
Мария Сергеевна подумала, что она не может уйти отсюда одна, что если она уйдет, то потеряет что-то очень важное, от чего-то отступится и, может быть, навсегда.
– Стеша, что скажут твои спутники, если я увезу тебя к себе? – Она обвела их всех взглядом.
– А что, Стеша, поезжай… – негромко сказал Курашев.
– Поедем, Стеша, а? Я сегодня дома одна… – Она сознательно соврала, но подумала, что, может быть, Волков на самом деле не вернется еще сегодня.
Она снова посмотрела на офицеров. Что-то знакомое-знакомое, только забытое и очень давнее почудилось ей в лице полковника, но она не вспомнила.
– Хорошо, – просто и тихо сказала Стеша.
Когда Поплавский и Курашев проводили их к машине и вернулись, Поплавский подошел к столу, стоя, залпом выпил свой остывший чай. Он крепко поставил чашку на стол и вдруг, глядя мимо Курашева, сказал:
– Курашев, я знаю эту женщину. Я знаю ее много лет.
Он повернулся, надевая фуражку, сказал с порога:
– Отдыхай, – и вышел.
Поплавскому казалось, что еще не кончился тот последний полет, когда он мучительно вспоминал полузабытое лицо женщины, которая сидела на обрывистом берегу реки… Теперь он вспомнил. Это была Мария Сергеевна…
Он шел по коридору гостиницы, устланному чистой, но исхоженной ковровой дорожкой, не слыша своих шагов.
«Она почти не изменилась, – подумал он, – словно и не прошло двадцать три года. Она просто повзрослела…»
Они не могли не встретиться; эти две женщины. Мария Сергеевна и Стеша. И если бы они не встретились никогда, если бы Курашев слетал на перехват и благополучно вернулся, и если бы… Да много «если бы» подстерегало их в пути. Но ни одно не стало действительностью. Еще не вдаваясь в первопричину их отношений, а просто удивляясь той силе, что влекла их друг к другу, – они обе думали так или приблизительно так и в машине «скорой помощи», и дома у Марии Сергеевны в первые минуты, которые были заполнены хлопотами и суетой, обычными для такого положения.
– Мы будем у меня, в моей комнате, Стеша. Хорошо? Ты – в душ. Если хочешь – залезай в ванну. Я сейчас все приготовлю, а потом – ко мне. – Мария Сергеевна говорила и говорила, хлопотала и двигалась по комнате, давая себе время найти ту струнку в себе, в Стеше, то мгновенье, когда можно стать самой собой, когда начнется главное…
– Чего бы ты хотела поесть, Стеша? – вдруг спросила Мария Сергеевна. И руки ее замерли над стопкой чистого, пожалуй, еще ни разу не надеванного ею.
– Ну, честное слово… Я, право, не знаю. Я вовсе не хочу есть… Мы…
– Нет, нет… Я знаю, как вы… Да ведь без еды и нельзя. Мужики в таких случаях водку пьют. А мы будем… Ну вот… – И Мария Сергеевна счастливо засмеялась, откидывая назад голову с тяжелым узлом темных волос, шелковистых, отливающих золотом и каким-то незнакомым, но драгоценным металлом… – Я накормлю тебя тем, чего сама смертельно хочу. Знаешь, когда я была маленькой, я жила в деревне. Нас у отца было трое, но девчонка – одна я. Родилась я поздно. Позднее брата последнего на десять лет с хвостиком. А мамы, как я стала помнить себя, не было уже, она умерла. Так до сих пор и не знаю отчего, но ее не было. И отец и братья очень любили картошку в мундирах. Ты не поверишь, какая это прелесть! Когда я смертельно захочу есть, я вспоминаю не то, что дома осталось, а именно картошку с постным маслом, горячую, в мундирах. Странно устроены люди. Вот ведь как давно все это было, а я помню.
– Они и сейчас живы?
– Нет, Стеша. Их нет. Отца в тридцать втором нашли под мостом. Сказали – ехал в район на тяжелой телеге и провалился на мосту на этом. Это осенью было. Старший брат в финскую погиб. А средний – с войны не вернулся. Как ушел, так и ни звука ни от него, ни о нем.
