Текст книги "Переяславская рада. Том 2"

Автор книги: Натан Рыбак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 52 страниц)

«Богдан Хмельницкий, гетман Украины с Войском Запорожским его величества царя Алексея Михайловича. Всем и каждому особенно ведать надлежит: Демид Пивторакожуха, казак Чигиринского городового реестра, на Московское царство в город Тулу выезжает и оттуда возврат к своему полку иметь будет, на что движение как ему, так и женке его и сыну безопасно и беспрепятственно быть должно. Понеже Демид Пивторакожуха нам верную службу служил, а ныне не при сабле, даруем мы оному казаку саблю нашу, о чем ведать надлежит всем разом и каждому особенно.

Дано в Переяславе дня Януария четырнадцатого, лета господня 1654.

Богдан Хмельницкий – своею рукой».

– Вот это так! – послышался чей-то полный удивления голос в толпе.

– Путь тебе вольный, – проговорил почтительно стрелецкий сотник, возвращая грамоту Демиду. – В помощь гетману твоему вон тот обоз поехал, – кивнул он головой в сторону пушечного обоза, удалявшегося от заставы. – Добрая сабля у тебя, добрая, – похвалил сотник. – А ну, покажи.

Демид снял с плеча саблю, подал сотнику. Тот умелой рукой вытянул ее из ножен, поднес к глазам.

– Изрядная сабля. Шляхту будешь брать ею хорошо. И что ж, у гетмана при поясе она висела? – с недоверием спросил у Демида.

– При поясе ли, того не знаю, а что мне собственноручно дал, о том и в грамоте прописано.

Сотник еще раз оглядел эфес, у которого на шнуре покачивалась белая кисть, вздохнул завистливо и возвратил саблю Демиду.

– А что, гетман как царь там, в черкасской земле? Или как? – полюбопытствовал кто-то из посадских.

– Не твоего разума дело! – строго прикрикнул стрелецкий сотник. – Знай свое!

– И мы на Украину, – сказал посадский, который недавно подшучивал над Демидом. – Соль везем, поташ.

– Вместе поедем, веселее будет! – Демид бегом кинулся к своим.

Александра встретила радостно. Все слышала и все видела. Выходит, грамота черкасского гетмана вон какая важная, что сам стрелецкий сотник с Демидом почтительно обошелся, точно ее Демид не простой рудознатец, а человек думный.

…На пятый день дороги верховой ветер сменился низовым; он ударил в лицо, пьянящий, шелково-мягкий ветер. У Демида ноздри задрожали.

– Эх, Леся, недолго уж нам странствовать!

Захотелось соскочить с саней на дорогу и бежать рядом с утомленными лошадьми. Может, так скорее. И хотя кругом лежал снег и зима, казалось, вовсе не собиралась покинуть землю, но Демида не обманешь. Что ни говори, а ветер остро пахнул весною. Когда Демид сказал о том Сане, она только улыбнулась. А он мог бы поклясться: если закрыть глаза, не видеть вокруг себя снегов, а только дышать, и все, то, ей-ей, пахнет ветер далекой южною степью и гладит лоб, точно шелковой китайкой, омоченной в днепровской воде.

11

Зима в том году в Киеве была снежная. По склонам Днепра холмистыми грядами лежал снег. Даже на четырех перевозах, соединявших правый и левый берега Дпеп-ра, намело его столько, что по приказу полковника Павла Яненка жители города сбрасывали снег лопатами. Войт Василь Дмитрашко и бургомистр Яков Головченко сами наблюдали, чтобы на мостках и на подъездном пути к Золотым Воротам было чисто и опрятно. В поле, за город, вышли цеховые люди с лопатами и кирками. Даже радцы и лавники и те трудились. Хотя руками работали мало, но все же суетились, бегали, кричали, присматривали, чтобы приказов войта и полковника никто не нарушал.

Бешено кружилась вьюга, словно Дикое Поле сошло с места и поползло на Киев. Как ни сгребали со шляхов снег целыми днями, а за ночь его насыплет столько, что наутро не узнать, где дорога. Откуда-то из дальней степи поднялась метель. Засвистал гуляка ветер, погнал тучами снег, завеял им весь Киев, щедро засыпал Магистратскую площадь, устлал пушистыми коврами Подол, сровнял берега Днепра.

