Текст книги "Переяславская рада. Том 2"

Автор книги: Натан Рыбак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 52 страниц)

Ни один мускул не шевельнулся на лице Богуна. Напрасно старался уловить настроение полковника иезуит. Дочитав грамоту, Богун свернул ее вместе с письмом Потоцкого и положил в карман кунтуша.

– Где пребывает в Меджибоже шляхтич Олекщич?

– В корчме «Под короной», ваша, милость.

– Не побоялся один прибыть? – казалось, удивился Богун.

– Кроме ваших казаков, ваша милость, здесь никого нет. Да н у него охрана…

– Сколько хоругвей под булавой Потоцкого? – спросил вдруг Богун у Гунцеля.

Монах по-своему понял вопрос Богуна.

– Двадцать пять хоругвей. Сиречь сорок тысяч доброго войска.

– Чужеземцы есть? – спросил Богун быстро.

– Пять тысяч немецких и швейцарских рейтаров.

– Пушек сколько?

– Семьдесят и еще сто в пути.

Гунцель отвечал спокойно и охотно. Он понимал, для чего спрашивает обо всем этом полковник винницкий: чтобы решиться на тот шаг, какой предлагают ему, нужно знать, сколько войска под булавой у коронного гетмана. И Гунцель впервые заговорил от себя:

– Пан полковник, осмелюсь обратить внимание твоей милости на то, что, приняв предложение его милости короля и гетмана коронного, ты совершишь большое дело для счастья края своего. Не чернь тебе булаву гетманскую и шляхетство дарует, как это случилось с Хмелем, а сам король и сенатор Речи Посполитой. Что тебе с этими гультяями возиться, жизнью своею рискуя! Ты человек обрадованный и храбрый, у тебя молодая жена, ты сына ждешь от нее. Не спокойнее ли будет ей в Варшаве или же в Вавеле, под доброжелательным присмотром ее милости пани королевы? Подумай хорошенько и решай. Но не теряй времени. Не нынче-завтра прибудут московские стольники с державцами Хмельницкого, приведут тебя к присяге. А не лучше ли тебе сейчас, зная о благожелательстве короля и гетмана, выступить к ним с полком своим, выдать универсал казакам, чтобы Хмельницкому не подчинялись?

Гунцель говорил горячо, с уверенностью, какая, на его взгляд, пе могла вызвать никаких возражений. Богун внимательно слушал его. И то, что он ни одним словом не обмолвился, не перебивал его, вещало добрый конец миссии Гунцеля, освященной и благословенной папою Иннокентием. Вот уже близка стала победа. Что ни говори, Богун– это не Выговский! У Гунцеля даже в горле пересохло.

– Скажу больше, – доверительно понизил голос Гунцель, – сам его святейшество папа Иннокентий Десятый, наслышанный о твоей отваге, уважает твой разум и обычай. И, взяв булаву на гетманство из рук короля, ты получишь поддержку папы, а что это весит, тебе пояснять, пан полковник, не приходится.

– У меня один вопрос, – жестким голосом произнес Богун, выходя из-за стола.

– К твоим услугам, паи полковник.

– Правда ли, что иезуиты ни пыток, ни смерти не боятся? Что папское благословение охраняет их от мук?

Гунцелю показалось, что пол, на котором он до сих пор твердо стоял обеими ногами, покачнулся под ним. Ибо почему же вдруг окно покосилось вправо, а Богун раздвоился у него на глазах?

– Что не отвечаешь?

Богун стоял вплотную перед ним, сложив руки за спиной, выше его на голову. Гунцель выдержал его твердым взгляд и сказал:

– Да, твоя милость, иезуиты – надежда римского исповедания. Сердца у них тверже кремня и мышцы крепче дамасской стали.

– Буду иметь случай убедиться в твоих словах, – многозначительно проговорил Богун, и Гунцель вздрогнул, уловив вспыхнувшие в его глазах огоньки.

– Как же ты решаешь? – спросил он тревожно. – Или хочешь еще подумать, твоя милость?