У Стеши в жизни вышло наоборот – они жили вдвоем с матерью. Отец ушел в другую семью. Но ушел так просто и безоговорочно, словно умер. И они обе никогда не вспоминали о нем. А мать и сейчас работает на комбинате, и не едет к ним, Курашевым, потому что помнит свою судьбу – свекровиных рук дело, что осталась одна с дочерью и потому еще, что пока «и ноги ходят, и руки делают…», но, правда, теперь уж, наверно, приедет: стареть стала. Но, может быть, в самом тоне, каким Мария Сергеевна рассказывала, было что-то такое, что делало их прошлые жизни похожими одна на другую, словно и жили они по соседству и в одно и то же время решались судьбы их обеих. Стеша твердо, но недолго посмотрела в глаза Марии Сергеевны и увидела, как в них, устремленных к Стеше, распахнутых, что-то словно подтаяло. Да и сама Стеша с трудом проглотила комок в горле.
Она тряхнула светловолосой головой.
– Ну ладно, где ваша ванна? Или душ, как там.
Может быть, вот и наступило оно – время подлинной их дружбы и радости: не было сейчас для Стеши здесь ни генеральского особняка, ни генеральской жены. Отношения между людьми в армии хоть и не сформировали душу Стеши, и Стеша так и осталась свободной и самостоятельной, но когда речь шла о такой разнице в положении, как у Курашева и Волкова, – было понятно – армия наложила отпечаток. И вот Стеша освободилась от этого. Сведи судьба их вместе в гарнизоне в полку, где Стеша прожила такие долгие, как целая жизнь, шесть лет, Стеша рядом с Марией Сергеевной чувствовала бы себя по-человечески старше, чем сейчас. Она поняла это и усмехнулась, не размыкая бледного рта. И в зрачках у нее появились огоньки.
Потом, когда они ужинали наверху, в комнате Марии Сергеевны, на пороге появилось изящное, стройное, большеглазое создание. Оно оглядело всех и совершенно бесцеремонно и в то же время обезоруживающе просто произнесло:
– Мама, у тебя гости?
– Да, Наташа. У меня гости. Поля накормит тебя. И ты можешь идти к себе.
Создание потянуло воздух носом.
– Что это так пахнет?
– Это картошка в мундирах, Наташа… – тихо ответила Мария Сергеевна. – Поля тебя накормит.
– Картошкой в мундирах?
– Нет. Чем положено.
Ни одним жестом Наталья не отметила присутствие Стеши, но это не вернуло Стешу к прошлому. Она спокойно и чуть насмешливо глядела на младшую Волкову. И Наталья вдруг дрогнула – она ответила Стеше взглядом чуть растерянным, чуть обиженным.
Наталья знала всех маминых знакомых и всех иных, кто может вот так спокойно сидеть у них в доме – в доме генерала Волкова. И вначале это было сильнее ее. Но, увидев глаза сидящей перед матерью женщины, смутилась. Что-то в ее лице и во взгляде, а скорее всего в отношении к ней, к Наташе, было общее с обликом Володьки, каким он был в последнюю их встречу. И душу ей словно чем-то оплеснуло. Она гибла на глазах у них. Но они не видели этого, это знала только сама Наталья… А Мария Сергеевна сказала спокойно и от этого еще более жестко:
– Ты помнишь, когда отец улетел в командировку, там, куда он улетал, один летчик совершил подвиг и чуть не погиб? – И Мария Сергеевна, спрашивая, точно вдалбливала каждое слово в прелестную головку дочери. – И вот перед тобой Стеша – жена этого летчика.
Голос Марии Сергеевны, когда она произносила имя женщины, содержал столько тепла и нежности, что имя это показалось Наталье огромным-огромным. Она даже невольно повторила его про себя: «Сте-ш-ша».
Наталье хотелось сгладить чем-нибудь свою резкость, но она глянула только на Стешу и круто, так, что ее волосы описали круг у лица, повернулась и ушла.
