Текст книги "Переяславская рада. Том 2"

Автор книги: Натан Рыбак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 52 страниц)

Натан Рыбак
ПЕРЕЯСЛАВСКАЯ РАДА
Том 2

Ой, Хмельницький Богдане, гетъмане, добрий разум тобi дався,

Що короля, i султана, i кримського хана ти вiдцурався

Та з Москвою навiки об’еднався.

Из народной думы

КНИГА ПЯТАЯ

1

От жарко натопленной печи дышало теплом. Клонило в сон, тем более что уже третью ночь недосыпал. Есаул Михайло Лученко зевнул, широко раскрыв рот, потянулся, сведя на затылке руки, да так крепко, что суставы пальцев хрустнули. Он закрыл глаза в надежде – когда откроет их, проклятого просителя не станет. А может, и вправду померещилось с недосыпу?

Но есаул ошибся. Коренастый проситель стоял у порога. Переступая с ноги на ногу, мял в руках шапку, склонив на левое плечо подстриженную в кружок голову. Снег у него на лаптях таял, и две лужицы темнели у ног. Лученко еще раз зевнул, но уже без всякого удовольствия, и сердито заговорил:

– Сказано тебе – не можно. Пень дубовый, а не человек!

– Допусти, есаул! Сколько на возу трясся да сотню верст пешком топал.

– А хотя бы и все триста! Мне что? Мог бы в карете приехать… Сказано – нет!

– Челом бью, есаул, яви божескую милость.

Настойчивости неизвестного, одетого в серый потрепанный кафтан, подпоясанный ремешком, никакое терпение не выдержало бы. А нужно сказать – своим терпением есаул Лученко славился. Бывало, казаки или мещане аж посинеют от натуги, прося есаула, чтобы допустил до гетманской канцелярии, а он, пока ему в охоту, «беса языком тешит», как говаривал о нем Капуста, а когда надоест, кликнет караульного казака – и делу конец. А тут вот стоит перед тобой, одним словом, пень, а не человек, и точно речи людской не понимает. Сколько времени торчит перед глазами и одно тянет: пусти да пусти… Будто у гетмана только и дела, что с ним разговоры разговаривать.

– Сказано тебе – нет, и не канючь. У гетмана дела державные.

Лученко решительно поднялся со скамьи, на которой сидел у печки; то ли допек его проситель, то ли припекла спину печь, но так или иначе он был на ногах с совершенно недвусмысленным намерением; без липших слов, даже не клича караульного, турнуть постылого просителя. Но сказанные человеком слова заставили есаула отложить свое намерение.

Лученко даже подумал поначалу, что это лишь почудилось. Но проситель своим басовитым голосом повторил:

– И у меня до гетмана дело державное.

– И у тебя? – У Лучепка глаза полезли на лоб. – Вот чудасия! У тебя?

– Эге ж.

– Кто же ты еси? – спросил есаул с любопытством. – Может, ты, часом, канцлер Речи Посполитой? А может, великий визирь султана турецкого? Или племянник самого цесаря Фердинанда Третьего?

Лученко и дальше продолжал бы этот перечень возможного родословия неведомого чудного просителя, так как собирался одновременно и посмеяться над беднягой, у которого, видать, в голову ведьма пеплу насыпала, и почесать язык свой, если уж не дали ему подремать у печки, но проситель вторично помешал его намерению.

Отмахнувшись рукой от острот есаула, как от назойливой мухи, он сказал:

– Я Демид Пивторакожуха, и даже чихать не хочу на канцлера, султана и цесаря…

Ей-богу, в эту минуту Лученко пожалел, что он один в канцелярском покое. Послушали бы сотники да есаулы, вот бы посмеялись.

– На такую кумпанию не начихаешься, – с хохотом сказал Лученко, упираясь кулаками в бока и покачиваясь на широко расставленных ногах. – Их и за три дня не обчихать, а что ты Пивторакожуха – это у тебя здорово получилось. Где же ты еще полкожуха оставил? Был бы Демид Двакожуха.

