Текст книги "Переяславская рада. Том 2"

Автор книги: Натан Рыбак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 52 страниц)

17

Ханский посол Шебеши-бей вышел на крыльцо. Послал сейчас Керима за ворота разведать у людей, что случилось. Мелькнула сначала мысль: может, это орда или, еще вернее, передовой отряд жолнеров Потоцкого в Чигирин ворвался, потому и поднялась стрельба и в колокола зазвонили?..

Сейман вскоре возвратился. Рассказал: стреляют из пушек и в колокола звонят потому, что генеральная рада старшин с воеводами русскими закончилась счастливо.

Шебеши-бей возвратился к себе. Наклонясь над низеньким столиком, ожидал его посольский писарь, венгерец Андраши Надь, держа наготове перо. Посол несколько минут молча шагал по мягкому ковру, не отрывая глаз от своих остроносых желтого сафьяна туфель. Пушечные залпы и перезвон колоколов помешали ему закончить послание к визирю Сеферу-Кази. Оборвалась нить важных мыслей, которую он плел так старательно.

Третью неделю сидит Шебеши-бей в Чигирине. А какая польза от этого? Слова и слова. Подует низовой ветер, и от них следа не останется. Хорошо вести переговоры, когда орда на подходе, когда десять тысяч ногайцев стоят на лугу за Тясмином. Чуть что не так – послал гонца в табор, ногайцы мало-мало позабавятся в окрестных селах. Так было. Теперь другое. На семь дней конного пути нигде не видать ни ногайцев, ни перекопских татар. Всюду пограничная стража, всюду сторожевые вышки. Как ехал сюда, примечал все зорким глазом. Стерегут казаки у вышек, чуть заметят отряд татарский – сразу знак подают. Запылает огонь на вышках, взовьются в небо клубы черного дыма. Мчатся отряды казацкие орде наперерез.

Когда-то Хмельницкий ханского посла дважды на день к себе приглашал. Теперь едва увидишь. Передал на руки писарю Выговскому. Тот ласков, ничего не скажешь. Внимательный, сладкий, как мед.

На то свои причины. Посол и генеральный писарь друг друга хорошо знают. Так-то!

Погладил Шебеши-бей безбородое лицо, кивнул головой писарю. Тот низко наклонился над столиком, крепко сжал гусиное перо; прислушиваясь к каждому слову посла, старательно писал:

«…Третью неделю сижу я, мой визирь, в Чигирине, а с гетманом еще переговоров не вел. Давал уже бакшиш тому, кому тобою велено, и жду важных вестей».

Шебеши-бей вздохнул. Замолчал. Менялись времена. Когда-то он сам брал бакшиш в Чигирине, а теперь вот что! Сердито приказал писарю:

– Пиши дальше. «Опасаюсь, как бы чего злого со мной не учинили. Мыслю – не отпустят меня, нока хан посла гетманского не отпустит. Хотя об этом открыто по говорят, по по всему вижу, что так. Коня, коего великий хан подарил гетману, меч и ковры отдал генеральному бунчужному. Коня хвалил, а насчет меча и ковров ничего не сказал. Из этого видно, что ханская милость к гетману оставлена без внимания. Московских людей здесь много. Все новые и новые приезжают. Хотя меня здесь содержат коштом гетмана, кормят, как надлежит высокородному послу, и слугам моим недостачи никакой нет, но все поступки неверных, как и слова их, – лживы…»

Шебеши-бей покачал головой. Тяжкая злоба давила сердце. Перед глазами плыли пятна. В прошлом году с ним бы так в Чигирине не разговаривали. А все Москва натворила. Московская Русь! Вот что! Нет, не быть ни Чингисхану, ни Батыю в раю. Не простит им аллах, что не уничтожили Русь, не вытоптали ее, как ковыль в степи…

Писарь ушел. Растаяли пушечные залпы над Чигирином. Замолкли колокола. В посольском доме как на кладбище. Сейманы в сенях собрались. Шепчутся, вздыхают. Прислушиваются, что делается за дверями посольских покоев. Шебеши-бей совсем осатанел. Того и гляди, как бы в гневе ногой в живот не ударил, если чем не угодишь. А как угодит!.? Неверные дерзко ведут себя. Прежде, бывало, посольскому слуге одно раздолье. Купцы без денег товар дают, да еще благодарят, что взял, покорно просят послу доброе словечко замолвить, пусть скажет, чем ому угодить… А теперь за ограду выглянуть и то небезопасно. На улице стоит стража казацкая с самопалами и пиками. В город ходить не советуют. Говорят: «Опасно. Народ на вас, басурманов, злобится. Могут порешить. Лучше у себя на подворье погуляйте. И вам хорошо, и нам спокойнее».

