Текст книги "Переяславская рада. Том 2"

Автор книги: Натан Рыбак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 52 страниц)

Возможно, в другой раз Горну дорого обошлось бы такое вмешательство в беседу с высокими послами, но сейчас, Зевс его побей, он высказал то, что думал король, что висело на кончике языка у канцлера.

– Что вы, господни фельдмаршал! Побойтесь бога! Ведь Ливония, Лифляндия, Эстляндия, Новгород, Москва, Киев – ваши. – Маркиз Гектор Шоньо смеялся мелким смешком, поигрывая лорнеткой.

«Сейчас я могу обещать им все, – мелькнула мысль у Карла, – лишь бы они не мешали мне и не ставили препятствий».

Аксель Оксеншерна, как бы угадав мысль короля, торжественно проговорил:

– Чтобы не дать русским племенам объединить свои силы в одном Московском государстве, под скипетром одного царя Московского, чтобы держать эти дикие народы в безмолвном подчинении и надлежащих границах, его величество король Швеции Карл Десятый Густав сделает все зависящее от его особы.

– Мы согласны, – прохрипел Карл. – Мы ожидаем подтвердительных грамот. Пипер, вина!

Пипер наполнил густой мальвазией пять высоких кубков.

– За великого завоевателя и полководца короля Швеции Карла Десятого Густава! – вскочил Шоньо.

Звон серебра пощекотал сердце Карла. Французы, черт их возьми, что ни говорите, а разбираются в тонкостях, каких не постичь его министрам…

…Послы откланивались, как положено по чину, пятясь, отходили к дверям, и когда граф Пипер закрыл за ними дверь и задвинул бархатную портьеру, из дверей напротив в кабинет короля вошел человек. Щуря глаза на яркий свет, он неровным шагом, по которому сразу можно было узнать ездока, долго пробывшего в седле, прошел на середину комнаты и поднес два пальца к черной, залепленной брызгами грязи шляпе.

– Иоганн Бромберг! – воскликнул растерянно Карл.

– Я, ваше величество.

– Какие вести?

– Недобрые, ваше величество. Корпус Роттенбаха разгромлен московитами под Завихвостьем. Хмельницкий разбил наголову Потоцкого и обложил Львов. Три дня назад казаки и московиты взяли Люблин. Все дороги на восток и на юг захвачены московитами и казаками…

Карл побледнел. Одним прыжком он очутился перед Бромбергом и резко ухватил его за плечо.

– Дальше, дьявол! Говори все…

Точно подломившись под тяжелою рукой короля, Бромберг упал на колени.

– Еще прибыл гонец из Чигирина… Воды! – простонал Бромберг. – Три дня я не слезал с коня… росинки во рту не было…

Горн протянул офицеру недопитый кубок. Одним духом Бромберг жадно выпил вино.

– Что же привез гонец? – тихо спросил Оксеншерна.

– Генеральпын писарь Выговский приказал на словах передать, что кавалер Оливерберг де Грекани в Чигирине взят под стражу.

– Все?

– Да, господин канцлер.

Бромберг тяжело поднялся. Граф Пипер тронул его за плечо. Стараясь по звенеть шпорами, оба они оставили кабинет.

– Кто этот Оливерберг? – Карл, сжимая кулаки, остановился перед канцлером.

– Оливерберг де Грекани – это аббат Даниил, – ответил Оксеншерна.

2

Долго не гаснул свет в королевских покоях. В мрачных залах под высокими сводами звенели шпоры королевских генералов и офицеров. Гвардейцы у главного входа то и дело отпирали и запирали ворота.

Министры, призванные посреди ночи во дворец к королю, безмолвно исполняли его приказания. Поднятые с постели в третьем часу ночи негоцианты Генрих Циммер и Артур Виттенбах, будучи привезены во дворец короля, сгоряча охотно согласились дать взаймы Карлу двести тысяч риксталеров – так повлиял на них ночной визит гвардейских офицеров.

В Варшаву к нунцию Иоганну Торресу был отправлен гонец с королевской грамотой.

Фельдмаршал Горн получил последние напутствия и тяжело протопал ботфортами по мраморной лестнице дворца. Он немедля отбывал к войску. Карл должен был выехать на следующий день.

– Теперь или никогда! – повторял Карл, потирая руки.

