Текст книги "Переяславская рада. Том 2"

Автор книги: Натан Рыбак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 52 страниц)

12

Еще ранней весной, 1657 года низовому кошу назначен был, по приказу гетмана, постой на Низу, на острове Песковатом, вблизи Сечи.

Те из низового казачества, кому не терпелось скорее воротиться домой в надежде разыскать свою родню и мирно пожить некоторое время (понятно, хотелось бы подольше!), пока снова не затрубят тревогу военные трубы, были недовольны таким суровым повелением гетмана. Но что было делать? Не бежать же самим из казацкого войска… Слыхано ли было когда-нибудь такое средь вольного низового казачества? Если бы такой молодчик и родился, голыми руками сами задушили бы выродка. Что ни говори, а казацкое слово крепко. Обещали гетману край родной оборонять – значит, слова своего ломать никак нельзя. Да и кошевой атаман низовиков Иван Гуляй-День так и сказал на казачьем кругу своим воинам:

– Видать, еще нужны наши руки и головы гетману, коли так повелел. Будем ожидать его приказов тут.

Осели казачьи низовые сотни по берегу Днепра и, по давнему низовому обычаю, начали ладить себе землянки на берегу, мастерить чайки да челны, смолить их. Нашлись умелые кузнецы, добыли железа, выковали добрые рули для челнов – ну, чуть только май покроет зеленью степную целину, сразу садись в челны и ступай, коли есть охота, под самый город басурманский Трапезонд, а то и на Стамбул пускай правят опытные рулевые.

На всякий случай приказал Гуляй-День распахать большой кусок степи, засеять пшеницею. Сказал казачеству:

– Хлеб нам нужен свой, это первое дело для вольного казака – не чужое есть, а своими руками добытое.

Многие недовольно ворчали – это, мол, не казацкое дело, – но таким Гуляй-День поучительно говорил:

– Давно ли в сермяге ходил? Рано в паны лезешь, брат!

Пришлось и своеумцам покориться воле кошевого атамана.

Снова среди казаков пошли слухи – будут составлять реестр. Кто сказывал, что число реестровцев составит шестьдесят тысяч, как было поставлено в Переяславе, а кто твердил, что всего двадцать тысяч, как когда-то под Зборовом. Ходили низовики к Гуляй-Дню. Что мог ответить? Сказал одно:

– Пока сабли да мушкеты в руках, считайте, что вы в реестре.

Мудрый ответ! По нраву пришелся он казакам. Меж тем с дальних стоянок, из-под самого Перекопа, прибыли люди, которые там собирались возле острова Чертова Губа. Среди них был и Степан Чуйков. С Гуляй-Днем встретились как братья.

– Кабы не твоя помога, забили бы меня тогда из-за проклятого Цыклера на дыбе… – говорил благодарно Чуйков.

Он загорел, стал шире в плечах. Гуляй-День похваливал:

– Вон какой стал ты хватский казак!

– Сотню басурманов одною рукою положу навеки, – смеялся Чуйков.

…Однажды поутру, в копце мая, увидали дозорные на Днепре несколько десятков челнов. Сразу рассыпались в камышах. Кто бы это мог быть?.. А когда челны подплыли ближе, дозорные сразу узнали своих побратимов. Но как жалки и убоги были они! Одна кожа и кости. Не казаки, а живые мертвецы. Низовое войско поняло, кто едет на челнах, и пояснять не нужно было.

Возвращались из татарской неволи, из самой Кафы, взятые в полон казаки и посполитые.

Причалили челны. Выбрались на берег. От ветра шатались. Гуляй-День взглянул на двух ослабевших казаков и всплеснул руками от удивления. Стояли перед ним Нечипор Галайда и Семен Лазнев, взявшись за руки, поддерживали друг друга плечами.

Долги были муки пленников в татарской неволе, да короток рассказ. На треногах в котлах варились уха и саламата, казаки уселись вокруг костров, слушали страшные речи про полон, про муки и обиды. Мрачнели лица у низовиков. Нечипор Галайда вытащил из-за пазухи гайтан, отвязал тряпочку от нательного креста и высыпал себе на ладонь стертую в пыль горсточку земли, которую наскреб под Казикерменом.

Низовцы с уважением глядели на Галайду, внимательно слушали его.

– Вот эта горстка родной земли была для меня единой радостью и утехой. С пето легче сносил муки и обиды. Прикоснусь к ней рукой – и вижу перед собой просторы наших степей, белые стены хат, пыль над дорогами, мальвы у тына, слышу плеск днепровских волн, шелест яворов над водою…

Влажными глазами глядел Нечипор на серую горсть истертой в пыль земли. Отошел в сторону, кинул в степь. Ветер подхватил и развеял пылинки.

– Спасибо тебе, родная земля… – тихо проговорил Нечипор Галайда и почувствовал, как сердце его захлестывает теплая волпа.

Тогда следом за Галайдой многие казаки и посполитые, те, кто взял с собою в полон горстку родной земли, начали высыпать ее здесь, на днепровском берегу.

– Славно поступили, побратимы, – взволнованно молвил Гуляй-День, – не оставили родную землю в чужом краю. Отблагодарит она вас за это, земля наша родная.

Семен Лазнев молча уставился взглядом в синюю даль майского дня. Снова возникло в памяти недавнее былое. Видел перед собою горестное лицо Надийки, и сердце пролизывала едкая боль, которую – знал хорошо – никогда и ничем не утолить.

Нечипор, догадавшись, о чем задумался его побратим, только руку ему на плечо положил, но и у самого горько было на душе. Не дождалась воли Мария, терпит муку и обиду где-то в чужом краю, не лучше ли было и ей. как Надийке, найти себе вечный приют на дне морском?

Уже обо всем переговорено было меж давними побратимами. Знали уже о горе каждого и Гуляй-День, и Семен Лазнев, и Нечипор Галайда. Хотел было Федор Подопригора развлечь товарищей веселой песней, но не родила она улыбки на крепко сжатых, искривленных горем губах.

Жадно расспрашивали вызволенные невольники: что на Украине? Узнав, что комиссары польские попросили мира, что гетман мир подписал своею рукой и установлены новые рубежи, обрадовались казаки и посполитые.

– Лишь бы только спесивая шляхта на этом успокоилась, – заметил Печнпор Галайда.

– Шляхте верить – все равно что мачехе, – откликнулся Подопригора.

– Может, потому гетман и повелел нам домой не ходить, а ожидать его приказа здесь, на Низу?

– Где же все войско? – спросил Галайда, – Наш Уманский полк?

– Войско на южных рубежах стоит, чтобы из Каменца турки не лезли. Несколько полков на самом Сане стоят – шведских королевских солдат сдерживают. Часть еще на Белой Руси. Дело большое, есть что оружному человеку оберегать. А твой Уманский полк под Винницей…

Нечипор Галайда перебил Гуляй-Дня:

– А полковник Богун где?

– Богун там, где опасность. Тяжко стало на юге – послал его туда гетман, а после зашевелились ляхи за Збручем – туда пошел с полками. Где теперь, не знаю, – пояснил Гуляй-День.

Гуляй-День спросил Семена Лазнева:

– На Дон пойдешь?

– Нет, брат, мне теперь Днепр, как и Дои сродни: на этой земле жила моя Надежда.

– Наша надежда – воля, – заметил Подопригора.

Притихли у костра. Нарушив молчание, Хома Моргун запел.

 
Степ та воля —
Козацькая доля:
Немаэ степу та полi —
Нема в козака долi
 

– Теперь все посполитые такой доли хотят, – тихо проговорил человек в драной сермяге.

– Обещал когда-то Хмель всю Украину в казачество обернуть, всех нас казаками сделать, – задумчиво заметил Гуляй-День.

– Не захотят того паны, – решительно молвил Нечипор Галайда.

– Польские? – спросил Хома Моргуп. – Что нам польская шляхта! Небось выгнали ее, так и скажем ей словами гетмана Хмеля: сидите, ляхи, молчите, ляхи, пока мы вас за Вислой не достали.

– Не только польским – и нашим панам не с руки, коли все посполитые перейдут в казачество, – снова заговорил Галайда.

– Ты, я вижу, панов хорошо знаешь, – пошутил Подопригора.

– Видать, с ними компанию водил, – со смехом вставил Моргун.

– А как же! – согласился Нечипор Галайда. – Папскую натуру хорошо знаю. И своих и польских… А теперь еще басурманских узнал.

– Пожалуй, без тебя пан Потоцкий и за стол не садился. Чуть только принесут жареных куропаток да венгерского вина, так и приказывает: «Зовите, слуги мои верные, казака вольного Галайду Нечипора».

Нечипор улыбнулся, молча покачал головой. Пусть Подопригора развеселит товарищей. А тот не унимался:

– Кличут верные слуги казака Галайду. Входит он в покой, садится напротив пава Потоцкого, тот ему в кубок вина наливает, своими руками кладет на тарелку каплуна жареного, – знает, куропаткой казак не насытится. Но не ест Галайда каплуна и вина не пьет Галайда. Встревожился пан Потоцкий, велит слугам жареный бараний бок принести и студня доброго да пампушек с чесночной подливкой. Но и этим не может угодить пан Потоцкий казаку Нечипору. Беда, да и только! «Чего ж тебе, пане казаче, дать вкусного?» – спрашивает пан Потоцкий. «А видно, придется тебя самого, пан Потоцкий, зажарить», – отвечает ему казак Галайда.

Веселый хохот покрывает басовитый голос Подопригоры. И он, взявшись за бока, смеется сам вместе с товариществом. Только не смеется Нечипор Галайда. И не смеется он, когда Гуляй-День говорит казакам:

– Иные из нашей старшины не уступят Потоцкому.

Стихают у костра шум и хохот.

Кто-кто, а Галайда хорошо знает прав и своих и чужих панов. Хорошо, хоть от польской шляхты избавились.

Однако, если бы не гетман, кончил бы свою жизнь Нечипор Галайда в неволе басурманской. Ведь это гетманский приказ освободил его. Вспоминает Галайда беседу с гетманом после того, как с Громыкой посчитался. И все же вольготно жилось бы человеку на своей земле, кабы панов вовсе не было!

До поздней ночи, когда уже стих гомон возле шатров и порасходились казаки и освобожденные пленники, сидели Гуляй-День, Галайда, Степан Чуйков, Подопригора и Лазнев. И Хома Моргун подошел. Тихая беседа вплеталась в задумчивый шелест камыша. Ярко светил с вышины темно-синего неба Семизвездный Воз, дышлом своим указывая дорогу на Чигирин, И про Чигирин говорили побратимы, про гетмана, про своевольство старшины, про панские порядки, какие заводят полковники, есаулы и сотники.

– Подумай, брат, – рассказывал Гуляй-День, – у меня в войске набралось обездоленного товарищества со всех окраин земли пашей. С Поволжья есть воины, из Астрахани, из курских и орловских земель, с Дона, даже с коронных земель Речи Посполитой! С войском королевским как львы бились, сколько крепостей взяли, сколько хоругвей погромили! Наказной гетман Иван Золотаренко, покойник, нахвалиться ими не мог. Сила в нас родилась такая, что тверже стали. А почему? Потому, что вместо с русскими братьями за волю бьемся. Вот и думаю, побратимы, так: сообща нам нужно и дальше держаться, и тогда не только чужаков-захватчиков погромим, а и своими папами тряхнем…

– Разумно говоришь! – горячо воскликнул Галайда. – не раз о том толковали мы с Семеном в неволе.

– Радуется сердце, брат, – громко заговорил Гуляй-День, – душа поет потому, что теперь мы в полной силе и крепости. Угадал гетман Хмель, как силу нашу разбудить, – за это память о нем вовеки не угаснет.

– И правда, разве одержала бы Украина такую победу, если бы в Переяславе не соединились мы с братьями русскими? – спросил Подопригора сам себя и радостно ответил: – Да никогда! Теперь, видишь, все короли да князья с нашим гетманом заигрывают, а было время, когда с собаками охотились за ним. Когда тяжко пришлось ему, куда Хмель прискакал? На Низ. Не на Сечь, побратимы, а на Низ. Это кое-что значит. Ведь кто такие низовики? Честные люди, своим трудом живут, не гнетут никого и не обижают. Они-то первыми за гетманом пошли.

– Потому что одного хотели, – заметил Гуляй-День, – свободы для края родного.

– Ему без нас никак нельзя, – сказал Галайда, вспоминая, что эти слова говорил уже когда-то Гуляй-День.

– А толкуют, занедужил гетман, – сказал Хома Моргун. – Как бы беды какой не случилось.

– Избави бог! – воскликнул Подопригора.

– Бог не дал человеку жить вечно, – задумчиво проговорил Степан Чуйков.

– А почему бы такому не бывать, – мечтательно заговорил Моргун, – чтобы добрые люди жили себе да жили, а всякие побродяги, грабители, паны да подпанки поиздыхали! Вот бы житье было!

– А что бы тогда казаки делали? С кем воевали бы? – засмеялся Подопригора.

– А что, товарищи, славно было бы! – не успокаивался Моргун. – Хочешь – езжай в заморские края, хочешь– живи себе над Днепром, рыбку лови, зверя стреляй, свадьбы справляй, песни пой. И нигде тебе ни горя, ни обиды. Вот было бы житье!

– Такого и в сказках не услышишь, – сказал невесело Степан Чуйков. – Когда-то, еще в Туле, старый мастер-оружейник сказывал мне сказку, как простой кузнец дарю совет хороший давал.

– И что ж, послушал царь кузнеца? – полюбопытствовал Хома Моргун.

– А как же! Еще чего! – махнул рукой Степан Чуйков. – Не будет такого на свете, чтобы кузнецы в советниках у царя были. Эго, брат, уже не сказка, а правда. Этой правды работному человеку держаться надо, тогда будет знать, что делать.

– Святая истина! – промолвил Гуляй-День. – Разумный человек, Степан Чуйков.

Чуйков смущенно улыбнулся и опустил на грудь лохматую голову. Хоть и печально прозвучали его слова, но не одна печаль была в сердце у Чуйкова, и радость была в нем. не сгинул он в чужом краю. Да и какой это чужой край, если из одного котла едят, под одним шатром спят, в битве стоят плечом к плечу, один за всех и все за одного? Нет, велика и сильна Русь! Захотелось Степану Чуйкову очутиться сейчас на широком волжском берегу и, расправив грудь, запеть звонким голосом своим ту веселую, призывную песню про казацкую волю и долю, которой научился он у низовиков.

…Гуляй-День, оставшись один в своей землянке, задумчиво глядел на низкий потолок, точно видел на нем будущее, о котором думал непрестанно. Его собственное горе, навеки оставшееся на сердце, теперь уже не так тяготило его. Радовался кошевой, что ныне под его перначом большое войско. Радовался и тому, что дня не бывало, чтобы новые люди не приходили к нему. И люди, казалось, уже не те были, что несколько лет назад. Без страха глядели они на запад, где собирала свои силы польская шляхта, откуда грозили им шведы. О хане и султане отзывались пренебрежительно, не было страха и перед разбойною ордой татарскою. Глянь на любого – не в шелках златошитых он, не в жупане богатом, однако твердо стоит на земле. Как будто сказочный родник наполняет его мышцы силой, а сердце – уверенностью в себе. Знал Гуляй-День, как зовется тот родник: Переяславская рада. Вот он, этот родник силы и славы, твердости и уверенности в своих силах! Кем был он сам, посполитый Иван Гуляй-День из села Белые Репки, состоявшего когда-то во владения у Калиновского, потом у Жолкевского, потом у Адама Киселя, потом у полковника Михаила Громыки? А ныне начальствует он над войском, силу которого сам гетман признает. Но вот если не станет гетмана? Может, и вправду недуг у него неизлечимый… Сердце сжимает тоска и тревога. Тяжко будет без Хмеля. Перегрызутся полковники. Попользуется этим хитрая польская шляхта… Да не даст Москва старой неправде снова овладеть Украиной, это твердо знает Гуляй-День. Рад еще Гуляй-День и тому, что Нечипор Галайда и Семен Лазнев порешили остаться у него в курене. Добрые воины и побратимы навечные! С такими стоять плечом к плечу – радость немалая…

В сизом небе гаснут мерцающие звезды. Бледнеет серебристый месяц. Из густых кустов к берегу Днепра, настороженно озираясь, спускается лось. Застыл над рекой. Потом припал к воде. Пил долго, не отрываясь, Пущенная дозорным из табора стрела просвистела над лосем, он опрометью метнулся в кусты, и долго еще после того шелестела взвихренная его копытами листва.

Гуляй-День вышел из землянки, точно навстречу солнцу. Оно уже позолотило край далекого неба на востоке, и теперь над зарослями розово курился утренний туман. Низко над спящим табором низовиков пролетел степной беркут. Заржали кони за деревьями. Заиграла труба. Табор просыпался.

«Не стану дожидаться гетманского повеления, – решил Гуляй-День, – сам поеду в Чигирин. Должен знать, каким ветром веет».

Рассказал об этом Галайде и Подопригоре. Они одобрили его намерение.

– Не так уж легко досталась нам воля, чтобы нам не оберегать ее, – сказал Нечипор Галайда.

«Истинная правда!» – подумал Гуляй-День.

Обвел взглядом вокруг, точно хотел удостовериться, кому же среди многочисленного низового товарищества эта воля сама далась в руки. Вот они, казаки низовцы, загорелые, обкуренные пороховым дымом, со свежими рубцами на теле, с крепкими руками, которые не только сохой хорошо владели, но и саблю с мушкетом держали не хуже. Разве не каждый из них хлебнул горя и беды? Не каждому ли угрожало изнывать всю жизнь под палками и плетьми панов-ляхов или под ярмом басурманской неволи? Что ж, не ошибся старый Хмель, покликав посполитую голытьбу казаковать.

Солнце облило своим теплом широко раскинувшийся табор низовиков, высокую, статную фигуру Ивана Гуляй-Дня, яркими лучами озарило его суровое смуглое лицо. Он стоял посреди табора, окруженный своими побратимами, положив правую руку на саблю, которая честно служила ему еще с Берестечка и которого он честно служил родному краю. Крепко сжимая рукоять, знал нерушимо– не выпустит сабли из рук, обороняя до конца жизни свободу родного края.

13

…Лаврин Капуста перечитал письмо и задумался. Несколько кратких слов на небольшом желтом листке китайской бумаги поражали своею неожиданностью и загадочностью. Первая мысль, которая пришла по прочтении письма, – кинуть его в ящик стола, возвратиться к нему еще раз на досуге. Но такое решение держалось недолго, и он, сам себе удивляясь, снова и снова возвращался мыслями к загадочному извещению о том, что сегодня, в три часа ночи, в корчме «Меч и сабля» на Субботовском тракте, возле Лысых буераков, его будет ждать человек в черной сутане и что этот человек с глазу на глаз передаст ему важные вести относительно аббата Даниила – Оливерберга. Дальше было написано старательным и спокойным, совершенно незнакомым Лаврипу почерком, что, войдя в корчму, он этого человека найдет за столом, но правую руку от прилавка, а так как этот человек его в лицо не знает, то должен он, Лаврин, подойдя к нему, спросить, не знает ли случаем этот человек, где можно купить сулею питьевого липового меда. На это человек ответит, что он хорошо знает такое место, и после сообщит то, что крайне важно знать Лаврину Капусте и гетману Хмельницкому. Подписи не было.

Вслед за тем как ему посчастливилось прибрать к рукам аббата Даниила, горизонт, закрытый туманом, прояснился… Теперь Лаврин Капуста знал, куда ведут пути заговорщиков в Чигирине… Еще неделя-другая, и гетману наконец удастся распрощаться с Иваном Выговским и всей его родней, которые, как пауки, присосались к родному краю, пьют людскую кровь и плетут дьявольскую паутину вокруг великого, святого дела.

Полученное письмо, сказать по правде, несколько развеселило чигиринского городового атамана. Хотя он не имел склонности к сомнительным встречам, но отчего бы и нс взглянуть на этого монаха? Так или иначе, но Лаврин Капуста решил отправиться на это странное и загадочное свидание. Поначалу городовой атаман думал было взять с собой нескольких казаков, но затем отбросил эту мысль. «Для чего нужны казаки?» – спросил сам себя. И что могло быть опасного в корчме «Меч и сабля», хозяин которой, Чабрец, был верным слугою Капусты? Да и с какой стати так остерегаться? на шесть дней конного пути кругом нет вражьих отрядов, спокойствие и порядок господствуют в крае. Он сам приложил все свое умение, чтобы именно так было.

– Поеду!

Капуста встал, пристегнул саблю, засунул за пояс пистоль, отворил окно и выглянул в сад. Под яблоней напротив окна стоял караульный казак. Капуста тихо сказал:

– Охрим, скорее коня!

– Слушаю, ваша милость, – послышалось в ответ.

Казак исчез в темноте, а Капуста постоял еще несколько минут у окна, наслаждаясь запахами июльской ночи.

Задумчиво подкрутив тонкие усы, он посмотрел на часы на столе. Стрелка показывала первый час ночи; через два часа он будет в корчме «Меч и сабля».

Своим обычным, ровным, неторопливым шагом, хорошо знакомым страже при дверях, ои вышел на крыльцо, перед которым Охрим уже держал за повод оседланного атаманского коня, прозванного казаками за легкость бега Молнией. Лаврин Капуста принял из рук казака поводья. Конь радостно заржал и коснулся губой плеча городового атамана. Капуста потрепал его за холку и вскочил в седло.

Выезжая из ворот, он оглянулся. В гетманских покоях был свет, – должно быть, готовились к приезду гетмана, – и Лаврин Капуста подумал: будет чем порадовать Хмеля, когда тот утром приедет из Субботова…

Конь легко перебирал коваными копытами. Ночная улица плыла навстречу, надвигаясь темными купами деревьев. Блеснул впереди огонек караульни у городских ворот. Двое казаков точно из-под земли выросли перед Капустой. Один из них грубым, сонным голосом окликнул:

– Пароль?

– Желтые Воды, – весело ответил Капуста.

Второй казак толкнул кулаком в бок первого, – видно, узнал городового атамана, – и кинулся отворять ворота.

Конь вымчал Лаврина Капусту на шлях, а казаки еще долго стояли и глядели ему вслед, хотя густая темень уже укрыла и коня и всадника.

…Хорошо было ехать в ночную пору. В вышине сквозь тучи пробивался по временам зеленоватый свет звезд. Пахло дождем. Капуста придерживал горячего коня. Времени у него было достаточно, спешить не к чему. Было как-то на диво беззаботно, спокойно на сердце. Даже забыл, куда, собственно, едет-и по какому делу. Дышалось свободно и думалось легко. Ои думал о том дне, когда наконец будет положен предел войне, которая опротивела уже всем честным людям, когда наконец усмирят дерзкую, надменную польскую шляхту. Быть может, тогда и он поедет на свой хутор под Млиевом, сядет над ставком и будет ловить золотых карасей, а потом будет жарить их на сковороде в сметане и слушать рассказы матери про то, как старый Свирид Капуста ходил морем на Трапезонд и Царьград, как он сложил голову под стенами Азова, вместе с донскими казаками штурмуя турок.

Мысли обратились к иному. Недолго были они беззаботны. Пока что судьба заставляла не карасей ловить. Приходилось признаться – иезуиты стали осторожнее, и эта осторожность доставляла еще больше хлопот. Теперь, когда им подрезали крылья в Варшаве, они обратили свои надежды на Стокгольм. Оттуда уже ползет новая моровая язва. не случайно гетман так настаивал, чтобы любою ценою войско вступило в Речь Посполитую. Пусть шведы увидят казацкую силу! Даниил – Оливерберг – вот уже второй месяц сидит под замком в Чигиринских подвалах. Пусть хитрый иезуит благодарит Малюгу, доброе дело для края родного совершил Малюга! Недаром гетман назвал его братом. Теперь уже какое-то странное нетерпение охватило Капусту. Он должен своими глазами увидеть человека, который сообщит ему нечто чрезвычайно важное относительно аббата Даниила. Мелькнула мысль: не из прислуги ли Готарда Веллинга этот неизвестный? Может, чтобы скрыться от своих посольских людей, избрал он такой способ свидания?

Конь, как бы проникшись нетерпением своего господина, ускорил бег. Капли дождя упали на лицо. Далеко, где-то у края неба, блеснула молния, выхватила из темноты дорогу, темную громаду леса справа, и снова мрак сомкнул свои странные тени вокруг.

Лаврин Капуста тихо запел. В темноту, в глухую безвесть июльской ночи, понеслись слова про славного полковника Морозенка:

 
Ой, Морозе-Морозенку, ти славний козаче,
За тобою, Морозенку, вся Вкраiна плаче…
 

Конь вдруг бешено метнулся в сторону, что-то темное выскочило из-под копыт, с хрипом покатилось с дороги. Капуста насторожился, дернул поводья, заставляя коня держаться дороги, напряженно вглядывался вперед.

Вскоре Лаврин Капуста остановил коня перед невысокими воротами с деревянной башенкой, над которой качался фонарь, бросая полосу желтоватого света на утоптанную землю.

Капуста, не сходя с коня, позвал:

– Чабрец!

Мгновенно, точно его голоса ожидали, отворились ворота, и в растворе их, держа фонарь на уровне лица, появился сам Чабрец, мешковатый человек в длиннополом кафтане.

– Земной поклон вашей милости! – заговорил Чабрец, пряча лицо от пытливого взгляда Капусты.

Городовой атаман въехал во двор, сошел с коня и бросил поводья на руки Чабрецу. Не сказав ему больше ни слова, Лаврин Капуста знакомым путем прошел в корчму. Он решительно толкнул дверь и переступил порог. В глаза ударил ярким свет двух пятисвечников на прилавке, по правую сторону от которого Капуста, прищурив глаза, сразу разглядел согбенную фигуру монаха в островерхой скуфейке. Больше в корчме никого не было. Положив руку на пистоль, Лаврин Капуста подошел к столу, смерил фигуру монаха испытующим взглядом, усмехнулся и сел напротив него на скамью.

Рядом с прилавком скрипнула низенькая дверца, появился Чабрец с подносом в руках, подошел к столу и безмолвно поставил перед Капустой графин меда и высокую серебряную чарку, из которой всегда пил городовой атаман, когда ему случалось бывать в корчме «Меч и сабля».

Чабрец постоял минуту, ожидая, не пожелает ли еще чего-нибудь городовой атаман, но Капуста не обращал на него внимания; тогда он повернулся и отошел к прилавку. Недолго задержавшись возле него и что-то пробормотав себе под нос, корчмарь исчез в тех же дверях, из которых появился с подносом в руке.

Лаврин Капуста улыбнулся и не стал действовать так, как указано было в таинственном письме к нему. он поймал на себе тревожный взгляд монаха и все еще с улыбкой спросил:

– Так о чем должен пан сообщить мне?

В этот миг за спиной его прозвучали быстрые шаги, и, не успев опомниться, он почувствовал, как что-то острое вонзилось ему в спину. От неожиданной боли Капуста застонал. Через силу повернул голову назад, и последнее, что уловил он угасающим взглядом, было перекошенное страхом и злобой лицо Чабреца.

Когда монах в скуфейке вцепился своими когтистыми пальцами в горло Лаврину Капусте и начал душить его, повалив на пол, он уже ничего не чувствовал и не видел, только с присвистом вырывалась из-под кинжала кровь, ударяя вверх тонкой струйкой.

И не слышал Лаврин Капуста, как над его мертвым телом заговорило несколько человек, разом вбежавших в корчму, как Чабрец, вытирая окровавленные дрожащие руки, повторял без конца, обращаясь к высокому человеку, завернувшемуся в плащ:

– Он прибыл без охраны, милостивый пан, без охраны… Нужно скорей его зарыть… Скорей нужно… Пан генеральный писарь! Скорей… Не надо мешкать! Ведь я управился мигом! Нужно…

– Что нужно, мы сами хорошо знаем, – отозвался человек в плаще и, обращаясь к мопаху, спросил по-латыни: – Что дальше делать, паи Ястрембский?

Монах, подняв руку к низкому потолку корчмы, сказал!

– Как велено святым орденом.

Чабрец, разинув свой лягушачий рот, прижался мокрою спиной к стене. Уже чужими глазами смотрел он на свою корчму. Пес с ней! Через час он будет далеко от-сюда. Охранная грамота от генерального писаря на имя купца Самойленко лежит у него за пазухой, двадцать тысяч талеров, полученные вчера от иезуитов, хорошо зашиты в пояс. В Немирово, в монастыре доминиканцев, он получит вторую половину – еще двадцать тысяч. Что ни говори, а иезуиты хорошо платят! Он кинул исподлобья взгляд на Выговского и подумал: «Хотелось бы знать: а сколько получает от них паи генеральный?» Выговский, откинув плащ, поманил пальцем Цыбенка, который с пистолем в руке стоял у дверей. Он шепнул ему несколько слов на ухо, и тот, понимающе кивнув головой, позвал за собой Чабреца к выходу.

Выговский присел на краешек скамьи, тревожно поглядывая на Ястрембского. Он, казалось, прислушивался к тому, что происходит за дверью, и когда оттуда до-несся выстрел, вскочил на ноги.

– Пугливы стали, пан генеральный писарь! – язвительно процедил сквозь зубы Ястрембский.

В дверях появился Цыбенко с дымящимся пистолетом в руке.

– Все, ваша милость, – хрипло проговорил он.

Ястрембский подошел к Выговскому, положил костлявую руку ему на плечо и сказал:

– Теперь, пан Выговский, путь к гетманской булаве для вас открыт.

Ои отступил на шаг, давая дорогу Выговскому, и пошел за ним.

Во дворе, у коновязи, испуганно фыркали лошади, били копытами о землю. Конь городового атамана жалобно ржал, точно призывая своего господина. Выговский споткнулся и, выругавшись, должен был ухватиться рукой за локоть Цыбенка. Спросил Цыбенка:

– Грамоту охранную взял?

– Да, ваша милость, – ответил Цыбенко, подводя лошадей Выговскому и Ястрембскому.

– Деньги не забудь, разыщи! – напомнил Выговский, садясь в седло.

– Возьму, ваша милость.

– И сделай с ним, – он кивнул головой на корчму, – как велено.

– Слушаю, ваша милость.

Цыбенко отворил ворота, и всадники, выехав на шлях, вскоре свернули с него в лес. Потом Цыбенко возвратился в корчму, вынес оттуда Лаврина Капусту и, озираясь, потащил тело из ворот, бросил его поперек дороги, сворачивавшей дугой за буерак.

…Солнце всходило над степью. Багрянец ложился волнами на поле ржи, колыхавшейся при дороге. Лес полнился птичьим пением. В низких оконцах корчмы солнечным блеском заиграл рассвет, Облил лучами продолговатую вывеску, на которой странствующий маляр изобразил меч и саблю в руках у казака.

Со двора корчмы доносилось тревожное ржание коня, точно он все еще звал своего господина и не мог дозваться. На шляху было пустынно. Коршун неведомо откуда вынырнул в небе, закружил низко, высматривая поживу, и вдруг сел на камень при дороге, поводя хищным клювом из стороны в сторону. на опушку выскочил сайгак[27]27
  Сайгак – дикая степная овца, вид антилопы.


[Закрыть]. Повел белыми кривыми рогами, потянул желтоватыми ноздрями Воздух, испуганно метнулся в сторону и исчез в чаще, точно и не было его здесь. Коршун взмыл вверх, набирая высоту.

Конский топот нарушил утреннюю тишь.

Из-за леса, куда уходила выгнутая, как сабля, дорога, выехало десятка два верховых. Впереди, на белом коне, под бунчуком, который держал над его головой, откинув руку, один из всадников, ехал Хмельницкий, За ним, на небольшом; отдалении, в четыре ряда, придерживая резвых коней, гарцевала свита. Не дойдя до корчмы, где шлях, круто ломаясь, сползал под гору, конь гетмана встал ка дыбы и захрапел. Поглядев перед собой на дорогу, Хмельницкий вскрикнул. На дороге, у самых копыт копя, лежал навзничь Лаврин Капуста. Хмельницкий соскочил с седла и наклонился над городовым атаманом. Свита спешилась. Генеральный есаул Лученко, опустившись на одно колено, замер рядом с Хмельницким, дрожа всем телом. Приподняв обеими руками голову Лаврина Капусты, Хмельницкий заглянул ему в широко раскрытые, будто стеклянные, глаза.

– Лаврин! – тихо позвал Хмельницкий. – Лаврин! – повторил он. – Как же это так, Лаврин?

Но Лаврин Капуста молчал, и, как показалось Хмельницкому, немой укор застыл в его глазах.

Казаки кинулись в корчму. Лученко поднес к мертвым губам Капусты кварту горелки, будто она могла возвратить ему жизнь. Хмельницкий оттолкнул руку есаула и бережно, как бы опасаясь причинить боль Капусте, начал приподымать его. Тогда рука гетмана, обнимавшая спину Капусты, нащупала рукоять кинжала, и он с силой выдернул его из тела. Лученко подхватил ставшее вдруг тяжелым худощавое тело городового атамана из рук гетмана.