Текст книги "Переяславская рада. Том 2"

Автор книги: Натан Рыбак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 52 страниц)

6

Восьмого ноября казаки и стрелецкое войско выступили навстречу орде, возвращаясь на Украину. В Люблине, Тернополе и многих других значительных городах и замках остались гарнизоны московско-казацкого войска. Воины двигались, разбившись на две колонны.

Тысяча людей со стен Львова наблюдали, как за передовым Чигиринским полком ехал сам гетман, окруженный генеральной старшиной.

Оп сидел прямо в высоком седле, на белом копе в злато-мшаной сбруе, покрытом алого попоной. Над гетманом генеральный бунчужный Василь Томиленко высоко держал пышный белый бунчук с золотым крестом на древке. Рядом генеральные есаулы Лученко и Лисовец держали два стяга – один малиновый, а другой, личный гетманский, – черно-желтый. Тридцать разноцветных знамен полков и городов Украины везли за гетманом полковые хорунжие.

Трубили трубы, звенели бубны, довбыши били в котлы.

Войско возвращалось на Украину с великими победами, и утреннюю тишину широкой осенней степи, тронутой первым заморозком, разрывала тысячеголосая песня:

 
А ми тую червону калину та й пiднiмемо,
А ми нашу славну Украiну та й розвеселiмо…
 

Богдан Хмельницкий внимательно слушал песню и задумчиво глядел на торный шлях.

В этот миг он подумал о Ганне. Представил себе, как, воротясь в Чигирин, встретит ее. Как прижмется она к его груди, но не на глазах старшины и войска, а дома, и он скажет ей о том, чем жил и чем тревожился все эти беспокойно-долгие дни. И напомнит он ей, как после Берестечка, в глухом селе, в осеннем яблоневом саду, говорил ей про Червонную Русь, поверял ей свой тайный замысел – освободить горемычную сестру Поднепровской Украины из-под шляхетского ярма. Что ж, почин сделан! И хороший почин. Радовало гетмана еще и то, что предупреждал он воровской набег татар. Не будет уже так, как было под Зборовом и Берестечком. В силе и готовности встречает он орду. Думали, видно, паны-ляхи, что таким способом удастся им вонзить нож в спину казакам и стрелецкому войску. Напрасно радовались. Не бывать такому. Теперь не те времена. Это уже не до Переяслава, а после Переяслава! Забывают об этом спесивые шляхтичи. Что ж, он напомнит им это еще раз!

По дороге войско встретил Лаврин Капуста, и гетман пересел с ним в крытый возок.

…Татары двигались навстречу казакам на полном марше. Дороги подмерзли, и коннице было совсем легко. Только за пять миль от Озерной высланная вперед разведка принесла хану Магомет-Гирею весть о том, что какое-то войско идет из-под Львова. А позднее проведали хан и мурзы, что это двумя колоннами идут казаки и стрельцы. Посовещались мурзы и посоветовали Магомет-Гирею выслать несколько отрядов, чтобы врезались между московитами и казаками, а когда начнется между ними замешательство, тогда и хану ударить всеми главными силами. Магомет-Г'ирей выслушал совет своих мурз. Так и поступил. Но не сталось так, как думали мурзы.

В недолгой, но упорной схватке казаки побили татар. Орде пришлось поспешно отступить, оставив на поде битвы сотни убитых и раненых, а многих казаки взяли в плен. Как ни ярился хан Магомет-Гирей, а должен был поднять белый прапор и трубить перемирие. Хан Магомет-Гирей послал в табор Хмельницкого трех своих главных воевод и советников – Карач-мурзу, Бекташ-мурзу и Девлет-мурзу.

Хмельницкий принял их при всей генеральной старшине и в присутствии боярина Василия Васильевича Бутурлина. Мурзы положили к ногам гетмана золотой лук с серебряными стрелами и украшенное серебром и драгоценными камнями седло. Сказали мурзы – великий хан Магомет-Гирей просит великого гетмана Богдана Хмельницкого прибыть гостем в его шатер под Озерной.

– Если бы не недуг, – говорил Карач-мурза, – то сам хан прибыл бы к гетману, ибо любит он его, как брата, и почитает за его рыцарство и мудрость, о которых давно наслышан, еще в Стамбуле живши.