Смех сбежал с толстой морды есаула, он строго свел брови и добавил:

– Так вот, ступай отсюда и поищи в другом месте ту половину кожуха, которой тебе не хватает. Тут не меховщик живет, а гетман всея Украины…

– Я до гетмана и пришел. Пусти, есаул!

– Не велено! – отрезал есаул. – Всяким просителям и челобитчикам, вот таким ярыжкам, как ты, ходить со своими челобитьями только к генеральному писарю.

– Мне до гетмана.

– Да ступай ты ко всем чертям со своими кожухами! Исчезни с глаз моих, яко дух лукавый перед знамением крестным!

При этих словах есаул показал Пивторакожуху поросший рыжим пухом кулак, и, довольный своею шуткой, ожидал, какое впечатление произведет она на просителя.

Тот только улыбнулся, блеснув двумя рядами ровных белых зубов, и довольно дерзко объявил Лученку:

– Я уже крещенный, пан есаул, и кулаками и плетьми…

– А еще раз не хочешь? – грозно спросил есаул.

– Нет, благодарю покорно на ласке.

– Ты не благодари, пока не угостили. Сгинь!

– Мне гетмана повидать беспременно надо, – вел свое Пивторакожуха и с досадой вздохнул, – Ты вот погляди, что покажу тебе, есаул…

Запустил за пазуху руку, вытащил что-то завернутое в коленкор и начал разворачивать.

Лученко, заинтересованный, замолчал. Что за диво такое покажет этот Пивторакожуха? Ожидать долго не пришлось, и есаул увидел в руке Пивторакожуха длинный пистоль, серебрившийся в тусклом зимнем свете ясным узором инкрустаций.

В этот миг отворилась дверь, и на пороге появился гетман, гневно закричавший есаулу:

– Где слоняешься, аспид? Не докличешься… – и замолчал, увидав перед собой человека, который повернулся к нему с пистолем, направленным ему прямо в грудь.

Пивторакожуха замер, неожиданно увидев перед собой гетмана.

Лученко метнулся вперед и, заслонив собою гетмана, метким ударом кулака выбил из рук Пивторакожуха пистоль, схватив самого его за грудки.

– Ты что? – прохрипел злобно Лученко и, свирепея от одной только мысли, что могло случиться, оттолкнул Пивторакожуха, – Тебя кто, иезуиты подослали?

Видно было по всему, что Пивторакожуха не очень испугался есауловских кулаков.

– Господи, – охнул он, – попортил пистоль, пан есаул!

– Постой, я ще тебе твою голову поганую попорчу! – пообещал Лученко, загнав Пивторакожуха в угол за печью. – Стража! – заорал он, озабоченно поглядывая на Хмельницкого; тот, скрестив руки на груди, стоял неподвижно посреди горницы и, насупив брови, разглядывал пистоль на полу.

Лученко покрылся холодным потом. Только в эту минуту он по-настоящему понял, какая страшная беда могла произойти на его глазах.

Распахнув дверь, появились караульные казаки.

– Не надо, – спокойно приказал гетман, не поворачивая к ним головы. – Ступайте!

Лученко только рот разинул. Как это так, не надо? А может, у того харцызяки за пазухой еще нож с отравленным лезвием?

Гетман медленно нагнулся и поднял пистоль. Подкинув на ладони, точно пробуя его на вес, отошел к окну и начал внимательно разглядывать оружие.

Лученко на всякий случай прижал рукой Пивторакожуха к стене, тревожно переводя взгляд с него на гетмана, Мгновенно представилось есаулу лицо Лаврина Капусты и то, что ожидало его; хоть и не случилось беды, но не миновать есаулу Чигиринского замка…

Пивторакожуха, силясь выглянуть из-за могучего плеча есаула, проговорил торопливо:

– Пистоль этот тебе, пан гетман, в подарок от меня…

Лученко рот разинул. Гетман вопросительно поднял брови. Под усами пробежала улыбка. Повернулся всем телом к Пивторакожуху и весело сказал:

– Впервые вижу, чтобы так дарили оружие…

– Гетман, – заговорил срывающимся голосом Лученко, – побей меня гром, это злодей, шляхетский шпион! Дозволь отвести его в замок. На пытке он все скажет.