Шайтан их знает, может, и правду говорят. Хорошо советуют…

У посла Щебеши-бея свои заботы. Третий день, как пропал Мустафа, толмач посольский. Правда, знакомых у него в Чигирине сколько угодно. Возможно, сидит где-нибудь в надежном месте и добывает те сведения, какие особенно нужны сейчас Шебеши-бею. Так думал посол еще вчера. А нынче встревожился. Спросил посол у есаула Лисовца. Есаул ежедневно от имени гетмана о здравии папа посла справляется, спрашивает, не терпит ли пан посол какой недостачи или же, не приведи господь, не причинили ли ему какого вреда.

Есаул пообещал послу разыскать толмача.

Ночью Мустафа сам возвратился. Несмотря на позднее время, прошел в посольские покои. Шебеши-бей проснулся, почесывая волосатую грудь и зевая, слушал торопливую скороговорку Мустафы:

– Генеральный писарь и говорить со мной не захотел…

– Гяур! Падаль! – выругался Шебеши-бей. – Погоди! Я еще приведу тебя на аркане в Бахчисарай!

Мустафа глотнул прокисший воздух опочивальни. Оглянулся на всякий случай, придвинулся ближе к бею.

– Но поступил я, как твоею светлостью велено, передал через писарева слугу слова твои, и тогда он допустил меня к себе. Сказал писарь: как только урусы из Чигирина уедут, будет вести с тобой важную беседу, скажет такое, о чем хану знать будет весьма приятно. Еще писарь предупредил тебя, светлый бей, чтоб остерегался лихих людей. Многие грамоты твои, которые визирю посылаешь, гяуру Капусте становятся ведомы.

– Знал бы, кто доносчик, – ноздри вырвал бы, к галере приковал бы на всю жизнь!

Посол зашипел от злости. Ужалила догадка: а может, сам толмач Мустафа? Впился в него глазами. Вспышки колеблющегося пламени свечей ложились розовыми пятнами на лицо толмача.

– Дай срок, светлый бей, буду знать, кто предатель среди твоих слуг, – льстиво проговорил толмач, потупил глаза.

«Нет, не он, – утешил себя Шебеши-бей. – А может, сам писарь предает? Гяур двуликий!.. И это возможно!»

На рассвете гонец ханского посла Шебеши-бея отправился в дорогу. Сторожевой казак у ворот кликнул караульного сотника.

Мартын Терновой взял из рук сеймана пергаментный ниток. На шнурке привешена печать. Все в порядке. И печать и шнур. Одно не понравилось Терновому – лицо сеймана. Так бы и съездил по лоснящейся хитрой роже. Но этого делать не дозволено: татарин – посольский гонец, особа неприкосновенная. А то бы прикоснулся к нему…

С сожалением Мартын возвратил ему охранную грамоту.

Казак сердито толкнул ворота. Отворил.

– Езжай, чтоб тебе не доехать, – вслух пожелал он гонцу.

За Тясмином розовой полосой подымался рассвет. В долине, где под стенами замка сгрудились хаты, пели петухи.

18

Отсутствие Капусты в Чигирине было Выготскому на руку. Прежде всего, гетман не так раздраженно говорил с ним. Не худо было бы, если бы Капуста вовсе не возвратился… Генеральный писарь не раз думал о том за последние дни. Получалось одно: снова выжидать, и кто знает, как долго. Уловка с Цыбенком, которому пришлось провести в тюрьме несколько дней, привела к желательным последствиям. В какой тайне ни содержали того монаха, которого привезли из Винницы, все же удалось узнать его имя.

В то же время забеспокоились и в ватиканской нунциатуре в Варшаве.

Посланец Иоганна Торесса к коронному гетману Потоцкому привез малоутешительные известия. Отправясь в Винницу, Иеремия Гунцель больше не появлялся. Судя ни рассказу шляхтича Олекшича, монаха схватили казаки Богуна. Так полагал сам коронный. На этом нунций Иоганн Торрес не успокоился. Речь шла не о каком-нибудь заурядном монахе – особой Иеремии Гунцеля интересовался сам папа Иннокентий.

