Текст книги "Переяславская рада. Том 2"

Автор книги: Натан Рыбак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 52 страниц)

Демид ответил на приветствие чужеземца, сделав вид, что не узнает его. Но когда Виниус тронул Демида за плечо, сказав: «Это ты есть Один кожух с половиной? Вот где пришлось увидеться!» – тот ответил:

– Я и есть Демид Пнвторакожуха.

Адам Виниус молча смотрел на Демида. Сам не знал почему, но встреча с рудознатцем встревожила его. Больше того – он склонен был видеть в этом дурную примету.

Демид, заложив руки за кожаный фартук, стоял возле домницы и, казалось, ожидал, что еще скажет чужеземец: догадывался, каким ветром занесло его сюда! Но Виниус ничего не сказал, пошел дальше, и следом за ним заторопились Гармаш и Медведь.

После обеда Виниус начал вдруг торопить Гармаша и обратный путь. То говорил утром – побудет в Веприке дня три, а тут захотел немедля ехать. В другой раз Гармаш стал бы уговаривать, но теперь, погруженный в заботы, каких прибавил Внниус, согласился. Управителю велено было поступать в отношении готового железа, как прежде, жалованье рудницким людям выдавать исправно. Медведь взмолился:

– А на что им деньги? Рыбу ловят, хлеб сеют, овощи имеют. Мы же с них ни очкового, ни рогатого, никакого другого чинша не берем. В Остре один карп стоит десять грошей, а тут даром ловят сколько вздумается…

Гармаш подумал и сказал:

– А ты лучше жалованье давай им, а за карпов и прочее чинши правь.

На том и порешили. Платить поденно по пятнадцати грошей. Только Демиду Пивторакожуха пятьдесят грошей на день.

…Подъехал рыдван. Виниус, не глядя ни на Медведя, ни на Гафийку, уселся. Гармаш ласково сказал управителю:

– Так ты гляди же, пан добродий!

Кряхтя, полез вслед за Виниусом. Уже из рыдвана глянул на Гафийку. Она с усмешкой, исподлобья смотрела на Виниуса и Гармаша. Гармаш ткнул возчика Онисима кулаком в спину. Лошади тронулись. За рыдваном взвилась пыль. Медведь долго стоял у ворот.

Над Веприком высоко в небе кружили коршуны. Испуганно закудахтала во дворе у Пивторакожуха наседка. Александра с тревогой поглядела на небо, для безопасности загнала наседку с цыплятами в сени. Василько, приоткрыв рот, спал на лавке. В хате пахло травой и лампадным маслом. В красном углу под иконой тускло мерцал огонек. Было тихо и покойно.

«А где-то страшная война идет», – подумала Саня, и печаль охватила ее сердце.

29

Ставка короля Речи Посполитой Яна-Казимира расположилась в Гродне, в замке подканцлера Любомирского. Король желал быть ближе к месту совершающихся важных событий. А по прибытии печальных вестей от коронного гетмана Станислава Потоцкого он решил, что здесь, на Белой Руси и в Литве, его присутствие будет много значить и, одержав победу над Москвой и Хмельницким, он легко приберет тогда к рукам схизматиков на юге.

Сюда, в Гродно, заранее предупрежденные, прибыли со своей свитой литовский коронный гетман Януш Радзивилл, польный литовский гетман Винцент Корвин-Гонсевский и коронный гетман Ланскоронский.

Появление в Гродне названных высоких региментарей Речи Посполитой говорило о том, что здесь должен состояться важный военный совет.

В сумрачных покоях дворца стало шумно. Звенели шпоры офицеров королевской свиты. Тяжело топали ботфортами караульные гвардейцы. Суетилась челядь. Вход в королевские покои охраняли швейцарцы в латах.

На древних каменных стенах замка день и ночь сторожили дозорные, а на главной башне, над караульней, реял но ветру личный малиново-белый штандарт короля с золотым орлом на древке.

Сюда, в Гродно, прибыл и папский нунций Иоганн Торрес. и с ним Ян-Казимир провел наедине несколько часов. После этой беседы нунций сказал Янушу Радзивиллу:

– В сердце нашего короля утвердилась уверенность в предначертанной ему небом высокой миссии – искоренить племя схизматиков. Святая церковь с ним.