– Я решил, – твердо ответил Богун. – Поедешь, слуга панский, человек с кремневым сердцем и стальными мышцами, под доброй охраной, под присмотром моего есаула, в Чигирин. Дам тебе случай переговорить с гетманом Богданом Хмельницким, да уж, пожалуй, и с Лаврином Капустой придется побеседовать…

– Опомнись! – крикнул Гунцель. он пошатнулся даже и, чтобы не упасть, схватился рукой за край стола. – Постой, пан полковник! Негоже поступаешь. Я парламентером прибыл к тебе, и даже по законам войны ты должен отпустить меня в неприкосновенности.

– Да ведь к тебе еще как следует никто и не прикасался, – со смехом проговорил Богун, – Какой ты парламентер! Ты измену пришел мне предлагать. Аспид панский! Плохо знаете вы Богуна! – Он едва сдержал себя, чтобы не опустить занесенную руку на склоненную голову иезуита.

– Пан полковник, ваша милость, – Гунцель ухватил Богуна за рукав кунтуша, – имей сердце… Помни, папа не простит тебе такого поступка… Всю жизнь будешь жалеть, что так поступил со мной… всю жизнь, которую укоротят тебе.

– Гервасий! – крикнул Богун. Казаку, который появился в дверях, держа наготове пистоль, приказал: – Отведи этого грача в крепость и живей покличь сюда есаула.

– Пан полковник, – с мольбой закричал Гунцель, – не делай так, прикажи отпустить меня, слугу божьего!..

– Идем, идем, слуга божий, – пробасил Гервасий, ткнув пистолем монаха в спину.

…Тою же ночью есаул с двадцатью казаками выехал из Винницы, держа путь на Чигирин, в гетманскую резиденцию. Вместе с грамотой Богуна Хмельницкому он вез прелестные письма Потоцкого и Олекшича и королевский указ.

Привязанный за руки и за ноги к седлу, окруженный казаками, трясся на лошади, как мешок с гречкой, Иеремия Гунцель, проклиная нунция, коронного гетмана, короля, Богуна и даже святого папу, по милости которых он впервые в жизни попал в такую ловушку.

Никакой надежды на спасение не было. Конечно, слуга, оставленный им в Виннице, уже поскакал в польский лагерь, Но чем помогут ему в таком трудном положении коронный гетман или даже сам король?

Есаул Карпо Капуста не спуская глаз с монаха. Из головы не выходили слова полковника: «Как зеницу ока береги иезуита. Довезешь его в целости и в добром здравии – гетман Богдан расцелует».

Талый снег брызжет под ногами лошадей. В спину всадникам дует ветер. Чистое небо раскинуло звездный шатер над степью. Дорога идет лесом. Душно пахнет земля прошлогодней гнилой листвой. В два ряда растянулся казачий отряд. Ни слова, ни смеха. Кто руку держит на мушкете, кто стиснул эфес сабли. Из глубины леса донеслось завывание волков. Захрапели кони, заплясали под всадниками. Снова тихо. Только шумит лес сплетенными вершинами, сыплет в лицо иней с ветвей своих. Молодой месяц в небе, как сабля, серебрится острым лезвием, словно ждет, чтобы какой-нибудь храбрый казак взял его в руку свою.

22

По стенам ползали тараканы. Блохи вгрызались в тело, кусали немилосердно. Шляхтич Павло Олекшич вынужден был вскочить с постели и сесть на скамью у стола. Свечи из мягкого воска слабо горели. Пахло гнилой капустой, и слышно было, как за стеной глухо переговаривались корчмарь с корчмаркой.

Зевая и почесывая грудь, Олекшич с нетерпением дожидался рассвета. У порога на разостланной кошме храпел слуга. Тараканы беспрепятственно гуляли по его лицу, он спал как убитый, и по всему видно было, что блохи не очень охочи до хлопской крови. Олекшич налил себе в стакан из кружки теплого пива и, оттопыривая губы, неторопливо выпил. От пива потянуло плесенью, какою, казалось, был пронизан самый воздух убогой корчмарской горницы, куда спешное дело завело Олекшича в эту мар-товскую ночь.

С жалостью к самому себе оглядел он свой смятый камзол, скомканный кунтуш, который валялся на соломенной подстилке под стеной. В его усадьбе Олекшичах, под Тернополем, ей-богу, ему было бы сейчас лучше.

Если бы не вызвали его в ставку коронного гетмана, не пришлось бы Олекшпчу ввязываться в непредвиденные хлопоты, к тому же весьма опасные.