…Купец Степан Гармаш в самую метель очутился в Броварах. Пришлось остановиться в корчме «Золотой Петух». Сунулся было в одну хату, в другую – всюду один ответ: «На постое казаки».

А в «Золотом Петухе» шум, крик, песни, чадно от дыма, водкой пахнет. Лучины по углам мерцают в клубах табачного дыма. Хозяина куда-то нелегкая унесла, а хозяйка, проворная черноволосая Катря, как и гости ее, была под хмельком. Встретила Гармаша, точно отца родного. Помогая стащить кожух, поймала руку и поцеловала.

– Лышенько, да где ж я вас, вельможного пана, положу на ночь? Была светлячка свободная, да какой-то чужеземец притащился. Онисим-то мой еще в Переяславе. Сказывал, как туда ехал: «Хмелю без меня никак», А тут, видите, пан, людей что соломы нанесло. И все в Киев. Все в Киев… Точно взбесились.

Шинкарка сыпала словами между делом. Вытерла рушником край стола. Отпихнула, точно сноп, пьяного казака в угол, поставила миски с холодцом и квашеной капустой, нарезала хлеба, сияла с полки пузатый графин оковытой[3]3
  Оковытая – горелка (от латинского «аква витэ» – вода жизни).


[Закрыть].

Степан Гармаш потер довольно руки, сел на лавку.

– Ну, будем! – ласково сказал шинкарке. Цепкими пальцами взял налитую ею кружку и не спеша процедил сквозь зубы.

Выпивши еще полкварты и налегая на холодец, Гармаш думал свое. Не худо, что новую домницу порешил ставить в Веремиевке, под Седневом. Теперь как никогда пригодится она. Видно по всему, войне скоро снова быть. Потекут ручьем золотые в его сундуки…

Следовало бы Гармашу быть в Переяславе. Туда все видные люди поехали. А вот он никак не поспел вовремя. Вспомнив, по какой причине это сталось, даже зубами заскрипел. Небось там теперь все полковники. Может, и купцы московские приехали? Генеральный писарь там. У Гармаша дела к нему неотложные. Если бы не эти бездельники, работные люди на домнице, был бы и он в Переяславе! Подняли, проклятые, шум: «Давай деньги, не то дальше работать при домнице не станем! Мол, знаем тебя. Построим, а тогда дашь, сколько ласка твоя, а твоя ласка короче комариного хвоста». Вот что несли, своевольные. А больше всех тот, с диковинным прозвищем, как же его, проклятого бездельника, звать? Не то со злости, не то от горелки выбило из памяти прозвище горлопана.

Доиил Гармаш кварту, похрустел огурцом на зубах, подцепил вилкой кусок мяса из студня и припомнил:

– Подопригора Федько… Н-да, поморгал глазами завидущими… Наделал беды, а сам подался кто знает куда, А зерна злого своевольства в душах черни посеял, А как же?..

Покачал Гармаш головой, обращаясь к невидимому собеседнику: вот что чернь творит теперь! А все из-за Хмеля, все потому, что он с нею цацкается. «Ой, Хмель, Хмель! Зря ты руку черни держишь, – подумал Гармаш. Тут же решил: – Поручу управителю Ведмедю разведать, откуда этот Федько Подопригора. Из какой речки приплыл к моему берегу? Видать, харцызяка беглый! Вот только с домницей закончат, из-под земли добуду, и тогда я ему припомню! – Засосало под ложечкой, когда вспомнил, что пришлось деньги заплатить. – А как еще мог он поступить? Кому на чернь пожалуешься? Теперь и полковники не слишком охочи на помощь. На золото лакомы и на обещания щедры, а чтобы чернь работную припугнуть, а коли надо, и плетьми постегать, – того боятся. Всё на гетмана кивают. А что гетман?..»

Гармаш жмурится. С удовольствием обгрызает крепкими белыми зубами телячью косточку. Невольно приходит мысль: «И я при гетмане не прогадал. Чем был? А чего добился? Многого! Теперь и польская шляхта денежных людей не обидит. Да и бояре вреда таким людям не причинят». Гармаш улыбнулся, вытирая платком жирные пальцы.