Мурзы ожидали ответа гетмана, низко склонив перед ним головы. Конечно, можно было под любым предлогом уклониться от этой встречи. Но не подумают ли басурманы, будто он боится их? А не захотят ли они сделать то, что когда-то предательски совершил Ислам-Гирей под Берестечком? От них можно было ожидать всего худого. Но если не поедет, тогда скажут – испугался гетман! А поехав, покажет всей орде – не боится их! Покажет хитрым басурманам: «Прошли времена, когда я к вам за милостью ездил, свое достоинство унижал, сына своего Тимофея аманатом оставил в Бахчисарае…» А вот поехать и сказать им в глаза всю правду, хану и всему дивану его. Пусть знают! Пусть почувствуют! Пусть оставят даже мысль воровскую, будто можно грабить, разорять, бесчестить Украину, мучить невинных людей, торговать ими, как домашним скотом, на рынках в Кафе и Трапезонде… Нет, он поедет! Не боится он их!

– Передайте хану, – сказал Хмельницкий по-татарски, – я принимаю ею приглашение.

Чигиринский городовой атаман Лаврин Капуста, любезно улыбаясь великим мурзам, сказал:

– Весьма приятно было бы нам, если бы в то время, как гетман будет гостем великого хана Магомет-Гирея, нашими гостями были бы великий и мудрый визирь ханский Сефер-Кази, наш давний добрый друг, и вы, уважаемые, высокопочтенные мурзы.

Хмельницкий краем глаза глянул на Капусту. Бутурлин одобрительно кивнул Хмельницкому головой. Мурзы пошептались между собой, сказали: поедут в ставку хана и передадут слова гетмана, если такова его воля.

– Да, – подтвердил Хмельницкий, – старшина моя хочет того, а я перечить ей не смею.

– Пускай приезжает великий визирь, добрым шербетом угостим, – пообещал Иван Богун.

– Я с ним давно не видался, – заметил, щуря глаз, Пушкарь. – Как под Берестечком побратались, так и по сю пору не было возможности засвидетельствовать ему свое уважение.

Мурзы уехали. А к вечеру в казацкий табор прибыл Сефер-Кази в сопровождении мурз и большой свиты.

Хмельницкий с генеральными есаулами, Капустой, Выговским, Мужилонским, в сопровождении сотни казаков-чигиринцев с Мартыном Терновым во главе, выехал в ставку Магомет-Гирея, под Озерную.

…Магомет-Гирей, новый властитель крымского ханства, впервые видел гетмана Хмельницкого. В большом шатре хана, куда вошли Хмельницкий с генеральной старшиной, ханский диван уже был в сборе. Мурзы поднялись и почтительно поклонились гетману, а хан важно встал с горы подушек, на которых сидел, подобрав ноги.

«Вот он, гяур Хмельницкий, гроза Бахчисарая и Стамбула, вот он, этот дерзкий своеумец, который потоптал высокую польскую шляхту и обездолил короля Яна-Кази-мира», – думал Магомет-Гирей, глядя на Хмельницкого и в то же время прижимая правую свою руку ко лбу, к губам, к сердцу.

Хмельницкий сел рядом с ханом на подушки. Аскеры поднесли на серебряных подносах кубки с кумысом. Хан отпил добрую половину своего и тогда протянул его Хмельницкому, Толмач, молодой безбровый татарин, примостился в ногах у хана и, как пес, заглядывал ему в глаза, выжидая, когда великий хан заговорит, и тогда он натает переводить.

И вот Магомет-Гирей заговорил:

– Почто ты, ясновельможный гетман, князь великой Украины, соединился с Москвой? Не лучше ли было тебе быть в дружбе с нашим царством и, по примеру нашему, покориться царю царей, мудрому и храброму султану Мохаммеду? Ведь Бахчисарай оказывал тебе помощь, когда восстал ты против шляхты и короля. А ты нас теперь своей дружбой не жалуешь, а враждуешь с нами и грозишься… Негоже поступаешь, гетман, аллах покарает тебя. Не быть тебе по смерти в раю. Не быть.