Негоциант Якоб Роккарт получил но этому случаю письмо из Варшавы. Роккарт (уже как пан Ястрембский) явился к Выговскому и настоял на том, чтобы писарь взялся за это дело. Выговскому браться не нужно было. Он все знал, но выжидал – стоит ли сразу сообщить о том, что он разведал?

Освободить Гунцеля или обезвредить его было в его собственных интересах. К этому стремились и в Варшаве.

Ястрембский, чтобы прекратить сомнения генерального писаря, не оставшиеся для него незамеченными, сказал:

– Если Гунцелю развяжут язык, вряд ли удастся тебе сохранить голову на плечах.

Выговский не стал возражать против этой сентенции.

– Имей в виду, пан, я знаю, где ваш Гунцель.

Ястрембский даже в кресле подскочил, ухватился цепкими пальцами за руку генерального писаря.

– Где?

– В тюрьме. Здесь, в Чигирине.

– Его нужно выручить.

– Это невозможно, – развел руками Выговский.

– Если он заговорит, будет плохо.

– Я понимаю. Но что поделать?! – с отчаянием воскликнул Выговский.

Ястрембский наклонился вплотную к генеральному писарю, словно здесь, в покоях, кто-нибудь мог их подслушать.

– Если освободить его невозможно, святая церковь приказывает: Иеремии Гунцель должен умереть.

Выговский отстранил рукой плечо Ястрембского и пытливо, как бы вспоминая что-то, посмотрел ему в глаза.

– Oн сам на такой шаг не решится, нужно ему помочь, – многозначительно сказал Ястрембский. – И это вы должны сделать, пан Выговский, – уже приказывал, а не просил он.

Выговский и Ястрембский пришли к соглашению. Нужны были деньги. В тог же вечер после этого разговора Выговский получил из рук Ястрембского несколько тысяч злотых.

Дальше все пошло легче даже, чем представлялось генеральному писарю.

Надсмотрщик тюрьмы, сотник Трохим Непийвода, любил деньги и не чуждался спиртного. Когда Цыбенко в корчме, куда он пригласил Ненийводу, заговорил с ним о том, что можно было бы получить грамоту на наследственное владение мельницей под Каневом, Непийвода понял – он нужен генеральному писарю. После пятой чарки беседа пошла легче.

А через два дня стража нашла на каменном полу мертвого Иеремию Гунцеля. Иезуит лежат навзничь, раскинув рукл, прикусив желтыми зубами посинелый, распухший язык.

Сторож кинулся к сотнику.

Непийвода больше всех ярился и угрожал отправить на виселицу всю стражу, которая дала возможность иезуиту отравиться. Событие было настолько значительное, что пришлось доложить о том гетману.

…Якоб Роккарт решил не задерживаться в Чигирине и отправился в Силезию, к себе на родину, как он говорил, через польские земли. Охранная грамота, на которой стояла подпись генерального писаря, обеспечивала неприкосновенность его особы.

С отъездом Роккарта у Выговского и вовсе отлегло от сердца. Теперь можно было спокойно дожидаться возвращения Капусты.

…С ханским послом Шебеши-беем генеральный писарь столковался. Когда он уговаривал бея не выступать в том году на помощь Речи Посполитой, он поступал так, конечно, не потому, что этого хотел и гетман. Выговским руководило иное. Сейчас войска много, орду побьют, а вот когда со шляхтой сцепятся, тогда можно будет и орду натравить, да еще воспользоваться своими связями с визирем, чтобы коронного и польного гетманов прибрать к рукам.

Шебеши-бей, слушая уговоры генерального писаря, не знал, верить или нет. Одно доподлинно понял ханский посол: писарь о своей выгоде заботится. Договорились на том, что посол отсоветует визирю выступать за Перекоп.

Генеральный писарь не замедлил известить гетмана, что удалось добиться согласия от Шебеши-бея.

Хмельницкий только хмыкнул в усы и промолчал. Но, видимо, был доволен писарем, раз согласился прийти к нему на ужин, который Выговский устраивал по случаю прибытия в Чигирин печерского архимандрита Иосифа Тризны.

19

…В узкое окно башни Мудрости видит Ислам-Гирей, могущественный хан крымский, как, посеребрив пенным узором гребни волн, катит свои бурные воды шумливая Чурук-су. Сюда, в башню, не долетает шум ее воли, но зато здесь слышна тревожная перекличка диких ветров, бешено кружащих над Бахчисараем. Гнутся под их натиском тройные белокурые березы на берегах Чурук-су, качаются кипарисы, и даже прозрачные родниковые воды священного бассейна Сары-гузель покрывает рябь. Отсюда, из башни, хану хорошо виден Бахчисарай – узкие улицы, широкие площади, белые стены мечетей, крутая тропинка, стремительно взбегающая и зубчатые горы, туда, к суровой крепости Чуфут-кале, где и глубоких пещерах, за железными решетками, ожидают его приговора невольники.