Эти шельмы и пройдохи Квилп и Шоньо не зря считают, что Переяславский договор – нож в сердце властителям Европы. Карл вынужден был теперь воздать должное своей предшественнице, королеве Христине. Эта непорочная дева на престоле но без основания слала письма к Хмельницкому. Но у нее не хватило соображения на что-нибудь большее. Может быть, если бы Христина была половчее, Хмельницкий поддался бы Швеции, а не Москве? А почем знать, примет ли теперь с уважением этот проклятый бунтовщик, поставивший вверх ногами всю Речь Посполитую, его предложения? Зря он послушался Оксеншерну, не аббатов в сутанах нужно посылать туда, а генералов.

Карл знал лишь одно – Переяславский договор нужно разрушить. Наступление вести с двух сторон. В Москве надлежит вызвать недоверие к Хмельницкому, а у Хмельницкого – недоверие к Москве! Как ни верти, а этот Квилп тоже хитрая шельма. Но об этом пусть уж позаботится рыжий лис Оксеншерна.

Карл будет держаться одного – никогда он не допустит существования великого Московского государства. Каждое русское племя будет существовать в тех пределах, какие ему будут отведены по воле шведского короля.

Если этого хочет не только Швеция, но и Франция и Англия – это будет так, Зевс разрази проклятых московитов!

Когда-нибудь – да не когда-нибудь, а вскоре – его будут называть Карл Великий. Никаких королей на юге и востоке Европы не будет, кроме короля Швеции Карла Великого. Тогда на кой черт ему эта цифра «десять» при имени? Нет, он не Десятый, а Великий.

Сказочные запасы восточных пряностей, шелка, бархаты, адамашки, блаватасы, саеты[24]24
  Названия старинных дорогих тканей.


[Закрыть], благовония, меха и соль, золото и серебро, сало и мед – все это рекой потечет в Швецию. он набьет глотки своим солдатам! Пожирайте все, набивайте себе утробы, берите себе по пять пленниц, жгите и разоряйте чужую землю и славьте, дьявол вас благослови, своего короля Карла!

Государственный секретарь Якоб Тереншельд терпеливо дожидался, пока король обратит на него свое милостивое внимание. Когда это произошло, Тереншельд узнал, что именно на него возлагается высокая миссия вести переговоры с гетманом Хмельницким и что не позже чем завтра он обязан выехать из Стокгольма. В Чигирин ему на подмогу прибудет королевский посол в Трансильвании Готард Веллинг.

Только далеко за полночь канцлер Оксеншерна возвратился в свои покои. Отослав слугу, который напомнил ому, что ванна приготовлена, он приказал позвать своих секретарей.

Грея ноги возле камина, рукой заслонив от огня утомленные глаза, он начал диктовать памятную записку для послов, отправляемых в Чигнрин.

Когда канцлер ненадолго останавливался, в напряженной тишине слышно было только осторожное дыхание писцов, которые, согнувшись над листами бумаги, держали наготове гусиные перья.

Весть о судьбе аббата Даниила значительно больше обеспокоила канцлера, чем то, что московское и казацкое войска вступили в Червонную Русь. Аббат Даниил знал больше, чем хотелось канцлеру. Есть ли уверенность, что он не разболтает о планах Швеции в отношении Украины и о заигрывании с Выговским? Хуже всего, если все это станет известно в Москве. В этом случае канцлер не хотел бы очутиться на месте посла Августа Шурфа. А что, если этот трижды проклятый Оливерберг перекинется к Хмельницкому? У Оксеншерны от этой мысли похолодело на сердце. Есть, правда, еще один способ: можно попросту сделать вид, что никакого Даниила или там Оливерберга де Грекани канцлер не знает и никогда не видал. Мало ли всяких бродяг и мошенников шляется по свету и готово опутать ложью высокопоставленных особ! Если понадобится, он приведет множество примеров, подтверждающих бесстыдство и лживость подобных людишек.

Вздохнув и как будто бы овладев собой, канцлер продолжает диктовать мемориал:

«…Если высоким послам посчастливится уговорить гетмана Хмельницкого заключить союз с его величеством королем Карлом Десятым и нарушить Переяславский договор, чего господа послы должны добиваться всеми силами и средствами, о которых обстоятельно говорено выше, – то при успешном, исходе сих переговоров господа высокие послы могут обещать Хмельницкому – разумеется, только на словах, – что он, гетман Хмельницкий, став союзником Швеции, получит, по воле короля Карла, наследственную власть; однако то же самое господа послы должны обещать генеральному писарю Выговскому. Господа послы повинны потребовать от Хмельпицкого:

первое – он оказывает военную помощь королю одним корпусом казаков численностью в тридцать тысяч сабель;

второе – всеми свими военными силами Хмельницкий будущей весной выступает или против Москвы, или против Речи Посполитой, против кого окончательно – будет повеление короля;

третье – добиваться высоким послам от Хмельницкого согласия на то, что его вспомогательное войско никакой платы из казны его величества не получает, а содержит себя тем, что добудет в походе.