Януш Радзивилл думал об этом иначе. Несколько дней назад он через доверенное лицо получил письмо из Стокгольма, от бывшего подканцлера Радзеевского, в котором сообщалось, что на шведский престол вступил Карл-Густав Х; если Януш Радзивилл хочет сохранить при себе гетманскую булаву, он знает, что для этого надлежит делать…

На пограничье уже шли бои с московским войском. Казаки Хмельницкого без боя взяли несколько десятков сел и обложили Старый Быхов.

Совет в Гродне мало что мог изменить, если Карл-Густав и не покинул мысли взять под свой скипетр и Речь Посполитую. Во всяком случае, действия Радзеевского имели дальний прицел. Но кто бы ни был королем Речи Посполитой – Карл-Густав или Ян-Казимир, – Хмельницкого нужно было уничтожить, Московское царство разгромить, Смоленск не отдавать и раз навсегда подавить казаков, чтобы своим внукам-правнукам завещали никогда не подымать руку на шляхетное панство могущественной Речи Посполитой.

Однако на всякий случай не мешало еще раз попытаться уговорить Хмельницкого отложиться от Москвы. Посему предложение канцлера Лещинского – послать письмо Хмельницкому – пришлось по нраву Янушу Радзивиллу, и он задумал употребить для этой цели полковника Антона Ждановича, которого держали в Шкловском замке как пленника.

А когда стало известно, что в Варшаву прибыл посол турецкого султана Осман-паша, Ян-Казимир повелел канцлеру Лещинскому привезти его в Гродно.

Посол должен был убедиться, что король своею особой возглавил посполитое рушение. Сие означало: все вооруженные силы королевства ныне соединены под королевскою булавой. Налицо теперь полное согласие короля с сенаторами. И вовсе ни к чему глупая шутка: «Сколько панков, столько гетманков», – какою при многих дворах оскорбляют достоинство Речи Посполитой, державы от моря до моря. Теперь не было уже разлада между великими региментарями. На время похода король своим указом лишил сейм права «не позвалям», которым можно было опротестовать, лишить силы и отклонить любой приказ короля, пренебрегая его монаршею волей.

Обо всем этом коронный канцлер Лещинский подробно рассказал высокому турецкому послу Осман-паше по дороге из Варшавы в Гродно. он не скрыл от посла и того, что теперь на Литве и в Белой Руси собрано много пушек и шестьдесят пять хоругвей, общим числом в сто пятьдесят тысяч жолнеров, а на юге, под булавой Потоцкого, тоже стоят значительные силы. Турок охотно согласился на поездку в Гродно. Поскольку миссия его была конфиденциальной, турок договорился с канцлером, что при въезде посла в королевскую резиденцию пушечного салюта не будет, так же как и почетного караула, какой полагался по чину во время прибытия высокого посла, да еще от такого могущественного властителя, как султан Турции.

Карете надлежало подъехать к боковому входу, где посла должны были встретить королевский маршалок Тикоцинский и литовский коронный гетман Януш Радзивилл. Этого достаточно, чтобы сохранить чин и подчеркнуть уважение к высокой особе посла.

Посол и канцлер договорились в Варшаве также и о том, что султанский фирман королю посол не вручает сейму, а прочтет его только королю, в присутствии великих регимеитарей, по-турецки. Затем все перескажет по-польски толмач.

В дороге Осман-паша больше слушал, чем говорил. Его завет был – пусть болтает языком тот, кто считается хозяином. Чем молчаливее и чем скупее будет на слова посол, тем загадочнее в глазах канцлера предстанет его особа.

Канцлер говорил, а посол слушал и зорко поглядывал вокруг. От его внимания не укрылись многочисленные отряды гусар, рейтаров, драгун, двигавшиеся на восток.

Внимательно присматривался он к пушкам, которые встретили уже под самым Гродиом. Пушек было немало. Посол успел насчитать до девяноста… Все они были новенькие. А рядом по целине бесконечной лентой тянулись телеги с ядрами.

Осман-паша так увлекся своими наблюдениями, что и не заметил, как замолчал канцлер. Тот с удовольствием подумал про себя: численность войска поразила Осман-пашу. Осман-паша дружески улыбнулся канцлеру и почему-то вспомнил Овидия.