Жалобный вздох срывается с уст хана. Мало пленников осталось в Чуфут-кале; тает, как снег весной, ясырь: в подземельях дворца еще много свободного места для бочек с золотом и серебром; множится неповиновение среди мурз и беев; худыми словами обзывают его высокую особу в улусах… А все почему? Ислам-Гирей знает, где кроется корень зла. Недаром он взошел на башиго Мудрости, чтобы наедине побеседовать с аллахом.

Сквозь узкое окно башни, которое направлено на восток, смотрит Ислам-Гирей на широкий шлях, бегущий к Дикому Полю. Оттуда пришла беда. Ее нужно было перехватить за Перекопом, а теперь, того и гляди, явится сама под стены Бахчисарая.

Гнев затуманивает глаза хана, ему чудится на шляху враг – сам шайтан, казацкий гетман, гяур Хмель. Теперь не прикажешь приковать его за ногу к пушке и кормить собачьей печенкой или же вспороть кожу на ступнях ног, насыпать под нее мелко нарезанного конского волоса, зашить и отпустить его босиком… Пусть ковыляет…

Ислам-Гирей понимает – эти времена прошли. Ни аллах, ни визирь хана, хитрый и ловкий Сефер-Кази, ни даже диван султанский – никто не даст совета, как поступить, чтобы одолеть гяура Хмельницкого, вытоптать копытами орды весь край его, захватить большой ясырь, умилостивить молодого султана красивыми полонянками, взять щедрый бакшиш у польского короля, а самого Хмельницкого, привязав к конскому хвосту, приволочь в Бахчисарай и собственноручно выколоть ему глаза…

Куда ушли те времена, когда хан Ислам-Гирей с радостью глядел из окна башни Мудрости на Черный шлях? Еще прошлою весной об эту пору видел он, как гнали по этому шляху тысячи пленников, везли на телегах богатую добычу, гнали табуны добрых коней. Пустынно теперь на шляху, загадочно тихо. Тихо и тревожно даже здесь, в башне. А в сердце хана, кажется, аллах действительно поселил ласточку, и, должно быть, оттого, что ей тесно там, она то и дело трепещет крылышками. Выпустить бы ее оттуда. А как? А может, никакой ласточки нет и все это выдумка хитрого турка Рейс-эффенди? Может, и вправду позвать врача-флорентинца, как советует турок? Может, приказать трубить поход, стать табором за Перекопом, послать орду на города и села неверных? Может быть, тогда и ласточка сама вылетит из сердца?.. Но Коран учит – ничто не совершается в мире без воли аллаха. Такова, видно, воля аллаха, чтобы печаль раскинула вокруг Бахчисарая свою черную тень, чтобы недоволен им был великий султан, чтобы мало было пленников в пещерах Чуфут-кале, чтобы хитрил визирь, чтобы не повиновались мурзы и – самое страшное – чтобы гяур Хмель поддался Москве и чтобы даже на башне Мудрости ни одного мудрою мыслью не осенил аллах голову Ислам-Гирея.

Покуда хан беседовал с самим аллахом на башне Мудрости, корил и поносил себя за то, что подчинился течению событий, в тронной палате собрался ханский диван во главе с визирем Сефером-Кази.

Чинно и важно сидели советники хана. Никто не удивлялся, что так рано созвали их аскеры. Случалось подобное и раньше, перед великими и внезапными походами орды. По теперь диван знал – не о походе речь пойдет. Ханский посол в Чигирине Шебеши-бей снова прислал важные вести. Полки Хмельницкого под началом Золотаренка выступили уже под Смоленск, полковник Богун стоит с большим отрядом на юге, между Бугом и Днестром, а сам Хмельницкий во главе великого войска движется на Умань, и туда на помощь ему идут московские стрелецкие полки. Еще отписал Шебеши-бей, что проведал он через верных людей: Хмельницкий твердо решил – если только орда выступит на Перекоп, он преградит ей дорогу сечевым войском, которое из Хортицы никуда не уходит, а на Низу голытьба собирается в полк, и из Чигирина велено Сечи – дать им оружие и челны.