Хмельницкий улыбнулся, начал спокойно:

– Горячишься ты, хан, не задумываешься над словами. Кому в пекле быть, кому в раю – не наша забота. О том есть кому заботиться. А вот насчет помощи вашего царства должен знать: правда, просил я у Ислам-Гирея войско. Пошел со мною перекопский мурза Тугай-бей под Желтые Воды и Корсунь. Но не татары разгромили польское войско, а казаки; татары же только пленников захватили. А под Зборовом орда ясырь взяла великий и снова нам помоги не дала, порушив договор и промысел учиняя над беззащитными женщинами и детьми. Дали мы вам свободу по Днепру плавать для торговли. А вы за то как отблагодарили? Под Берестечком за нашей спиной с поляками сговорились и предали нас. Вам обязан я позором берестечским. Еще на моей памяти ходили вы в кожухах и плисовых штанах, а теперь надели златошитые кафтаны – и все это награблено ордой у казаков. Не хватит времени перечислить все обиды, какие вы нам причинили, но я напомню их тебе, чтобы не считал меня трусом. Вспомни, как под Берестечком бился я против стотысячной армии ляхов. Два дня бились казаки, а на третий день хан Ислам-Гирей, брат твой, командовавший правым крылом, в то время, когда казаки начали уже одолевать врага, внезапно, с позором, без всякой причины побежал с поля битвы. Когда же я захотел остановить его, он задержал и меня и свел на нет то, чего уже добились мои казаки. Взял за это бакшиш от поляков брат твой и предал меня. Вот какова татарская ваша дружба и слово ваше.

Тихо было в шатре. Слышно было только, как тяжело дышат мурзы. Лаврин Капуста поглядывал по сторонам, хотя и был спокоен, ибо весь шатер неприметно окружили чигиринцы, и если бы несчастье какое замышлено было, то сотник Терновой голос подал бы. Да разве пожертвует хан головой визиря Сефера-Кази.

Хмельницкий разгладил усы, коснулся рукой булавы, заткнутой за пояс, и продолжал:

– Из-за предательства хана пришлось нам снова панов-ляхов на Украину пустить. А вы опять, в третий раз, поклялись на Коране вечную дружбу с нами держать. И мы хоть и не поверили вам, а все ж думали– попробуем. И что ж? Под Жванцем вы снова изменили и стали помогать полякам. Вам, конечно, выгодно, если между Украиной и Речью Посполитой раздор. Ведь иначе не вольно будет вам ходить на Польшу и Украину, ясырь великий брать, продавать на галеры людей христианских, бесчестить в своих гаремах наших девушек и женщин. Заботясь о своей выгоде, подговорили вы ляхов на новую войну. А они послушались вас, дали вам сто тысяч злотых в упоминки. А вы им чем помогли? Вы, басурманы, всегда мешали нам мириться. Когда видели, что мы слабее, – вроде бы нам помощь против ляхов оказывали, а если ляхам трудно, то вы к ним в союзники нанимались. Вижу я вашу хитрость как на ладони и скажу прямо: рад, что имею случай тебе о том сказать, дабы ты над словами моими хорошо поразмыслил и больше на нашу землю ходить не пробовал.

Хмельницкий закурил трубку, и хан Магомет-Гирей чихнул – табачный дым защекотал нос.

– Правдивы слова мои, твоя светлость, – заметил Хмельницкий. – Видишь, даже чихнул.

Хан обиженно пожал плечами. Причмокнул губами, уперся пальцами, унизанными перстнями, в колени и визгливо заговорил:

– Перед покойным Ислам-Гиреем, предшественником нашим, не смел ты, ясновельможный гетман, такие речи говорить, а теперь снисходительность наша породила в тебе задор.

– Если, как ты думаешь, хан Ислам-Гирей был так отважен, что и я его боялся, почему же он в Чигирин не пришел и не прибил свой щит на воротах Чигирина? Он-то и подговаривал меня идти вместе с вами и ляхами на наших братьев русских, Москву воевать. А когда считалось, что между нами мир, он же посылал своих мурз грабить наши села и города, уводить людей в ясырь. Конечно, стремления ваши известны мне доподлинно: жаждете одного – обессилить народы русские, уничтожить их, землю нашу разорить. Вот теперь, взяв упоминки от польского короля, ты враждуешь с нами и Москвой.