– Мудрые слова Овидия навеяла мне на мысль весна: «Будем есть, пить, любить», – сказал посол.

– В любви – наслаждение, но слава – в ратных подвигах. Некогда сказал об этом несравненный Хафиз, – откликнулся канцлер. – Когда думаешь о другом, можно вспомнить и Хафиза и Овидия. Это не вредит делу.

Канцлер и посол хорошо понимали друг друга.

Солнце садилось, когда карета, окруженная конвоем королевских драгун, въехала по висячему мосту в гродненский замок. Занавески на окнах кареты были спущены, и посол не видел, как замерли жолнеры, держа перед собой мушкеты.

Но не о почестях думал в эти минуты посол.

…Далее все происходило, как и предполагалось. Осман-паша неторопливо прижимал руку ко лбу, к губам, к сердцу. Януш Радзивилл склонял голову в почтительном поклоне, маршалок Тикоцинский поддерживал высокого посла под локоть так осторожно, точно локоть был из фарфора. Светильники на стенах освещали дорогу. Шаги тонули в мягких, пушистых персидских коврах. У входа в королевские покои послу поднесли золотую миску с водой. Он омочил кончики пальцев. Сам маршалок протянул полотенце. Посол точно так же чуть прикоснулся к нему.

Толмач Селим раскрыл черную, в золотых инкрустациях, шкатулку. Осман-паша вынул из нее пергаментный свиток – султанский фирман. В этот миг дверь растворилась, и посол, прижав правую руку ко лбу, а левой рукой прижимая к сердцу фирман, перешагнул порог.

Закат еще сиял за окнами дворца розовым цветом яблонь, но в золотых канделябрах мерцали свечи и в глубине камина, за спиной короля, пылал огонь.

Ян-Казимир сидел в высоком кресле. он был в простом мундире своего драгунского полка – в голубом камзоле – и в накинутой поверх него горностаевой мантии.

Сокращалось расстояние между ним и послом, и менялись лица присутствующих. Все – и любезные улыбки, и внимательный взгляд, и тихая речь – имело целью подчеркнуть: посол – дорогой и уважаемый гость, его принимают с открытой душой.

Осман-паша, казалось, переломился в талии, очутившись перед самим королем. Мелькнула мысль: возможно, Ян-Казимир не заслуживает такого почета от посла турецкого султана, но от этого Высокая Порта не обеднеет. Еще неизвестно, чем окончится новое посполитое рушение… Пусть пока будет так…

Король спросил, здоров ли его светлый и мудрый брат Мохаммед IV, и остался весьма доволен ответом, что здравие султана превосходно и мудрость его неисчерпаема. Затем Осман-паша развернул пергаментный свиток. Король сидел. Радзивилл, Гонсевский, Ланскоронский, Лещинский и Тикоцинский стояли. Толмач замер на ковре, преклонив колено.

Осман-паша торжественно читал фирман:

«…Султан Мохаммед Четвертый – его величеству, своему светлому брату, королю Речи Посполитой, Яну-Казимиру Ваза. Я, султан Мохаммед Четвертый, брат солнца и луны, внук и наместник божий, владетель царства Македонского, Вавилонского, Великого и Малого Египта и многих иных земель, подвластных мне и священному дому моему, царь над царями и властитель над властителями, в великих провинциях моих надежда и радость мусульман, неотступный охранитель гроба Иисуса Христа, посылаю тебе, возлюбленный брат мой, своего высокого посла, верного слугу моего Осман-пашу, в словах которого будут моя мысль и моя воля, и ты можешь ему довериться, как мне самому. Твои грамоты читаны мною с уважением и вниманием. Ты на западе, я на востоке должны пребывать на веки вечные в могуществе и силе. Пускай прославленная мудрость твоя и отвага, известная всему рыцарству на свете, станут тебе проводниками. Рука моя к тебе простерта и готова пожать твою руку».

Закончив чтение султанского фирмана, Осман-паша опустил веки и стоял так, покуда толмач не повторил фирман слово в слово по-польски.