Нерадостные вести сообщает Шебеши-бей. Разводят руками ханские советники. Хлопают себя по жирным коленям, причмокивают языками. Главный казначей Карач-мурза, точно творя намаз, раскачивается из стороны в сторону. Он, может быть, лучше, чем любой из ханского дивана, знает, какая беда надвинулась на Бахчисарай. Оскудела ханская казна. Третьи упоминки не выслали еще в Стамбул. Великий визирь султана Муртаза-паша в страшном гневе на хана. Купец Рейс-эффенди сказывал: в Стамбуле поговаривают, не пора ли отдохнуть Ислам-Гирею…

Казначей Карач-мурза кривит губы. Он знает, какой это отдых! Камень на шею или нож в сердце. Но откуда возьмешь эти упоминки? У ляхов в карманах ветер свистит, мультянский воевода кормит обещаниями, сам просит денег взаймы. Трансильванский посол Франц Редей хвалился, что скоро будут деньги: мол, сам папа римский пришлет… Да хотя бы шайтан прислал, лишь бы деньги… Была надежда на то, что этой весной орда опять возьмет ясырь на Украине, но гяур Хмельницкий все смешал. Сейчас придет хан, будет требовать – денег, денег, денег… Карач-мурза пожимает плечами. Где он возьмет денег? Его дело – считать, а не добывать.

Каплан-мурза только щеки поглаживает. Не нужно терять время. Нужно выступать за Перекоп. За зиму отоспались татары в улусах, лошади отдохнули, можно за восемь дней быть под Чигирином. На Черном шляху зазеленела уже трава. Можно обойти стороной Сечь, миновать низовиков, рассыпаться мелкими отрядами, затопить ими все дороги, жечь села, города, грабить повсюду… Пускай только турки из Азова выступят, а янычары из Белгорода.

Одноглазый Бекташ-бей скалит зубы и размахивает полами шелкового халата. Его правда была, когда советовал в сорок восьмом году гяура Хмельницкого связать и сжечь на костре, а не заключать с ним союз.

А какая потеря от того союза? Сефер-Кази не согласен. Ведь запорожцы не нападают на ханство. Соблюдают слово гетмана.

– Силы набрались, – стоит на своем Бекташ-бей, – вот теперь покажут нам свою силу.

Сефер-Кази отмалчивается. Что он понимает, этот Бекташ-бей? Шесть лет драли друг другу чубы ляхи и казаки, и от этой войны ханство получило немалую выгоду. Перегрызали друг другу глотку, а о Крыме забыли. Разве не мудро советовал все эти шесть лет визирь Сефер-Кази? Но и он, мудрый визирь, не мог предвидеть шага, какой совершил гетман Хмельницкий три месяца назад. Теперь идти за Перекоп опасно. Нужно держать сторону ляхов в этой войне, но не мешает немного обождать. Еще нет грамот из Стамбула, молчит великий визирь султанский. А то, что прибыли в Бахчисарай послы мультянский, трансильванский и польский, а вчера явился из Чигирина Лаврии Капуста? Посол московский, стольник Федор Ладыженский, вскоре прибудет; озабочен будто бы только судьбой захваченных в плен урусов. Но разве ради такой мелочи пустился он в далекую дорогу? И Сефер-Кази решает; не спешить. Нетерпение хана имеет свою причину. Хан опасается, как бы в Стамбуле не укрепились в мысли, – что он – виновник происшедшего на юге. Если там укрепятся в такой мысли, не бывать Ислам-Гирею ханом крымским. Но и в этом случае Сефер-Кази останется визирем. Преемник Ислам-Гирея, Магомет-Гирей, недаром называет его, Сефера-Кази, своим учителем.

Хан повелел собрать диван для большого совета. Сефер-Казн не возражал. он знает наперед, что хан будет при всем диване обвинять его. Он знает – именно для этого приказал хан позвать турецкого купца Рейс-эффенди, так же как знает и то, что Рейс-эффенди не только по торговым делам прибыл в Бахчисарай: ведомо Сеферу-Кази – Рейс-эффенди в великом почете у Магомета-Кепрели, а Магомет-Кепрели не нынче-завтра станет великим визирем турецкого султана Мохаммеда IV; знает Сефер-Кази хорошо и о том, что генеральный писарь Выговский мечтает стать гетманом и вырвать булаву из рук Хмельницкого, а чтобы вырвать ее из гетманских рук, придется сократить жизнь Хмельницкому.

