Текст книги "Иду над океаном"
Автор книги: Павел Халов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 39 страниц)
И тот четко, как всегда, словно докладывал на земле, ответил:
– Вас понял, выполняю.
– Девятнадцатый, девятнадцатый. Я – «Дракон», – сказал Волков. – Я – «Дракон».
– Вас понял, «Дракон», – глухо, без эмоций отозвался Поплавский.
– Близко не подходи. Понял? Не подходи близко.
Волков сначала слышал только эфир, писк и треск. Он подумал, что полковник молчит неспроста. Волков снова позвал:
– Девятнадцатый… Как слышите?
– Слышу хорошо…
Потом была пауза. Волков ощущал дыхание Поплавского, точно тот стоял рядом с ним в сумеречном бетонном КП.
– Я хочу ему в рожу посмотреть, – неожиданно и зло сказал вдруг Поплавский.
И Волков понял: мешать ему не нужно.
Он сам, когда воевал, нестерпимо хотел увидеть лицо своего противника. Противник представал перед ним стеной огня, пятнами пехотных колонн и коробочками танков и автомашин или кострами после штурмовки. Все это проносилось под низко идущим штурмовиком и исчезало где-то в дыму, грохоте и гари.
Однажды Волкова вызвали в штаб армии. Задачу ставил сам маршал, тогда генерал-лейтенант.
Командующий выслушал доклад Волкова, неулыбчиво разглядывая его громадную фигуру, пожал ему руку маленькой цепкой рукой и пошел вперед к большому столу, с которого свисали карты.
– Иди сюда, – сказал командующий не оборачиваясь.
Волков подошел. На карте не были обозначены наши войска. И только кое-где вырисовывалось расположение противника.
– Вот, – сказал командующий, со стуком положив указательный палец на карту, – вчера ты потерял свои машины здесь. Тебя перехватили при наборе высоты. Капитан, – сказал он кому-то невидимому, – давай твоего люфтваффе.
В дверь, противоположную той, в какую входил Волков, вошел немец. Это был первый в жизни Волкова вражеский летчик, которого он увидел так близко.
– Вот он тебе сейчас расскажет, – кивнул небрежно головой командующий в сторону пленного. – Он расскажет тебе. Он оттуда. Это ведь он твоего подсек.
Волков сразу же почувствовал в тоне командующего, в кивке этом отголосок каких-то мыслей, которые были, видимо, у него до встречи с Волковым. В них сквозило и презрение к врагу и грусть.
Немец поднял руки к лицу, потер переносицу, как это делают, когда устают глаза, сказал по-русски с небольшим акцентом.
– Хорошо, герр генераль. Я готов повторить.
Командующий зыркнул на Волкова. Но ничего не произнес.
Немец сказал, что его эскадрилья базируется в каком-то естественном углублении, с трех сторон прикрыта холмами, а четвертая – северо-восточная сторона – переходит в степь. Это и есть взлетная полоса. В юго-западном холме – капониры. Там самолеты, старт им дается прямо в капонирах.
Когда немца увели, командующий сказал:
– Эрэсами их! Войди в балку и – прямо под холм! Сколько можешь. Тебя прикроют сверху.
Потом, помолчав, он добавил:
– Чем ты его расшевелил? Он ведь по-русски не говорил.
Волков пожал плечами. И думать больше об этом не стал. А думал он потом лишь о том, что не принесла ему утоления жажды эта встреча с немцем. Врага надо видеть в бою. Только победа над ним даст это удовлетворение.
«Пусть посмотрит, – подумал теперь Волков о Поплавском. – А потом я его спрошу, что он там увидел…»
Поплавский снизился и пошел на одной высоте с чужой машиной, медленно обгоняя ее. Солнце уже задело гребни волн, и они, по-океански громадные, вспухали внизу, словно гигантские, светящиеся изнутри холодным светом пузыри.
…Бомбардировщик летел впритирку к границе. Чужие пилоты не поворачивали голов, он видел их силуэты, потому что солнце просвечивало кабину насквозь.
– Эх и двинул бы я ему, – услышал он яростный голос своего ведомого.
