Текст книги "Переяславская рада. Том 2"

Автор книги: Натан Рыбак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 52 страниц)

– Ах, пан, – патетически воскликнул Любовицкий. – Хотел бы я, чтобы ты знал, что король и сейчас полон милости и доброжелательства к тебе. И он уже давно так относится к краю твоему, вот если бы только родовитая шляхта не препятствовала…

– Погоди, – остановил Хмельницкий сенатора. – Разни не король изволил в сейме изречь, будто все мы разбойники и гультяи и для нас нет иного наказания, кроме смерть на колу?

– Ах, пан! – снова воскликнул с жаром Любовицкпй. – Изволь знать – король лично повелел мне сказать тебе, что он будет считать шляхтичами не тех, кто кичится длинными рядами своих предков и родословных, но тех, кто окажет ему помощь в нынешнем тяжком положении. Уж с этой поры он не станет слушать тех псов, которые сбежали при опасности в свои конуры, оставив своего хозяина на произвол судьбы в такую пору, когда больше всего должны были оберегать его.

Хмельницкий засмеялся.

– Пан кум, а знает ли ваш король, – с умыслом, как показалось Любовнцкому, повторил он, – знает ли ваш король, что народ украинский – не одна только шляхта, что есть еще и чернь, как изволите вы говорить, и оная чернь одолела ваши армии, разгромила их, перешла Збруч и Сан и теперь под моим бунчуком стоит на Висле? Знает ли ваш король, что оную чернь взял под свою высокую руку царь Московский, что стали мы единым народом в единой державе Московской, побратавшись на веки вечные? Об этом, видно, не думает ваш король. Нет, пан посол, не жить нам отныне в одной хате, под одною крышей.

Любовицкий печально понурился. Хмельиицкий между тем взял королевскую грамоту, пробежал наскоро и снова положил на стол. он сказал есаулу, чтобы принесли вина и что-нибудь закусить.

– Ведь ты, пан кум, пожалуй, проголодался в дороге.

Любовицкий выпил вина и взял на вилку кусок солонины. Хмельницкий пригубил чарку, но пить не стал.

– Да неужто ты думаешь, пан гетман, что никогда уже не быть Украине под рукой Речи Посполитой? Неужто нет способа возвратить ее в прежнее состояние? – с надеждой в голосе спросил Лгобовицкий.

– Э, пан, вижу, ничему не научили вас, шляхтичей, эти годы, – Хмельницкий коснулся рукой лба, как бы снимая с него какую-то заботу, и мирно продолжал: – Расскажу тебе одну побасенку, весьма поучительную.

В давние времена жил хозяин, очень зажиточный, так что даже все соседи завидовали ему. В доме у этого хозяина поселился уж, который никого из домашних не кусал. Хозяйка даже ставила ему порой немного молока в горшочке, и уж ползал между домашними. Но случилось однажды, что, когда поставили молоко детям, уж, вылезший из своей норы, приполз к миске и стал хлебать молоко из чашки, а сынок хозяина ударил его ложкой по голове. Уж, рассерженный этим, укусил мальчика. Тот закричал. Прибежал отец и спросил, что случилось. Узнав, что уж укусил сына, он схватил топор, но уж, спасаясь, успел спрятать в нору свою голову, и хозяин отрубил ему только хвост.

Сын хозяина вскоре умер, а уж остался уродом и больше не осмеливался выходить из норы. Но после этого и достаток хозяина начал уменьшаться и пропадать. Придя под конец в крайнюю бедность, хозяин, желая узнать причину этого, обратился к знахарям:

«Скажите, прошу я вас, что это значит? В прежние годы я меньше заботился о хозяйстве, а всего у меня было много. Ни у кого не было так много волов и таких прекрасных, как у меня. Ни у кого коровы не давали столько молока. Ничьи овцы не приносили такой мягкой шерсти и столько ягнят, как у меня. Нигде кобылы не приносили лучших жеребят. Нигде поля не давали лучшего урожая. Ничьи ульи не гудели от такого множества пчел. Стада мои не страдали прежде от болезней. Сам я не знал никаких неприятностей. Никогда дом мой не стоял без гостей. Нищий не выходил никогда из моего дома с пустыми руками. И ни в чем не было недостатка, но всякого добра было в изобилии. А вот за несколько лет все, что я собрал за целую жизнь, так рассеялось, что между соседями нет никого беднее меня. И хоть я тружусь теперь для поддержания своей жизни гораздо больше, ничто не помогает, но с каждым днем идет все хуже и хуже. Так вот скажите, если знаете, причину моего горя и, если можете, посоветуйте, как пособить беде».

На это знахари ответили:

«В прежние годы ты жил в мире со своим домашним ужом, он принимал на себя весь яд, всю заразу и все беды, грозившие тебе, а тебя оставлял свободным от них. А теперь, когда между вами возникла вражда, все бедствия обрушились на тебя. Если ты хочешь прежнего благополучия, примирись с ужом».

Услыхав это, бедняк, воротясь домой, рассказал все своей жене и приказал ей поискать способ возобновить старую дружбу с ужом.

Та начала ставить молоко в удобных местах, и, напившись его раз и другой, уж начал выходить из поры. Тогда хозяин, увидев его однажды, начал уговаривать возобновить старую дружбу. Но уж ответил:

«Напрасно хлопочешь, чтобы вернулась та дружба, какая была между нами когда-то. Всякий раз, как только погляжу на свой хвост и вспомню, что потерял его из-за твоего сына, снова возвращается мой гнев. И точно так же ты, как только вспомнишь, что из-за меня лишился сына, отцовское чувство приводит тебя к тому, что ты готов и голову мне отрубить. Поэтому на будущее удовольствуемся нынешней дружбой, и ты хозяйничай как тебе угодно в своем дому, а я буду держаться своей норы, и, насколько возможно, постараемся не вредить друг другу».

– Вот так, пан посол, – сказал Хмельницкий, переводя дыхание и глядя Любовицкому в глаза, – надо понять и казаков с польскими шляхтичами. Было время, когда в Речи Посполитой и те и другие жили более или менее спокойно. Казаки отклоняли от королевства грозящие опасности, на себе вынося натиск орды, а жители Короны не досадовали, если казаки похлебают молока в тех углах их земли, куда не заглядывали почитающие только себя истинными сынами королевства. Тогда королевство польское процветало. Сияло своими рыцарями казаками, которые создавали ему безопасность. И куда только поляки ни ходили походом совокупно с казацкими силами, они возвращались победителями, воспевая свой триумф. Тогда никакой неприятель не вывозил добычи из польского королевства. Но постепенно папы начали нарушать казацкие вольности, бить казаков по голове, а казаки тоже начали гневаться и кусаться. И вышло так, что у многих из них головы отсечены, а многих замучили паны-ляхи нечеловеческими муками, но и ваших поляков немало погибло. И всякий раз, когда тому или другому из противников приходят на память причиненные ему бедствия, поднимается гнев. И хотя бы начали мириться, но от малейшей причины раздор снова возникает. Теперь даже мудрейший из смертных не сможет иначе установить между нами твердый и продолжительный мир, как если только польское королевство откажется от всех притязаний к земле украинской, княжеству русскому, уступит казакам нашу Русь вплоть до Владимира, Львова, Ярослава и удовольствуется тем, что казаки, сидя на своей земле, на Руси, будут отражать наших общих врагов – татар и турок. Но что ж? Если даже сотня панов останется в вашем королевстве, они но согласятся на это добровольно! А казаки, пока держат оружие, никогда от этих условий не откажутся. Так что напрасно трудишься, кум. Словам короля и сейма не верю. А если бы я поверил – никто в краю нашем не поверит. Нам вашей земли не надо, а бы на нашу не зарьтесь. Награбили паны-ляхи чужого – и лопнули. Московское царство ныне в великой силе. Оно нам – щит и надежда. Где теперь Белая Русь? Где Литва? Где Червонная Русь? Уж не говорю о землях по обоим берегам Днепра, вдоль Горыни и Збруча! Если ты ехал, пан посол, подговаривать меня на отступничество, такого не будет. Что решено на Великой Раде в городе Переяславе – это совершено на веки вечные, за что наши потомки не раз скажут нам спасибо. Это, пан кум, было целью моей жизни, и когда ты у Кречовского, покойника, за обедом говорил – вот Украины и не будет, – хотелось мне сказать еще тогда: «Не хвались, идучи на рать». Но я промолчать решил. Я научился терпеть и молчать. Беда научила, горе выпестовало мое терпение.

Хмельницкий поднялся. Это означало – аудиенция окончена. По обе руки гетмана, вытянувшись, стояли генеральные есаулы.

В таборе затрубили трубы. Любовицкий беспокойно оглянулся. Стоял перед гетманом, обескураженный и приниженный. Хватаясь за последнюю соломинку, как утопающий пловец, льстиво заговорил:

– Наияснейшая королева Мария-Луиза, надеясь, что я застану твою милость, паи гетман, в твоей резиденции, написала письмо твоей супруге. И просила передать ей подарок – этот перстень.

Сенатор положил на стол перед Хмельницким письмо, перевязанное голубою лентой, и в открытой шкатулке, отделанной бархатом, золотой перстень, в венчике которого сверкал огнями алмаз.

– Письмо пани королевы передам жене, а перстень, пан посол, возьми. Не знаю, примет ли его моя жена. Куда ей, простой казачке Ганне из рода Золотаренков, братья которой получили от короля двенадцать приговоров о лишении чести и с десяток приговоров об изгнании, принимать такие подарки? Может, пани королева не знала этого? А если бы знала, не простирала бы так далеко и сердечно свою ласку. Возьми, – твердо произнес Хмельницкий, возвращая шкатулку побледневшему Любовицкому.

– Еще скажу тебе, пан посол, – заговорил Хмельницкий, когда сенатор начал откланиваться. – Знаю, что паны-ляхи да и сам король на меня всяческие наветы чинят, лгут на меня, ничем не брезгуя; не стану поминать уже о том, что иезуиты из кожи лезут, лишь бы меня жизни лишить. Обо всем этом знаю хорошо. И пускай хорошо знают паны-ляхи: совершенное в Переяславе в тысяча шестьсот пятьдесят четвертом году в январе месяце восьмого дня – вечно и нерушимо. Смотрите, панове, чтобы ваша чернь не поставила всех вас вверх ногами. Со всех сторон идет она в мой табор с косами и кольями. Радзивиллы и Потоцкие уже давно в печенках сидят у черни вашей. Оставили ее, горемычную, на поживу шведам и басурманам. Вы ей глаза отводили, будто я иду с казаками и стрельцами уничтожать ее, – а зачем? Не против нее иду, а против шляхты. И чернь ваша это уже увидела и хорошо поняла. Не нас она боится, а вас.

Устыженный и обозленный оставлял Любовицкий казацкий лагерь. В Клетинцах, в монастыре босых кармелитов, посол остановился на ночлег. Здесь уже ожидал его нужный человек, который сообщил, что татары в десяти днях конного пути от Волыни.

Теперь, после неудачи у Хмельницкого, оставалось как можно скорее встретиться с ордой.

На следующий день, когда Любовицкий отправился дальше на юг, его на Волынском шляху остановили казаки. Как ни пытался польский сенатор уговорить их, чтобы пропустили его в маеток пана Грондского, где он хочет перебыть свой недуг, казаки заворотили рыдван. Когда Любовицкий начал требовать, чтобы его снова допустили к Хмельницкому, вышел из табора есаул Лисовец и при всех казаках, окруживших рыдван, сказал:

– Ясновельможный пан гетман Богдан Хмельницкий велел сказать тебе, чтобы ты возвращался немедля в коронные земли. Все равно с татарами тебе не встретиться. А будешь, пан посол, настаивать, так воротим тебя под стражей.

Заскрежетав зубами, Любовицкий приказал слуге поворачивать лошадей на запад.

5

К сердцу каждого человека, как бы хозяин ни замыкал его, всегда найдется ключ.

Генеральный писарь Иван Выговский верил в это нерушимо. Более того – знал твердо: он хорошо овладел умением отпирать чужие сердца своими ключами.

Было время, когда сам гетман Хмельницкий хвалил это писарево уменье. Даже, шутя, не раз говаривал:

– Умелый ключарь писарь Выговский.

Было такое время!

Миновалось…

Мало ли что было! Все же было и такое: считалось между старшиной, генеральный писарь – правая рука гетмана. Послы иноземные, негоцианты, мужи святой церкви – кому с ними докучные дела вести, как не Выговскому? Что и говорить, талант был у генерального писаря на это. Иному и от таких дел только заботы и неприятности, для него они – точно карасю пруд. Нырнет и вынырнет.

У генерального писаря для таких дел всего было вдосталь. И поклониться умел, как кому следовало, и по-латыни поговорить, церемонии всяческие до топкости знал, а уж если с поляками переговоры вел, только и шелестело на тонких губах под тщательно закрученными кверху усами:

– Падам до ног милостивого папа!

– Льщу себя надеждой еще раз выслушать милостивого пана!

– Как рад видеть перед собою вашу милость!

Словом, талант имел генеральный писарь на такие дела.

Улыбки были наготове, он точно вынимал их из кармана и, когда нужно, прилеплял к своим тонким губам то ласковую, то дружескую, то услужливую, а если понадобится – и братски-сердечную.

На это пан Выговский был великий мастак.

…Когда-то ключом к сердцу гетмана была шляхтянка Елена.

Не стало этого ключа. Лаврин Капуста сломал ключ. Сердце гетмана Хмельницкого теперь заперто накрепко. Ключа теперь не подыскать. Но существуют и иные пути…

И хотя генеральный писарь теперь не тот уже генеральный, что был несколько лет назад, но силу он все же имеет. Обязан он этим, как считает сам, исключительно собственному уму. За последнее время он даже добился того, что среди старшины появились такие полковники, с которыми бы мог говорить более или менее откровенно, – Полуботок, Сулима, Григорий Лесницкий. Люди все почтенные, шляхетные. Пытался он найти общий язык и с Богуном, но только ухудшил прежние отношения с ним. Зато Тетеря – другое дело. Но и в отношении Тетери остерегался. У этого переяславского полковника тоже гетманская булава в мыслях. Уж не успели ли отцы иезуиты ему что-нибудь пообещать? Если только Выговский убедится, что это так, придется убрать Тетерю, как он в свое время убрал Гладкого.

Слишком больших успехов достиг Хмель после Рады в Переяславе, чтобы действовать сейчас без оглядки, не соблюдая осторожности. Тем более что и сами иезуиты требовали от Выговского осторожности. Теперь он даже заколебался отчасти: из чьих рук вернее добывать булаву – из польских или из шведских? Поэтому решил выжидать. Выжидать и, как червь, точить фундамент, на котором основывал свое согласие с Москвой гетман.

Что ж, если его отодвигают в тень, если Мужиловский главный советник в переговорах с чужеземцами, если Капуста ездит в Турцию, а Мартын Пушкарь что ни день обедает с гетманом, – может, это для генерального писаря и лучше. В тени ему удобнее делать свое дело с большей уверенностью и незаметно для чужого глаза. А глаз этот порою заглядывал не туда, куда хотелось бы генеральному писарю. Неумолимая рука Капусты проникала в его окружение с каждым разом все настойчивее и ощутимее. По стало Фомы Кекеролиса, Иеремию Гунцеля ради собственной безопасности самому пришлось отравить. Теперь Капуста захватил шведского негоцианта Виниуса и Степана Гармаша.

– Ну, ничего, у Гармаша есть крепкая рука – генеральный есаул Демьян Лисовец. Он-то своего тестя защитит перед гетманом. А Виниуса шведское посольство выручит. Что касается монаха аббата Даниила, тот сам вывернется. Хорошо одно – что он, Выговский, с этим Даниилом еще не встречался. Но весточку шведам через людей подканцлера Радзеевского пришлось послать. На всякий случай пусть шведы знают: он к ним со всей душой, и если они идут на Украину и Москву, то лучшего гетмана, чем Выговский, для них не будет.

При особе гетмана был он теперь уже не тем видным державцем, как когда-то. Но и сейчас еще гетман без него не мог обойтись. Случись другому терпеть такие обиды, как Выговскому, тот стал бы огрызаться, а тогда добра не жди. Выговский, отстраненный от переговоров с иноземцами, прибрал к рукам все другие дела, как, например, управление имениями и маетностями, сбор чинша, хозяйство полков.

И если в городах и селах поднимались жалобы и стоны, а то и крики возмущения, если города, где действовало дарованное гетманом магдебургское право[25]25
  Магдебургское право – существовало на Украине в XIII–XVIII веках; означало освобождение, хотя и неполное, от центральной власти, власти магнатов.


[Закрыть], подымали шум из-за несправедливых податей и поборов, то здесь была его, Выговского, твердая и жестокая рука. Чем больше недовольных будет в краю, тем лучше для него.

И он всячески плодил недовольных, а если случалось по этому поводу столкнуться с гетманом. Выговский только руками разводил: мол, чтобы вооружить войско для такой большой войны, нужны большие деньги.

Хмельницкий в ярости стучал кулаком по столу, точно перед ним были не доски, покрытые скатертью, а голова генерального писаря.

– Ведь Речи Посполитой чинша не платят, панам Потоцким и Вишневецким не даем ни злотого, а куда же деньги идут?.. Куда, спрашиваю?

– На войсковые нужды, ясновельможный пан гетман, на поисковые нужды.

Этот ответ всегда выручал. А еще больше помогало выворачиваться то, что события сменялись, одно значительнее другого. За словами «на войсковые нужды» скрывать можно было многое…

Некоторое время молчала Варшава. Странствующие купцы не привозили ни писем, ни извещений на словах. С отцом Евстафием и братом Даниилом за бокалом мальвазии или за чаркой водки толковали о новых маетностях, отом, как лучше сбыть мед на предстоящей осенней ярмарке и не стоит ли отправить на новгородский торг купленные отцом у персидских купцов шелка, адамашки и драгоценные индийские кружева, В такие часы досуга и более важное но забывалось. Оно всегда было рядом. И во многих делах, связанных с этим важным, отец и брат были верными помощниками.

Поход на Червонную Русь застал Выговского врасплох. Считали, что на Червонную Русь пойдут весной будущего года, а выступили спешно, не собрав даже генеральной рады старшин. Из этого Выговский сделал вывод, что время похода держали в тайне и знали о том только Хмельницкий да Бутурлин. Но Выговскому велено было в походе находиться при особе гетмана. Тут-то, после победы под Слонигрудком, узнал он от Цыбенка, который как бешеный примчался в военный табор, что в Чигирине Капуста и его сотники произвели новые аресты и не дай бог, если нападут на след…

Выговский велел Цыбенку отдохнуть, но к ночи быть готовым. В казацком таборе уже спали, когда Выговский и Цыбенко, миновав последний дозор, выехали на Тернопольский шлях. Ехали они молча всю ночь и лишь под утро свернули с большака на узкую лесную дорогу, которая углублялась в чащу. Эта лесная дорога привела их к оврагу, поросшему кустарником, а миновав его узенькой стежкой, где не часто ступала людская нога, они очутились перед глубоким рвом, наполненным водой; со всех сторон окружал он мрачные каменные стены монастыря ордена василиан. Висячий мост был поднят на цепях, и всадники остановились перед обрывом.

Вскоре на противоположной стороне, в узкой амбразуре над караульней, появилось лицо монаха и исчезло. Затем зазвенели цепи и подъемный мост опустился над рвом. Выговский и Цыбенко миновали ворота, у которых стояли монахи в черных сутанах, и очутились по дворе. Двое монахов молча приняли у них лошадей. Цыбенко остался во дворе, под раскидистою яблоней, а Выговский, следуя за монахом, направился к высоким черным дверям монастыря.

Солнце осветило каменный навес и на нем золотом большие буквы «А. М. D. G.».

Когда же двери растворились перед Выговским, он поднял над головой два пальца правой руки и четко проговорил монаху, стоявшему на пороге с ключом в руке:

– Ad majorem Dei gloriam[26]26
  «К вящей славе божией» – девиз ордена иезуитов (лат.).


[Закрыть].

– Ad majorem Dei gloriam, – ответил монах и пропустил Выговского.

Проводник его снова очутился перед Выговским и поспешно зашагал по темной длинной прихожей.

– Ad majorem Dei gloriam, – повторил Выговский, переступая порог комнаты.

– Рад видеть тебя в добром здравии, пан генеральный писарь, – проговорил монах, подымаясь навстречу Выговскому из высокого кресла, стоявшего спиной к свету.

– Ах, пан Ястрембский, о здравии ли заботиться, когда голова чуть держится на плечах!

Ястрембский, казалось, не слышал этих жалобных слов, – указав рукой на кресло напротив себя и садясь сам, он спросил:

– А по какой нужде ваша милость прибыла сюда без моего приглашения?

– Важные вести.

– Слушаю пана.

Выговский заговорил неторопливо. Он хотел убедить Ястрембского, что все, о чем договорились они при последней встрече, он осуществлял независимо от возникающих препятствий. Ястрембский слушал внимательно, но время от времени некое подобие улыбки кривило его губы. Наконец, когда Выговский замолк, он, возведя глаза на черное распятие, висевшее перед ним на стене, заговорил:

– Ты как будто все сказал, но далеко не все. – Заметив, что Выговский собирается возразить, Ястрембский остановил его движением руки. – Слушай, пан Выговский, и не мешай. Времени у нас мало. Нынче я еду. Так вот, милый пан, ты не сказал мне, что начал заигрывать с людьми шведского короля. Уж не подумал ли ты, что из рук шведов добудешь булаву? Если так, то я должен дружески предостеречь тебя: напрасные надежды. Что бы ни случилось, Украина будет под рукой короля Речи Посполитой; так хочет папа, и так оно будет. Ты можешь изображать дружбу со шведами, по только изображать: нам ты слуга, а не им. От нашей воли зависит твоя жизнь. Ведь ты помнишь святые пророческие слова: «Ты будешь покорен, как мертвец».

Побледнев, Выговский кивнул головой.

Ястрембский довольно проговорил:

– Вот и хорошо. Такие слова не забываются, как не забывается материнское благословение. Теперь вот что: татары перешли рубеж.

Глаза у Ястрембского засверкали, и Выговский от неожиданности вскочил на ноги.

– Садись и слушай, – приказал Ястрембский, садясь сам. – Орда через несколько дней как снег свалится на головы московитов и казаков. Их отрежут от Украины, а тем временем спереди на ннх ударят шведы, и пройдет немного дней, как в это дело вмешается сам король. Что бы ни случилось, ты должен стараться быть все время неотлучно при Хмельницком. К сожалению, ты мало знаешь, что происходит в его голове. Приложи все усилия.

Выговский уже почти не слушал Ястрембского: известие про орду ошеломило генерального писаря. Как хорошо сделал он, что при поездке в Казикермен завязал дружбу с визирем Сефером-Кази! Эта случайная встреча будет много значить. Ястрембский тронул его за плечо и как бы пробудил от сна:

– Шляхтич Любовицкий вез письмо от короля к хану. Казаки не пропустили его на юг.

Выговский сказал:

– Это истинно так.

– Мне не нужны подтверждения. Если я говорю, то знаю, что это так. Но ты должен немедленно взять это письмо у Любовицкого и передать его хану, как только орда подступит к вашему табору.

– Да разве отдаст мне Любовицкий королевское письмо?

– Ты сам поедешь к нему, он остановился в маетке своего приятеля в Жорнове. Ты покажешь ему этот кинжал и обратишь его внимание на четыре буквы на рукоятке. Смотри и читай.

– «А. М. D. G.», – вслух прочитал Выговский.

– Этого довольно, чтобы он поверил тебе.

– Далее? – спросил Выговский.

– Далее, – усмехнулся Ястрембсний, – если нас постигнет какая-нибудь неудача, – все может быть, пан генеральный писарь, ибо не так легко стать гетманом Украины, – то ты будешь иметь удовольствие увидеть меня в Чигирине, но опять как негоцианта Якоба Роккарта.

– Пан Ястрембский, взвесь: если будет худо, Лаврин Капуста до нас доберется. Он уже и сейчас пронюхал дорожку к моему дому в Чигирине. Сосчитай только, кого он взял…

– Не теряй кинжала, который даю тебе, – вместо ответа проговорил Ястрембсний. – И будем прощаться. Когда ты ехал сюда, за тобой не следили?

– Кто может следить за Генеральным писарем, если в лагере нет Лаврина Капусты? – Выговский поднялся.

– Это тебе, – сказал Ястрембский и положил перед Выговским на стол кожаный кошелек. – Пять тысяч гульденов.

Выговский поспешно спрятал деньги в карман кунтуша.

– Если случится тебе, пан Выговский, прибыть в Чигирин раньше меня, то заезжай в корчму «Меч и сабля», что стоит на перекрестке Чигиринской и Субботовской дорог, и, выпив кружку меда, присмотрись к хозяину корчмы. Его зовут Чабрец. Ты не забудешь? Чабрец. он нам, возможно, понадобится. Имей в виду – это наш человек.

Ястрембский пожал руку Выговскому и проводил его до порога. Склонив голову, он торжественно произнес:

– К вящей славе божией.

– К вящей славе божией, – ответил Выговский и вышел из покоев.

За дверью генерального писаря ожидал, тот же монах, который привел его сюда.

Когда Выговский в сопровождении Цыбенка воротился в табор и принялся умываться, в его шатер с криком прибежал есаул Лученко:

– Пан генеральный писарь, тебя гетман кличет! Искали по всему табору. Скорей на раду!

Выговский, наскоро вытерев руки, поспешил к шатру гетмана. Там он уже застал полковников Пушкаря, Богуна, Тетерю, Мужиловского, Барана. Рядом с гетманом сидел боярин Бутурлин. Хмельницкий поглядел пытливо на запыхавшегося Выговского и заговорил:

– Панове старшина, созвали мы вас с воеводой Василием Васильевичем, чтобы сообщить вам важную весть, Хан Магомет-Гирей с шестидесятитысячной ордой выступил на Украину. Они идут южною степью, минуя Каменец, и спешат сюда, чтобы ударить нам в спину. Посоветовавшись с воеводой, решили мы идти навстречу татарам и дать им бой. Они сильны, только если им удастся воровски порваться в дом, а встретить смерть лицом к лицу – этого они страшатся больше, чем своего Магомета.

У Выговского задрожали руки. он спрятал их глубоко в карманы своего кунтуша. Лихорадочно мелькали мысли. Что же делать? Не поехать ли сейчас снова в монастырь? Но безопасно ли это теперь? Не лучше ли проскочить за королевского грамотой к Любовицкому и затем проехать навстречу татарам? Снова этот проклятый Капуста возник перед ним. Не зря сидел он, видно, в Чигприпе.