Да, многое знает Сефер-Кази. Его глаза далеко видят, а уши хорошо слышат; лишь один раз за шесть лет с тех пор, как он стал визирем, Сеферу-Кази изменили глаза: того, что произошло в Переяславе, он не предвидел. Вот почему Сефер-Кази сегодня не так уверен, как всегда, когда собирается весь диван.

…Тяжелые шаги слышны за дверями. Невидимые аскеры откидывают бархатную завесу. Низко, до самой земли, склоняют головы мурзы и беи, только Сефер-Кази смотрит на дверь. Но это еще не хан. Это только его телохранитель, негр Самбу. Сверкая белками глаз, он картавой скороговоркой оповещает:

– Великий хан спустился с башни Мудрости и прошел в сераль к своей старшей жене.

Сефер-Кази глотает усмешку. хан хочет, чтобы диван знал – он спокоен и знает, как поступить. Не напрасно пробыл он все утро на башне Мудрости. Аллах осенил его мудрыми мыслями, и он поспешил к своей старшей жене, чтобы доверить ей советы аллаха. На башне Мудрости к нему возвратилось утраченное вчера равновесие. Хан хочет, чтобы так думал диван. Но если так думают Карач-мурза или Каплан-мурза, то не так думает Сефер-Кази.

И когда спустя некоторое время хан Ислам-Гирей входит в тронную палату и садится на вышитые золотом подушки под голубым балдахином, на один миг хану кажется, что к нему действительно возвратилось утраченное спокойствие. Что нет никаких забот. Все совершается по прежним законам. Диван покорно выслушивает мудрые слова хана. Аскеры на быстроногих конях развезут ханский фирман. Медногорлые трубы в улусах затрубят поход. Подымут ногайскую, бузулукскую, буджакскую, перекопскую орды. Сизой пылью покроется на сотни миль весенняя степь, С двумя, тремя конями выступит в поход каждый его гвардеец. Пятьдесят тысяч луков, пятьдесят тысяч сабель закаленной дамасской стали! Далекий поход, счастливый поход, обильный ясырь… Завеса огня над вражеской землей. Запах горелого щекочет ноздри Ислам-Гирея. Вот они идут торным Черным шляхом, тысячи тысяч пленников. Спешит в Бахчисарай сам визирь султанский из Стамбула– встречать победителя Ислам-Гирея. Так было в сорок восьмом году, так было в сорок девятом, так было в пятидесятом и в пятьдесят первом… Так могло быть и в нынешнем, 1654 году, если бы не Рада в Переяславе. Кто надоумил Хмельницкого? Ведь самим аллахом начертано – быть гяуру Хмелю вечным данником хана крымского.

Невидящим взором смотрит хан в широкое венецианское окно поверх склоненного ниц мудрого своего дивана. Сердце терзают гнетущая тоска, ядовитые предчувствия, неутолимая жажда мести и лютая злоба. Но как поступить?

Ждет мудрого слова диван. Кажется, вот-вот лопнет багрово-сизая кожа на круглом затылке у казначея Карач-мурзы. Слишком много накрал, видно, Карач-мурза. Тяжело, с присвистом, дышит Каплан-мурза. Молчит и почтительно смотрит на хана Сефер-Кази. А что сейчас творится в покоях его брата Магомет-Гирея? Зачем к нему ходит Рейс-эффенди? Какие речи ведут они за игрой в кости? Почему молчит об этом визирь, который все видит и все слышит? Почему? Тысячи «почему»! Кто виноват, что Скала Могущества, как зовут во многих державах его ханство, заколебалась? Кто? Впрочем, хан знает кто. За далеким маревом Дикого Поля он хорошо видит тот город и ту землю, куда с давних пор мечтает прийти навеки победителем, испепелить ее, разорить, прибить свой щит на каждых воротах московского Кремля, посадить в нем своего мурзу – и пусть тогда сам султан Мохаммед IV, этот сопляк, лопнет от зависти со всем своим диваном.

Хап раскачивается на подушках и потирает руки. Душевное равновесие возвращается к нему не скоро. В сущности, его нет, есть только деланное спокойствие. Ни Карач – мурза, ни Каплан-мурза, ни хитрый турок Рейс-эффенди, соглядатай Магомета-Кепрели, султанский пес, ни даже Сефер-Кази не должны знать того, чем встревожена душа хана.

Легонько хлопнув в ладоши, выдавив на крепко сжатых губах некое подобие улыбки, хан говорит:

– Мудрым советникам нашим, прославленным рыцарям ханства нашего, верным данникам великого султана нашего, несравненного Мохаммеда Четвертого (это уже нарочно, дли Рейс-эффенди) от всего сердца нашего приносим мы привет и желаем здоровья и долголетия.

Мелькают перед глазами хана белые пухлые руки, прижимаются чинно ко лбу, к губам, к сердцу… Все совершается установленным порядком. Несокрушима сила хана, и могущество его неодолимо. Сверкает полумесяц на голубом потолке тронной палаты, как и прежде, в былые годы. Аскеры с обнаженными мечами стоят у дверей. Кричат муэдзины на минаретах. Шестеро послов из чужеземных держав прибыли к хану Ислам-Гирею по важным делам. Все, кажется, так же, как и прежде, и все не так.

Можно обмануть беев и мурз, можно держать в покорности орду в дальних и ближних улусах, есть чем отвести глаза Стамбулу, но не обмануть хану гетмана Хмельницкого, как не обмануть и Московского царя. Это хан знает так же хорошо, как и визирь. Хотя и делает вид, будто верит и силу и мудрость ханского слова, но ловит Ислам-Гирей беглую усмешку под редкими усами, колючие искорки в глазах Сефера-Кази.

Щекочет ноздри запах благовоний, брошенных сейманами на жаровни. Весеннее солнце заглядывает под голубой балдахин, где на подушках, поджав под себя ноги, сидит Ислам-Гирей.

– Мы призвали вас, мудрые советники, – говорит он после долгого молчания, – чтобы держать совет, как поступить нам с послами земель Мультянской и Трансильванской, – хан умышленно начинает издалека, это также бросается в глаза Сеферу-Кази, – Московской и Польской, а также с послом от гетмана Хмельницкого. Ведомо вам, что Хмельницкий отложился от своего законного монарха, короля Речи Посполитой Яна-Казимира, и перешел с городами и улусами своими в подданство царя Московского, а теперь идет войной вместе с ним на короля Речи Посполитой. Король Ян-Казимир просит нас помочь ордой и обещает ясырь великий и упоминки; о том просят также послы трансильванский и мультянский. С послом Хмельницкого мы ещё не говорили. Посол московский, ведомо нам, будет хлопотать о том, чтобы мы возвратили всех урусов-пленников, взятых нами на приграничных землях Путивльского и Севского воеводств, а также купцов-урусов, забранных нами в Кафе и Гезлеве. Как посоветуете вы поступить нам?

Минуту, как полагается, длится молчание. Затем Каплан-мурза, старейший годами среди мурз, говорит своим хриплым голосом:

– Что сказал тебе аллах, мудрый хан, когда ты беседовал с ним в башне Мудрости?

– Аллах сказал, – молитвенно закатывая глаза, говорит Ислам-Гирей, – обождать.

Хан зорко смотрит на свой диван, испытующе на визиря, стараясь угадать, какое впечатление произвели его слова. По некоторым признакам он видит, что визирь не ожидал от него именно этого слова.

– Аллах посоветовал, – продолжает Ислам-Гирей, – выслушать всех послов-чужеземцев, отправить грамоту нашему великому султану в Стамбул, просить его совета. Как скажет султан наш, великий, храбрый Мохаммед Четвертый, так и надлежит нам поступить.

Дымится кофе в медных кофейниках. Щекочет ноздри аромат благовоний, тлеющих в жаровнях. Весеннее солнце заглядывает под голубой балдахин, где на подушках сидит Ислам-Гирей.

Слова хана – неожиданность для Сефера-Кази. Это хорошо видит хан. От его зоркого взгляда не ускользает чуть приметное пожатие плечами, вздрагивание сплетенных на животе пальцев, хотя бесцветные глаза Сефера-Казн неподвижны и не отрываются от ханского лица.

«Плохая игра», – думает визирь.

– Пленных поляков кормить хорошо, – приказывает вдруг хан, – снять с них колодки и цепи. Вечером позвать ко мне посла короля трансильванского, буду говорить с ним, а на обед завтра пригласи посла гетмана Хмельницкого.