– Прекрати болтовню, – сердито сказал Поплавский.
Пилот чужого бомбардировщика помахал ему рукой. Самолет, резанув по глазам полковника зайчиком с плоскости, резко отвалил влево.
– Пошел ты… – проговорил вслед полковник.
…Истребители, возвращаясь, прошли Дальний привод. Теперь Поплавский мог считать, что он уже дома.
Была видна земля. Он снижался по пять метров в секунду. Земля впереди нарастала, неслась косо снизу навстречу. И еще она чуть покачивалась, оттого что покачивался истребитель.
Далеко впереди на фоне зеленого неба промелькнул и растворился транспортный самолет.
«Нельзя, наверно, прожить две эпохи в авиации, – отчетливо подумал полковник. – А я живу вторую эпоху».
Последняя, почти незаметная дымка, что отделяла истребитель от земли, была преодолена. Открылась темно-серая от тумана полоса с крохотными пятнами луж. Она начиналась там, куда упиралась глиссада снижения самолетов, и дальше неслась и неслась бесконечно. Вышли и встали на замки шасси истребителей, выкатились закрылки. Это словно на мгновение придержало машины в воздухе, они с шелестом и свистом неслись над самым бетоном, осторожно теряя последние сантиметры высоты. И вот уже колеса едва не касаются луж, вот коснулись раз, другой, застреляли под колесами лужи, и брызги жестко ударили по далеко назад отнесенным крыльям и по фюзеляжам самолетов. И дробные удары воды о дюраль были слышны даже сквозь шелест и свист, который сопровождал самолеты в пробеге…
«Ну, сели», – с усталой радостью подумал Волков. И приказал водителю ехать. Он догнал самолеты, когда они еще не закончили своего пробега, а катились по бетонной полосе уступом – один за другим, как сели. Волков поравнялся с головной машиной. Он ехал, не обгоняя истребителя, глядя на кабину, за плексигласом которой мог видеть сейчас неподвижные профили полковника Поплавского и его второго летчика.
…Полковник вылезал из кабины. Он был уже в фуражке, в поношенном комбинезоне с оранжевым спасательным жилетом поверх него. И Волков пошел к нему навстречу.
– Ты знаешь, Поплавский, – сказал он. – Мы с тобой выдержали. И твои ребята выдержали. Хорошие у тебя летчики! А это ЧП, ну, с «Аннушкой», оно не имеет к тебе никакого отношения. Ты понял?
Поплавский слышал его голос сквозь усталость, понимал его слова, но сам мысленно был еще в полете. И от этого он неловко улыбался.
Почти полторы недели ушло у Барышева на то, чтобы получить наконец провозной полет – с этого начинается ввод летчика в строй. Он сдавал полковнику Поплавскому, начальнику штаба и своему комэску (теперь уже своему) Курашеву теорию, «летал» чуть не каждый день по маршрутам на тренажере. В пустыне все заканчивалось быстрее: летчик – не новичок уже, через несколько дней после своего прибытия в часть начинал «входить в строй». Барышев, однако, принимал это как должное. Даже усмехнулся про себя. «Куда ты, удаль прежняя, девалась?»
А между тем наступала осень. Она исподволь подбиралась к аэродрому, к стоянкам – короткая северная осень. И еще несколько дней пропало из-за тумана, который сырыми серыми клочьями придавил аэродром. Потом ударил ветер с океана. Он был холодным и сырым. Кто-то сказал Барышеву, что и зимой здесь будет так же, только выпадет масса снега, и что, в сущности, уже придвинулась зима.
А эскадрилья летала. Даже в туман. Барышев, когда были полеты, оставался на земле, слышал переговоры летчиков с руководителем полетов, ждал, когда они вернутся, и уезжал вместе с ними на маленьком автобусе в городок. Он жил дальше всех – в гостинице. Автобус блуждал по ночному поселку, оставляя летчиков по одному, по два – там, где они жили. И молчаливый водитель вез Барышева потом одного. Барышев узнавал уже пилотов по их голосам и в темном автобусе и в небе. А сам он говорил мало – все, что он увидел и пережил здесь, что-то изменило в нем. Даже прощание со Светланой, даже письмо, которое он написал ей с пути, казалось ему отсюда написанным не теми словами. Только сама Светлана не меркла а памяти, а образ ее, словно фотография в проявителе, становился все отчетливей, цельней. И что-то тонкое и светлое начинало звучать в душе Барышева, когда он вспоминал ее.
