Текст книги "Переяславская рада. Том 2"

Автор книги: Натан Рыбак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 52 страниц)

19

Отряд опришков спустился с гор еще в начале июля. Полку жолнеров, посланному разбить его, пришлось бежать. Опришки забрали у отряда оружие, многих перебили, с десяток жолнеров перешло к повстанцам.

Стах Лютек и Павло Федорчук – как братья кровные. Всюду вместе, где один, там и другой. Когда услыхали, что войско Хмельницкого выступило за Збруч, сразу решили – идти навстречу ему.

Кварцяные жолнеры с перепугу пустили слух, что это не отряд повстанцев, а большой полк самого Хмельницкого. Полк этот, говорили, ведет Иван Богун, и воины у него не посполитые поляки да гуцулы, а переодетые казаки.

Но в селах, куда входили повстанцы, быстро удостоверялись, что и впрямь у страха глаза велики. Теперь уже в отряде насчитывалось пятьсот конников, да еще сот семь двигались пешком и в телегах.

Высланная разведка принесла хорошие вести. Казаки направлялись на Львов. Туда и решили пробиваться Федорчук и Лютек. В Сандомире собирались жолнерские полки, чтобы идти под Слонигрудек к Потоцкому. Путь на Львов с запада был свободен. Лютек посоветовал дать людям отдохнуть ночь, а наутро выступать.

На том и согласились. Но только расположились табором в роще на берегу быстрой речушки, прискакал верхом парубок, скатился с лошади и заговорил, точно горохом посыпал:

– Людп-воины, помогите… Прислали до вас хлопы, чтобы выручили нашу гмину… Прогнали мы шляхтича нашего Скрыньского. И в других гминах тоже прогнали… Но привез войт Бовзюк весть из Коломыи, что идет великое войско шведское и снова будет возвращать шляхту на ее волости, а нас на колы сажать… А шляхтичи все бумаги на владение землей и селянами и все грамоты залоговые, заемные письма, арендные условия – все это в железную скрыню спрятали и в костеле зарыли. А придут шведы или воротятся шляхтичи, откопают все это – тогда как же…

Вокруг парубка столпились повстанцы. Ловили каждое слово. Лютек схватил его за руку.

– Откуда же ты и кто ты? Наговорил такого, что сразу не разберешь.

– Из Наварии я, люди-воины… Прослышали мы, что тут отряд Лютека и Федорчука, что у вас за полковника Иван Богун, вот мы и порошили скакать сюда и вас кликать… Чтобы помогли…

– А какая тебе помощь? Сами бы взяли колья да косы в руки – да к костелу. Откопайте скрышо и сожгите эти бумаги, – сказал посполитый в лаптях, с саблей через плечо.

– А пан пробощ не пускает!.. – почти закричал парубок.

– А вы его палкой-то по тонзуре погладьте, – посоветовал тот же посполитый.

Все захохотали.

– Вот это посоветовал!..

Парубок моргал глазами:

– Как это – пана-отца да по тонзуре? Грех какой!

– Э, хлопче, не будет из тебя дела…

– Погодите, – сказал Федорчук. – А через Наварию на Львов пройдем?

– А как же! Сам проведу, – обрадовался парубок.

– Кто ж ты? – снова спросил Лютек.

– А я Зигмунд, сын коваля Яся. Батько хворый, мать померла, хлопы наши все до Хмельницкого подались, а в гмине одни бабы да дети…

– А ты у них старостой? – пошутил кто-то.

– Что ж, поможем людям? – спросил Федорчук воинов. – Да всем идти и не нужно, отправим туда две сотни…

– Поможем! А как же!

– Поговорим с паном пробощем!

– Погладим его по тонзуре!

– Давай-ка я поведу хлопцев, – вызвался Лютек.

– Что ж, иди, Стах!

…Через час в Наварию с запада вступил отряд, впереди которого ехали верхами Лютек и Зигмунд.

– Вот и моя хата, – указал парубок на покосившуюся, ушедшую в землю по окна, затянутые пузырем, хатенку.

Палац, как у пана Вишневецкого, – пошутил Лютек.