– Гетман, – разгорячась, воскликнул Магомет-Гирей, перебивая Хмельницкого, – а знаешь ли ты, сколько татар в Московском царстве? Все они нам помогать готовы. Не подумал ты, с кем побратался, с кем в союз вошел! Или у тебя больше войска, чем было у всех князей русских, поляков, угров, немцев? А ведь хан Батый истребил их, и сколько десятилетий владели татары Киевом и всеми русскими землями!

Хмельницкий, сжимая трубку в руке, засмеялся. Мурзы, ошеломленные, захлопали глазами. Хан почернел от злости. Дергал пальцами куценькую, редкую бородку.

– Гордыня неслыханная ослепила тебя, хан! – наконец сказал Хмельницкий. – Так затуманила тебе голову, что думаешь запугать меня, как малоопытного и неразумного отрока. Возможно, будь здесь мой сын Юрась, тебе бы посчастливилось, но он в Чигприне уже, а меня ты не запугаешь. Хорошо знаю, и ты это знай, что царства Сибирское, Казанское, Астраханское, Касимовское и Рязанское не окажут тебе помощи, даже если бы и хотели того. Крепка там держава русская, и мирно живут люди в тех землях, а не военным разбоем, и не станут они жертвовать собою ради твоей прихоти. Что ты, хан, похваляешься Батыем? Я когда-то твоему брату сказал, еще под Жванцем, и тебе повторю: что Батый ваш добыл, Мамай потерял. И знай, ясный хан Магомет-Гирей: неправдой и разбоем дальше жить станешь – и себя погубишь, и весь народ свой приведешь к погибели.

Хмельницкий поднялся. Вскочил на ноги разъяренный Магомет-Гирей. Сорвал злость на толмаче – пнул его ногой.

– Ты пожалеешь о своих словах! – угрожающе сказал хан.

– Никогда, – решительно ответил Хмельницкий. – Никогда, – повторил он, уже стоя посреди своих полковников. – И даю тебе, хан, одни сутки на то, чтобы ты снялся с места и возвращался в Крым. На этом прощай.

…Напряженная тишина стояла в таборе. Казалось, вся орда слышала беседу, только что происходившую в ханском шатре. Резко прозвучал голос Мартына Тернового:

– Казаки, по коням!

Звякнули шпоры о стремена.

Гетман на глазах у всех татар спокойными шагами подошел к своему коню, которого держали под уздцы двое казаков, и сел в седло. Сели на коней полковники, выстроились за его спиной. Томиленко высоко поднял над головой гетмана белый бунчук. Точно плеск морской волны, раскатился над татарским табором гомон. Конь гетмана заржал и ударил копытом о землю, как бы пробуя дорогу. Хмельницкий потрепал рукой гриву, заплетенную красными лептами. Обвел пытливым, долгим взглядом орду, беспорядочно толпившуюся вокруг ханского шатра, и тихо сказал Богуну:

– А не мешало бы их тут и присыпать землицей…

– Прикажи, гетман… – откликнулся Богун.

Но Хмельницкий ничего не ответил. Дернул повод, и конь его тронулся. С серого неба посыпался мелкий снежок. Казацкие кони дружно били коваными копытами оземь. Выговский только теперь облегченно вздохнул: все же ему удалось до отъезда передать визирю королевскую грамоту.

И уже когда казаки отъехали далеко от татарского табора, Хмельницкий сдержал коня, давая Богуну поравняться с собой, и сказал:

– А панам-ляхам того и нужно, чтобы мы здесь с ордой сцепились. Нет, пускай уходит. Сейчас она нам не страшна. На всякий случай бери свой полк да еще полк Глуха и идите за ордой неотступно, прямо на спине у нее войдите в Дикое Поле. И дохнуть ей не давайте. Своего они дождутся. Недолго осталось им ждать. Недолго.

…А через две недели Хмельницкий своею рукой отписал на Москву, царю Алексею Михайловичу, грамоту, в которой благодарил государя от имени всея Малой Руси за освобождение ее от ярма шляхетского. «Избавил ты нас от ига польского, – писал гетман. – Волынь, Покутье, Полесье – давние исконные земли русские – должны быть под рукою твоею. Все земли русские, все люди русские должны быть в одной державе Московской».

Грамоту Хмельницкого отвоз на Москву Силуян Мужиловский.