Утром в класс, где занимался Барышев, пришел Курашев. Бросил на стол планшетку и сказал:
– Собирайтесь, капитан, сейчас летим.
Они не обмолвились и словом о том ночном разговоре, но между ними возникло незаметное еще взаимопонимание. И если Курашев летал, Барышев все время помнил, что Курашева рядом нет.
Они шли к самолету. Вода на бетоне подмерзла, и было ощутимо холодно открытому лицу, пахло снегом и холодным океаном. Серое небо стояло высоко и просторно.
Но что-то изменилось в знакомом облике аэродрома: Барышев увидел, что на стоянке нет машин первой эскадрильи. И он понял, что там готовят место для новых перехватчиков. Скоро их перегонят сюда.
У самолета Курашев помедлил. Он обернулся, перехватил взгляд Барышева своими внимательными с зернышками возле зрачков глазами и, чуть притаивая улыбку в углах тонкого рта, сказал:
– Сейчас ты все увидишь, капитан. Мы пойдем шестым маршрутом. Над океаном облачность ноль. У нас здесь говорят: «Видимость миллион на миллион».
Когда они взлетели и в резком, курашевском, наборе высоты ушли к океану, на землю наконец выпал снег…
Он падал недолго, но щедро. И когда он кончился, по взлетно-посадочной полосе двинулись снегоочистители, оставляя позади себя черную ленту бетона среди немереных снежных полей.
У генерала Волкова не было причин испытывать то, что испытывал он сейчас в своей штабной тяжелой машине, возвращаясь домой. Но он вновь и вновь переживал все, что произошло за последние дни. И эти его переживания не имели той последовательности, стройности, что свойственна всяким воспоминаниям на досуге или сопутствует попыткам проанализировать происшедшее. Он вспоминал не факты, не сами события – где, когда, что и как случилось, он заново переживал людей, с которыми только что был вместе и которые теперь остались далеко внизу, на бетоне посреди снега и хвои. Полно и четко выносила ему память то лицо Курашева или его фигуру – высокую, сутулую и, как издали казалось, одинокую. А на самом деле – это были сдержанность, собранность, это была колоссальная внутренняя сосредоточенность, которая позволила Курашеву сделать то, что сделал он. То вспоминалось ему присутствие Поплавского в ночи, его дыхание и шаги, когда они вдвоем шли к летчикам третьей эскадрильи, то глаза этого маленького, но крепкого, как боровик, полковника в строгой и новенькой всегда фуражке – горькие, светлые, застаревшие на одной давней нелегкой думе. И, вспомнив Поплавского, он уже не расставался с ним.
Может быть, это длилось недолго, но никогда еще генерал Волков не испытывал такого ощущения полноты жизни, все здесь было – и осознанная радость, что увидел и узнал этих людей, и тоска оттого, что ему уже нельзя там с ними – и что теперь не скоро судьба сведет его лицом к лицу с Курашевым, с Поплавским, этим странным так и оставшимся не разгаданным капитаном. Для Волкова они перестали быть только офицерами – капитанами, майорами, полковниками. И ему было необходимо, чтобы они сами увидели в нем не только генерала, заместителя командующего, человека, уважать которого положено по уставу и по традиции, а именно его, Волкова, и сами не видели бы себя в его глазах только офицерами без имени.
«Ну, – усмехнулся Волков, – Артемьев будет доволен».