Коронный гетман Станислав Потоцкий на этот раз беседовал с ним на удивление учтиво. Так и сказал пан Потоцкий:

– На вас возлагает надежду сам его милость король, а что касается меня, то и говорить об этом нечего!

Что ж оставалось после этого делать Олекшичу? Подчиниться и исполнить поручение коронного гетмана, о котором известно было самому его милости королю. Вот так и очутился в Меджибоже Павло Олекшич.

Монах Себастиан, вместе с которым ехали до Меджибожа и который взял у него письма, чтобы ехать далее, в Винницу, был, по мнению Олекшича, человек умный и осторожный. Недаром пан Потоцкий приказал ему во всем руководствоваться советами монаха. Почтение, с каким обращался коронный гетман к монаху Себастиану, свидетельствовало, что это не обыкновенный чернец. Но более того, что зовут его Себастиан и что принадлежит он к бернардинскому ордену, имеющему свой монастырь в Киеве, Олекшичу ничего о его спутнике не было известно.

С той минуты как монах отправился в Винницу, оставив Олекшича в Меджибоже с сотней гусар, его уверенность и спокойствие были нарушены. Может, потому и не спалось и не лежалось пану Олекшичу. Зря обвинял он в этом меджибожских блох и тараканов!..

Но что могло произойти плохого? Или монах принесет ответ от Богуна, или же Богун откажется встретиться с ним. «Лишь бы только знать уже что-нибудь наверное и выбраться из этого проклятого Меджибожа!» – с нетерпением думал шляхтич. Хотя здесь казаков Хмельницкого не было и сотня гусар оберегала особу Олекшича, но гораздо увереннее чувствовал он себя в лагере пана Потоцкого.

Зато, если Олекшичу посчастливится, если Богун примет предложение короля и коронного гетмана, быть тогда Олекшичу сенатором Речи Посполитой. В его лице покойный Адам Кисель получил бы достойного преемника. Ведь совершенно открыто сказал пан Потоцкий, что киевское воеводство будет отдано ему, Олекшичу.

От таких мыслей на сердце становится спокойнее. Если бы так случилось! Богун – гетман, он, Олекшич, – воевода киевский. Даже нечто похожее на улыбку показалось на губах шляхтича. Нет, все-таки удачно вышло, что спас он тогда от жолнеров полковника Богуна! Такое не забывается. Богун должен быть ему благодарен на всю жизнь. Это одно уже весило немало при предстоящей с ним беседе.

Теперь Олекшич уверился, что Речь Посполитая, король, сенаторы будут ему признательны. Богун – это не Выговский или еще кто-нибудь из старшины. За Богуном пойдет все войско, даже вся чернь. Вот тогда запляшет Хмель со своими московитами! Скорее бы рассвело! Теперь уже по другой причине не терпелось Олекшичу.

Мысли мелькали одна за другой. Все оказывалось к лучшему. Возбужденное воображение Олекшича рисовало ему радостные образы будущего. Главное – привлечь на свою сторону старшину и казаков. Они пойдут за Богуном. Сомневаться в этом было бы смешно. Чернь тоже пойдет. А тогда с нею легко будет расправиться.

Правильно говорил пан коронный гетман, что черни нельзя позволить снюхаться с московитами. Оттого и тянется она к Москве, зная, что в одном стане с русскими будет в безопасности от польской шляхты.

Приятные ли мысли были причиной этого, а может, и усталость дала себя знать, по Олекшич, положив голову на руки, заснул. Вскоре его тяжелое, с присвистом, дыхание смешалось с храпом слуги.

…Не спалось только гусарскому ротмистру пану Заборовскому, который уже в третий раз за эту ночь объезжал с десятком гусар сонные улицы Меджибожа, чутко прислушиваясь к каждому шороху. Такая предосторожность никогда не помешает, думал ротмистр. Когда в нескольких милях стоят казаки Богуна, то, несмотря на всякие там рыцарские обязательства, какие, по словам шляхтича Олекшича, имеет перед ним полковник Богун, быть наготове никогда не помешает.