Если господа послы выяснят через Выговского, что эти предложения не возымеют успеха, надлежит на словах всемерно заверить Хмельницкого, что король весьма дружественно относится к Москве, считает царя Алексея своим возлюбленным братом, а хочет лишь покарать короля Яна-Казимира за то, что тот осмелился претендовать на шведскую корову и угрожал войной Швеции.

Высоким послам надлежит обратиться к Хмельницкому с просьбой от имени короля, дабы гетман Хмельницкий в доказательство своих добрых отношений со Швецией предоставил временный заем его величеству королю суммою в сто тысяч риксталеров, с обязательством возврата этих денег гетману королем, когда он вступит в Краков».

– И последнее, – устало проговорил Оксеншерна.

Секретари расправили плечи и снова нагнулись над столом.

«…В случае, если во время пути в Чигирин, в резиденцию гетмана Хмельницкого, возникнет какая-либо опасность, повинны послы своевременно уничтожить этот мемориал, дабы не попал во враждебные руки.

Во имя божие – король Швеции Карл Десятый Густав, собственною рукой.

Канцлер королевства Аксель Оксеншерна, собственною рукой».

Оксеншерна встал и, приняв из рук секретарей оба списка мемориала, направился в покои короля.

В окна дворца заглядывал рассвет.

3

…Не спал в эту ночь далеко от шведской столицы, в Чигирине, городовой атаман Лаврин Капуста. В третий раз перечитывал он записанные усердною рукой писаря Пшеничного показания аббата Даниила. В этом году Капусте везло на аббатов. Жаль только, чья-то ловкая рука уморила Гунцеля. Но и это будет выяснено. Нужно только время, как говорит гетман. Время и терпение, добавил бы Капуста. Уже три аббата сидели за крепкими стенами и подвалах Чигиринского замка. Теперь уже никто не поможет им легкою и внезапною смертью. Аббат Даниил среди знакомых Капусте иезуитов оказался на диво разговорчивым. Капуста знал хорошо: слова монаха – все равно что мякина: подует ветер – и ищи тогда правду. Но он, Капуста, умел встряхнуть мешок так, чтобы вместе с мякиной высыпались и зернышки. Эти зернышки тщательно подбирал Лаврин Капуста. «Эх, шведы, шведы! За кого вы нас принимаете? Худо придется вашему послу, барону Шурфу, в Москве».

Лаврин Капуста чувствует – здесь не без руки Иванца, как он про себя называл Выговского. Так и видны следы его костлявых пальцев с желтыми когтями. Но рука выскользнула, спряталась глубоко в карман лазоревого кунтуша. Ухватить бы за локоть да вытянуть ее оттуда. Удастся ли? А иначе и не будет. Непременно удастся. Давно уже по был в таком хорошем настроении Лаврин Капуста, как в эту ночь. Добрые вести пришли из Червонной Руси. Потоцкий разбит наголову. Гетман и Бутурлин обложили Львов, на Белой Руси новые города заняли московские войска и Золотаренко. Этот молодец! Высоко летает! Орел! Вот-вот и Вильна, столица надменных Ягеллонов, будет под рукой царя. Есть чему порадоваться на досуге чигиринскому городовому атаману: «Не вышло у вас, паны-ляхи! Не пановать уж вам больше на Украине! Вот когда Переяслав вам в печенки засел! Подождите, еще впереди ягодки. Пока еще только алые цветочки вам свет закрыли, и то вы уже ослепли, мечетесь во все стороны, ищете себе пристанища и новых королей».

Еще долго рассуждал бы так Лаврин Капуста; если бы не голос караульного казака:

– Пан атаман!

– А чего тебе, Артем?

– Пан атаман, пришел какой-то дядько в сермяге.

– В смушковой шапке?

– Да, пан атаман.

– Сюда его, Артем!

– Слушаю, пан атаман.