А самолет уже подходил к побережью, и далеко внизу и впереди в голубоватом мареве мерцал материк…
Ребята Поплавского выдержали. Выдержали у него на глазах и при его участии. Теперь ему, генералу Волкову, предстояло выдержать свое – ответить за происшедшее и отстоять будущее. Но хоть это и не представлялось ему легким, он не испытывал тягости. «Но об этом потом, ладно, – усмехнулся генерал про себя. – Скоро буду дома». Волков никогда не предупреждал о своем возвращении. Он никогда и не скрывал его – просто не бывал обеспокоен соображениями о том, что именно там и волнуются за него по-настоящему, и именно там по-настоящему ждут его. И сегодня ни Мария, ни девочки не знают, что он уже летит… Но она догадается. Безусловно. Странны они, эти женщины. Есть в них, в самых их золотых потемках что-то такое: вдруг приходит момент – обычное ожидание сменяется тоской, а потом молниеносной уверенностью: ожидание окончилось, сейчас он будет здесь. Так говорила ему Мария, и говорила не раз, светя на него в полумраке спальни горячими влажными глазами с бледного, чуть смугловатого лица. Он иначе женщин и не понимал, только так. А это означало, что знал всю жизнь только одну – Марию. До Марии знал одну – вспоминать не хотелось. Не то, чтобы противно, не то, чтобы не чисто было, а как-то не так…
У Поплавского в штабе он видел женщину – жену Курашева. Волков уже готов был сказать ей то, что не раз говорил прежде женам других летчиков, которые не возвращались дольше, чем мог им позволить запас горючего в баках или смысл задания. Он говорил такие слова искренне и трудно, хотя заранее знал, что скажет.
Но там, в штабе Поплавского, взглянув в строгое, замкнутое, какое-то северное лицо высокой женщины в сапогах и в кожаной летной куртке, не решился. Почувствовал что-то такое, словно не имел права говорить ей готовые для себя слова. Может быть, это произошло оттого, что теперь все, что имело отношение к Поплавскому, Волков видел иначе – не чужим, занимающим только ум, а не сердце. По сейчас, когда Волков думал о своем доме с неизвестной для него самого долго скрываемой нежностью, в которой ожили и шелест деревьев, и блеск глаз Марии, и тонкая поступь Натальи, и ее хитрые и гордые холодноватые глаза, и какая-то так и не разгаданная им боль в лице Ольги, облик Курашевой вдруг помешал ему думать о доме так спокойно. Он встревожился. Не сама Курашева мешала ему, Волков не умел жить, если не мог назвать четко и ясно то, что знал или то, что чувствовал. Сейчас именно так и происходило.
Встречал Волкова и сопровождавших его офицеров штаба армии генерал Артемьев.
Радостно было Волкову увидеть знакомое доброе и мягкое лицо Анатолия Ивановича и всю его такую не генеральскую фигуру. Анатолий Иванович улыбнулся Волкову толстыми в морщинках губами. Подержал его взгляд своими светлыми глазами и пока все, кто прилетел с Волковым, спускались вниз по невысокому трапу из брюхатой машины, стоял, здоровался, протягивая каждому теплую и мягкую стариковскую руку.
Волков остановился рядом с ним, пока не прошли офицеры и экипаж.
Анатолий Иванович пожал руку и командиру корабля Чулкову и сказал:
– Спасибо, майор, за генерала.
Волков подумал, что скажи такие слова командиру корабля он сам, Чулков ответил бы: «Служу Советскому…» или что-нибудь подобное. Но здесь маленький Чулков застенчиво, но по-домашнему улыбнулся Артемьеву, склонив набок свою маленькую голову с редкими светлыми волосами.
– Ну, что нового, Анатолий Иванович? – спросил Волков, шагая рядом и думая с восхищением: «Вот черт! Ну прирожденный политработник: и не сказал ничего, а каждому в душу залез». Он озорно и остро глянул на Анатолия Ивановича сбоку.
– Ну, новости, генерал, ты привез. Ты же там небо стерёг… А вообще-то есть…
– В штабе или дома?
– В штабе и дома, генерал…
Уже перед тем как сесть в машину, Артемьев сказал:
– Собственно, мы с тобой, Михаил Иванович, могли бы и не уезжать отсюда. Все равно через пару часов ехать назад.
– Это еще зачем? – тревожась, спросил Волков.
– Два часа как маршал летит сюда.
– И ты молчал… – угрюмо сказал Волков.