Выходило не худо. Были деньги, были домницы и рудни, были лавки во многих городах. Из безвестного торгаша стал важною особой. Иноземцы величают: пан негоциант! Уже и свои купцы коситься начали. Как бы не навредили, проклятые! Известное дело, завидуют. А как не завидовать! Гармаш – первое лицо при гетманской обозной канцелярии. Через него с иноземными негоциантами вся торговля идет. Вот разве только киевлянин Яков Аксай начал уже локтями отпихивать Гармашовых приказчиков на Таванском перевозе. Скупает там у турок и венецианцев пряности, шелка индийские, персидские ковры. Толкуют, в Киеве уже две лавки с восточным товаром открыл. Видать, хабара дал кому-то из полковников, что дозволили прямо с Таванского перевоза, минуя таможню, возить товар. Нужно будет несколько словечек папу Лаврину Капусте невзначай подкинуть.

«Ах, все было бы еще лучше, если бы не чернь проклятая! Кто знает, не поступит ли она с нами так же, как с польской шляхтой поступила?»

У Гармаша от такой мысли сердце похолодело. Господи! Неужто на нее и управы нет? Взнуздать бы ее покрепче. Об этом подумать надлежит не только денежным людям, но и старшине гетманской. Гармашу известны были мысли некоторых полковников по этому поводу. Правильные мысли были у генерального писаря Выговского и некоторых шляхетных полковников. Таким людям Гармаш не пожалеет и денег дать на святое дело.

Видано разве такое, чтобы в присутствии достойного человека, хотя бы и в шинке, простая чернь вела себя так свободно, как вот сейчас? Мелькнуло и другое. А как еще в московском подданстве будет? Может, с турками или поляками торговому человеку лучше было? Хорошо ли задумал гетман?

То, что вся чернь так и пляшет от радости, заставляло Гармаша насторожиться. Там, где чернь радуется, зажиточный человек может пострадать. Полный карман пустому но пара.

Вспомнил Гармаш Франкфурт, куда ездил торговать осенью. Все там чинно и ладно. Негоцианты в великой чести. Ровня королевским вельможам. А тут, у себя на родине, только и берегись голытьбы да черни. Да еще неизвестно, какую песню бояре московские запоют.

Одна надежда – быть войне, а в войне в нынешнее время сабля без золота слабое оружие. Одною саблей победы не достичь, если она не в союзе с золотом. Это гетман давно понял, потому и купцам всяческое облегчение по временам дает, а то бы тяжко пришлось торговому человеку.

От докучных мыслей и холодец показался Гармашу невкусным, Между тем шум в корчме усиливался. Стало совсем как на ярмарке. В одном углу песню завели, в другом бубен со скрипкой захлебываются: пляшут казаки, ударяют каблуками о пол так, что стены дрожат… Молодой рослый вояка, держа кварту в руке, зычным голосом, заглушившим весь шум в корчме, завопил:

– Братья казаки! Воины за веру и волю! Послушайте, что вам скажу!

– Говори, Чумак!

– Тихо, дьяволы! Чумак слово разумное скажет…

– Режь, Чумаче-юначе, правду-матку!

– Давай, казак-друзяка!

Ободренный возгласами, Чумак вышел на середину корчмы. На какой-то миг действительно настала такая тишина, что Гармаш услыхал, как бешено хлещет ветер по стенам корчмы. А Чумак, широко расставив ноги, размахивал квартой и говорил:

– Нехай каждый побратим в эту минуту протрезвеет, потому что пить будем за вечное братство с народом русским, с которым гетман Хмель в Переяславе соединил нас на всю жизнь, на веки вечные. Правду говорю, голота-казаки?

– Эге ж, правду!

– Как слеза, чиста правда твоя, Чумаче!

– Говори дальше, Чумак-казак, только обожди чуток, дай тебя поцелую.

Казак с бубном потянулся к Чумаку, пытаясь обнять, но крепкие руки ухватили его за полы и оттащили.

– Так слушайте, что скажу, казаки-бедняки! Теперь мы еще при саблях и мушкетах, они еще пригодятся нам. А кто мы на самом деле? Да мы те, кто пашет, сеет и жнет, а злотые, которые из нашего пота отливаются, текли в Варшаву и в Краков. Паны, шляхта, будь их сила, железо вырвали бы у пас из рук, особенно то, какое на боку носим. Так будем же крепко держать в руках сабли, чтобы паны за Вислой да и те, что по Днепру нашему, свое место знали, не порочили бы нас, чернь злосчастную, которую Хмель казаками сделал, не обижали бы, помнили, что сабли наши остры и к гонителям пашей веры беспощадны.