– Сотник Сурина! – весело обратился Капуста к человеку в сермяге, который, пойдя, плотно закрыл за собою дверь.

– Челом, пан атаман.

– Челом тебе, рыцарь. Со щитом или…

– Со щитом! – отозвался поспешно Сурина, сбрасывая на лавку сермягу и шапку и садясь напротив Капусты.

– Что, добрые щуки в сеть попали?

– Есть и караси и плотва, а одна щука, видать, старая, зубастая, – Сурина довольно потирал руки.

– В каком пруду?

– В корчме «Золотой петух».

Капуста присвистнул.

– Ишь как!

– Пришлось и Онисима и Катрю уж заодно…

– А этих выпусти!

Сотиик удивленно поднял брови, но, зная, что Капусту переспрашивать не следует, согласился.

– Слушаю пана атамана.

– Кто же щука? Уж не Адам ли Виниус?

– А разрази меня громом, он! – подскочил на лавке Сурина, – Да откуда же… – и снова прикусил язык.

– Сотник Сурина, пятый год как мы с тобой колдуем, а все не избавился от этой привычки – откуда да почему… Так надо – и все. Что ж он?

– Брыкался. Я, мол, особа неприкосновенная. Я даже королю свойскому известен как славный негоциант, мне продают, я покупаю… Гармаш в ноги повалился. Сидит мокрый, трясется в лихорадке. Золото обещал, лишь бы выпустил. А главное, пан атаман, – ожидали они третьего…

– А этот откуда должен прибыть? – спросил Капуста, щуря глаз.

Сурина, довольный, с торжеством поглядел на атамана. Значит, и он не все знает! Но недолго радовался Сурина. Капуста, отворотясь к темному окну, тихо проговорил:

– Вальтер Функе прибудет из Кафы. О чем говорено между Виниусом и Гармашом, расскажет Катря. Ступай в каменицу, и пусть тотчас придет сюда Катря, а Онисим пускай в корчму идет.

Сурина поднялся.

Капуста протянул ему руку и тоже встал.

– Завертелось колесо, – тихо сказал он. – Похвалит тебя гетман, сотник Сурина. Быть тебе полковым есаулом.

Сурина раскраснелся и благодарно пожал руку атаману.

– Завертелось колесо… – повторил Капуста, когда в длинных сенях дома городового атамана растаяли твердые шаги Сурины.

Вертелось колесо. Кого столкнет с дороги своей, кого сомнет, наедет внезапно – искалечит. Кто только испугом отделается, а кому доля сулит распрощаться с жизнью. Но колесо вертелось, и Капуста теперь в Чигирине хорошо видел тех, кто пустил его, это колесо, в дальнюю дорогу, кто подталкивал легонько, чуть только замедлялся его бег, поддерживал, когда оно, наскочив на кочку, готово было упасть.

Прищуря глаза, смотрел Лаврин Капуста в окно, за которым над деревьями сада подымалось утро. По не восход солнца и не отягощенные ветви яблонь видели его глаза. Перед ним были лица тех, кто ткал паутину предательства и мести, кто острил ножи, чтобы с дьявольскою злобой вонзить их в спину Украины, кто недосыпал и недоедал, живя одною надеждой – звериным скоком пройти по краю, испепелить всю землю русскую, разрушить ту страшную для них стену, которая выросла перед ними по воле украинцев и русских в январский благословенный день в Переяславе. Он хорошо слышал шипение врагов и хорошо видел злобный блеск их глаз. Те, кто твердил о благородстве и рыцарстве, хвастал своим мужеством и отвагой, были на деле коварными трусами, алчными зверями, которые, как гиены смердящие, рыскали по свету и стремились овладеть всем светом.

– А мы переломаем спицы в вашем колесе, – твердо проговорил Капуста и отошел от окна.

…Через три дня после этого в Посольском приказе в Москве князь Семен Васильевич Прозоровский прочитал грамоту, под которою стояла подпись: «Именем гетмана его царского величества, с войском, Богдана Хмельницкого – Чигиринский городовой атаман Лаврин Капуста».

Прозоровский глянул пронзительно поверх очков на думного дьяка Аламаза Иванова, строго проговорил:

– Гораздо много захотел проглотить Карлус свейский. Как бы не подавился.