Некоторое время после ее ухода Мария Сергеевна молчала: она не хотела ни жаловаться на свою дочь, ни комментировать ее поведение – какой бы взрослой ни была Стеша, такой большой дочери у нее не может быть, и, кроме того, Марии Сергеевне не хотелось приобщать к своему возрасту Стешу – она и сама рядом с ней чувствовала себя моложе и сдержанней, легко набиралась какой-то силы, и эта сила звенела в ней.
На улице сделались уже полные сумерки и пошел мелкий дождь. Мария Сергеевна открыла окно. Хлынула в него сырая прохлада с запахом земли, листьев и воды. И, хотя окно было обращено в сторону от центральной улицы, в самую глубину парка, окружавшего особняк, вместе с прохладой сюда ворвался и неизбывный, никогда не умолкающий шум города, а деревья в парке были высокими, почти такими же, как и на даче. Только отличались чем-то, словно их чуть причесали и постригли и, может быть, воспитали в них сдержанность. Они стояли чуть поодаль и не так плотно, как в тайге. Мария Сергеевна усмехнулась этим своим мыслям о деревьях. Откуда может такое взбрести? Вдруг она увидела сквозь ветви деревьев, далеко-далеко короткую строчку зеленых-зеленых, не похожих на житейские и уличные, огней. И неожиданно Мария Сергеевна поняла, что видит издали огни своей операционной. Там сейчас работает кварц – уничтожает микрофлору. Она обернулась.
– Стеша, хочешь, я покажу тебе свою клинику?
– Не знаю, – не сразу, медленно отозвалась Стеша. – Я боюсь всего, что пахнет больницей…
– Нет, Стеша. Я тебя понимаю. Я всю войну пробыла в авиационном госпитале. Это совсем не то… Я сама не знаю, но я очень хочу тебе показать свою клинику. Понимаешь, Стеша, вот это.
Мария Сергеевна повела рукой, показывая комнату. Она показывала большее: свою жизнь здесь. И Стеша поняла это. Она серьезно и просто смотрела со своего места на Марию Сергеевну, стоящую у окна.
– Понимаешь, Стеша, я думала, вот это и есть то, что нужно мне. Я никому не говорила, даже самой себе, что считаю это самым главным… И так было… А потом… приехал один хирург. Большой – не ростом и не фигурой… Просто очень большой человек. Я и раньше видела больших хирургов. В Москве в знаменитой клинике работала. И сама о себе думала: вот, мол, я. Достойна мужа своего. И достойна их. Раз они со мной работают. А теперь поняла – игра все это была. И люди, понимаешь, настоящие люди, видели это, а я не видела и не слышала, занимала их место. Ужас! Ужас! И вот он приехал…
«Боже мой! Боже мой!» – с отчаянием думала она тем временем от бессилия рассказать, как видела и понимала всю свою жизнь теперь.
– А потом появилась ты… Стешка, Стешка… – Мария Сергеевна покачала головой. И она впервые назвала Курашеву «Стешкой», а не Стешей. – Ты там жила и живешь, а я увидела тебя и не знаю, отчего вдруг точно узнала: нельзя мне жить, не видя людей в лицо, подробно, как тебя.
Мария Сергеевна напрасно беспокоилась. Стеша все отлично понимала. И когда Мария Сергеевна говорила, перед ее мысленным взором представало ее собственное – аэродром, город на берегу темного, забитого зелеными льдами и черными пароходами залива, и она видела лицо Курашева…
Она встала:
– Идемте. Покажите мне вашу клинику, Мария Сергеевна… Если не трудно.
…Идти было недалеко. Они шли молча, переговариваясь лишь изредка. И огни в операционной то исчезали за черными громадами высоких зданий, то возникали снова среди других огней. Но их нельзя было спутать с другими – они горели тревожно и постоянно…
* * *
Волков поднимался по лестнице на четвертый этаж тяжело, и, может быть, впервые он осознавал свою грузность. Его не ждала внизу машина, – ни «газик», на котором он вместе с маршалом только что вернулся из поездки, ни черная «Волга» с никелированными молдингами. Он сам не знал, почему приехал сюда на автобусе. Волков не мог без фуражки. И он взял чужую фуражку с обыкновенной эмблемой, а не свою – всю в позументах, с генеральским околышем и тяжелую, как пехотная каска. Но поверх своей серьезной и необычной для этой поездки одежды он надел старый реглан, послав за ним из штаба округа Володьку.