Из дворов выбегали женщины, дети, старики селяне. Тесным кольцом окружили повстанцев. Сыпались вопросы, рассказывали, какое дело вышло с теми грамотами и заемными письмами. С пригорка на село глядел широкими окнами белостенный, за каменной оградой, панский палац. «Вот такой же в Марковецкой гмине у пана Потоцкого», – подумал Стах Лютек, вспомнил родные места, и сердце его сжалось. Такая же там беднота, как и эти посполитые, которые топтались вокруг, босые, и глядели на повстанцев с почтением и страхом. А когда разглядели, что это такие же посполитые, только с саблями да пиками, а кто и с мушкетом, – повеселели. Так всей толпой и пошли к пану пробощу.

Не успели дойти до каменного строения, расположенного рядом с костелом, как оттуда послышался собачий лай.

– Псы у нашего пана-отца чистые дьяволы, – предупредил Стаха Лютека кто-то из посполитых.

– Не хуже пана Потоцкого, – ответил Лютек, и эти слова его с хохотом передавали друг другу селяне.

– Вот это так сказал! – прищелкивали языками. – Это правда истинная.

У ворот остановились.

Стах Лютек слез с копя и постучал в ворота. Псы заливались бешеным лаем. Долго никто не появлялся. Наконец открылось окошечко, выглянуло бритое лицо.

– Что нужно?

– Это сам пан пробощ, – шепнул Зигмунд.

Стах прикусил ус. На лбу сбежались морщины. Под русыми бровями заиграли в карих глазах огоньки.

– А мы к вашей милости, святой отец.

– Чего желаешь, сын мой? – как можно ласковее проговорил ксендз, по-прежнему выглядывая в окошечко.

– Пусть пан-отец выйдет к нам, – сказал Стах.

– Болею, сын мой, – сказал ксендз, зорко оглядывая толпу посполитых с кольями и саблями в руках.

Мелькнула мысль: «Скорее бы Гендрик добрался до Сандомира! Может, тогда как раз вовремя явятся жолнеры».

– Если пан-отец болен, это не помешает ему приказать своим слугам, чтобы отперли костел и выдали нам скрыню с бумагами, – твердо произнес Стах.

– Как ты смеешь, хлоп, как осмелился мне, слуге божьему, такие непотребные слова говорить? Какой дьявол тебя научил? – Губы ксендза дергались, точно его била лихорадка.

– Э, ксендз, я вижу, ты добрых слов не понимаешь, – грозно заговорил Стах. – А ну, отпирай костел!

– Пан Иезус тебя покарает! – взвизгнул ксендз и проворно захлопнул окошко.

– Отворяй костел, не то хуже будет! – крикнул Стах.

За воротами надрывались псы.

– А ну, люди, ломайте ворота! – приказал повстанцам Лютек и сам налег плечом на ворота.

Повстанцы и крестьяне мигом сорвали ворота и шумною толпой вкатились на широкий ксендзовский двор. С десяток собак накинулись на пришельцев.

– Э, да тут песий монастырь! – пошутил Стах Лютек.

Палками и пиками быстро заставили собак замолчать.

Внезапно раздался выстрел, и Зигмунд, стоявший рядом с Лютеком, с пробитой головой повалился мертвый на землю.

Стах взглянул на дом и заметил, что стреляют с чердака. Селянин в разорванной на груди рубахе, указывая пальцем на крышу, кричал Лютеку в самое ухо:

– То стреляют монахи-иезуиты, что у ксендза укрылись!

Гнев охватил Лютека, и он, уже не владея собою, крикнул:

– Разгромим логово панежника!

Между том с чердака раз за разом раздавались выстрелы. Падали убитые и раненые селяне и повстанцы. Когда ворвались в дом, ксендз и монахи спрятались в подвал. Но и каменный подвал не спас их. Дрожащими руками держа перед собой крест, ксендз начал умолять посполитых именем Христа даровать ему жизнь.

– Пес с ним, – сказал Стах Лютек, – берите у него ключи и отпирайте костел.