– А что бы ты успел сделать? – ответил Артемьев и тихо добавил: – Да и узнал-то я минут за десять до того, как ехать тебя встречать…
Они помолчали. И вдруг Волков сказал:
– А знаешь, Анатолий Иванович, ничего готовить не надо. Пусть увидит все, как есть.
Мгновенье Артемьев смотрел Волкову в глаза, а потом взялся за ручку дверцы машины.
– Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант! – негромко, но тщательно произнес водитель. Волков увидел Володю.
– Здравствуй, солдат, – сказал Волков, тронув пальцами его плечо.
А город был необычным. Он строился не по заранее обдуманному плану и не сразу, как молодежные города. Однажды Волкову случилось проезжать Соловей. Машины шли по степи, в окна хлестало таким уверенным запахом перегретых, зрелых трав, что казалось – никогда степь не кончится. И вдруг, словно из-под земли и сразу во весь рост, возник город. У него не было окраин. И шестиэтажные дома, с которых он начинался, своими окнами глядели уже в степь…
А этот город нес на себе отпечаток столетия, которое прожил. Новые микрорайоны возникали в стороне от основных трасс, пересекавших его, словно линии координат, строго под прямым углом.
Одна из этих линий уходила к берегам океана, другая – терялась в немереных пространствах азиатского юга.
И неуклюжие, бестолковые по устройству, но громадные сооружения тридцатых годов возвышались рядом с чистенькими в один-два этажа коттеджами с окнами чуть не во всю стену. Кирпично-пыльного цвета здания, которые и внешне-то производили впечатление маленьких крепостей – с узкими, как бойницы, окнами, с купеческими – в кирпичных аляповатых кружевах – козырьками попадались еще на углах рядом с широкооконными, веселого цвета домами образца пятидесятых годов, а над всей этой сумятицей, смешением стилей и эпох царил еще не обжитый, еще не узаконенный новый город двадцатого столетия – плыли крыши над силуэтами строящихся зданий, где словно спичечкой простенки в строгих линиях стекла. И все это с одинаковой плотностью, без пустырей и завалов как бы разнесла полая вода по трем хребтам в неукротимое весеннее наводнение…
Не много городов в своей жизни успел разглядеть и понять Волков. Война пронесла его по просторным и сумрачным городам Германии. Они чем-то напоминали ему осенний парк – ни мелкой лохматой поросли, ни урочища, где даже леснику не по себе, ни тайных углов, что оставляет человек на потом и к чему тянется сердцем, сам не зная отчего. Весь парк виден насквозь, до самого края. И как бы ни отличался один такой город от другого – в них не заблудишься. Волков не вспоминал их названий, они оставили в его душе именно это ощущение – запах сырости, дыма – от солдатских костров и каких-то особенных звуков – шум движения, голоса людей, перестук шагов словно были сами по себе и не составляли части этих городов. И тот новый, огромный город, в котором он прожил полторы недели в пятьдесят девятом году, ничем не напоминал разрушенную Варшаву сорок пятого года, и словно еще примерял улицы и дома, да и весь ритм жизни как обнову.
Но Волков не знал и не помнил городов не только потому, что был сегодня здесь, а завтра – там. Он не помнил их еще и потому, что жил в них своей особой жизнью военного летчика, точка приложения его сил была как раз за пределами этих городов, и их проблемы, трудности, их устремления не задевали непосредственно ни его ума, ни сердца. А тут вдруг теплая волна катнула в груди, и он заметил, что потускнела за время его отсутствия и пожухла листва, а впереди, там, где за обрывом открывалась река, над призрачными, еще нежилыми высоченными зданиями, переливается по-осеннему перламутровое небо.
Сидя рядом с Артемьевым, он гадал: куда ехать – в штаб округа или домой.
Артемьев словно понял это. Он сказал:
– Ты все-таки, Михаил Иванович, поезжай-ка домой. Чего тебе в штабе делать? А встречать поедем – я позвоню.
И Волков молча согласился.