Визирь только руками развел, поморгал глазами: неизреченна, мол, мудрость ханская. Карач-мурза осторожно причмокивал языком. Рейс-эффенди икал, а Каплан-мурза надувал губы и поглаживал круглые, как у женщины, коленки. Продолжалось молчание. Одну, две, три минуты… В склянке часок, стоявших на низеньком столике, шелестел песок. Его осталось немного в верхней половине. Скатятся в нижнюю золотистые песчинки – подымутся мурзы, беи и визирь. Совет закончен. Но хан резко переворачивает склянку, снова верхняя половина ее полна песку. Сефер-Кази перебирает пальцами на животе. Лицо хана наливается кровью.

– Кто уверял меня, что Хмельницкий не поддастся Москве? Что данником нашим быть ему вечно?

Тихо. Жесткий голос хана тонет в углах, его вбирают стены, покрытые коврами и лазоревым адамашком.

– Кто ручался головой, что Хмельницкому никогда не подняться? Что он без орды не стоит медного гроша?

Голос хана прерывается и дрожит. Тяжело переводит дыхание Карач-мурза. Почтительно вздыхает Рейс-эффенди. Каплан-мурза хитро, не без удовольствия, щурит глаза на визиря. А визирь Сефир-Кази смотрит на полог балдахина, на котором выткан золотом лев. Визирю кажется, что лев кивает ему головой, как бы успокаивая: «Ничего, не горюй, обойдется. Разве впервой тебе выслушивать гневные слова хана? А время развеет гнев, и что он без тебя, хан? Ведь я видал и слыхал не такое еще!» И визирь молчит. Молчать и выжидать надлежит в такие минуты, когда хан разъяренным возвращается из башни Мудрости.

– А кто утверждал, – язвительно спрашивает хан, – что Москва не будет воевать с Ляхистаном, чтобы оказать помощь Хмельницкому? Что я скажу великому султану? Великому визирю?

Хан снова переворачивает песочные часы, и снова визирь пожимает плечами. Из опочивальни доносится плеск фонтанов Сары-гузель, покачиваются под окнами кипарисы.

– Я жду! – глаза Ислам-Гирея пронзают сморщенное лицо Сефера-Кази.

Нужно говорить. Молчать больше не следует. Даже лев на пологе перестал кивать мохнатой головой, точно приготовился слушать, какими словами развеет визирь ханский гнев.

– Мудрый хан, жемчужина в короне султана, алмаз игры Магометовой, звезда славы ислама, гроза короля ляхов и царя Московского, молния разума и скала мужества…

– Какой бакшиш дали тебе Хмельницкий, Потоцкий, мой брат Магомет-Гирей, чтобы ты лгал мне? – Широко разинув рот, хан привстал на колени и яростно размахивал перед собой кулаками. – К чему эта болтовня: жемчужина, алмаз… Я прикажу отнять у тебя твои жемчуга и алмазы, рассечь тебе грудь и твое мерзкое сердце кинуть псам. Ты, ты, и только ты погубил мое царство! Это ты виновен, что гяур Хмелышцкий передался Москве, ты виновен, что гультяи Хмельницкого побили ногайских татар и ширинского князя взяли в плен, ты виновен, что султан и великий визирь недовольны мною и хотят брата моего Магомета посадить на ханский престол…

…Ислам-Гирей говорил уже такое, чего и не следовало бы, но удержаться не мог. Во всех бедах он готов был видеть только одного виновника. Но и эта вспышка ханского гнева не смутила Сефера-Кази. Разве что Каплан-мурза да Карач-мурза побледнели. Когда хан так заговорил о своем брате Магомете, дело бараньего хвоста не стоит. Если на престол сядет Магомет-Гирей, не быть в почете Карач-мурзе и Каплан-мурзе… Рейс-эффенди сочувственно потряс бородкой. Ему что! Уедет в Стамбул. Все равно невольников в Крыму мало. Власть хана эфемерна. Хорошо, что в крепостях Арабат, Перекоп. Еникале, Гезлев, Кафа стоят султанские гарнизоны. Ханских султанов и аскеров туда не пускают. А этой весной султанские янычары стали на постой в Инкермане, Мангупе, в Балаклаве и Судаке. Недаром Кафу называют теперь Малым Стамбулом. Хану Ислам-Гирею остался один Бахчисарай да степные улусы. Просит хан у Рейс-эффенди денег, обещает ясырь великий… А где этот ясырь? Вот, может быть, ляхи действительно привезут упоминки. Тогда и в сундук Рейс-эффенди кое что попадет. Он прислушивается к тому, что говорит визирь, и решает: утренний совет визиря – посидеть еще в Бахчисарае – пожалуй, неплох. Ведь и для Сефера-Кази тоже выгода будет.