Сказать по правде, ротмистр Заборовский не был человеком робким или боязливым, но эта проклятая и несчастная для короны польская война с Хмельницким и его чернью приучила постоянно ожидать неприятностей. Какие еще рыцарские обязательства могут быть у простой черни! Да и сам посол папа коронного гетмана Олекшич одной веры с этими схизматиками, хотя король, не только пан Потоцкий, с доверием отнесся к шляхтичу. Что ж, Адам Кисель тоже был греческой веры. А муж, достойный уважения.

Если бы коронный гетман послушал ротмистра Заборовского, лучший способ усмирить дерзкую чернь и проклятых казаков – это сейчас же выступить на Украину всеми хоругвями, предать огню все города и села, учинить расправу над всем населением. Кого не удастся зарубить, тех продать в неволю татарам и туркам. Чтобы ни одного еретика на этой земле не осталось! А тогда расселить здесь своих посполитых и держать их тоже в узде. Старый пан Заборовский писал ему из-под Вроцлава, что коронная чернь стала дерзкой и непокорной, чинш платит неисправно, с панщины бежит, каждую ночь того и жди, что пустят под крышу красного петуха.

Жаль, что сам ротмистр не может поехать на родину. Он уже научился на этих польных землях обращаться с чернью и теперь показал бы своим хлопам, как нужно уважать пана!..

Но по всему, что знал ротмистр Заборовскпй, выходило: так, как он хочет, поступать не можно. Так по крайней мере уверял его подсудок Кароль Бурчак. А подсудок хорошо разбирался в этих делах, недаром был правою рукой у пана коронного гетмана. Говорил подсудок:

– На Украину всем войском пойдешь, а московиты ударят через Литву, зайдут в спину, мы здесь завязнем, а они на Варшаву и Краков пойдут. С двух сторон мы теперь под угрозой, мосьпане!

Даже теперь стало горько во рту, когда вспомнились эти слова брацлавского подсудка. Откуда столько хитрости у черни и казаков украинских? Кто их научил? Матерь божия!

Едут за спиной пана ротмистра гусары, а он и о них теперь думает с сомнением. Кто знает, что там в головах у них творится… Хотя все они родовитые шляхтичи, но сколько жалоб! То жалованья еще не получали, то недовольны, почему вдруг сняли с зимних квартир, а то просто воевать неохота… И у гусарского ротмистра нехорошо на душе.

Неужто и вправду было такое время, когда чернь и казаки дрожали от одного движения коронного шляхтича? Рассказывал отец, как это было во времена короля Сигизмунда III. Хорошее было время! Вино лилось реками в маетках на Украине. Чернь молча покорялась всем приказаниям шляхтичей. Казаки реестровые только то и делали, что исполняли повеления коронных гетманов – татар или турок воевали, охраняли рубежи Речи Посполитой. Если бы судила доля ротмистру Заборовскому жить в те благословенные времена! Так нет! Даже мороз по коже пробежал.

Хотя и ночь теплая, и небо по-весеннему звездное, и тишина кругом, но ротмистру кажется могильной эта подозрительная тишина. Он останавливает своего коня у последней хатки Меджибожа, откуда вьется дорога на юг, гуда, где схизматы творят свою волю.

Там, где-то далеко в Чигирине, а может, и в Субботине, – Хмель со своими разбойниками. Хочется последними словами обругать иезуитов, которые похвалялись Хмеля со свету свести. Живет – и все! Однако нужно воздать должное братьям иезуитам. Ротмистр Заборовский даже вздрагивает, вспомнив, что как раз в эту минуту где-то в Виннице ждет монах Себастиан. Сказать по правде, он бы туда не пошел, хотя бы и сам король повелел.

Конский топот, донесшийся издалека, заставляет ротмистра Заборовского насторожиться. Он слышит, как за его спиной гусары вытаскивают сабли из ножен, и он сам достает пистоль, пристально взглядываясь в ночную темень. По топоту можно догадаться, что едет только один конный. Может, это монах Себастиан? А может, его слуга? А может, разведчик казацкий? Но последнее маловероятно. Не будет же разведчик так подъезжать к местечку! Должно быть, монах или слуга его. Так или иначе, нужно быть наготове. Ротмистр шепотом приказывает гусарам:

– Если вздумает бежать, взять живьем!

Гусары рассыпались полукругом и застыли.