Выйдя из машины, он поймал на себе взгляд Анатолия Ивановича – грустный, сочувствующий и изучающий одновременно. Их отношения сложились так, что в служебных делах такого не происходило: если бы у Артемьева возникла бы какая-то тревога из-за дел в армии, если бы он знал что-нибудь такое, чего не знал еще Волков, то он давно бы уже сказал, а если бы не имел такой возможности, то все же дал бы понять, что у него на душе. А здесь он молчал и смотрел вслед ладной еще фигуре генерал-лейтенанта. И Волков подумал: переживал здесь старик за него, соскучился. У него потеплело на душе.
Он услышал, как двинулась за воротами «Волга» с Артемьевым. И снова с нежностью, такой непривычной для самого себя, подумал о старике.
Он с неожиданной, казалось бы, легкостью взбежал по невысоким ступенькам, стремительно вошел в коттедж. Все здесь оставалось прежним, словно он и не уезжал никуда. Волков позвал негромко:
– Мария… Маша…
Ему никто не ответил. Тогда он чуть громче позвал Наталью. А вышла, словно гриб-колдун из-под земли, Поля.
– Михаил Иванович! Батюшки! Уж тут – ждали, ждали… А приехал – никого.
Она всплеснула руками. Захлопотала. Кинулась было к телефону. Но генерал остановил ее.
– Не надо. Ничего не надо. Все равно сейчас уеду опять. Маршал приезжает. Так и скажи: маршал. Пусть ждет.
Генерал вошел к себе. Потом снова спустился вниз, вымылся, и когда через пятнадцать минут он вышел из ванной – в серых плотных бриджах с голубыми лампасами и в сапогах – его парадная тужурка со всеми орденами висела на спинке стула. А край большого стола был накрыт крахмальной салфеткой, и там стояла горячая ветчина с хреном (розовым, как он любил) и с горошком, сухое вино.
– Ай да Поля! Все-то ты знаешь!
– Дай бог, Михаил Иванович. Уж сколько лет. Грешно бы не знать.
Он спросил:
– Как Маша, как вы тут? Как девочки? Наталья что?
Поля ответила не сразу, и генерала снова что-то кольнуло в сердце. Он опустил руки с ножом и вилкой на стол и внимательно посмотрел в выцветшие глаза Поли.
– Да вы ешьте, – торопливо сказала она. – Все хорошо. Мария Сергеевна в клинике. Работы у нее много. Наташа в колхозе с классом…
Он надел тужурку. И готов был ехать, но Артемьев еще не звонил, а сам он не хотел вызывать машину. Он стоял у большого окна в парк, заложив руки за спину. Поля тихо шелестела за спиной, убирая со стола.
– Все же, Поля, что-нибудь случилось? – спросил Волков не оборачиваясь. Шелест оборвался. Потом Поля сказала:
– Ничего… Только вот Оленька…
– Что – Ольга? – обернулся генерал.
– Мария Сергеевна сама скажет.
– Замуж вышла?
Поля не отвечала. А тут появился Володя. Генерал вышел, крепко натягивая тяжелую парадную фуражку.
Среди сопровождавших его офицеров, высоких, плечистых, в мундирах, при орденах, маленький маршал в своих почти школьных брючках и тужурке с мягкими полевыми погонами и с колодками, занимавшими чуть не всю левую половину ее, казался посторонним. Но только его и видел Волков, и сердце его билось взволнованно и гулко, когда он вглядывался в неожиданно родное, словно отцовское лицо. И маршал цепко глянул прямо в глаза генерал-лейтенанту. И усмешка чуть тронула уголки его глаз.
Командующий округом, генералы, офицеры штаба на время заслонили маршала от него. И если бы не мягкое и теплое плечо Артемьева, который все время был рядом, Волков почувствовал бы себя одиноким. Но Артемьев не отходил ни на шаг.
На Военном совете Волков доложил у карты о событиях минувшей недели.
Маршал сидел на стуле по-мальчишески, светло-седая редкая челочка свисала ему на лоб, он положил ногу на ногу и опирался о колено рукой с зажатыми в ней замшевыми перчатками. Эти перчатки и челочку Волков видел все время, помнил их и говорил он для маршала, досадуя, когда багровая шея командующего округом и его огромное плечо с золотым в три звезды погоном закрывали маршала.