– Отпусти его, – приказал Хмельницкий.

– Да что вы, ваша ясновельможность…

– Пусти! – сердито приказал Хмельницкий есаулу. – Говоришь, подарок? – спросил он, подходя к лавке, на которой, изрядно помятый кулаками есаула, сидел Пивторакожуха. – Да разве так подарки дают? Наставил в грудь пистоль, а потом говоришь – подарок? Недурной подарок – пуля в грудь. Ты кто? – грозно спросил Хмельницкий, строго заглядывая в широко раскрытые глаза Пивторакожуха.

– Оружейник и рудознатец, пан гетман, – тихо ответил Пивторакожуха, подымаясь на ноги.

Лученко на всякий случай не выпускал его руки.

– Пусти его! – крикнул гетман.

Лученко проворно отпустил руку чудака, но стоял, напряженно следя за каждым его жестом.

– Рудознатец? – переспросил гетман, – Оружейник, говоришь?.. А пистоль?

– Тебе, гетман, подарок мой. Ты прочитан – вон написано…

Хмельницкий поднес ближе к глазам пистоль и прочитал вслух:

«Да будет жизнь твоя вечна, как храбрость твоя, гетман Богдан».

– Я сам делал, – уже веселее сообщил Пивторакожуха. – А это всё есаул твой напутал. Поначалу пускать к тебе не хотел, а теперь за злодея считает…

У Лученко так и чесалась рука стукнуть по затылку проклятого разбойника.

Хмельницкий сел на лайку, все еще держа на ладони пистоль, и сказал:

– Садись, человече.

Пивторакожуха опустился на краешек скамьи, положив на колени худые, с длинными пальцами, точно облитые свинцом руки. Взгляд гетмана задержался на них, потом скользнул по обостренному лицу.

– Как звать?

– Пивторакожуха зовут его, – поспешил сказать есаул, чтобы хоть таким способом проявить себя.

– Ступай, есаул, отдохни, мы тут с Пивторакожухом потолкуем.

– Да я уж лучше тут посижу, ясновельможный, – попросил Лученко, удивленный приказом гетмана. Как можно оставить ого здесь, в таком обществе? Рудознатец… Да еще неизвестно, кто он на самом деле. – Хотя ни вид, ни поведение этого рудознатца теперь не таили ничего злого…

– Ступай, – строже сказал гетман.

Лученко, подчиняясь приказу, пожав плечами, неторопливо вышел из покоев. Затворив дверь, он замер возле нее в темных сенях, готовый мгновенно кинуться в покои, если понадобится.

– Сам, брат, сделал этот пистоль? – спросил гетман.

– Сам, пан гетман. Я мастер в оружейном деле изрядный, – похвалился Пивторакожуха. – Умение это у меня от отца и деда. По железу весь род наш работать горазд. Молва прошла, что ты, гетман, с людьми русскими соединиться захотел навеки, иод Москву край наш передаешь, и решил я тебе подарок добрый сделать…

– Где же эта молва прошла? – перебил гетман. – Разве ты не из наших краев?

– Я, пан гетман, из Тулы на Раду прибыл. Хотел тебе пистоль еще на майдане отдать, да не с руки оказалось. Панов полковников вокруг тебя премного, пробиться к тебе силы не было…

– Каким же ветром тебя так далеко от отчизны занесло?

– А ветру тому, паи гетман, всюду одно имя – беда. Если твоя ласка про жизнь мою узнать, расскажу.

Хмельницкий кивнул головой.