Теперь он шел по лестнице. Ему тесны были маленькие ступеньки, новые, но уже с выщербленными краями. Левой рукой он держался за расшатанные перила, помогая своему сильному телу подниматься вверх.
У самой Людкиной двери он помедлил, точно сгруппировываясь перед взлетом, и резко позвонил. И потом он подумал даже с облегчением, что дома никого нет – так тягостно тянулось для него время перед закрытой дверью.
Но вот раздались легкие шаги. Волков понял, что это не его дочь. Он подождал еще. И Людка немного удивленно и растерянно, оттого что не ждала никого в такое время и занималась, смотрела на незнакомого.
– Простите, – сказал генерал. – Моя фамилия Волков. Здравствуйте.
Людка побледнела и отступила в глубь комнаты. И в то же время генерал увидел в ее большом лице и круглых глазах любопытство. Он шагнул в коридорчик, весь загроможденный различными предметами. И снял фуражку.
– Оля, это к тебе, – негромко сказала Людка из-за его спины.
А генерал опять ждал, чувствуя, как гулко колотится в его большой груди сердце.
Он видел комнату. Видел застекленную дверь в кухню, где горел свет. И запоминал, запоминал все мгновенно и навсегда: и чистую, какую-то очень обжитую суматоху вещей – разбросанные там и сям по вымытому полу игрушки, разнобойную стайку туфель, и девичьих, и детских, что паслись у ножек стола, словно корабли в океане, когда их видишь с большой высоты (даже пол здесь был необычного – зеленого цвета); и несколько гравюр по стенам, и крохотный приемничек в углу на ножках, там, где должен был бы стоять телевизор, и полужесткий диванчик с разложенными на нем платьями. На все это у Волкова хватило мгновенья. Он задохнулся и стоял, не замечая того, что его сильные руки смяли чужую фуражку, что он стискивает зубы так, что ломит в висках. Он слышал шуршание. И Людка сказала совсем тихо и просто:
– Она Иринку укладывала. Одевается. Да вы проходите…
Но Волков не мог перешагнуть этот крохотный порожек у своих ног, не увидев дочери.
И Ольга, застегивая халатик, появилась перед ним в шлепанцах на босу ногу, с приготовленными к ночи своими прекрасными чистой отливки волосами.
– Я вернулся, – проговорил генерал, – а тебя уже нет.
Он не знал, что сказать еще, и замолчал, глядя в ее глаза, и видел, как они темнеют под его взглядом, видел, как дрогнул ее подбородок – это как у ребенка, когда он готов заплакать. Но именно это детское сказало Волкову, что выросла его дочь.
Ольга подошла к нему, взялась пальцами за рукав его кожанки и твердо, с силой уткнулась лбом в его грудь – туда, где на его армейском галстуке была заколка. И он ощутил легкий запах больницы и духов, забытый им уже запах ее детства. Он прикрыл глаза и стоял, не двигаясь, и только одно его сердце билось и билось в нем, под самым лбом дочери.
– Как хорошо, что ты пришел, – сказала Ольга, все еще не поднимая головы. – Я уже думала, что ты никогда не придешь. – И голос ее звучал глубинно и тихо – совсем по-женски: – Что же ты стоишь здесь! Идем, идем же. Нет, погоди.
Ольга потянула его за руку, и он вынужден был полуобернуться всем корпусом к Людке.
– Это мой отец, Люда. Понимаешь?
– Я так и поняла. Очень рада, Михаил…
– Иванович… – подсказал машинально генерал.
Теперь глаза Ольги сияли. И вдвоем с Людкой они помогли генералу раздеться. Людка кинулась в комнату убирать с диванчика Иринкину одежду, приготовленную на утро.