Костел отперли и нашли под алтарем зарытый в земле сундук. Там действительно лежали связки бумаг на владение землей и крестьянами, залоговые грамоты, заемные записи…

Все это потащили на майдан и зажгли. С ужасом смотрел ксендз Людвиг Кращинский, как горят данные ему на сохранение документы.

– Будьте прокляты, антихристы! – не в силах сдержать себя, закричал ксендз. – Ад вам уготовлен! До седьмого колена ляжет проклятие на потомков ваших… Проклинаю и отлучаю!

Кое-кто из женщин заплакал.

В страхе замерли посполитые.

Стах Лютек поднял руку. Наступила тишина.

– Люди, послушайте, что скажу вам! Я такой же бедняк и хлоп, как и вы. Плюньте в глаза этому ксендзу, этому заступнику богачей. Это мы должны его проклинать, его и его господ, не богу служит он, а панам Потоцким и Конецпольским, ради них все делает, а не ради веры и паствы своей.

– Хорошие слова!

– Брешет ксендз! – откликнулась одобрительно толпа.

Матей Поплавский, указывая рукой на костер, где пылали шляхетские бумаги и подушные списки, закричал:

– Послушайте-ка меня, старого Матея, что я вам скажу…

Его седая борода клинышком развевалась на ветру, он вскарабкался на паперть, Кто кричал, сразу притих.

Поистине чудо совершалось на глазах у всех посполитых. Когда еще во весь голос говорил бочар Матей Поплавский? С тех пор как двадцать лет назад замучил у него сына управитель Станиславского каштеляна, а сам каштелян двух дочерей забрал себе для услуги, на самом же деле для бесчестия и позора, с тех пор от Матея и слова никто не слыхал. А вот нынче Матей заговорил. И про сына вспомнил, и про дочерей, и все обиды, какие аспидская шляхта чинила.

– Не верьте ксендзу! Не верьте, люди! Одного ногой стою я в могиле и хочу, чтобы все вы знали: жизнь мою загубил вот этот проклятый пес, иезуит дьявольский. Он мне толковал: «Терпи, это от господа Иисуса послано тебе испытание». Он нам глаза отводил, брехал нам, обманывал он нас, которых паствой своей называл, отдавал на муки панским гайдукам. В огонь его!

Старый Матей кинулся к пробощу, схватил его за рясу, потащил к костру.

Посполитые зашумели:

– Отомстим за то, что нашего Зигмунда убнл!

– Довольно, попил нашей крови, гадюка!

– На кол его!

– На виселицу!

– Остановитесь! – закричал Стах Лютек. – Как весь народ скажет, так и поступим. Будем всем народом судить его.

Ксендз упал на колени. Рядом стояли со связанными руками двое его слуг – монахи. Подле них на земле лежали их мушкеты и пистоли.

Недолго длился суд. Через несколько минут на старом яворе качались ксендз и монахи-иезуиты.

…Ночью отряд повстанцев двинулся к Львову. Конные и пешие воины шли через Наварию. Селяне долго стояли за околицей у пруда и глядели вслед повстанцам.

Вздыхали женщины:

– Господи, помоги им, несчастным!

– А почему они, пани-матка, несчастные? – спросил шорник Кручек. – Рыцари они, пани-матка, а не несчастные. Будь мне не шестьдесят, а хоть на пять лет меньше, пошел бы с ними.

– И я пошел бы, ей-богу, пошел, – зашамкал беззубым ртом Поплавский.

Уже ничего и не видно было на ночной дороге, только облако пыли еще вилось над полем, а люди все стояли и глядели в ночь, прислушиваясь, как грозным отзвуком далеких шагов гудела земля.

Сердца наполнились тревогой. Что-то будет? Как дальше пойдут дела в нашей Наварии и по всей Речи Посполитой? Ой, как воротится вдруг шляхта, тяжко придется нам. Ох, как тяжко! Не одного из нас замучат, попьют хлопской крови! А может быть, всех уничтожат? На все способны паны шляхтичи. Разве есть предел злодейству их на этом свете?

Чего только не врали про казаков! А вот пошли же к ним опришки. Пошли к ним посполитые – и поляки и украинцы. И как видно, между ними согласие братское и никакого раздора нет. А что только не говорил пробощ Кращинский! Дьяволами лютыми изображал православных.

Не спит Навария. И не спят в эти грозовые ночи во многих селах и городах Речи Посполитой.

«Погубили нашу отчизну папы-шляхтичи!»– горестно говорит шорник Кручек про себя, возвращаясь в свой дом.

И Стах Лютек, едучи на коне рядом с Павлом Федорчуком, мечтает вслух:

– Кабы так было, Павлусь, чтобы без панов жить нам! Славно зажили бы люди! Бедным труженикам из-за чего воевать? Земли, лугов, мельниц для всех хватило бы. Славно было бы, правду говорю.

– Еще бы! – пылко откликается Федорчук. – Если бы так было!

Но нет, однако, уверенности в сердце у Стаха Лютека, да и у Павла Федорчука, что можно добиться этого. Хотя и мало панов, но в силе они. Как это понять: ведь немало у них жолнеров из посполитых, из мужичья черносошного, а не подымают свое оружие на панов, больше того – выполняют их приказы, да еще своих братьев хлопов терзают… Как это все понять? Ведь Костку они, те жолнеры, побили, а сколько раз на их отряд нападали…

А по правде говоря, если бы всем миром, всем людям посполитым во всех краях собраться в одно войско, тогда и панам пришел бы конец!

Много мыслей волнует Стаха Лютека.

– Оттого и беда вся, – говорит Павло Федорчук, нарушая молчание. – Как только припечет шляхте, как увидит она, что свои маетности теряет, так и начинает мириться меж собою.

– Да настанет ли такое время, что панов вовсе не будет на свете? – задумчиво спрашивает Стах Лютек.

Молчит Павло Федорчук. А ведь верно – как хорошо жилось бы людям без панов! Жили бы и решали все сообща. Ни перед кем не надо спину гнуть в три погибели, ни панщины тебе, ни издевки, ни обиды. Словом, люди, а не хлопы, люди, а не чернь. И самые эти слова – хлопы, чернь, быдло, – которые панство, чтобы унизить людей, выдумало, забылись бы, так же как и слово «пан».

– Будет когда-нибудь и такой светлый час! – убежденно говорит Федорчук Лютоку. – Будет! Но когда – не знаю, Стась.

…В сером небе уже занималась заря. Отряд вышел на широкий шлях, ведший в сторону Львова. Оттуда доносилась пушечная стрельба. Атаманы Лютек и Федорчук решили послать разведку, а отряду приказали пока что укрыться в лесу.

Разведка вернулась только к ночи и сообщила, что кварцяное войско Потоцкого стало табором в Слонигрудке, где с запада его прикрывают болотистые луга, а по обе стороны лесок. Должно быть, там решили они дать бой Хмельницкому.

Наутро отряд двинулся к Слонигрудку.

20

Хмельницкий сбросил плащ на руки джуре и пошел напрямик, полем. За ним шли Богун, Пушкарь и Трубецкой. От польского лагеря тянуло дымом костров, едва слышны были приглушенные голоса. По правую руку порой мерцали слабые огоньки. Там был Слонигрудек. В городе со всеми своими хоругвями окопался Станислав Потоцкий. Здесь он выдал напыщенный универсал, обращенный к жолнерам. Взятый казаками пленник передал им тот универсал, и гетман при свечах прочитал его старшине.

На этот раз коронный гетман не хвастался и не обещал притащить Хмеля в Варшаву на аркане.

Ровно и неторопливо шагая к казацким шанцам по узкой тропинке, Хмельницкий мысленно повторял слова универсала: «Станислав Потоцкий из Потока, коронный гетман Речи Посполитой, краковский каштелян, брацлавский, нежинский, каменец-подольский и иных городов староста, великий сенатор и региментарь. Я обращаюсь к вам и зову без жалости рубить все войско схизматское, не давая пощады даже тем, кто на милость нашу захотел бы сдаться…»

Сам не замечая, Хмельницкий заговорил вслух:

– Поздно призываешь, Станислав Потоцкий, не поможет!

То ли на его голос, то ли услыхали ужо их шаги, но из тьмы властно и с угрозой прозвучал оклик караульного:

– Кто идет?

В следующую минуту то, что казалось низеньким кустом, зашевелилось, и перед ними в нескольких шагах вырос сторожевой казак.

– Кто идет? – спросил он еще более грозно.

– Свои, – тихо отозвался Хмельницкий.

– Мне это все равно. Говори пароль и стой на месте, а то стрелять буду. Пароль говори!

– Переяслав! – пробасил Хмельницкий.

– Москва, – ответил казак, добавив мягче: – Проходи! – и попятился, узнав гетмана.

Хмельницкий кивнул довольно. Подумал одобрительно: «Хороший пароль». Повторил громко:

– Переяслав – Москва.

Спросил Богуна:

– Это ты такой пароль и отзыв придумал?

– Я, гетман!

– Хорошо придумал! Веще!

Поддерживаемые под локти казаками, Хмельницкий, Пушкарь, Богун и Трубецкой спустились в траншею.

Перед ними, точно огонек по фитилю, пополз шепот:

– Гетман! Гетман идет!

Коротко переговариваясь с казаками, Хмельницкий медленно обходил траншеи.

Спрашивал:

– Пули есть? Хватит пороху?

Со всех сторон слышались торопливые ответы:

– Всего вдоволь, ясновельможный!

– Все есть!

Остановился перед кучкой казаков, там, где траншея, как бы расступаясь, образовала глубокий ров. Казаки окружили гетмана и старшину.

– Чигиринцы? – спросил, хотя хорошо знал, что здесь стоят именно они.

– Да, ваша милость, – поспешно отозвался есаул Ходыка.

– Терновой тут?

– Терновой! – крикнул есаул. – Э-гей, Терновой!

Кто-то сказал:

– Пошел по «языка» Терновой.

– Может, и не вернется, – заметил чей-то басок.

– Воротится и «языка» приведет, – уверенно проговорил Хмельницкий. – Чтоб сотник Мартын Терновой да не воротился? Такого не будет…

– Дозвольте вашей ясновельможности сказать: Терновой Мартын теперь в казаках числится…

Ходыка тут же пожалел о своих словах. Но было поздно.

– Был в казаках, а теперь снова сотник. За тем пришел, чтобы ему сказать. Есаул, ты ему о том скажешь, когда воротится…

– Сделаю, как велено, ваша ясновельможностъ, – подавляя обиду, угодливо сказал Ходыка.

– Скоро, казаки, начнем, – сказал Хмельницкий, набивая трубку.

Десяток рук протянулся к нему с тлеющими трутами. Послышалось разноголосое:

– Закуривай, пан гетман!

Взял у ближайшего, закурил, затянулся дымом.

– Это уже не под Зборовом и не под Батогом.

«Берестечко пропустил», – подумал Богун, а Хмельницкий, будто угадав его мысли, сказал:

– И не под Берестечком это. Крепко побили ляхов на Белой Руси. Теперь пусть еще здесь получат, что положено, и успокоятся.

– Что ж, гетман, будем мы в Польше стоять отныне или как?

Спросил тот, кто подал трут. Казаки затаили дыхание. Хмельницкий вынул трубку из зубов, сказал тихо:

– А на что нам Речь Посполитая? Мы у себя, в своем краю, всего вдосталь имеем. Пускай они себе на своих землях живут, а мы на своих. А полезут к нам – снова всыплем, как на Москве говорят, березовой каши.

– Вот это справедливо!

– Так и действуй, пан гетман!

– Чтобы к нам не лезли со своими вызувитами да униятами!

– Действуй, пан гетман, так, чтобы змеиное отродье не плодилось!

Внимательно выслушал казаков.