В Москве уже ранняя осень обожгла багрянцем широколистые клены над Неглинкой и Яузой. С Фроловской башни куранты отзванивали время. На больших дорогах – на юг и запад – днем и ночью сизым пологом кружилась пыль. Мчались кони, бешено ударяя копытами о высохшую землю, везли гонцов в кованых повозках – в Чигирин, в Минск, на Червонную Русь, под Львов в ставку гетмана Хмельницкого.

Грамот от шведского посла барона Августа Шурфа об утверждении Столбовского вечного мира царь Алексей Михайлович не принял.

Сидел Август Шурф на своем подворье ни в сех, ни в тех, точно заложник. Князь Семен Прозоровский без тени улыбки на строго сжатых губах выслушал намеки посла на то, что в Стокгольме весьма удивлены, почему возлюбленный брат короля Карла царь Алексей Михайлович относятся к великому посольству без искреннего доброжелательства. Даже казацких послов, людей без роду и племени, и тех в Кремле почитают выше шведских, и жаловано их царскою милостию, и кормлено с царского стола.

Прозоровский сухо заметил:

– Как думают в Стокгольме, это нас не касается. А казацкие послы – русского роду и племени тоже русского, сие господину свойскому послу ведать надлежит. А что их жаловано милостью и знаками внимания царского, то понеже они братья нам по вере и крови, богопротивно было бы инако с ними обходиться.

Август Шурф попробовал зайти с другой стороны:

– Известно нам, что гетман Хмельницкий примирения с поляками ищет, и напрасно господин великий канцлер ему доверяет. Предал Хмельницкий короля Яна-Казимира, предаст и царя Алексея.

– Такие наветы на гетмана Хмельницкого мы уже здесь слыхали. Сведения, о коих говорит здесь господин посол, лживы. Нам до них никакого дела нет.

Спустя некоторое время Август Шурф прибыл в Посольский приказ в парадном одеянии. Надел широкополую черную шляпу с павлиньими перьями, плащ золотный, ботфорты желтой кожи с серебряными шпорами. Кланялся, как приличествует случаю. Усевшись, высокий посох с золоченым шаром наверху держал перед собой. А когда начал говорить, то выпрямился в кресле, точно другой такой же посох проглотил.

– Его величество король Карл Десятый Густав поручил мне оповестить царя Алексея Михайловича, что начал он войну с королем Яном-Казимиром за обиду, которую оный причинил нашему королевству.

– Что до обиды, господин посол, то оное нам неведомо, а касательно военных действий, кои вершат солдаты свейские в польских городах, о том уже на Москве наслышаны.

…Август Шурф ушел ни с чем. Выудить, каковы нее намерения Москвы, не удалось. Сидел посол на своем дворе, ожидая возвращения Адама Виниуса из Чигирина. Время шло. Адам Виниус не приезжал. Август Шурф приказал посольским людям готовить в дорогу сундуки.

…И еще такое – в Посольском приказе дьяк Битка доложил боярину Ордын-Нащокину:

Грамота, присланная Бутурлиным из табора, подлинно писана рукой правителя государственной королевской канцелярии Ремигиана Пясецкого. Печать привешена на шелковом шнуре, подлинная тож. Но учинено сие со злым умыслом, дабы навесть на мысль, будто оная грамота есть ответ на обращение гетмана Хмельницкого.

Ордын-Нащокин приказал:

– Отпиши боярину Бутурлину – таких грамот у писаря Выговского не брал бы. Отписавши, дашь мне руку приложить. Гетману Хмельницкому, чтобы обидно не было, грамоту сто не показывать.

Сказал и подумал: «Что мое слово для Бутурлина? Считает себя умнее. Я для него кто? Худородный! Не о судьбе царства печется боярин, а о собственной спеси. Зря его на Червонную Русь посылали».

Ордын-Нащокин надел очки. Взглянул на глобус, стоявший перед ним на столе, и провел рукой от Черного до Балтийского моря.

Окрашенные в желтый цвет, бескрайными просторами лежали земли российские…

4

Шведский фельдмаршал Горн приказал генералу Шлиппенбаху обложить Краков и взять в плен короля Яна-Казимира, канцлера Лещинского и всю королевскую канцелярию. Двенадцать тысяч гвардейцев на долгоногих, куцехвостых конях железною скребницей своих протазанов и сабель начали прочесывать села и города Речи Посполитой, покинутые на произвол судьбы кварцяным войском.