В тихий субботний вечер, грея руки у огня, Хмельницкий сказал Ганне:

– С ханом говорил под Озерной при всем диване его, потешил душу. За многие неправды, за издевки и обиды отплатил ему. А он должен был сидеть и слушать. Наверное, пальцы кусал, когда мы уехали.

– Да ведь могли опи и что-нибудь худое причинить тебе, Богдан?

– Нет, Ганна, не посмели бы. Во-первых, визирь был аманатом, а во-вторых, не те времена теперь для Крыма… – Подумал и добавил весело: – Да и не только для Крыма. И Варшава, и Стокгольм, и Вена, и в других державах это понимают… Потому и липнут к нам, как мухи на мед… Вот пришла весть – едут в Чигирин послы шведские… Слепцы! Думают к отступничеству склонить! Недалеко видят… А цель у них одна – нам глаза затуманить, поработить и через нашу землю на Москву идти. Не понимают, что мы отныне – одна земля.

7

– Город этот, ненасытный и бездонный омут, кровь нашу пьющий, лежит в удобном для морской торговли месте, – рассказывал в Чигирине осенью пятьдесят пятого года про город Кафу Хмельницкий воеводе князю Семену Васильевичу Прозоровскому.

– И нелюдское сердце онемеет, – говорил печально гетман, – когда увидит, как прощается муж с женой, или мать с дочерью, или же брат с братом, а озверелые татары бесчестят жен на глазах мужей, творят тысячи злодейств… Поверь мне, боярин, не по доброй воле вынужден был я искать дружбы с ханами да мурзами, есть с ними за одним столом, пить их кобылье вино, притворяться слепым и глухим, делать вид, будто не замечаю грабежей и насилий, какие чинят они в краю моем. Когда начинал войну против Речи Посполитой, жизнью сына Тимофея рисковал, оставляя его заложником в Бахчисарае. Когда дошла до хана лживая весть, будто меня ляхи одолели, повелел басурманский царь приковать Тимофея к пушке, как пса бешеного… А сколько раз мне самому ханы и мурзы тыкали нож в спину! Однако приходилось терпеть, лишь бы только держать орду при себе, чтобы королю и шляхте не помогала она. При первом удобном случае орда предавала нас, но и верным союзником панов-ляхов перестала быть. Пленников, захваченных в нашей земле, татары в Кафе продают купцам в вечную неволю. Руками наших людей созидает султан свое могущество на водах, то ееть сотни бригантин и галер, стругов и челнов. Потоцкий, зверь лютый, упоминки хану начал выплачивать не злотыми, а нашими людьми православными. Да ведомо мне – и своих католиков посполитых не жалеет…

Гетман отпихнул от себя пергаментный свиток, На нем усердными писцами Лаврина Капусты было помечено, сколько посполитых, мещан и работных цеховых людей захватили жолнеры Станислава Потоцкого в полон и отдали за Перекоп, в неволю татарским мурзам.

– Как такое стерпеть? – Хмельницкий встал и, наклонясь над столом, продолжал горячо: – Посылал своих людей за Перекоп, стращал мурз, а они только руками разводят: мол, не брали ясыря и не знаем ничего. А мне доподлинно известно – согнали в Кафу множество людей наших с Побужья, и всем этим обязаны мы родовитой шляхте…

– Дай время, – сказал Прозоровский, – и до Крыма доберемся. Русский человек выжидать может. Мы твердо стоим на земле. Обеими ногами. Твое умение держать татар и турок в узде сам государь хвалил гораздо…

Хмельницкий пылко воскликнул:

– Узрел государь наш мои старания! Одним живу, боярин, – увидеть земли наши свободными от панов польских и басурманов, от шведских завоевателей и трансильванских разбойников. Смотри, какого беспокойства задали мы многим королевствам, когда воссоединились!

Гетман засмеялся и, снова садясь в кресло, продолжал:

– Такого Переяслав натворил, что сам папа забыл о спасении гроба господня, с султаном начал брататься, а цесарь Фердинанд, который Людовика французского несмышленышем обзывал, нарек его ныне возлюбленным братом…

– Не хотят видеть русских людей в полной силе, от века смотрят на нас как на скот, – спокойно проговорил Прозоровский, – но сила наша крепка. Может, и придется нам кое в чем уступить, может, и с королем и сенаторами иную речь поведем…

Хмельницкий насторожился. Прозоровский заметил, как сделалось строже лицо гетмана, и, коснувшись его руки, которая сжимала пергаментный свиток, сердечно проговорил:

– Живи поляки в пределах своего королевства – нам от того какой вред? А если задумали край русский покорить себе, ругаться над людьми нашими – на это не будет нм воли никогда. Рада в Переяславе наши судьбы объединила, путь у нас, гетман, отныне един, это теперь все державы и народы знают доподлинно, и будь уверен и в надежде крепок – с этих пор история наша едина. Тревогу свою оставь.