И позднее, уже у себя в шатре, нагнувшись над листом пергамента, где показаны были псе вражеские позиции, окопы и засады, с поименованном пушек и полков, почему-то забыть не мог этих слов: «Действуй, пан гетман, так, чтобы змеиное отродье не плодилось!» А змеиное отродье давало себя знать и здесь, под Слонигрудком. Вот Глух только вчера доложил: какие-то лиходеи в трех сотнях подрезали лошадям жилы на ногах. Поймали гадов, но этим причиненной беды не исправишь. На допросе признались – подосланы Потоцким. В полку у Пушкаря кто-то выкрал все запалы. А в селах и городах, уже взятых, находили фальшивые универсалы за его, Хмельницкого, подделанной подписью о том, что всех поляков, невзирая на пол и возраст, казаки должны уничтожать. Прямо из кожи лез враг. Господи! Да чему тут удивляться? Ведь это Игнатки Лойолы заповедь, вожака вызувитского отродья. Разве Ватикан когда-нибудь отказывался от нее?

Когда полковники и воеводы покинули шатер гетмана, он велел джуре Иванку привести из лесного родника свежей воды. Долго плескал ею на разгоряченное лицо. Крепко вытерся рушником и вышел из шатра. На темно-синем небе мерцали звезды. Семизвездный Воз клонился к востоку, и огнистый Сириус плыл в серебряном кольцо.

За темною громадой леса угадывался польский табор. Хмельницкий знал – сила там немалая, еще, может, и не с первого удара посчастливится ворваться в Слонигрудек. Но точно так же знал он, что рядом с ним, в одном ряду стоит непоколебимый союзник, побратим, который не предаст и не отступится, если неожиданно нахлынет беда, а если будет победа, то и она будет общей. Как много это значило, – он ощущал всем своим существом, и уже это одно рождало спокойствие и уверенность.

Пока там шведы раскачаются, пока король Ян-Казимир, который, как стало известно этим вечером, бежал в Силезию, приступит к новым действиям, важно было разбить кварцяное войско, чтобы оно больше не поднялось ни в этом году, ни в ближайшие несколько лет.

…И когда прискакал казак от Богуна с вестью о том, что его полк вышел в тыл Потоцкому, переправившись через пруды на плотах, и завязал бой на окраине Слони-грудка, Хмельницкий приказал трубить тревогу. И сразу предрассветная тишина наполнилась тяжелым топотом десятков тысяч ног, багряное зарево заколыхалось над лугами, и пушки грянули в таборе.

– Слава!

– Ура! – громово покатилось над траншеями.

Полки казаков и стрельцов двинулись в бой.

– Коли! – приказал Хмельницкий.

– Коня гетману! – крикнул Демьян Лисовец.

Из темени вынырнул казак, держа за повод коня. Хмельницкий неторопливым шагом подошел к аргамаку белой масти. Джура Иванко держал стремя. Гетман легко вскочил в седло, и мигом села на коней вся свита. Генеральный хорунжий Томиленко развернул прапор гетмана. Широкое полотнище из двух полос черного и желтого шелка с золотым крестом на древке взвилось над головами конников.

Со всех сторон окружали долину Слонигрудка казацкие и стрелецкие полки.

…Хмельницкому, Бутурлину и Трубецкому было хорошо видно со стены полуразрушенной крепостцы, только что захваченной стрельцами, как, развернувшись в две лавы, летела, будто на крыльях, казацкая конница, как высыпала из траншей с мушкетами и аркебузами в руках пехота, как, размахивая саблей, мчался галопом на бешеном своем жеребце полтавский полковник Мартын Пушкарь.

Из польского табора непрерывно били пушки. Вот уже засверкали на солнце латы рейтаров, гусарские шлемы и длинные мечи латников. Но за спиной у поляков, в самом Слонигрудке, все шире вставало зарево пожара. Тускло-багровые полосы огня поднимались в небосвод, и дым густо заклубился над городом.

Внизу, под стеной крепостцы, где стояли гетман и воевода со старшиной, строились чигиринцы. Они ожидали знака и с трудом сдерживали борзых застоявшихся коней. Когда с поля битвы появились первые телеги, везшие раненых, Хмельницкий, подсчитав казаков и стрельцов, лежавших на телегах, забеспокоился. Мелькнула мысль: как бы не побили там, в городе, богунцев, прежде чем главная баталия закончится успехом… С тревогой сказал о том Бутурлину.

…Третий час шел свирепый бой, а Слонигрудек все еще оставался в руках противника, хотя казаки были уже за стенами и яростно бились с жолнерами, беря приступом каждый дом, каждую ограду.