Король Ян-Казимир бежал в Силезию. Оттуда он рассылал универсалы и грамоты своим старостам, умолял и заклинал не поддаваться на слово короля Карла, неотступно оказывать отпор московитам и казакам и обещал вскоре прибыть с великой армией немцев, французов и татар.

Сенатор Млоцкий, переодетый миссионером, пробирался меж тем на восток, чтобы через Литву попасть в лагерь русских и вручить царю униженную просьбу от короля о прекращении войны. Но король не знал, что этот же сенатор уполномочен канцлером и великими региментарями оповестить думных бояр, что высокая шляхта готова передать корону Речи Посполитой после смерти Яна-Казимира царю Московскому. А касательно того, насколько долог будет век короля, то сказать на Москве боярам: «Все мы ходим под богом, и как господь и святая церковь захотят, это мирянам по ведомо. А Ян-Казимир от меланхолии, то ость душевной тоски, заболел, и весьма правдоподобно, что жить ему недолго».

Коронный гетман литовский Януш Радзивилл выдал универсал о том, что он переходит в подданство королю Швеции Карлу и Литва отныне – владение шведской короны.

Даже лишенный чувства юмора фельдмаршал Горн, прочитав универсал Радзивилла, захохотал:

– Ловок! Хорошо ему обещать нам Литву, когда в ее городах стоят гарнизоны московитов и казаков, а самая столица ее осаждена!

В это трудное время снова возникла мысль о возможности договориться особо с Хмельницким. Канцлер Лещинский посоветовал королю Яну-Казимиру послать под Львов, где стоял табором со своим войском Богдан Хмельницкий, сенатора Станислава Любовицкого. Считалось, что Любовицкий может вести переговоры с еретиками. В Варшаве державцы даже прозвали его вторым Адамом Киселем. В свое время он долго жил на Украине. Сенатор был старый знакомец Хмельницкого, даже дружил с Хмельницким, и тот называл его кумом.

Любовицкий, получив такое поручение, отправился в дорогу, взял с собою одного слугу и писаря-переводчика, который отменно знал украинскую, русскую и татарскую речь. В Проворске к нему присоединился Самойло Грондский с женой, тоже знакомый Хмельницкого, который пробирался на Волынь к родне. Сенатор рассказал ему о своей особо секретной миссии и уговаривал Грондского принять в ней участие, конечно скрыв от него, что везет личную грамоту от короля и канцлера крымскому хану Магомет-Гирею: как рассчитывали в Силезии, хан уже должен был выступить через Белгородские степи, минуя Каменец, на помощь королю.

Тоскливо и тревожно было ехать Любовицкому по разоренным войной местам. Два года назад он видел в таком состоянии Украину и тогда не думал даже, что Речи Посполитой придется пережить такие же тяготы. Этот треклятый еретик кум добился-таки своего, ои перенес войну на территорию короны и заставил шляхту на собственной спине испытать всю горечь поражения и позора.

Опустелые замки и дворцы глядели бельмами окон на шлях. Смрад пожарищ полз по земле. И только в селах на улицах толпилась селянская голытьба, дерзкие хлопы, которые теперь не только не ломали своих рваных шапок перед вельможным сенатором, но с презрением, как казалось ему, глядели на его рыдван и отощалых кляч, еле тащивших его по осенней, размокшей дороге. Когда на плотине сломалась ось рыдвана и пришлось остановиться и разыскивать кузнеца, хлопы и пальцем не шевельнули, чтобы помочь слугам пана сенатора вытолкнуть рыдван на дорогу.

В сердцах Любовицкий погрозил кулаком хлопам и закричал:

– Бездельники, лодыри! Неужто не совестно вам стоять сложа руки и не помочь пану?

Какой-то хлоп задорно ответил:

– Не важничай, пан, вот придет Хмельницкий, он тебе поможет.

Что было делать? Молчал сенатор, чувствуя, как сердце наполняется злобой. Кузнец, будто нарочно, полдня чинил ось, когда можно было управиться за полчаса. Босоногая детвора, выглядывая из-за тына, без страха кричала супруге Грондского:

– Пани, пани, а у вас вошь в кармане!

Эти оскорбительные слова Любовицкий счел символическими, применив их к жалости достойному положению всей Речи Посполитой. И теперь, сидя на пеньке у обочины дороги, он снова и снова возвращался к страшному и непостижимому: как это Чигиринский сотник Богдан Хмельницкий, простого казацкого роду, из мелкой шляхты, которой доля судила только покорствовать высокому панству, принудил короля, сенаторов, региментарей, всю Речь Посполитую стать на колени?