Король взял фирман из рук Осман-паши и передал его канцлеру. Поднялся. Это был знак – аудиенция окончена. Осман-паша пятился к дверям. Коронные гетманы, маршалок и канцлер, кланяясь, наступали на него. Казалось, посол боится показать им спину…

Тою же ночью Осман-паша имел доверительную беседу с королем. При этой беседе, происходившей уже без толмача, присутствовали нунций Торрес и канцлер Лещинский.

Король завернулся в широкий плащ. Хотя в камине пылал огонь, его знобило. От стен покоев несло сыростью. Толстый Осман-паша едва умещался в низеньком кресле. Склонив голову набок, прижав правую руку к сердцу, он внимательно слушал неторопливую речь короля. Безбородое круглое лицо турка, кроме внимания, ничего но выражало.

Король говорил подробно. Вспоминалось и давнее и близкое. Взаимные обещания вечного мира, общие обиды, испытанные от Москвы, дерзость запорожских казаков, неблагодарность бунтовщика Хмельницкого, который, как доподлинно известно, обещал вырезать всех татар в Крыму и сбросить с мечети Айя-София святой полумесяц.

Теперь, когда король собрал многочисленную, до зубов вооруженную армию, когда многие королевские дворы будут ему помогать, пора и Высокой Порте начать действовать.

Ян-Казимир пожал плечами и замолк. Лукавый Осман-паша только раздражал. Будь на то его воля, не разговаривал бы с турком… Но, чтобы усмирить схизмата Хмеля, можно перенести и нечто большее, чем переговоры с Осман-пашой…

Заговорил канцлер:

– Теперь нам нужно обоюдно откинуть былые несогласия и раздоры. Русский медведь вылез из берлоги. Сегодня он движется на запад, но завтра он поползет на восток… То, чего не успели сделать Батый и Чингисхан, чего не удалось осуществить тевтонским рыцарям, могут достичь король Речи Посполитой и султан Турции. Теперь самое время усмирить зверя, накинуть цепь ему на шею. Всему свету известны мудрость и твердая воля великого султана Мохаммеда Четвертого. Нужно, чтобы он отдал приказ Бахчисараю выступить против Хмельницкого. Хан Ислам-Гирей вел двойную игру. За это он поплатился жизнью, погибнув от руки того же Хмельницкого. Это теперь доподлинно известно. От великого визиря зависит, чтобы новый крымский хан Магомет-Гирей стал союзником Речи Посполитой и врагом Москвы и Хмеля.

Лещинский перевел дыхание. Вспышки огня в камине осветили худощавое лицо канцлера, почти утонувшее в белом жабо. Черный парик опускался на плечи длинными, давно не чесанными прядями.

Ян-Казимир закрыл глаза. Не хотелось видеть ни турка, ни канцлера. В эту минуту ему все опротивело. Послать бы к дьяволу в пекло, в геенну огненную турка, татар, Лещинского с его путаными переговорами, бешеным вихрем ворваться в украинские земли и жечь, вешать и сажать на кол, испепелить всю землю схизматиков, чтобы трава не росла на ней и сто лет спустя…

Король скрипнул зубами. Турок встрепенулся, посмотрел удивленно. Лещинский только переглянулся с нунцием и снова заговорил. Голос у канцлера был скучный и скрипучий. Ян-Казимир, тяжело вздохнув, подумал: «Под такую речь хорошо спится. Может, и Осман-паша спит?»

Осман-паша не спал.

Масленые глазки посла беспокойно перебегали с каменного лица нунция на долговязую фигуру канцлера. Турок понимал одно – сейчас его время. Он слушает и молчит. Иногда для респекта можно согласиться, кивнуть головой. Но пока ничего не нужно обещать. Так повелел великий визирь. Такова воля султана.

Ляхистан в затруднении. Ватикан изнывает в тревоге. Теперь Венеция должна уступить. Обстоятельства складываются в пользу Оттоманской империи. Хмельницкий вместо с Москвой завязли в этой войне надолго. Теперь им не до Высокой Порты. Зато Высокой Порте до них. Обстоятельства складываются в пользу Турции. Война за Крит будет закончена успешно. «Русский медведь будет биться с польским туром, – говорил в Стамбуле визирь, – мудрый султан Мохаммед IV будет выжидать». Неверные попали в большие затруднения. Пусть вывертываются сами, Это уже не что-нибудь, если сам римский папа прислал своего посла к султану. Но Осман-паша прибыл в Речь Посполитую, ставку короля, как посланец доброй воли, представитель великого султана. Он должен слушать внимательно, почтительно. И он слушает и даже сочувствует.