– Истинны слова твои, пан князь, – тихо сказал Хмельницкий, когда Прозоровский замолчал, вытирая лицо пестрым, вышитым платком, – разумно говоришь. Правда твоя. Пожелай я – мог бы испепелить всю Речь Посполитую, поднял бы всю чернь против короля, – но ведь я не сделал этого. Говорил сенаторам и шляхте: сидите за Вислой, не лезьте на наши земли…

– При случае грозился и за Вислой их добыть, – с улыбкой напомнил Прозоровский.

– Если их не припугнуть – на голову сядут, – признался Хмельницкий. – Только искренний мой совет, пан князь: польским панам не верь, послам их не верь; польская шляхта зло умышляет против державы нашей, а чернь, известно, она бы с нами в союзе всегда была…

– Не с нами, гетман, а с чернью нашею, – заметил Прозоровский.

Хмельницкий пристально поглядел в глаза князю, улыбнулся и сказал:

– Неужто и ты, князь, поверил россказням, будто бы Хмель только за чернь стоит, а сам он – против панов? Я за край родной, а в краю не только чернь, по и люди других состояний и положения. За край родной, за волю его, за веру, за то, чтобы мы сами хозяйничали на своей отцовской земле, без чужаков и побродяг иноземных, – вот моя заветная мечта, ее хочу осуществить.

Прозоровский, поблескивая стеклами очков, согласно кивал головой, и на его полном лице было написано одобрение словам гетмана.

– В твоем уме и дальновидности я никогда не сомневался, гетман, и все разумные государственные люди на Москве – твои друзья и братья.

– Великое тебе спасибо, – Хмельницкий пожал узкую жилистую руку Прозоровского.

…Сердечная и важная беседа была у Хмельницкого с Прозоровским в этот осенипй вечер в Чигнриие. Князь Семен Васильевич Прозоровский не жалел, что по такой распутице отправился в дальнюю дорогу – из-под Вильны в Чпгнрнн. Наедине переговорили они с Хмельницким, и теперь Прозоровский был еще более уверен в добрых и дальновидных замыслах гетмана. Никто из старшины не знал, о чем беседовали князь и гетман. Когда на следующий день Хмельницкий пригласил на обед полковников и генерального писари, празднуя пребывание в Чигирине высокого гостя, то о делах государственных речи но было.

Только Лаврину Капусте гетман после отъезда князя Прозоровского сказал:

– Свейских послов принимать с почетом, соответственно их чину. Малюгу, если прибудет с ними, оставить здесь и отправить на Москву, к князю Прозоровскому, дабы обо всем доложил лично. В грамотах о том ни слова не писать. Понял?

Капуста молча кивнул головой.

– Списки отданных в ясырь жолнерами Потоцкого береги. Хану еще раз отпиши, чтобы всех людей наших возвратил из Кафы. А пока что торговых людей татарских за Перекоп не пускать. Чтобы почувствовали, аспиды. Людям же нашим, которые в неволю попали, придется потерпеть. Упорство у наших людей железное, по только голыми руками, а и мечами его не сломишь, – задумчиво добавил Хмельницкий.

…Да, упорство Нечипора Галайды и побратима его, донского казака Семена Лазнева, как и многих других уведенных в плен людей, было действительно из доброго, некрохкого железа, лучшего, чем прославленная во многих краях дамасская сталь.

Есаулу Каленику и Ваську Приступе не пришлось хлебнуть горечи плена. От позора да неволи их выручили деньги. Откупились у ротмистра Заборовского. Васько Приступа своею мошной тряхнул, а есаул – мошной полковника Глуха. Остались есаул и Приступа среди разоренных Белых Репок. Всех, кто стоял на ногах, взяли в ясырь жолнеры и басурманы. Ветер гулял в опустелых хатах, над обгорелыми развалинами церквушки с гортанным криком хлопало крыльями воронье.