– И все оттого, что у него теперь союзником Москва! – прошептал Любовицкпй.

Кто бы мог подумать тогда, в годы золотого спокойствия, так трагично закончившиеся под Желтыми Водами, что этот схизматик станет высокою особой, дружбы которой будут добиваться короли и князья, и сам он, из древнего рода Любовицкпх, высокородный кавалер, известный при дворах многих королей и герцогов, поедет к этому Хмелю послом – бить челом ему и просить забыть раздор, уговаривать его снова поддаться королю, обещая от его имени все, что угодно, лишь бы только этот схизматик согласился…

При въезде в Винники казацкая стража остановила рыдван. Любовицкий со всею учтивостью, на какую был способен, объявил казацкому сотнику, кто он и куда держит путь, и казаки, окружив его рыдван, повезли сенатора к Хмельницкому.

Был погожий день. Ровными рядами стояли по правую руку казацкие шатры, а по левую – шатры московского войска. Гордо реяли на ветру бунчуки и значки. Под высоким дубом, словно под бунчуком, созданным самою природой, стоял круглый шатер из белой кошмы. Дна стяга – малиновый и черно-желтый – свидетельствовали о том, что здесь находится гетман Хмельницкий. В сотне шагов от гетманского шатра казаки остановили рыдван; статный черноволосый сотник соскочил с коня и пешком пошел к шатру.

Любовицкий жадно присматривался к тому, что делалось в таборе. Больше всего поразило его, что никто из казаков или стрельцов не обратил внимания на его рыдван. Их, видимо, мало интересовало появление неизвестного пана в казацком лагере.

Когда сотник, воротясь, велел выйти из рыдвана и идти к гетману, у сенатора на сердце защемило и задрожали руки. Нет, не такою представлялась ему встреча с Хмельницким! Ведь не раз в своем маетке вблизи Познани он утешал себя тем, что наступит время, когда Хмельницкий будет умолять его о заступничестве перед королем. А вот судьба наворожила иное…

…Спустя несколько минут Любовицкий уже стоял перед гетманом.

Хмельницкий в алом кунтуше, без шапки, поднялся навстречу Любовицкому из глубокого кресла, в котором сидел перед столом, заваленным кипами бумаг. Двое есаулов стояли навытяжку по обе стороны кресла, а у входа замерли казаки с обнаженными саблями. На стенах шатра висели мушкеты и сабли, лук со стрелами, кармазинный плащ с капюшоном, стальной шлем и два чекана. Сабля лежала на столе.

Любовицкий склонил в поклоне голову и заговорил:

– От имени короля Речи Посполитой Яна-Казимира и канцлера коронного папа Лещинского приветствую тебя, ясновельможный гетман Украины, и оповещаю, что прибыл в табор с высоким поручением для важных переговоров.

– Садись, кум, – просто сказал Хмельницкий, пожимая своею широкою, сильною рукой пальцы Любовицкого и подталкивая другою рукой кресло. – Садись, кум, – повторил он. – Давненько не видались с тобой, давненько!

Он прикрыл веками свои пронзительные глаза, как бы припоминая что-то, а Любовицкий с затаенным любопытством разглядывал его загорелое лицо, изборожденный морщинами высокий лоб, седину, которая густым инеем покрыла голову и посеребрила усы.

– Что скажешь, постарел Хмель? – не то спросил, не то сам подтвердил Хмельницкий, – А все вы, паны-ляхи. Вам обязан и сединой и морщинами. С вами возиться – дело нелегкое. Забот и огорчений немало, что и говорить!

Хмельницкий засмеялся и, коснувшись рукой колена Любовицкого, сказал строго:

– Так-то, пан сенатор, кум давний!

– Грамоту его величества, нашего наияснейшего короля Яна-Казимира, позволь тебе вручить, – важно проговорил Любовицкий и поднялся.

Хмельницкий не встал. Он взял грамоту с привешенною к ней печатью из рук Любовпцкого и передал ее есаулу, стоявшему по правую руку.

– Возьми, генеральный есаул. Прочитаю после, что пишет король польский, – проговорил Хмельницкий.