Пусть они говорят долго. Чем дольше и чем больше, тем для него лучше. Если собеседник многоречив, это значит – под ногами у него почва колеблется, он старается словами прикрыть свое убожество. И потому Осман-паша умеет хорошо слушать. Это тоже много значит в переговорах. Все имеет свой конец – учит Коран. Источник, как бы ни был он глубок, имеет свое дно, а на пути дня всегда стоит ночь. Поэтому нет сомнения, что канцлер закончит свои жалобы и советы. Эта надежда наполняет Осман-пашу терпением. Осман-паша знает, что сказать, когда канцлер закончит, – всего несколько слов, но они будут весить больше, чем десять тысяч слов болтливого канцлера.

Наконец наступает его очередь.

– Султан повелел сказать своему светлому брату – крымская орда будет на стороне Речи Посполитой. Тридцать тысяч янычаров стали гарнизоном в Хотине. По слову султана они выступят. Султанский флот готов выйти в море.

Осман-паша увидел – лица собеседников повеселели. Скрывая усмешку, он продолжает:

– Великий султан сказанное мною осуществит в том случае, если Речь Посполитая именем короля признает навечно принадлежность Каменца-на-Днестре Оттоманской Порте. Речь Посполитая именем короля признает сто пятьдесят тысяч пленников, взятых в ясырь в прошлых войнах в королевстве польским, собственностью султана. Речь Посполитая именем короля признает султана единственным защитником гроба Иисуса Христа и отказывается на вечные времена принимать участие в крестовых походах. Речь Посполитая не будет больше поддерживать Венецию в войне за Крит.

Осман-паша поднял голову. Теперь он хотел видеть лица короля, канцлера и нунция. В палате настала тревожная тишина. Только, как отзвук далеких выстрелов, потрескивали дрова в камине. Король вопросительно взглянул на нунция Торреса. Тот опустил веки. У Лещинского дергался правый глаз. Канцлер чувствовал, как стынут ноги в ботфортах, подбитых мехом.

В эту минуту слово короля могло превратить в ничто все, во имя чего столетиями вела войну Речь Посполитая. Лещинский больше, чем кто-либо иной, знал: заключить союз с турецким султаном на таких позорных условиях – это прежде всего обречь на провал посполитое рушение. Первою поднимет голос вся чернь от Люблина до Кракова. Чернь первая отшатнется: чего доброго, будет держать руку Хмельницкого.

Молчание затягивалось. Наконец Ян-Казимир решительно поднялся и, протянув руку к настенному зеркалу, в котором он видел себя во весь рост, проговорил резко по-французски:

– Nous sommes d’accord![18]18
  Мы согласны! (франц.)


[Закрыть]

Лещинский побледнел. Но прежде чем он успел эти слова перевести по-турецки, он услыхал спокойный ответ турка, также по-французски:

– Votre Majeste! Je vous remercie infiniment![19]19
  Ваше величество! Я вам бесконечно благодарен! (франц.)


[Закрыть]

Низко склонив голову, как полагалось по чину перед королем Речи Посполитой, Осман-паша видел в этот миг перед собой одобрительную улыбку на устах великого визиря. Кто осмелится сказать теперь, что Осман-паша не лучший дипломат у великого султана! Мысль его унеслась далеко от Гродна. Перед глазами возникли белоснежный дворец, стройные минареты и скованные попарно, нога к ноге, пленники – поляки и украинцы, которые рубят скалы, изнывают, прикованные до конца жизни, на галерах, роют, как кроты, землю… Нет, никогда не видать им воли… Это он, Осман-паша, решил сегодня их судьбу навеки.

И может быть, не за горами тот день, когда и канцлер, и нунций, и даже сам король будут, как псы на цепи, заглядывать в глаза ему, Осман-паше…

Как бы отгоняя от себя эти приятные видения, посол султана пожимает плечами и еще ниже склоняет голову перед королем, крепко прижимая руку к сердцу, и с жирных губ посла сползают сладкие, как шербет, слона:

– Вечна дружба держав наших, как вечен Коран, и нерушимо слово султана, как нерушима мудрость Магомета. Изменник Хмельницкий будет целовать сапоги вашего величества.