На радостях, что спаслись от татарского полона, Каленик и Приступа крепко выпили. Хвалили ротмистра Заборовского, с которым есаул быстро договорился.

Захмелев, Васько Приступа сказал есаулу:

– Вот видишь, пан есаул, без горя и счастья не бывает. Помогли ляхи да басурманы избавиться от разбойников. Теперь семейка Галайды навеки сгинет…

Каленик покашливал, моргал глазами, попивал медок, который Приступа щедрою рукой подливал из бочонка в глиняную кружку.

Есаулу о чем тужить было? Новые посполитые будут в Белых Репках. Разве впервой разоряли и опустошали их жолнеры да татары! Посполитые росли, как грибы осенью. Чего-чего, а этого добра на земле хватает. Радовался есаул, что злотые и талеры, укрытые в надежном месте, не попали в руки грабителей. Правда, будь у них больше времени, может, доискались бы, а то сами торопились, точно их лихорадка трясла. Есаул знал: ответ перед полковником Осипом Глухом не тяжел будет. Что посполитых в ясырь угнали, то – само небо свидетель – не по его воле, а за то, что палац да амбары уцелели, за это уж пускай будет благодарен есаулу пан полковник. На всякий случай есаул погнал гонца в Умань с грамоткой полковнику, чтобы тот казаков прислал. Но напрасно беспокоил Каленик папа полковника. Жолнеры с татарами, тесным кольцом окружив захваченных пленников, гнали их без передышки через леса, торопясь как можно скорее выйти на южный шлях, где на Побужье уже ожидали их такие же горемыки, взятые в полон под Винницей и Немировом.

…Терпел Нечипор Галайда тяготу обидного плена, терпела жена его Мария, сносила позор плена кареглазая Надййка, глядела по сторонам своими большими глазами и точно не видела ни татар, ни голой степи, покрытой однообразным серым ковром ковыля и полыни, точно ждала чуда, которое внезапно должно было спасти, разорвать сизую даль молнией счастья…

Молча глотал тяготу и позор Семен Лазнев, как и сотни других пленниц и пленников.

Захваченных в неволю люден татары выстроили рядами, связав им руки за спиной сыромятными ремнями, накинув на шею петли. Держа конец веревки в руках, подгоняли истомленных и больных нагайками.

Гонец от мурзы Бекташ-аги повез в Бахчисарай добрую весть. Коронный гетман сдержал свое слово. Три тысячи пятьсот пленников подарил он хану в счет упоминок. Быть в нынешнем году невольничьему торгу в Кафе.

Сдержал свое слово хан Магомет-Гирей перед чужеземными купцами, а главное – перед Рейс-эффенди.

Невольников гнали безостановочно по сухой, выжженной горячим южным солнцем степи. Вконец ослабевших докалывали пиками, а прочих кормили мясом павших лошадей. Двигались по ночам, а днем, остерегаясь казацких дозоров, прятались, как суслики, в овражках. Бекташ-аге удалось беспрепятственно пригнать толпы невольников до самого Казикермена, а там, не теряя времени, развязали их, посадили и большие челны, повезли на левый, татарский берег, переправясь куда уже можно было не беспокоиться. Здесь начинались земли крымского ханства.

Нечипор Галайда еще на правом берегу Днепра схоронил отца и мать. Не выдержали тоски и мучений старики, упали рядом на днепровском берегу и закрыли навеки глаза, точно не хотели глядеть на стыд страшного полона.

Сгреб Галайда одеревеневшими пальцами горсточку родной земли, завернул в платок и привязал к нательному кресту. Многие пленники тоже так поступили. Татары не мешали. Смеялись и плевали на пленников.

Поглядел Нечипор на поседевшие косы Марии и отвернулся. Опаленное жарким степным солнцем лицо ее окаменело в страшном горе, помочь которому уже никто не мог. Разве можно было надеяться на освобождение? Нечипор низко опустил голову, глядел в синюю днепровскую воду, легко плескавшуюся в борта лодки. Сколько измученных, полных отчаяния глаз отражалось в ней? Над лодками, в которых сидели невольники, кружились чайки. Жалобными криками провожали они пленников в страшную дорогу. Жизнь отдал бы Нечипор за один день воли. Впереди него сидел, поджав ноги, Семен Лазнев. По согнутым плечам его угадывал Нечипор, что творилось на сердце у побратима.

Горше смерти была для Семена Лазнева татарская неволя. Разве думал когда-нибудь, что придется ему изведать такой позор и муку… Теперь, вспоминая все происшедшее в эту зловещую июльскую ночь, кусал губы в бессильной злобе на коварных жолнеров и их союзников татар. Горькие слезы жгли глаза при одном взгляде на Надийку. А она, сердешная, сидела в днище челна, прижавшись к Марии, глядела вперед, в неведомую даль дикого, чужого края, расстилавшегося за левым берегом Днепра.

На левом берегу татары почувствовали себя свободнее. Здесь, развязав руки невольникам, по приказу мурзы пересчитали их еще раз. Значковые старшины доложили, что пленников тысяча двести мужчин, тысяча сто женщин, пятьсот мальчиков и девочек. Мурза Бекташ-ага довольно потирал ладонями поросшие редкой курчавой бородкой щеки, скалил зубы, приговаривая:

– Аллах керим! Аллах керим!

Мурза приказал усилить стражу и тщательно присматривать за невольниками, чтобы никто не убежал. Теперь каждый из пленников был на вес золота. Сам хан и его визирь заинтересованы были, чтобы ясырь без ущерба прибыл на невольничий рынок в Кафу.

Возле урочища Карач-мечеть невольникам дали три для отдыху. Истощенных и измученных гнать в Кафу было невыгодно. Ослабевших мурза приказал подкармливать кониной и поить кумысом. Надийка отказалась пить кумыс, отдававший кобыльим потом, с отвращением отвернулась от мяса. Татарин, который поставил перед ней кувшин с кумысом, покачал головой, сказал, ломая украинскую речь:

– Нехорошо делаешь, ай-ай, не якши, урус, ай-ай!.. Ребра твои можно пересчитать. Такую никто не купит…

Слезы затуманили глаза Надийки. Схватилась руками за горло, крикнула отчаянно:

– Семен, выручи меня, Семен!

Услыхал крик Надийки Семен Лазнев, да что он мог поделать? Рванулся было к пей, но пятеро татар схватили за руки, осилили, повалили наземь, связали руки и ноги, забили кляпом рот. Горько и безутешно плакала Надийка. Не диво был этот плач для пленников, многие рыдали. Живыми хоронили себя. А Нечипор, вдруг преодолев тоску и отчаяние, сердито закричал:

– Гей, люди! Выше головы, люди! Брешут ироды басурманы, что нам в неволе вековать! Брешут! Придут казаки и нас вызволят. Придут!

– Пока солнце взойдет, роса очи выест, – грустно отозвался седобородый старик.

– Слабодушен ты, дед! – гневно укорил его Нечипор.

– А вот погляжу я, крепок ли у тебя дух казацкий, – прошамкал дед и потупил истомленный взор свой.

Крепок был дух казацкий у Нечипора Галайды. Крепко было в нем стремление к свободе. Семен Лазнев, который не так горевал за себя, как за Надийку, тоже этим духом наливался, словно молодой явор живительной влагой.

Печальной памяти Кафа встретила пленников криками купеческих досмотрщиков, разноголосым говором купцов и торгашей – они, как коршунье, слетелись сюда из самых отдаленных углов земли. Ожил широкий невольничий рынок. Утоптанная десятками тысяч ног, омытая слезами солонее, чем волны морские, чужая земля, казалось, несла на себе печать страшных мук и несказанного горя. Голая, как ладонь, площадь лежала, полная тревоги и страданий. Такою увидели ее Нечипор и Мария, такою увидели ее Семен и Надийка и миогие другие невольники и невольницы. Кричали младенцы, костлявыми ручонками теребя высохшую грудь матери. В глазах матерей печаль и скорбь. Как домашний скот, загнали пленников за ограду. В ста шагах от них, точно издеваясь над их неволей, гудело море. Пенистые волны набегали на отлогий берег и, с ревом наскочив на скалы, рассыпались радужною пылью. Там, за этими волнами, были родные просторы. Легче перышка вынесли бы волны на волю каждого пленника. А как до них добраться?