Несколько минут длилось молчание. Хмельницкому вспомнился давний летний день в Чигирине, в доме его побратима полковника Кречовского, который давал обед в честь высокого комиссара Речи Посполитой папа Любовицкого. Как этот комиссар, надменно глядя на сотника Богдана, выслушав его жалобы на утеснение и обиды, какие чинил в своих владениях Конецпольский, сказал: «Вся беда в том, что здешнее хлопство бредит какою-то Украиной. Нет такой и не будет вовеки. Есть только Речь Поспо-литая от моря до моря. Ее верными слугами должно быть хлопство, а вам, казакам, жаловаться нечего. Шесть тысяч вас в реестре. Что вам еще нужно? Выбросьте из головы ничтожные вымыслы про Украину – и вам будет хорошо, и паны в королевстве вами весьма довольны будут».

Не напомнить ли сейчас эти слова пану комиссару? И возможно, если бы Любовицкий не начал с того, что король уповает на светлый разум Хмельницкого, которому понятны все ужасающие последствия раздора, и король уверен, что Украина может быть свободна только под скипетром Речи Посполитой, Хмельницкий так ни о чем и по напомнил бы послу, но теперь он уже не мог удержаться. Сурово и резко прозвучали в шатре его слова:

– Припомни-ка, пан кум, что говорил ты мне за обедом у покойного Кречовского: «Нет Украины и не будет вовеки!» А что вышло? Вся беда в том, что ваша спесивая шляхта стремилась искоренить народ, а это невозможно. Шляхта вымрет, а народ останется. Он неискореним и непобедим. И Украина, пан комиссар, непобедима. Думаете: «Хмель помрет или уберем его со свету каким-нибудь иным способом – и конец казачеству, конец Украине». Вот в этом-то и есть ваша страшная ошибка. Хмеля не станет, а Украина будет. Будет, будет, пан комиссар! А теперь, когда Москва за нас, когда слились мы с братьями нашими в одну семью, под руку царя православного стали, сила наша крепка и мощь наша страшна. Вы это уже испытали, паны-ляхи, на своей шкуре, проста на слове, пан комиссар!

– Но, ясновельможный гетман, мы и сами поняли, в чем ошибки наши. И теперь король обещает тебе…

– Э, – пренебрежительно махнул рукой Хмельницкий, – вспомни, сенатор, что нам обещали после Замостья? А после Пилявы? После Зборовской битвы? После Батога? А что из того дано? Едва только обещания ваши попадали в руки вызувитов, на том и кончалось. – Хмельницкий засмеялся, заметив, что Любовицкий пожал плечами. – Что, не сообразишь, почему вызувитами называю я ваших ангелов смерти в черных сутанах? Поясню. Это же ваше, польское слово, – вызувит, то есть обдирало. Ведь обдирают отцы иезуиты на Руси поспольство! Скажешь, не так разве? А вызувиты вам, чуть только вы что-нибудь пообещаете, сразу говорят: не нужно соблюдать присяги и обещаний, данных схизматикам, – и вы действительно их не соблюдали. А где обещания, которые дал король при его избрании? Как только короновался, сразу же выслал войско на Украину, чтобы нас подавить. И то же самое было после позднейших договоров, которые вы с нами заключали. Поставили на постой по селам нашим и городам свое кварцяное войско. Если бы еще жолнеры ваши довольствовались тем, что необходимо для прожитья, казаки снесли бы это. Но жолнеры злоупотребляли радушием края нашего и посполитых, называли их хлопами, тяжко избивали и мучили невинных людей, грабили добро посполитых, ругались над ними и терзали нечеловеческими муками. Когда же некоторые казаки, отважные и храбрые, не в силах были сносить эти издевательства и уходили в недоступные для вашего войска места, оставляя жен и детей дома, ибо не могли взять их с собой, то жолнеры ваши насиловали жен на глазах родителей и детей, как басурманы, запирали их семьи в хатах и сжигали живьем. А когда, пан комиссар, удавалось людям вашим поймать казака, виновного в неповиновении пану, то такого сажали на кол, чтобы всем показать свою ненависть и презрение к русскому народу и Руси. Да и попов наших не миловали, убивали их без числа и довели до того, что даже и тех, кто рад был бы жить тихо и незаметно, и тех подняли против себя. Испытав все это и бессчетное число раз обманутые шляхтой и королем, мы вынуждены были взяться за оружие, и с этого пути для нас нет и не будет возврата, пан комиссар. Вот почему король напрасно молит нас о помощи и напрасно попытался бы кто-нибудь примирить казаков с панами-ляхами на прежних основах, которых уже нет.