– А житьишко мое нехитрое. Жил при семье своей в городе Овруче. Приписан был до пана Жолкевского. В оружейном цехе меня добрым мастером считали. А батько мой, тот еще коронному гетману Жолковскому всегда оружие делал – и пистоли, и сабли, и мушкеты, – и то оружие великую похвалу доставало в Кракове и в Варшаве. Один вельможа иноземный – сказывали, что он пани королеве брат, или кум, или кто его знает, я в их родословной не разбираюсь, – приезжал в Овруч, чтобы увидеть своими глазами того мастера, который умело пистоли делал. Так понравился ему тот пистоль. Попросил у папа Жолкевского: продай, мол, мне этого хлопа, золота не пожалею, что хочешь проси! А гетман Жолкевский развел руками перед вельможным паном: «Нетто можно, говорит, от вашей милости деньги за такое быдло, как этот хлоп, брать? Сочту за честь подарить его вам, ваша милость». И отдал отца моего тому пану. Сказывали люди, забрал его пан в далекую немецкую землю. Поплакали мы, погоревали. А хлеб есть нужно. Мать долго не выдержала, померла от тоски и горя.

Хмельницкий положил пистоль на стол. Поднялся, Пивторакожуха замолчал.

– Говори дальше, – тихо приказал гетман и в раздумье остановился у окна.

Пивторакожуха поглядел на широкие плечи гетмана – они будто опустились ниже, точно гетман стал меньше ростом.

– Так что пришлось мне работать оружие всякое, а лучше всего работал пистоли и мушкеты. Сделал пушечку невеликую, будто игрушечную, а она ядрами заряжалась и стреляла даже. Ту пушечку повез молодой пан Жолкевский в Варшаиу, подарил королю Яну-Казимиру. Хотел я пожениться на дивчине одной, а пан дозволения не дал. Говорит: «Женишься – хуже работать будешь». А дивчину в панские покои забрали. Куражился панский управитель Борщевский: мол, такая красотка хлопу ни к чему, пускай пан позабавится, а там видно будет…

Пивторакожуха замолчал, вздохнул тяжело, опустил голову. Хмельницкий взглянул на его склоненную фигуру. Спросил:

– А ты стерпел?

– Дивчина, моя невеста, руки наложила на себя, – не отвечая на вопрос, продолжал Пивторакожуха. – А я на низовья Днепра подался. Было это зимой тысяча шестьсот сорок восьмого года. А что там, на Низу Днепра, деялось, тебе ведомо, пан гетман.

– Ведомо, ведомо. – Хмельницкий подошел к столу. Сел, взяв в руки пистоль, еще раз прочитал вполголоса надпись: – «Да будет жизнь твоя вечна, как храбрость твоя…»

Положил пистоль, опустил голову на руку. Как это давно было… Такая же лютая зима была. Ветра, может, злее были. Стень без краю и конца. И множество обиженного и обездоленного люда. Каждое слово его впитывали ожесточенными сердцами. Глядели в глаза с надеждой. Готовы были по первому зову его кинуться в пекло боя. С чего начинал? Ни оружия, ни пушек, ни сабель. Косы и пики самодельные. Вилы и колья.

Казалось, увидел сейчас перед собою свое давнее войско.

Ни знамен, ни бунчуков, ни пернача, ни булавы. Не забыть того дня, когда начали наступлепие. С чем шли против армии иаипрославленной? Против каменных крепостей, грозной стены пушек, десятков тысяч мушкетов, рядов гусаров, закованных в стальные латы с железными крыльями за спиной?! И сколько тогда полковников и сотников, людей одной веры и крови, было заодно с врагами! Ведь кто шел с низовьев Днепра? Чернь. Быдло. Голытьба. Все их имение – земля, на которой ногами стояли. Какою мерой ту землю измерить? А если падали в битве – мертвые тела их большим куском земли овладевали, чем сами они при жизни. Только и радости шляхте: мертвого закопаешь – пойдет удобрять землю. Все-таки панам выгода. А то пусть поживой будет для волков и коршунов.

– Ты был на Низу? – взволнованно произнес Хмельницкий. – Вместе начинали, значит…

– Я и под Желтыми Водами, и под Корсунем был, под Пилявой бился, а под Берестечком в полон к ляхам угодил. Раненого взяли, иначе бы не дался.

Остро блеснули глаза Пивторакожуха. Опустил голову, пригасил ресницами вспышку во взгляде своем. Замолчал задумчиво.

…Опять Берестечко! Когда же оно исчезнет, развеется, как пепел на ветру? Должно быть, никогда! Досадно стало от такой мысли. Но разве выбросишь из жизни эту страшную и позорную битву? Проклятые татары! Нож в спину воткнул Ислам-Гирей. Да, придется еще расквитаться с бахчисарайским змеем…

– Чуть оправился – сбежал я из полона, – печально заговорил Пивторакожуха, – воротился в Овруч, вижу – делать мне там нечего. Шляхта и жолнеры польские всюду порядок наводят. Еле ноги унес из этого ада.

Нерешительно поглядел на гетмана, но осмелился и сказал:

– Сказывали люди, что ты с королем замирился, реестры, мол, меньше будут, а папы-шляхтичи и вправду начали в маетки свои возвращаться. Вот и присоветовали мне: «Ты, Демид, мастер добрый, ступай под Краков, там за такие руки золотом платить будут, не поглядят на то, что хлоп и схизмат». Нет, думаю, худой совет, и подался я в Московскую землю. Тогда многие пошли туда. Одно манило – живут там люди русские. Братья. не дадут в обиду. Наслышан был еще от отца о мастерах тульских. К ним путь, в Тулу, держал. А дальше что ж? Жил, работал, на хлеб и одежу хватало. Женился там, в Туле. Умением моим похвалялись весьма в оружейне. Заказали для царского боярина Ордын-Нащокина сделать пистоль. Сделал. Повезли меня в Москву, в Стрелецкий приказ. Показать Стрелецкого приказа голове, боярину, каков с виду человек, который так изрядно оружие делает. А пистоль мой, сказывали, лучше аглицкой и немецкой работы. Дали десять целковых серебром, велели гостю Бузкову не обижать меня, а содержать с великим бережением. Ну, воротился я домой. Радуюсь, подарков накупил жинке, сыну, а на душе тревога, потому что повидал я казаков из твоего посольства, гетман. Как встретил их на улице, сердце оборвалось. Кинулся к ним, чуть с ног не сбил. Рассказали мне, как и что тут, на Украине, делается. От них и узнал про Раду. И вот родилась думка в моей голове – пистоль тебе сделать в подарок. Казаки сказали, что Рада вскоре будет, и времени, выходит, мало мне. Рассказал я работным людям в оружейне, хорошему товарищу своему Лескову – оружейнику знаменитому. Он помогать стал. По ночам замки вытачиваю, а сам думаю: хорошо поступил Хмель, что Украину нашу от шляхты и султана оторвал, не покорился супостатам… С русскою землей нас соединяет… Вся злоба, которая была против тебя…

– Была? – кинул взгляд на Пивторакожуха Хмельницкий.

– А как же! Известно, была, – открыто ответил Пивторакожуха. – За то, что Белоцерковский договор с панами подписал, многие на тебя в сердцах злобу имели… Таиться не буду. Да ты, гетман, человек мудрый, поймешь: гнев наш справедливый.

– Твоя правда, – согласился Хмельницкий.

– Прослышали мы тогда, что король польский к тебе послов засылает и просит Москве не поддаваться. Мол, гетманом будешь, маетности новые обещал, лишь бы ты от черни отступился и поры своей и католическую веру принял. И султан турецкий тоже послов засылал к тебе: «Иди, говорит, ко мне, а не к Москве, будешь у меня князем великим, хан татарский будет у тебя слугою». А ты к Москве подался, потому что весь народ того хочет, давно тою думкой жил. Сделал я пистоль и двинул в Переяслав. Был на Раде. Слушал и радовался весьма. Принес и я присягу.

– Знают о нас люди русские? – спросил Хмельницкий.

– Знают, пан гетман. Как проведали, что я пистоль тебе сделал, многие приходили смотреть. О тебе расспрашивали, на панов-ляхов большую злобу имеют. Им тоже насолили… Ведь шляхта Москву сожгла… Многих людей побили, все чернь больше. Боярам и иным, скажем, людям купеческого звания, легче пришлось…

Пивторакожуха осекся. Глянул исподлобья на гетмана.

Хмельницкий спрятал под усами усмешку. Встал. Протянул руку Пивторакожуху, крепко пожал его правую руку, а левой рукой приложил к сердцу пистоль.

– Земной поклон тебе, оружейник и рудознатец!

Низко склонил Хмельницкий голову перед Пивторакожухом. Стоял так с минуту. А когда поднял голову, то растерянный Пивторакожуха увидал в гетманских глазах веселый блеск.

– Надо тебе, казак, на родину возвращаться. Жену с сыном забери… Есть для тебя дело, есть… – проговорил гетман, отпуская руку Пивторакожуха.

– Я, гетман, хорошо знаю, где руда водится железная, у меня на руду нюх, как у пьяницы на водку… Еще когда в Овруче жил, меня папы краковские брали на время у моего пана, чтобы я им руду искал. Я ее сквозь землю вижу… Под Конотопом ее и под Черниговом немало… в Межигорье есть… за Остром…

Хмельницкий внимательно слушал.

– Доброе дело задумал! Доброе! Железо нам пужпо! Не все покупать в заморских краях. Дорого, да и неохотно продают. А свое пропадает под ногами. Так по рукам? – сказал гетман, снова протягивая руну Пивторакожуху. – Воротишься с семьей – и прямо ко мне в Чигирин.

– По рукам! – весело ответил Пивторакожуха и ударил своею, точно вылитою из стали, рукой по широкой ладони гетмана.

Хмельницкий хлопнул в ладоши. Есаул Лученко точим из-под земли выскочил.

– Слушаю пана гетмана, – а сам моргал глазами на нахального просителя, который, к великому удивлению есаула, стоял рядом с гетманом, точно ровня ему.

– Немедля выписать грамоту казаку Пивторакожуху и выдать денег пятьдесят злотых. Дать двух коней добрых и одежду казацкую да три кобеняка, для сына и жены, чтоб тепло им ворочаться было на родину. А за пистоль великая тебе благодарность, он всегда при мне будет, – сказал гетман Пивторакожуху, засовывая пистоль за пояс. – Есаул, – обратился снова Хмельницкий к растерявшемуся Лученку, – неси сюда мою саблю!

Минуты не прошло, как есаул уже стоял перед гетманом, держа в руках короткую, в посеребренных ножнах саблю. Хмельницкий взял ее из рук есаула и протянул Пивторакожуху.

– Дарю тебе, Пивторакожуха. Судила нам доля стать побратимами.

Пивторакожуха бережно взял из рук Хмельницкого саблю, спокойным движением выдернул до половины из ножен и поцеловал холодное лезвие.

– Нe поверят мне, скажут – украл, – несмело проговорил оп.

– Лученко, в грамоте чтоб было написано: «Сабля подарена гетманом казаку Пивторакожуху». Слышишь? Ну, будь здоров, Пивторакожуха. Приезжай в Чигирин, не замешкайся.

– Счастья тебе, гетман, – поклонился низко Пивторакожуха, сжимая в руках саблю.

Позванивая шпорами, гетман вышел из покоев.

– Что ж ты сразу не сказал, по какому делу? – укорил есаул, разводя руками.

– Я ж говорил – по державному, – засмеялся Пивторакожуха.

– Идем, – сердито сказал есаул. – Буду тебя в дорогу снаряжать. – Уже выходя, добавил: – По такому случат магарыч бы с тебя…