И когда все это было закончено, когда Волков ответил на вопросы общевойсковых командиров, когда рассказал о Курашеве и Нортове, о Поплавском – сухо и скупо – упоминая одни факты и цифры, маршал вздохнул. И, называя командующего округом не по званию, а по фамилии, сказал, что будет сейчас у Волкова и чтобы побеспокоились о, тех, кто прилетел с ним, лично же о нем беспокоиться не надо. При этом он глянул поверх голов присутствующих на Волкова, и усмешка вновь тронула краешки его сухих, острых глаз.
– У меня сложилось впечатление, что это тщательно продуманная, скоординированная операция, – сказал маршал, возвращаясь к главной теме разговора. – Наше правительство твердо проводит курс на установление нормальных, добрососедских отношений. Это реалистическая политика, учитывающая коренные интересы народов обеих стран. Да что там – всего человечества! И понимание этого проникает в сознание масс и там – на Западе. Негативное свидетельство тому – активизация тех реакционных кругов, которые государственную мудрость видят не в политике мира, а в балансировании «на грани войны». Это при современных-то средствах ведения ее? Глупцы! Бывают ситуации, когда события выходят из-под контроля тех, кто собирался направлять их в собственных эгоистических целях. – Маршал вздохнул, продолжал доверительным тоном: – «Холодная война», гонка вооружений не могут длиться бесконечно. Или – или! К счастью, определяют тут – как и в Великой Отечественной – другие долговременные факторы. Альтернатива одна – мирное сосуществование. Подумайте, как далеко глядел Владимир Ильич!.. Это должно быть! Это – будет! – Он снова посмотрел на всех и закончил известными всем словами, которые сегодня, здесь, прозвучали как-то по-особому убедительно: – Тем более велика наша ответственность, товарищи! Мы должны быть всегда начеку.
Все молчали некоторое время. И Волков вдруг вспомнил Поплавского и понял, почему вспомнил: там, ночью, на аэродроме, Поплавский не договаривал, видя в нем, Волкове, так же как они сейчас в маршале видели, человека, от которого зависит ясность в душе.
– А вообще… его следовало бы сбить. Комплексом, – после того, как они остались вдвоем, сказал маршал. – Я все время думаю – надо было проучить наглецов. Сбить уверенность в безнаказанности.
– Если бы их машина пошла хотя бы немного западнее, – сказал Волков хрипло, – я бы так и сделал.
Указка замерла в руках маршала. Он зорко поглядел на Волкова и усмехнулся уже совсем открыто.
Они еще долго говорили о делах. И маршал сказал:
– Я привез орден твоему летчику и майорские погоны. И выговор командиру его – Поплавскому.
– Это значит и мне, – сказал Волков.
– Значит и тебе, – тихо согласился маршал. – А ты привык ордена получать?
Это маршал произнес с веселой, грубоватой злостью. Но тут же, помолчав, добавил:
– То же самое я отношу и к себе, Волков.
Волков не знал, что маршал подумал в эту минуту: «Нет, все правильно. И хорошо, что у них здесь хватило выдержки. А что им трудно пришлось – на то и военная служба». И маршал вспомнил один эпизод из первых месяцев Великой Отечественной войны.
Это было в штабе войск Западного направления. Он, тогда еще полковник – с четырьмя шпалами на голубых петлицах, – подготовив все к перебазированию остатков своей авиадивизии далее в глубь территории страны, пришел доложить об этом командованию.
Посередине широкого и низкого помещения стоял, широко расставив ноги, незнакомый ему военный. Он стоял спиной к двери, в которую вошел полковник, и, видимо, только что кончил говорить и смотрел теперь на карту с последними данными оперативной обстановки, прикрепленную к школьной доске, и рука его, которой он упирался в бок, сжимала короткую, как штык, указку.
А по краям у стола сидели другие военные. Было так тихо, что полковник, войдя, услышал тревожный стук собственного сердца.