И уже то, что говорит Осман-паше канцлер Лещинский, посол не слушает. С варшавскими переговорами покончено, теперь пора направляться в Стокгольм. Там придется попотеть. Карл-Густав не Ян-Казимир, но, хвала аллаху, вряд ли он рад тому, что царство Московское взяло под свою руку Украину и снова находится в силе и могуществе. И разве не хотелось бы тому Карлусу видеть Речь Посполитую под своим скипетром?..

КНИГА СЕДЬМАЯ

1

Земля горела под ногами кварцяного войска на Белой Руси и в Литве. От Вильны до Смоленска зарева пожаров стояли над шляхетскими усадьбами. Тревожно звонили колокола в костелах. Шляхта поспешно покидала насиженные гнезда. Над дорогами день и ночь стояли тучи пыли. С горечью глядели паны из своих карет и рыдванов на золотые волны пшеницы, катившиеся от края до края неба, на густые вишневые и яблоневые сады. За спиной уже слышен был нарастающий гул пушечных выстрелов. Оглядывались со страхом, крестились и торопили слуг, чтобы скорее гнали лошадей, а то, не дай бог, еще настигнут казаки, или стрельцы, или, того хуже, собственная чернь выскочит из ближнего овражка с кольями и косами…

…Литовская шляхта бежала за Вислу. Искала пристанища в Варшаве или Кракове, на коронных землях.

Коронный гетман литовский, князь Януш Радзивилл, возвратись из Гродна после военного совета у короля, не знал ни дня покоя.

С каждой неделей вести были все хуже.

Теперь уже нечего было надеяться на помощь гетмана Потоцкого. Он сам, пся крев, старый гуляка и болтун, как побитый пес, зализывал раны после уманского поражения.

Кто-кто, а Януш Радзивилл хорошо знал – раньше, чем будущей весной, Потоцкий и с места не сдвинется. Дай бог, если татары весной пойдут ордой на Украину…

Лазутчики, разосланные Радзивиллом, принесли печальные вести. Выслушав их сообщения о численности казацкого и стрелецкого войска, Януш Радзивилл решил отказаться от прежнего своего намерения – встретить врага в чистом поле и там его разгромить. Гораздо вернее, рассуждал коронный гетман, отсиживаться в крепостях. Таким путем можно задержать врага хотя бы до осени, заставить его топтаться на месте, а тем временем снова ударит Потоцкий.

Наибольшую надежду Радзивилл возлагал на крепости и замки в Могилеве, Иовом и Старом Быхове, Орше, Мстиславле, Друе, Рославле, Дорогобуже.

Про Смоленск и говорить не приходилось. Туда в помощь воеводе Филиппу Обуховичу литовский коронный гетман послал генерала Корфа с пятью тысячами рейтаров и двадцатью пушками.

В Смоленск приезжал сам архиепископ, примас Гнезненский. Служил мессу в Варварииском костеле, сооруженном еще королем Сигизмундом в память победы над московитами.

Януш Радзивилл, как протестант, мог бы не присутствовать на этом архиепископском служении. Но он стоял среди высокой шляхты и внимательно слушал примаса. Архиепископ Гнезненский богом заклинал католиков, все войско шляхетское не щадить жизни ради достижения победы над еретиками. Под высокими мрачными сводами Варваринского костела гулко раздавались грознью слова примаса:

– Многоглавый дракон движется на наши святые земли. Хочет он испепелить костелы, истребить всех людей католического вероисповедания, отдать наших жен и дочерей на поругание казакам и черни Хмельницкого. Не дадим же, дети мои, черной схизматской ночи затмить светлый день святой веры католической!

И шляхтичи и шляхтянки, в исступлении падая на колени (Радзивилл тоже преклонил колено), со слезами на глазах вопили:

– Не дадим!

– Не позволим!

– Нex бендзе похвалена матка бозка![20]20
  Да будет благословенна матерь божия! (польск.)