– Бей панов! – крикнул казак с бубном.

Но слова Чумака, только что сказанные, были исполнены правды, и выкрик казака погас, точно огонек на ветру, ибо иное всплыло в памяти и мысли каждого понеслись сквозь вьюгу, сквозь заснеженные просторы в Переяслав, где, как рассказывали люди, уже состоялась Великая Рада, на которую созвал Хмель представителей от всего кран – от Черного моря и до Сана…

На раскрасневшихся лицах казаков, которых непогода случайно свела в «Золотом Петухе», застыло выражение какого-то особенного, торжественного подъема. Огнем запылали глаза, тревожно-счастливо забились сердца в груди.

Казак Киевского полка Тимофей Чумак стоял посреди корчмы. Даже суетливая корчмарка замерла за прилавком, приоткрыв то ли от удивления, то ли от восторга свои вишневые полные губы. В короткий миг пролетела перед Чумаком вся его Жизнь, жизнь незадачливого оружейника-мечника. Ковал мечи для чужих воинов в цеху мечников за восемь грошей в день, а рыба карп стоила четыре с половиной гроша, щука – семь грошей, мерка пшеничной муки – пятьдесят грошей. Как прожить?

Хмель призвал бедноту и чернь биться за волю. И Чумак пристал к Хмелю. Вскоре сделался казаком Киевского полка Чумак. Раньше, бывало, лавники и радцы над ним беспрепятственно расправу чинили, а уж про панов-ляхов и говорить не приходилось. Теперь не те времена. Где шляхта? Так бежала от полков Хмеля, что и по сю пору пыль стоит на дорогах…

Теперь, когда Москва взяла под защиту родной край, кто осмелится ругаться над православным людом убогим? На вражью кривду народ мушкетом и саблей ответ даст. Толкуют по-всякому. Кто говорит – бедняку и дальше в бедах изнывать. Что станется в будущем – увидеть, может, и не придется. Но одно твердо, как кремень: унии не будет, польских шляхтичей и иезуитской чумы не будет, в турецкую и татарскую неволю отдавать людей православных никто не осмелится теперь.

Киев городом русским будет, как и был прежде. Сжег его два года назад Радзивилл, а город уже снова вырос, да еще краше стал. А начнут Хмель с полковниками простых людей своих, посполитых да работных, кривдить, и на них управа найдется… Сабли и мушкеты никому не нужно отдавать. Вон в русской земле как чернь припугнула бояр! К самому царю, сказывают, пошли, и царь выслушал, уступили бояре… Потому что и царь и Хмель повинны знать: без черни, без людей посполитых, оборонить край от иноземных захватчиков нельзя.

Окруженный казаками, уже сидит на лавке Чумак, попивая горелку. Кипит, пенится живая беседа. Хоть крепка оковытая в «Золотом Петухе», но сегодня не берет она ни казаков, ни Чумака, который, впрочем, не очень падок до нее. Все об одном толкуют – как это будет в Киеве, когда приедут великие послы московские, как присягу приносить будут?..

…Степан Гармаш чувствовал себя неважно. После слов Чумака появилось желание выскользнуть неприметно из корчмы. Он внимательно приглядывался к побагровевшим лицам казаков и беспокоился. Недоброе предчувствие грызло сердце. Даже пожалел, что остановился в «Золотом Петухе». Будь здесь хозяин его, Онисим Солонина, тот сразу бы утихомирил казачню.

Гармаш подумал: «Лучше бы сквозь вьюгу пробиваться в Киев. Зря послушал своего возчика».

У Гармаша даже дыхание перехватило, когда к нему подошел казак в синем кунтуше. У казака из-под высокой сивой смушковой шапки свисал оселедец, закрывая половину лица.

– Ты кто? Поп? – спросил казак грозно.

– Нет, казак, не поп, – мирно ответил Гармаш.

– А почему корчмарка тебе руку целовала? А может, ты иезуит? – Казак перегнулся через стол, заглядывая Гармашу в глаза.

Катря выскочила из-за перегородки. Смело толкнула казака в грудь.

– А ну, Трохим, садись на свое место. Чего к пану Гармашу прицепился?

– А где ж его гармата[4]4
  Гармата – пушка. Здесь игра слов: гармаш – пушкарь (укр.).


[Закрыть], Катерина? – спросил казак, и громкий хохот заглушил его слова. – А ежели он пан, то нехай за Вислу топает, туда все паны подались…

Гармаш онемел. Но казак не успокаивался:

– Гармаш, а без гарматы… Выходит, пропил, а раз пропил оружие, то должен быть, по универсалу гетмана Богдана Хмельницкого, казнен смертью. Понимаешь, Катерина?

– Да отцепись от достойного человека! Ты бы на себя в зеркало поглядел… Красавец какой!.. Иди, говорю, дай человеку поесть.

– А я знаю, что ты меня любишь! Знаю! – казак засмеялся. – Ты только скажи мне, Катерина, что он за гармаш. ежели не при гармате?

Казак снова наклонился над Гармашом, но в эту минуту в корчму из задней каморки пошел сотник Цыбенко и, раздвигая куликами любопытных, столпившихся вокруг стола, за которым сидел Гармаш, заорал:

– А ну, казаки, по местам!

– А ты кто будешь, что гетманствовать вздумал в «Золотом Петухе»? – Трохим решительно обернулся к Цыбенку, положив руку на саблю.

– Я сотник гетманской канцелярии Цыбенко! Может, слыхал?

Шум затих, и Трохим нерешительно отступил от сотника.

Гармаш, точно спасенный из проруба, потянулся руками к Цыбенку. А тот уже стоял возле него и, кланяясь, говорил:

– Имею честь, пан Гармаш, пригласить вас от имени негоцианта, которого сопровождаю по поручению генерального писаря. Он изволит ожидать вас в светлице.

А через минуту Гармаш уже сидел в задней каморке, за перегородкой. Через дубовую дверь едва проникал сюда гомон из корчмы. Там сотник Цыбенко, освободившись наконец от подопечного негоцианта, поставил казакам, чтобы обиды не было, два ока[5]5
  Око – мера жидкости, примерно 1–1,5 л.


[Закрыть] горелки.

На столе посреди каморки поблескивали свечи в подсвечниках. В стеклянных кубках темнело вино. Гостеприимный негоциант угощал Гармаша, накладывал на тарелку жареной рыбы, добавлял миндальной подливы.

– Считаю за великую честь с вами познакомиться. Если бы не этот дерзкий казак, я так и не узнал бы, что уважаемый пан Гармаш здесь. А у меня к пану важное дело. Но мы еще об этом поговорим. Как только услышал шум в корчме и ваше имя, тотчас послал сотника к вам на выручку. Теперь понимаю, почему генеральный писарь предусмотрительно предложил мне охрану. Чернь ваша весьма распустилась… Здоровье пана!

Гармаш только глазом косил. Но любил он говорливых шляхтичей. Поэтому только слушал, попивая вино мелкими глотками. Если бы не Цыбенко, которого знал уже не первый год, возможно, еще подумал бы, несмотря на всю опасность пребывания среди опьяневших казаков, принять ему приглашение незнакомого шляхтича или нет. Но если шляхтича сопровождает сотник из свиты генерального писаря, значит, он птица важная. Однако Гармаш решил пока только слушать.

Есть не хотелось. Пьяный казак отбил охоту к еде и питью. Кто знает, что он мог натворить. Теперь голытьба на все способна. И снова горестно подумал Гармаш: «Напрасно Хмель дерзкой черни мирволит… Для достойных люден от этого одно беспокойство».

Спаситель Гармаша, шляхтич Иероним Ястрембский, назвавший себя, согласно негоциантской грамоте, Якобом Роккартом, словно отгадав то, что заботило Гармаша, приглушив голос, говорил:

– Ни в одной стране чернь не посмеет так дерзко обходиться с благородным господином. Это, прошу вас, милостивый пан, все от вашего пана гетмана пошло. Как бы и ему это не откликнулось…

Зловещие огоньки блеснули в глазах Ястрембского.

Гармаш промолчал. Пес его знает, куда клонит? А может, это дозорец Лаврина Капусты? Гармаш предусмотрительно спросил:

– А откуда пан негоциант меня знает и по какому делу я пану понадобился?

– О-о, это любопытная история! Еще успею рассказать милостивому пану. Но должен сказать: я еду из Переясавна и весьма счастлив повстречать пана в дороге, в этом «Золотом Петухе»… Так выпьем за нашу счастливую встречу!

Степан Гармаш подобрал ноги под столом, точно намеревался вскочить, пристальнее присмотрелся к шляхтичу. Что его зовут не Якоб Роккарт, в этом Гармаш мог бы поклясться. Да и то, что это человек неторговый, также было ясно зоркому Гармашову глазу. Из всего выходило – человек опасный, лучше держаться от него подальше. Узкоплечий, в кунтуше топкого сукна, подкручивая черные усы, шляхтич ни на миг не замолкал:

– В Переяславе Хмельницкий совершил неосторожный шаг. Вам, как человеку достойному, могу доверить это совершенно конфиденциально. Теперь король Ян-Казимир никогда не простит ему такой измены. У Хмельницкого была еще возможность добиться от короля Речи Посполитой забвения провинностей, а теперь нет… Не бывать ему гетманом уже никогда. Никогда!

– Как же это не бывать? – не выдержал Гармаш, хоть и решил про себя о таких вещах не говорить. – Ведь гетман он, а не кто иной?

– Это, милостивый пап, как говорят у вас, бабка надвое ворожила… К слову сказать, у меня в моем маетке есть бабка ворожея, кинет горстку проса и судьбу человека читает, точно в воду смотрит.

– Я, пан, хотел бы знать, какое у вас ко мне дело. Человек я простой и во всяких тонкостях не разбираюсь, потому простите мне назойливость мою.

Гармаша разбирала злоба. И привела его нечистая сила в эту проклятую корчму в метельную ночь! Что ни говори, а не везет Гармашу в «Золотом Петухе». Год назад чуть не отравился здесь, выпил вина заморского, а потом неделю животом маялся. Теперь новая забота: то пьяный казак, точно репей, прицепился, а теперь шляхтич, как паук, ткет вокруг него паутину. Но напрасно хлопочет. Гармаш не муха. Еще не хватало, чтобы снова сюда пьяные казаки вломились. Тогда заварится каша. Да правду сказать, и то беспокоило, что у шляхтича была охранная грамота от генерального писаря.

Шляхтич посмотрел на него пытливо. Ласковое выражение сбежало с лица. Крепко сжались тонкие губы. Под темными бровями злым огоньком вспыхивали глаза. он встал, подошел к двери, отворил ее и, убедившись, что за дверью никого нет, закрыл. Снова сел напротив Гармаша, недобро поглядывая на него.

У Гармаша от того взгляда стало тяжело на сердце. Может, злодей какой. Приставит сейчас к груди пистоль: «А ну, развязывай кошель!» Даже пересохло в горле. Крикнуть – не услышат.

– Не хватает вам твердости духа, пан Гармаш, – тихо заговорил шляхтич, – да и память у вас коротка…

– Позвольте… – попробовал обидеться Гармаш.

– Не позволю! Святого отца Казимира Лентовского знаете?

Гармаш, точно брошенный в прорубь, оледенел. Господи, вот оно! Думал, со временем пройдет… сгинет, как темная ночь перед неизбежным рассветом. Чтобы чего злого не накликать, даже Выговскому ту ночь в своем переяславском дому никогда не напоминал… Подумалось в этот миг: на одну-единственную ночь продал душу дьяволу, а теперь и не расквитаешься.

Всплыла в памяти ночь в Переяславе. Лютая зима тогда была. Ксендз Лентовский вел льстивые речи, соблазнял золотом – уговорил, а между тем казаки под Берестечком напрасно ждали новеньких пушек и ядер от Гармаша… Так и не дождались. Правда, выгоду от всех этих дел Гармаш получил немалую… Долго боялся, как бы Капуста не напал на след. Но все прошло… У Гармаша даже лоб взмок; всунул руки в карманы, чтобы скрыть от шляхтича трясущиеся пальцы. Так внезапно, когда всем людям праздник, ему пришел черный день.

Теперь понял – не для торговых переговоров разыскивал его проклятый шляхтич. На три версты запахло уже иезуитами. Свяжись теперь с этим племенем – один тогда путь: в Чигиринский замок, прямо в пасть к Лаврину Капусте.

– Вижу, память у вас стала лучше, и теперь вы как будто догадались, какое у меня к вам дело… Для любопытных имеете ответ: негоциант из Кракова, Якоб Роккарт. покупаете у меня адамашок фландский, брюссельский кармазин, моравский коленкор, а если угодно, то и железные изделия из Силезии. Теперь поздно колебаться, пан Гармаш. Вы благоразумно поступили в свое время. Подождите, получите такой барыш, какого ни одна торговая компания вам не давала, Схизмату Хмелю недолго осталось пановать. Поэтому будьте смелее. Король Речи Посполитой, император Римской империи Фердинанд, хан крымский и султан турецкий пойдут на него войной. Что значит одна Москва против такой силы! Вы должны понять: торговому человеку от Хмеля ждать нечего, его руку держат такие же гультяи и разбойники, как тот пьяница, что к вам привязался…

– Что же я должен делать? – заикаясь, спросил Гармаш.

– Вот это другая речь, пан негоциант! – весело воскликнул Ястрембский. – Теперь об этом не будем говорить. Времени у нас и в Киеве хватит. А лучше выпьем доброго меда, который мне хозяйка «Золотого Петуха» на стол поставила…

Но Гармашу и мед показался горьким…

…С темными мыслями, с тревожным сердцем подъезжал на рассвете к Киеву Степан Гармаш. Запомнится ему встреча в броварской корчме «Золотой Петух»! Он оглянулся в надежде, что, может быть, за его санями и нет никого, но надежда была напрасна. Позади в крытых санях ехал шляхтич в сопровождении приставленной к нему охраны.

Гармаш думал. Может быть, верно все то, что наболтал в корчме шляхтич. Да, трудно торговому человеку с Хмельницким, крутой нрав у гетмана! Все дай да дай. И все мало! Как кричал на купцов этим летом в Чигирине, после батогской битвы! Обозвал каиновыми детьми, грозился отхлестать плетьми! И все потому, что, вишь ты, мало ему самопалов да фальконетов сделали. Не хочет, вишь ты, за рубежом оружие покупать, говорит – дорого, а у своего купца за ломаный грош берет то, за что золотом немцу или шведу платит… Да что торговые люди! Вот и полковников немало в обиде на гетмана. А разве забудет Гармаш свою обиду, как его гетман на колени перед хлопами поставил, как поносил тогда и издевался… Такого не забудешь. Нет! С Москвой теперь соединился. Это, может, и неплохо. Свободный путь будет теперь для торговли по всей земле Московской. Но и Хмель теперь еще круче станет. Обдерет со своих купцов перышки, как с битых уток. А что, если плюнуть на все и податься с деньгами за рубеж? Слава Иисусу, деньги есть и тут, и во Франкфурте-на-Майне на всякий случай лежит кругленькая сумма талеров. Спасибо негоцианту Вальтеру Функе, научил. Но куда подашься? Здесь свои мельницы, домницы, две гуты. Свои усадьбы в Киеве, Переяславе и Чигирине. Господи, что ж это будет? И наконец Гармаш решил: «Не я один в таком положении, не первый я и не последний… Придется снова наведаться к Выговскому, тихо, мирно, не спеша потолковать…» Гармаш знал, как нужно говорить с паном генеральным писарем. Все ж таки он, Гармаш, был свидетелем его встречи с ксендзом Лентовским…

Но чего захочет от него шляхтич? Крутил, крутил, да так и не сказал. До Киева все отложил. И нужен ему этот шляхтич, как колесо к саням. Но, может быть, через него удастся завязать отношения с краковскими купцами? С тех пор как война началась, никакой торговли с Речью Посполитой не было. Проезжие купцы рассказывали: в Польше хлеба не уродило, много полей и хлопских и панских стоят незасеянные, за четверть пшеницы платят триста грошей, а за овес, пожалуй, и дороже… Вот бы заработал Гармаш, кабы удалось сбыть пшеницы на краковскую ярмарку…

Так, погружаясь в свои заботы, точно в быстротекущие волны, не заметил Гармаш, как его сани, переехав по мосту Днепр, промчались Подолом, и только когда начали подыматься в гору и уже видны стали Золотые Ворота, он вздохнул, оглянулся назад еще раз, убедился, что сани шляхтича едут следом, и вздохнул вторично.

Ясное зимнее солнце пылало в чистом небе. Горели золотым пламенем купола Софийского собора. На оголенных ветвях могучих дубов, стоявших вдоль дороги, каркало воронье. По стенам, с обеих сторон тянувшимся от Золотых Ворот, расхаживали караульные, а над самыми воротами развевали на ветру бунчук киевского полковника Яненка.

Багряные стяги на башнях у Золотых Ворот показывали, что город готовится к великому празднику.

Степан Гармаш, увидав купола святой Софии, набожно перекрестился. Взмолился в душе, чтобы беда миновала, прошла стороной. Слава богу, жил покойно, и дальше так удастся. Сына Дмитра в этом году отдал в науку в Могилянскую коллегию, дочь Гликерия замуж собирается за генерального есаула Демьяна Лисовца. Придется в приданое ей дать мельницу и усадьбу Чигиринскую. Генеральный есаул хоть и не из панов, а руки у него загребущие и глаза завидущие… Гликерия что! Девка дура, ей лишь бы любиться да песни петь, а есаул хват, без лишних разговоров сказал:

– Вы, батечка, уж не поскупитесь. За такой дочкой и мельницу, а то и две не жаль дать.

– Хватит, пан есаул, на первых порах и одной, – решил Гармаш и подумал: «С есаулом придется держать ухо востро. Зазевайся – тут же вокруг пальца обкрутит, и не опомнишься – поздно будет».

…Сани остановились перед Золотыми Воротами. Двое казаков в синих жупанах, в желтых сапогах со шпорами подошли к саням.

– Кто такие будете? – спросил казак в сизой смушковой шапке.

– Вот тебе, рыцарь, грамота моя, – ласково сказал Гармаш, протягивая свернутую в трубку грамоту казаку.

Казак взял ее и пошел дальше, к саням шляхтича. У Гармаша сердце екнуло: а ну как сейчас возьмут проклятого шляхтича казаки да сразу прознают, что он за птица? Но радостно вздрогнул, услыхав почтительное обращение казака к шляхтичу:

– Прошу следовать далее, милостивый пан! – И затем басовито Гармашову возчику: – Эй ты, пентюх, дай дорогу вельможному пану!

Возница оглянулся через плечо на Гармаша, как бы спрашивая: как быть, послушаться караульного или, может, не стоит? Но Гармаш кивнул головой – мол, слушайся казака.

Сани шляхтича и за ними сотник Цыбенко с конными проехали мимо.

Караульный казак подошел к Гармашу, возвратил охранную грамоту. Гармаш спросил:

– А что это за птица такая, рыцарь?

– А пес его знает, только у него охранная грамота от генерального писаря Ивана Выговского. С такими лучше не мешкать. Был уже у меня один случай… – Но какой именно, казак не договорил, махнул вознице рукой и пошел к другим саням.

Проезжая под Воротами, Гармаш снова перекрестился. Господи, может, минуется нежданная беда…

Но беда не миновала. Вечером, когда Гармаш попарился уже в домашней бане и сидел возле жарко натопленной кафельной печи, попивая медок и слушая болтовню Гликерии, управитель принес записочку. Гармаш только рукой за сердце схватился. Догадался сразу. Побледнел, разворачивая записку. Не отвечая на взволнованные расспросы дочери и жены, заторопился. Приказал управителю заложить в санки одну лошадь и поехал без возчика.

Темной киевской улицей, сбегавшей с горы к Днепру, гнал Гармаш лошадь.

Искры снега из-под кованых копыт ударяли в лицо. Когда сани скользнули в низину, оглянулся воровски и, хлестнув вожжами гладкие бока лошади, свернул в мелкий соснячок. Ехал недолго.

Высокие черные ворота встали поперек узкой дороги. Не успел Гармаш выйти из саней, как ворота отворились, и он, передернув вожжами, опасливо въехал на темный двор. Где-то впереди поблескивали в высоких окнах огни. Второй раз в жизни приходилось Гармашу въезжать в бернардинский монастырь.

Человек в длинной рясе, в камилавке на склоненной голове ловко подхватил его под локоть, помог вылезти из саней и, ступая на четверть шага позади, все еще придерживая Гармаша за локоть, повел узенькой мощеной дорожкой к монастырю. У лестницы монах остановился. Указал рукой на высокую дверь, возле которой стоял другой, низенький, похожий на жбан монах, и ржавым голосом сказал:

– Прошу, милостивый пан Гармаш.