Скрипнув сапогами, военный обернулся на его шаги. И его глубоко посаженные глаза стриганули вошедшего из-под высокого лба.
– Вы чем располагаете и как сможете прикрыть отход войск армии? Отход начнется на рассвете.
– У меня сорок две машины, – сказал полковник. Он начал громко, но была тишина. И он понизил голос: – Чайки, Ил-шестнадцатые, эскадрилья Ил-вторых.
– Сколько? – резко перебил его военный. – Знаю я эти ваши эскадрильи. Сколько Илов?
– Двенадцать…
Военный круто повернулся к карте, указка со стуком уперлась в нее. И чуть отклонившись назад, чтобы полковник мог видеть, куда он показывает, сказал так же резко и отрывисто, точно испытывал личную неприязнь к полковнику.
– С рассветом Илы – сюда. Прикройте их всеми средствами. И – сюда.
– Если уйдут войска, аэродром останется голым, – поколебавшись, сказал полковник: – До передовой две тысячи метров.
– Роту автоматчиков, взвод «сорокапяток» ему, – не обращаясь ни к кому, сказал военный.
Из глубины комнаты, откуда-то из-за плеча полковника, донеслось: «Слушаюсь». И тотчас сзади раздались четкие легкие шаги, открылась и закрылась дверь.
– Работать до конца, – сказал военный.
Не надо было объяснять – что такое до конца. Для того чтобы ушли части армии – то, что осталось, и то, что пробилось к ней из окружения, должна лечь костьми и крыльями его авиадивизия, а вернее и точнее, что оставалось от нее после двух месяцев войны.
Полковник вышел с узла связи, приказал своему начштаба отставить подготовку к перелету.
В три часа ночи он был у себя и с порога блиндажа, где размещался его штаб, увидел пехотного майора. Тот встал, пригибая голову в каске, и доложил, что группа прикрытия под его командованием занимает оборону полукругом. И поскольку нет больше и не будет наших войск на флангах, попросил взять на себя оборону с тыла аэродрома и флангов.
Полковник отдавал тогда, распоряжения резко и четко, как только что отдавали приказ ему – настолько сильна была личность представителя Верховного Главнокомандования.
…Волков понимал, что маршал в эти секунды у карты думает о своем – лицо его вдруг на мгновенье постарело, обнаруживая возраст, скрадываемый и тщательно пригнанной, как на лейтенанте, формой и по-лейтенантски острой фигурой его.
Он молчал. Молчал и маршал.
Потом маршал тихо сказал:
– Знаешь, чего мне хочется? Смертельно хочется, генерал? Мне хочется увидеть твоих ребят…
Он движением руки и глаз остановил Волкова, который хотел было ответить, что это не сложно, что исполнение этого желания зависит лишь от того – располагает ли маршал временем, потому что нужно лишь время…
– Конечно, общий облик солдата мало изменился за эти годы. Общая цель армии, ее задачи, система взаимоотношений, даже это обращение «товарищ» определяет общий облик… Я хочу другого. Ты понимаешь меня, генерал?
– Я понимаю вас, товарищ маршал… – отозвался Волков негромко.
– Нет, – энергично покачал головой маршал. – Ты не понимаешь меня. Я очень жалею, что у меня нет сына… У меня есть внук. Заканчивает ИМО, как они говорят. Вот как. Институт международных отношений называется…
Маршал говорил о сыне Татьяны – дочери своей от первой жены, с которой маршал расстался в сорок четвертом году. Волков знал это.
– Я жалею, что у меня нет сына – ровесника твоим пилотам, генерал. Внук… К внуку иное отношение – стариковское… И это не переступишь в себе. Во внуке никогда не увидишь преемника – он, так сказать, предмет восторгов и заботы, но редко – раздумья. Сын – это другое. Ты, Волков, счастливый. Твои дети ближе к тебе, чем мои.
– У меня – дочки, – сказал Волков, легко и радостно представляя себе сегодняшнее свидание с ними.
– Это все равно, – сказал маршал, – для наших с Катей детей я скорее дед, чем отец…
Волков не нашел слов, чтобы ответить маршалу. И наступила пауза.