[Закрыть]

– Нex жие Жечь Посполита от можа до можа![21]21
  Да здравствует Речь Посполитая от моря до моря! (польск.)


[Закрыть]

– На Москву! – воскликнул воевода Обухович, обнажив меч и потрясая им над головой.

– На Киев! – завопил генерал Корф, наливаясь кровью.

– Доминус вобискум![22]22
  С вами бог! (лат.)


[Закрыть] – торжественно повторял примас, возведя очи к высоким сводам костела.

…В тот же день жолнеры разбили на рынке несколько лавок, принадлежавших православным купцам, подожгли православную церковь на Замке, престарелого игумена Покровской обители отца Мелентия облили дегтем, вываляли в перьях, и накинув на шею петлю, водили по городу, принуждая его бить поклоны перед костелами и креститься по-католически.

Двоим полякам, которые не стерпели такого надругательства над духовною особой и пытались пристыдить жолнеров, отрубили головы. К концу дня жолнеры начали жечь все дома, принадлежащие православным.

Януш Радзивилл и польный гетман Винцент Корвин-Гонсевский со своими гусарами выехали из Смоленска ночью, провожая архиепископа, примаса Гпезненского, который спешил в Гродпо, к королю.

Не теряя времени, Януш Радзивилл решил стать лагерем на речке Шкловке, имея за спиной неприступную Шкловскую крепость, сооруженную несколько лет назад славными фортификаторами – немцами и шведами. Шестьдесят пушек, пятьдесят пищалей и фальконетов, два полка латников, полк панцирных гусар и, наконец, глубокий ров шириной в сто сорок локтей, наполненный водой, защищали этот «железный орешек», как назвал крепость коронный гетман.

Януш Радзивилл мог бы быть спокоен, если бы не проклятая голытьба, которая изнутри начала творить свои злые дела. Будь то одни белорусы, жолнеры управились бы с ними. Но вместе с белорусской чернью бунтовала чернь литовская и польская. Едва пошел слух, что идет русское и казацкое войско, как чернь зашевелилась. Села, из которых ушли военные гарнизоны, загудели, как ульи.

Януш Радзивилл дал суровый приказ – беспощадно карать бунтовщиков, рубить головы и обезглавленные тела выставлять на площадях и дорогах, а ватажка бунтовщиков, хлопа Михася Огнивка, взять живым и привести в ставку коронного гетмана. Чтобы ускорить поимку своевольца, князь Радзивилл велел объявить жителям в городах и селах: тому, кто приведет живого бунтовщика, будет пожалована тысяча злотых.

Вскоре коронному гетману пришлось цену за голову Михася Огнивка повысить до двух тысяч злотых.

Однако Огнивко оставался на свободе.

Шел слух, что этот Огнивко находился в городе Могилеве, в толпе, именно тогда, когда польский комиссар читал грамоту коронного гетмана, и что, выслушав чтение, Михась Огнивко крикнул:

– Напрасно надеетесь! Вот я, тут, а меня все одно не возьмете, палачи!

Жолнеры кинулись в толпу, но Огнивко точно сквозь землю провалился. Не нашли!

Радзивилл, узнав о том, ударил кулаком по столу, приказал село Буду, откуда был родом схизматик Огнивко, сровнять с землей, а всех жителей вместе с попом посадить на колья вокруг церкви.

На третью ночь, когда будичане помирали на кольях, а гетманские жолнеры пьянствовали на радостях в маетке будичанского пана Гурского, появился Михась Огнивко со своими казаками.

Держа в руках факел, Михась Огнивко неторопливо ходил от кола к колу. Озаренный горячим смолистым пламенем, он останавливался перед каждым замученным и земно кланялся ему, как бы прося прощения за то, что явился причиной этих лютых мук. Кто еще не умер, глядел в глаза Огнивку. Точно с креста, снимали мученика с кола, и он отдавал дух на земле, не в силах даже застонать, хотя адские муки сжигали тело.

Увидал Михась и свою мать. Сестра уже была мертва. Михась стал перед матерью на колени, припал почернелыми от горя, сухими губами к синей, жилистой маленькой руке.

Наконец ротмистр Зацвилиховский, шляхтич Гурский, его жена и дочь получили возможность своими глазами увидеть бродягу и разбойника, злодея и палача, как писал о нем в грамоте Радзивилл.