Ждать пришлось недолго. Конь смело вымчал всадника прямо на ротмистра Заборовского. Молодой месяц осветил статную фигуру казака, который крепко сидел в седле, слегка наклонившись вперед. Он сказал по-польскн:

– От полковника Богуна и монаха Себастиана к его милости пану Олекшичу имею важные вести. Прошу проводить.

– Кто пан есть? – спросил сурово ротмистр, – Должен знать, с кем говорю.

– Это пусть вас не беспокоит, – решительно ответил по-польски всадник, – скорее ведите меня в корчму.

– Я должен знать, с кем беседую, – настаивал ротмистр.

Подозрение, что с неожиданным приездом этого всадника явилось что-то худое, возникло в голове Заборовского. Где же монах и его слуга? Но спрашивать об этом всадника было бы неосторожно. Откуда знает он про шляхтича Олекшича? И об этом спрашивать не следовало. Матка бозка!.. Голова кругом. А впрочем, если он проводит неизвестного в корчму, все объяснится, Ведь неизвестный один и, кажется, даже без пистоля за поясом. Что он может поделать против сотни гусар? И все-таки ротмистр еще раз спросил:

– Прошу назвать себя.

– Вы слишком настойчивы. Это неучтиво и не к лицу настоящему рыцарю, – резко ответил незнакомец.

– Эта дерзость может вам стоить головы, – пригрозил Заборовский.

Но что было делать? Оставалось только проводить неизвестного в корчму.

…Шляхтич Олекшич проснулся от того, что ротмистр Заборовский изо всей силы тряс его за плечо. Слуга, разбуженный менее благородным способом – ударом ротмистровой ноги в спину, – протирал заспанные глаза кулаком, опрометью выскочив в сени.

– Пан Олекшич, – повторял ротмистр Заборовский, все еще не отрывая своих рук от плеча шляхтича: тот хотя и раскрыл глаза, но еще ничего не видел, – пан Олекшич, гонец от Богуна…

Только при этих словах Олекшич вскочил на ноги и уставился глазами в неизвестного, который стоял, словно нарочно, в темном углу. Тусклый рассвет неуверенно вливал в горницу свое слабое сияние. Свеча погасла, когда ротмистр резко распахнул дверь, и теперь в горнице стоял полумрак. Но и при этом немощном свете, в котором тускло и невыразительно вырисовывались только фигуры людей, Олекшич, пристальнее приглядевшись к неизвестному, пошатнулся, сел от неожиданности на скамью. Ротмистр, решив, что ему худо, кинулся к нему и потому не заметил, как неизвестный предостерегающе приложил палец к губам. Олекшич удивленно, с тревогой в голосе выговорил:

– Вы?!

– Я, пан Олекшич, – ответил неизвестный.

От неожиданности у Олекшича затряслись руки. Как лунатик, встал он со скамьи.

– Прошу, пан ротмистр, оставить нас.

Все еще дрожащими руками он набросил щеколду на дверь, едва только ротмистр вышел из комнаты.

– Неужели вы, собственною особой, – все еще не веря глазам своим, повторил Олекшич.

– Как изволите видеть, я. Когда дело идет о моей чести, я привык являться сам к тому, кто намерен истолковать ее по-своему. В свое время вы именно за это уважали меня, как изволили не раз мне говорить в те давние дни…

– Пан Богун! – радостно воскликнул Олекшич. – Пан Богун! У меня нет слов, чтобы выразить свое уважение к вам, свое восхищение вашим проницательным разумом. Неужели имею счастье видеть вас своими глазами?!

– Да, ваша милость, перед вами Иван Богун, если именно к нему вы писали свое письмо и ему адресовали грамоты король и Потоцкий.

– Прошу садиться. – Олекшич полой кунтуша вытер скамью и еще раз сказал: – Прошу садиться, пан полковник.

– А я думаю, пан Олекшич, лучше будет, если мы с вами сядем на коней и выедем ненадолго в степь, чтобы без свидетелей переговорить обо всем.

– Но кто нам здесь помешает, пан полковник?

Предложение Богуна не понравилось Олекшичу. Зачем ехать куда-то в степь? Нет ли здесь какой-то ловушки? Но ведь сам Богун не побоялся и приехал к нему? Это также значило немало. На всякий случай Олекшич спросил:

– Вы один, ваша милость?

– Если не считать моей сабли, – любезно улыбнулся Богун, – один, ваша милость.

– Сабля при вас больше стоит, чем тысяча казаков. Да что тысяча – десять тысяч! – заискивающе развел руками Олекшич.

– Я вижу, – сказал Богун, – что вы сомневаетесь… Нам нужно поговорить глаз на глаз, и я ручаюсь за вашу жизнь в степи…

– Так же, смею заверить вас, как я за вашу тут, – недвусмысленно намекнул Олекшич на своих гусар.

Богун только улыбнулся при этих словах.

– А вы, ваша милость, словно помолодели, – сказал Олекшич и торопливо добавил: – Верно, потому, что женились.

Легкое облачко на миг затуманило взгляд Богуна. Откуда и иезуит и шляхтич знают о его женитьбе? Почему это интересует их? Еще по дороге, едучи в Меджибож, он думал об этом. Но не для того прискакал он сюда среди ночи, чтобы выяснять, откуда шляхтич, иезуит и все прочие черти из их шляхетского логова знают, как он живет.

Богун догадывался о той жестокой борьбе, какая совершалась сейчас в сердце Олекшича, и не торопил его, как бы давая время подумать. Но был уверен – Олекшич поедет с ним.

– Ну, ваша милость, не будем терять время.

Богун решительно шагпул к двери, и Олекшич, точпо испугавшись, что Богун может уйти, схватил его за руку.

– Прошу, ваша милость, обождите. Неужели нельзя здесь переговорить? Ведь и в грамотах обо всем благожелательно отписано… Вы теперь знаете, о чем речь. Ведь и монах Себастиан вам кое-что сообщил.

– Пан Олекшич, вы отлично понимаете, что значит это как для меня, так и для Речи Посполитой. Не будем терять время, я ни могу здесь долго задерживаться…

«Что ж, пожалуй, он прав, – подумал Олекшич. – Я понимаю: он не хочет, чтобы его кто-нибудь увидал в местечке днем. Но неужели же нельзя ему сказать о своем решении здесь? И где же монах Себастиан? Где слуга его? А впрочем, пес с ними; если здесь полковник Иван Богун, это больше значит. Теперь можпо считать, что Киевское воеводство у меня в кармане».

Олекшич повеселел.

– Я еду с вами, пан полковник, – решительно проговорил он, застегивая кунтуш, и вышел вслед за Богуном из корчмы.

…Садясь на коня, Олекшич сказал ротмистру Заборовскому:

– Через час вернусь. Прошу быть наготове, мы выступаем отсюда.

Богун легко вскочил в седло и поехал рядом с Олекшичем.

Ротмистр поглядел вслед всадникам, сплюнул и пошел в корчму. «Должно быть, добрые вести», – подумал он, сел за стол и потребовал от корчмаря в грязном кафтане горелки и жареного каплуна.

– Что касается горелки, то я могу предложить вельможному пану самую лучшую, – сказал корчмарь, почтительно кланяясь ротмистру, однако именно на таком расстоянии, которое спасало его от длинных рук и увесистых кулаков Заборовского, – но каплунов, ваша милость, нету.

– Сто дьяволов тебе в печенку, вонючий корчмарь! – закричал ротмистр, чуть не лопаясь от злости. – Ведь еще вчера с вечера я приказал достать каплуна!

– Пусть вельможный пан не гневается, – корчмарь отскочил к порогу, – по негде достать каплуна. Вокруг рыщут казачьи разъезды Богуна, и никто не хочет ради курицы или паршивого петуха рисковать головой…

«Это правда, – подумал Заборовский, – можно выпить горелки, не лакомясь жареным каплуном, лишь бы голова была цела. Не очень приятно встретиться в поле с таким казаком, как вот этот, прибывший к Олекшичу».

Ротмистр махнул рукой, выпил кварту горелки, услужливо поданную корчмарем, и принялся жевать кусок мяса, напоминавший по своему вкусу лошадиный хвост.

– И все из-за этого схизматика Хмельницкого! – раздраженно бормотал ротмистр. – Матка бозка! Пора с ним расквитаться…

Заборовский, сопя, рвал зубами мясо, подавляя в себе едкую злобу.