Он стоял перед ними и смотрел им в глаза, точно хотел понять: как эти люди, у которых такие же руки и лица, как у него и его побратимов, у которых тоже есть матери и дети, сестры и братья, могли совершить такое злое насилие и надругательство?

Шелестели нежной листвой белокорые березки на майдане. Заря поднималась над Будой, и солнце заливало своим жарким сиянием обгорелые дома, развалины церковки, тела ста пятнадцати мучеников, снятых с кольев.

Будичанский пан Гурский, казалось, впервые увидел этого Огнивка. Знал, что есть на селе парубок Михась. Зиал, что сила в руках у него железная; когда-то на охоте спас самого канцлера Лещинского, который соизволил собственною особой прибыть в гости к пану Гурскому.

Раненый медведь напал на пана канцлера. Слуги и гайдуки разбежались. А хлоп Михась грудью встретил медведя. Разорвал ему пасть, вонзил нож в сердце и одолел, спас папа канцлера. Получил за это хлоп пятьдесят злотых. Мокрый от страха, вспоминал теперь пан Гурский, что те пятьдесят злотых, по его приказу, отобрал управитель у Михася в уплату за рогатое, которое задолжал отец Огнивка, хотя за этот же долг да еще за недоимку мостового сбора уже давно у Михасева отца увели волов.

И кто мог подумать, что этот хлоп станет предводителем бунтовщиков? Кто мог допустить, что белорусы, смирные и тихие, зажгутся примером украинской черни? И хочется пану Гурскому раствориться в воздухе, полном горького, едкого чада, хочется крепко-накрепко зажмуриться и думать, что это только страшный сон. К чему было до смерти забивать на конюшне старого Панаса Огнивка за обидные слова, сказанные управителю Ковальскому? Ведь вот Ковальский теперь в Могилеве, а он, пан Гурский, здесь. Понимает Гурский – быть ему в ответе за то, что выгнал селян из хат за неуплату чинша, заставил их зимой жить в лесных землянках. Напрасно поверил он грамотам коронного гетмана, призывавшего шляхту спокойно сидеть в своих маетках, ибо им, мол, обеспечены спокойствие и безопасность…

Дрожит от страха ротмистр Зацвилиховский. Он хорошо понимает, что ни шишак на голове, ни стальные латы – изделие данцигских оружейников – не спасут ему жизнь. Глаза его бегают, как мыши, и зеленое лицо окаменело.

Дрожат руки у жолнеров.

Когда мучили посполитых, насиловали дивчат, сажали на кол старую Параску Огнивко, руки были крепки и злы. А теперь?..

У жолнера Яся Гавронского из далекого польского села Гальковки, что в Краковском воеводстве, в мыслях сейчас его мать и сестра. Не может Ясь Гавронский отвести глаз своих от сурового лица Михася Огнивка. Зря болтали, будто он слеп на один глаз, без носа, что у него клейма на лбу и щеках. Вот он, статный, в белой рубахе, заправленной в широкие штаны, кое-где запятнанные кровью, на высокий лоб спадает русый чуб, острым крылом своим почти закрывая нос. Даже веснушки на носу Огнивка разглядел Ясь Гавронский.

«Кого же убил или замучил он, Огнивко? – невольно спрашивает себя Ясь Гавронский. – Почему на него охотятся жолнеры? Почему коронный гетман обещал за голову его две тысячи злотых? Разве он приходил в Краковское воеводство и сжег Гальковку, которая принадлежит пану каштеляпу Любовицкому? Или, может, он мать Яся или его сестричку Зофию обидел?» И от этих мыслей хочется Ясю упасть на колени и закричать, вымолить себе прощение. Но Ясь Гавронский понимает – не будет прощения!

– Выродки!

Это сказано тихо, очень тихо, но и жолнеры, и ротмистр, и пан Гурский услыхали эти слова. И они поняли – это конец. Понял и Ясь Гавронский. Не увидит он больше ни Гальковки, ни матери, ни сестры, ни невесты своей… Он упал на колени и закрыл лицо руками. А ротмистр Зацвилиховский, брызгая слюной и заикаясь, пробормотал: