Текст книги "История Первой мировой войны"

Автор книги: Максим Оськин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 52 страниц)

8) февраль 1917 года – улучшение в пище, доверие к поступающей в войска технике, надежды на победу;

9) начало марта – подъем духа в связи со свержением самодержавия, что трактуется прежде всего как конец «немецкого засилья» в верхах.

Уже с осени 1916 года наблюдается тенденция роста числа «безразличных» писем и перенесение сферы тяжести интересов с фронтовых проблем на тыловые. А зимой резко возрастает процент пессимистических писем с фронта и в еще большей мере – равнодушных. Так, военно-цензурное отделение 12-й армии отмечало, что в феврале число бодрых писем резко упало, и нет ни одного полка, где их цифра превысила бы десять процентов. Все чаще рефреном звучит неверие в победу и в предстоящей военной кампании, убежденность в «бесконечности» военных действий. Как пишет А. Б. Асташов, именно зимой 1917 года, по сообщениям из армий, широко распространяются венерические заболевания: «заболевание сифилисом принимает угрожающий характер». И более того – «распространение венерических болезней в Действующей армии сравнивали с тифом»[370]370
  Военно-историческая антропология. Ежегодник, 2005/2006. Актуальные проблемы изучения. М., 2006. С. 373.


[Закрыть].

Таким образом, зима 1917 года послужила тем переломным временем, когда достаточно было одной искры, чтобы вспыхнул пожар. Широкое распространение на фронте и в тылу необъективных и зачастую совершенно лживых сведений, условно называемых «распутинианой», подточило правящий режим в моральном отношении. И здесь виновата сама государственная власть, не сумевшая перед войной приобрести «залог прочности» режима, а также и не сделавшая ничего, чтобы укрепить власть в ходе самой войны. Груз социальных противоречий, накопившихся еще до 1914 года, и усугубленный субъективными факторами во время самой войны, грозил развалить империю, стремившуюся к тому же выиграть войну без проведения в жизнь чрезвычайных мер по военизации тыла и мобилизации всех сил страны для победы[371]371
  Оськин М. В. Русская армия к Февралю 1917 г.: кризис оборонного сознания войск // Россия в мировых войнах XX века. М.-Курск, 2002. С. 174-176.


[Закрыть].

В отечественной литературе высказывалась мысль, что солдаты могли обрести цель войны «на личностном и вполне прозаичном уровне в процессе успешного наступления»[372]372
  См.: Февральская революция: от новых источников к новому осмыслению. М., 1997 С. 210.


[Закрыть]. Представляется справедливым, что единственно правильная цель военных действий, как важнейшей составной части явления под названием «война», для простого солдата, не понимавшего действительных объективных целей, была в скорой победе над врагом. Ведь войне, как и другому глобальному процессу, присуща своя внутренняя логика, которая диктует образ мышления и образ практических действий.

Осознание массами причин-целей войны имеет громадное значение, непосредственно обеспечивая победу на полях сражений. Доведенный до отчаяния непонятными для него объективными обстоятельствами необходимости продолжения войны, тесно сплетающимися с тыловыми неурядицами, народ обращал свою ненависть на власть вообще. Не умеющий понять и осознать действительных причин и целей военного столкновения, солдат не получил и понятного для него объяснения в течение военных лет. Правительственная пропаганда (вернее, ее вялые попытки) показала свою «профнепригодность». Так что настроение солдатских масс, безусловно, поднимавшееся в период успешных боев, оставалось таковым в условиях если не абсолютной победы, то, по крайней мере, при наличии ее реальной перспективы, ее иллюзии в сознании.

Для войск был важен твердый, надежный залог уверенности в предстоящих победах. Разочарование итогами 1916 года было тем более велико, что кампания закончилась очевидными успехами австро-германцев – отражением первоначально просто блестящего русского наступления на Юго-Западном фронте и разгромом Румынии.

Осознать же объективную неотвратимость поражения Центральных держав солдаты не могли по определению, и потому убеждение в невозможности выиграть войну при существующем режиме достигает зимой 1917 года своего пика.

Конечно, поначалу подобные настроения отнюдь не были превалирующими, но к концу 1916 года, после крушения надежд на окончание войны в этом году, такие тенденции оказываются присущими большинству солдат. Провал надежд на победу в ходе наступления Юго-Западного фронта, забравшего огромное количество жизней, и поражение Румынии стали сильнейшим ударом по готовности солдат к продолжению войны. А. И. Деникин отмечал, что наиболее угнетающее влияние на солдат оказывало отступление и ход военных действий без побед.

Угнетенное настроение, ставшее следствием личностной убежденности в бесконечности войны, было свойственно всем воюющим сторонам. Кровопролитные сражения под Верденом и на Сомме, обескровившие французскую, британскую и германскую армии не менее, нежели Брусиловский прорыв и «ковельская мясорубка» обескровили армии русских и австро-венгров, привели к выводам: война будет длиться столь долго, что у ее участников почти нет возможности выжить. Данную психологическую парадигму этого периода второй половины войны прекрасно описывает Р. Олдингтон в романе «Смерть героя»: «Союзные войска снова и снова отступают, и похоже, что война будет длиться вечно, и даже если он уцелеет, никогда у него не хватит сил начать новую жизнь… Бессонница, неотвязная тревога, потрясения, безмерная усталость, вечно подавляемый страх – все это привело его на грань безумия, и лишь гордость и привычка владеть собой еще помогали ему держаться. Он потерпел крушение, и его кружило, как щепку, в бешеном водовороте войны».

Обострение пессимистических настроений неизбежно происходит в периоды военных поражений. Что касается именно Восточного фронта зимой 1917 года, то здесь ощущение непреодолимости силы врага, умноженное неудачами в Румынии, накладывалось на кризис снабжения в тылу. Простой солдат, разочарованный ведением боевых действий, узнал, что в тылу может начаться голод, видимым предвестником чего выступила продовольственная разверстка гофмейстера А. А. Риттиха. Следовательно, каждый новый день войны будет лишь увеличивать страдания родственников в тылу, помимо того, что сам солдат страдал на фронте от гнета возможности ежесекундной гибели, умноженной на неопределенные временные сроки возвращения домой с победой, к мирному земледельческому труду, являвшемуся единственным смыслом существования и самоё жизни.

Кроме того, нудное сидение войск Северного и Западного фронтов в окопах более года также способствовало разложению. Действительно, наиболее существенным вкладом армий Северного фронта в 1916 году стало декабрьское наступление на Митаву силами 12-й армии генерала Р. Д. Радко-Дмитриева. Армии же Западного фронта после неудачи под Барановичами наносили лишь локальные удары, легко отражавшиеся германцами (последним ударом стала попытка наступления 27 августа силами 3-го и 26-го армейских корпусов в районе Червищенского плацдарма).

Это «сидение», отрывавшее людей от внешнего мира, побуждало массовое сознание воспринимать в качестве истинных самые невероятные и дикие слухи. Вдобавок, как это обычно свойственно окопной войне, в периоды отсутствия на фронте масштабных наступательных операций (а Северный и Западный фронты, по сути, всю кампанию просидели в окопах) резко возрастает муштра, тяжелая и нудная работа в окопах, ужесточение дисциплинарного режима. Как писал домой один солдат: «Не военная служба, а каторжная… Когда же это кончится: стоят на одном месте с осени, ни назад, ни вперед»[373]373
  Царская армия в период Первой мировой войны и Февральской революции, Казань, 1932. С. 41.


[Закрыть].

Все это чувствовал император Николай II, отчаянно ждавший весны 1917 года, чтобы победным наступлением снять все вопросы, и наконец-то дать стране победу. Итоги кампании 1916 года позволяли надеяться на то, что в 1917 году немцы, перешедшие к стратегической обороне на всех фронтах (и победившие Румынию последним напряжением сил), будут опрокинуты сразу же, как только удастся прорвать их оборонительный фронт. Ведь точно так же решительно были настроены и союзники, готовившиеся к широкомасштабному наступлению под началом нового главнокомандующего, сменившего в декабре самого маршала Жоффра – генерала Р.– Ж. Нивеля.

Но было уже слишком поздно. Поздно для правящего режима вообще и самого правящего царя лично. Слишком далеко зашли внутренние противоречия, чтобы выйти из кризиса «малой кровью». Как верно отметил В. И. Старцев, к февралю 1917 года «кризис в отношениях между двумя господствующими классами достиг небывалой остроты. Слепое, неумное сопротивление Николая II и его окружения, отказ от всякого компромисса с буржуазией, заставляли политических вождей этого класса становиться на путь подготовки заговоров и дворцового переворота»[374]374
  Старцев В. И. 27 февраля 1917. М., 1984. С. 61.


[Закрыть].

Нельзя не сказать и о той «министерской чехарде», что охватила высшие сферы управления зимой 1916/17 года. Помимо смены ряда членов правительства, включая самого премьер-министра, произошли замены и в военной машине. Причем кадровые назначения (кроме Действующей армии) производились уже по желанию императрицы Александры Федоровны, совершенно не разбиравшейся в людях и действовавшей согласно принципу «личной преданности» (правда, все эти «преданные» первыми разбегутся с началом революции), а не профессионализма. Но если в 1916 году императрица, получившая карт-бланш от императора, меняла только «штатских» министров, то накануне революции дорвалась и до военного ведомства. В конце 1916 года по инициативе императрицы был сменен военный министр генерал Д. С. Шуваев, так как ей не нравилась самостоятельность Шуваева.

Правда, выдвиженец царицы был выдвинут еще самим царем. С началом войны начальником Генерального штаба был назначен генерал М. А. Беляев, о котором никто из современников не сказал ни единого доброго слова как о военном профессионале. Тот самый генерал от инфантерии Беляев, который в преддверии решительной кампании 1917 года был назначен на пост военного министра только потому, что явился продуктом распутинской клики и сумел понравиться императрице Александре Федоровне. Именно этот генерал был прозван в военных кругах Мертвой головой вследствие своей потрясающей глупости, выдающегося бюрократизма и лакейского карьеризма.

Этот человек на протяжении почти всей войны (с 10 августа 1916 по 3 января 1917 г. – представитель русского командования при румынской Главной квартире, затем – военный министр) мог возглавлять высшие сферы военного управления – Генеральный штаб (на этом посту Беляева сменил генерал П. И. Аверьянов), а затем и все военное ведомство. Представляется, что на его фоне даже легкомысленный генерал В. А. Сухомлинов выглядел средоточием интеллекта и профессионализма. Это не говоря о неплохих военных министрах генерале А. А. Поливанове (очень и очень неглупый и весьма способный приспособленец) и генерале Д. С. Шуваеве (честнейший и негибкий интендант). Квинтэссенцией характеристики генерала М.А. Беляева можно привести мнение П. И. Залесского: «…просто – кретин, какие редко встречаются на свете»[375]375
  Залесский П. И. Возмездие (причины русской катастрофы). Берлин, 1925. С. 105.


[Закрыть]. Можно ли было готовить победу в 1917 году, выдвигая на высшие посты таких людей?

Помимо оппозиции, уставшей ждать уступок от правящего режима, усталость от войны охватила и всю страну. Народные массы, в годы войны получившие бесценный жизненный опыт и объединенные общностью судьбы в масштабах всей страны, также становятся силой – той силой, что так легкомысленно не замечалась ни правительством, ни оппозицией.

Конечно, новой народной революции по образцу 1905 года боялись все, но мало кто верил, что она вообще осуществима без сигнала со стороны высших слоев. Неразличимость внешнего и внутреннего врага в смысле их «вредоносности» для крестьянства и солдатства приводит к стремлению насильственного достижения своих, солдатско-крестьянских целей в войне, то есть заключения мира и получения земли в первую голову. Недоверие к власти, нежелание воевать были обусловлены нерешенностью земельного вопроса. В такой обстановке даже многие события в «верхах» оцениваются с данной точки зрения: «Правда ли, что Распутина убили господа за то, что он войну хотел кончить?»[376]376
  Чемоданов Г. Н. Последние дни старой армии. М.-Л., 1926. С. 67.


[Закрыть].

В условиях отсутствия ясного осознания целей, причин и задач войны широкими народными массами на первый план выходило значение военной организации, долженствовавшей парировать эти недостатки совершенством ведения военных действий. Довоенное законодательство предусматривало, что Верховным Главнокомандующим должен быть сам император. Но эти функции с июля 1914 по август 1915 года выполнял великий князь Николай Николаевич. Страна была искусственно разделена на «фронт» и «тыл», что вызвало к жизни явление двоевластия военного и гражданского руководства, не умевших, а часто и не желавших искать компромисс между собой. Противоречия и противостояние между Ставкой Верховного Главнокомандования и Советом министров, усугубляясь по мере развертывания сражений на фронтах, постепенно приобрели политическую окраску, что позволило цензовой оппозиции использовать это обстоятельство в своих далеко идущих целях. Оппозиционные настроения тыла передавались командному составу армии и далее – по всему театру военных действий, что только ослабляло моральную силу вооруженных сил.

В последний раз цели войны были представлены царским режимом в приказе по армии и флоту от 12 декабря 1916 года. Прежде всего, этот приказ стал ответом на якобы «мирные» инициативы со стороны немцев, предложивших Антанте мир на германских условиях. Также в преддверии решающей кампании 1917 года Верховный Главнокомандующий должен был объяснить армии, по своей сути представлявшей к этому времени вооруженное ополчение, в чем заключается смысл еще как минимум одного года военной страды.

Император сам назвал цели мировой бойни для России: освобождение захваченной противником территории, необходимость обладания Царьградом (Константинополем – Стамбулом) и Черноморскими проливами, образование свободной Польши из трех частей России, Германии и Австро-Венгрии, отмщение за павших. При Временном правительстве целеполагание участия страны в войне для каждого отдельно взятого солдата усугубилось в сторону бессмысленности и глупости. «Общенациональные усилия», «Свободная Россия» и тому подобные благоглупости могли быть понятны только начетникам от социализма. Для солдата был понятен лишь лозунг «Мир без аннексий и контрибуций!» в своем самом что ни на есть простецком толковании.

Единственное, что смог придумать новый революционный режим в смысле стратегическом, это провозгласить борьбу с извечным врагом немцем, да поднять на щит идею общеславянского единства. Но в условиях революционного развала более применимой становилась цель тактическая – наступление как самоцель. И в любом случае эти цели должны были быть подкреплены немедленным разрешением аграрного вопроса.

Каждый день без государственного решения по земельной проблеме заколачивал новый гвоздь в гроб агонизировавшей власти. Кризис вооруженных сил из следствия общего кризиса страны постепенно превращался в причину дальнейшего развития общегосударственного кризиса. Как то и бывает в критические моменты истории, причины и следствия перепутываются, меняются местами, еще более усугубляя положение вещей. В. Г. Сухов пишет: «Расширение рамок системы “вооруженного народа” уже в процессе затяжной войны привело к наполнению армии массами, не подготовленными ни в военном, ни, тем более, в политическом отношении, что при общем кризисе страны обусловило и более раннее, чем в других государствах крушение самой системы “вооруженного народа”, как военной опоры господствующих классов»[377]377
  Какурин Н., Ковтун Н., Сухов В. Военная история Гражданской войны в России 1918-1920 годов. М., 2004. С. 179.


[Закрыть].

И дело ведь не только в нежелании воевать. Дело обстояло гораздо глубже: в ощущении несправедливости войны. С одной стороны, солдат не знал, во имя чего он должен воевать; почему должны страдать его близкие; за что он сражается не щадя сил и самой жизни. С каждым днем воровство, взяточничество и несправедливость властей предержащих все глубже захлестывали страну. Дошло до того, что военные заказы порой раздавались мелким промышленным предприятиям за взятку: в противном случае предприятие могло оказаться «отцепленным» от государственного заказа даже в том случае, если предлагало более выгодные для казны условия. И руководством к действию для ответственных лиц служила исключительно личная выгода – вне выгоды для казны и обороны.

Единственное оправдание своему участию в войне солдат находил в личности царя, отдавшего приказ о защите Отечества. Но именно этот фактор – личность монарха – осенью 1916 года подвергся особенно ожесточенным нападкам со стороны оппозиционных кругов, не гнушавшихся откровенной клеветой. Антимонархическая пропаганда, яростно развернутая либеральной буржуазией, боявшейся опоздать к перехвату власти, дискредитировала ореол царской власти в глазах народа и тем самым закладывала ростки сомнения и ненависти в солдатских душах.

С другой стороны, солдат отчетливо видел, что постулат «кому война, а кому – и мать родна» очевиден и справедлив. Разве не знал солдат, что, пока армия сражается, в тылу «господа» живут по принципу «пира во время чумы»? Разве не видел солдат, что, в то время как крестьяне и лучшая часть русской интеллигенции сидят в окопах, сынки крупной буржуазии успешно избежали службы в войсках? Разве не понимали солдаты, что пока они умирают, кто-то получает миллиардные барыши, ибо «деньги не пахнут»? Разве не сознавал солдат, что единственной благодарностью за его участие в войне станет абстрактное царское «спасибо – Спаси Бог», в то время как кто-то многократно приумножил свое имущество, наживаясь на крови, слезах и горе миллионов семей? Так было всегда, и потому всегда солдат-крестьянин задумывался над этими вечными проблемами, и потому он всегда был готов исправить «вековую несправедливость» силой. Отсюда и тот самый лозунг из известного стихотворения, посвященного революции 1917 года: «Долой господ! Помещиков – долой!»

Известно, что в буржуазном обществе не принято считаться с тем, каким способом были нажиты капиталы, – достаточно лишь их наличия как несомненного факта. А что стоит за этими деньгами – уже неважно. Мораль традиционного общества, в которой «варилась» Россия начала двадцатого столетия, еще не перешла к абсолютизации «капиталистической морали», замешанной на этике протестантизма. Поэтому массовая и индивидуальная психология основной массы населения, продолжавшей жить постулатами всеобщего «поравнения», «божеской справедливости» и исчислявшей достоинство человека его индивидуальными качествами, исходящими из христианского учения, приходила в противоречие с буржуазной реальностью.

Но теперь в мозолистых руках простых тружеников находилась винтовка. И простой крестьянин, который, быть может, ранее и курице не смог бы отвернуть голову, теперь убивал людей. Оружие придало мощь той психологии, что жаждала вырваться на волю во имя восстановления этой самой справедливости. Так кто же больше виноват в революции 1917 года: «темнота» народа, во многом вызванная низким уровнем жизни и нехваткой школ низшей ступени, или хищническая деятельность тех, кто сколачивал себе громадные проценты на этой самой многократно оболганной «темноте»?

Единственной преградой на пути всенародной революции была царская власть, своим безусловным, освященным многовековой традицией авторитетом ограждавшая социум от крайних проявлений массовой психологии. К 1917 году этот авторитет чрезвычайно пошатнулся, но еще держался, благодаря неистребимости народной памяти как явления социального порядка, освящаемого традициями предшествовавших поколений. Деятельность оппозиционных сил, сваливших монархию, подготовила и свое собственное падение, а расплатой за эту подлость и ложь стала сама Россия.

Критическая масса социального взрыва в сознании каждого отдельно взятого человека превысила допустимые нормы, усугублявшиеся неверием командного состава армии и общества в победу под руководством правящего режима. И это в то время, когда столь осведомленный враг, как Э. Людендорф, писал, что положение Германии к началу 1917 года было «почти безвыходным… Наше поражение казалось неизбежным в случае, если война затянется»[378]378
  Людендорф Э. Мои воспоминания о войне. М., 1923. Т. 1. С. 246.


[Закрыть]. О наступлении немцев на востоке больше не приходилось и думать!

Но что было до грядущей победы тем, кто рвался к власти, с одной стороны, и кто отмалчивался своей ответственностью за обладание этой самой властью, с другой. Череда все новых призывов представлялась бессмысленной и неоправданной на фоне затягивания войны, и потому значительная часть солдат в начале 1917 года уже не верила в победу под руководством именно этого монарха и существующей власти. Именно, не верила, так как осознать неотвратимость победоносного исхода войны для России, массы не могли. В связи с этим представляется справедливым тезис, что «Россию потрясла не война, а поражения в ней русских армий». Ведь война как психологическое явление формирует особенности сознания, создавая особый психологический тип человека, когда в условиях экстремальной обстановки и особенных форм быта, формируются отличные от довоенных особенности психологии людей[379]379
  См.: Булдаков В. П. Красная смута: природа и последствия революционного насилия. М., 1997; Сенявская Е. С. Психология войны в XX веке: исторический опыт России. М., 1999.


[Закрыть].

И все-таки армия еще являлась довольно здоровым организмом, в отличие от постепенно разваливающегося тыла, не умевшего терпеть и, стиснув зубы, работать на оборону, руководствуясь лозунгом «Все – для фронта, все – для победы!». Невзирая на те действия «верхов», что неотвратимо расшатывали обороноспособность страны, нации и армии, войска еще держались и более или менее, но были готовы перенести еще год войны, еще одно широкомасштабное наступление на Восточном фронте, еще один жертвенный порыв во имя достижения победы в затянувшейся войне. Генерал Виноградский уже в эмиграции характеризовал солдатский состав Действующей армии в зиму 1916/17 года следующим образом: «Они… обладали некоторыми свойствами милиции, утомились к концу летней кампании, реагировали на политические настроения в глубоком тылу… Наступательная сила армии прогрессивно ослабевала, но в зиму 1917 года армия была еще в общем безусловно здорова»[380]380
  ГАРФ. Ф. Р-5956. Оп. 1. Д. 13. Л. 75 об. – 76.


[Закрыть].

Тем не менее зимой, с окончанием боевых действий, поглощавших внимание и заботы войск, на Восточном фронте все-таки стали распространяться апатия и пассивность, подогреваемые известиями из тыла о деятельности оппозиции, готовящейся к решительной схватке с царизмом за власть. Причем недовольство стало выражаться уже не только в пассивном своем выражении (дезертирство и уклонение от военной службы), но и активно – с оружием в руках, как бы предвосхищая солдатские мятежи революционного 1917 года.

Так, после нескольких открытых мятежей в армиях Северного фронта (в ходе Митавской наступательной операции 12-й армии) смертные приговоры были вынесены шестидесяти шести солдатам: тридцать семь человек 55-го Сибирского стрелкового полка, двадцать четыре человека 17-го Сибирского стрелкового полка, пять человек 223-го пехотного Одоевского полка. Масса других солдат была приговорена к каторжным работам, арестам, переводу в штрафные части и т.д. Существенным моментом является тот факт, что неповиновение боевому приказу проявилось под влиянием агитации – письменных прокламаций, разносимых агитаторами[381]381
  Казаков М. И. Солдатский бунт // Вопросы истории, 1973, № 4. С. 207-209.


[Закрыть].

Впрочем, верховная власть страны продолжала верить в свою счастливую звезду. Армии союзников по Антанте наконец-то вырывали инициативу из рук противника, в 1917 году намечалась решительная кампания, долженствовавшая завершить войну безусловными победами на фронтах войны. Если еще и не окончательной победой, то – не подлежавшей никакому сомнению в самой скорой перспективе. Российская империя сравнительно благополучно преодолела кризис в развитии военных действий и теперь могла с оптимизмом заглядывать в будущее. В то же время правительство не желало и не умело вести рекламную пропаганду: как отмечает С. С. Ольденбург, «огромное большинство населения совершенно не отдавало себе отчета в гигантских достижениях этого года».

Как уже говорилось, император Николай II только ждал весны, чтобы начать наступление и победой помешать революции. Ведь действительно, в случае победной кампании никакая революция уже не грозила бы режиму. В беседе с бывшим могилевским губернатором А. И. Пильцем 22 января 1917 года царь говорил: «В военном отношении мы сильнее, чем когда-либо. Скоро, весной, будет наступление, и, я верю, что Бог даст нам победу, а тогда изменятся и настроения». Однако, по воспоминаниям многих современников, сам император к этому времени уже скорее плыл по течению, нежели пытался переломить ситуацию.

Последней каплей в настроениях пессимизма и фатализма стало убийство Г. Е. Распутина. Царь, наверное, был рад тому, что судьба избавила его от распутинского влияния, однако смерть единственного человека, который мог облегчать страдания наследника, не могла не стать отрицательным явлением для императорской семьи. За два дня перед встречей с Пильцем Николая II видел бывший премьер-министр В. Н. Коковцов, который отметил разительное отличие состояния царя по сравнению с январем 1916 года, когда эти люди встречались последний раз перед 19 января 1917 года. В своих воспоминаниях граф Коковцов пишет: «Внешний вид государя настолько поразил меня, что я не мог не спросить его о состоянии его здоровья. За целый год, что я не видел его, он стал просто неузнаваем: лицо страшно исхудало, осунулось, и было испещрено мелкими морщинами. Глаза, обычно такие бархатные, темно-коричневого оттенка, совершенно выцвели и как-то беспомощно передвигались с предмета на предмет, вместо обычного пристального направления на того, с кем государь разговаривал. Белки имели ярко выраженный желтый оттенок, а темные зрачки стали совсем выцветшими, серыми, почти безжизненными»[382]382
  Коковцов В. Н. Из моего прошлого. Воспоминания 1911-1919. М., 1991. С. 463.


[Закрыть]. Таким был император – фигура, от которой фактически зависела судьба воюющей страны, – всего за пять недель до Февральской революции.

Состояние вооруженных сил являлось последней надеждой царя на успешный для страны и династии исход событий. В это время на всех русских фронтах шла подготовка к предстоящему весеннему наступлению: в частях строились особые военные городки, где солдаты обучались преодолению заграждений и укреплений неприятеля. Прибывавшие на фронт пополнения тут же включались в общую схему подготовки к новой кампании. Сами же солдаты, по отчетам контрразведки и военных цензоров, томились бездействием и ждали весны, «чтобы размяться» в наступательных боях. Тем более что усиление армии техническими средствами ведения боя являлось несомненным.

Но все это было в тылах Действующей армии. Непосредственно же в самих окопах картина зачастую была иная. Причем особенно безрадостное положение создавалось в армиях Западного фронта, бездействовавшего с середины лета 1916 года. Кризис снабжения, перманентное уменьшение пайка, общая усталость от несения окопной службы изматывали людей, вызывали равнодушие и бездействие начальствующего состава, чьи кадры к 1917 году, после потерь, резко ухудшились. Так, один из участников войны впоследствии вспоминал, что зимой 1916/17 года в окопах Западного фронта «люди недоедали и недосыпали, не раздевались и подолгу не бывали в бане. Все это грозило обратиться истощением, болезнями, оказывало пагубное влияние на моральное состояние солдат. Офицеры будто не замечали ничего. Целые дни они проводили за игрой в карты и без зазрения совести пьянствовали. Их влияние на солдат падало день ото дня. Армия разваливалась на глазах»[383]383
  Родин Г. С. По следам минувшего. Тула, 1968. С. 55.


[Закрыть].

Конечно, не везде и не все было так плохо. Конечно, общее ухудшение кадров Действующей армии после потерь кампании 1916 года не могло не сказаться на общем самочувствии армейского организма, однако наступления в кампанию 1917 года, разумеется, никто не думал отменять. Готовились и в верхах.

Например, этой зимой штаб Юго-Западного фронта организовал военную игру, посвященную организации взаимодействия артиллерии и пехоты на избранных участках прорыва. По итогам проведенной игры генерал А. А. Брусилов смог выбрать начальников ударных артиллерийских групп в предстоящем наступлении. Также главкоюз, опираясь на мнение профессионалов, наметил участки предстоявшего нового прорыва неприятельского фронта, согласно мнению общевойсковых командиров и инспекторов корпусной артиллерии[384]384
  См.: Кирей В. Ф. Артиллерия атаки и обороны. М.-Л., 1926. С. 11-12.


[Закрыть]. Этими мероприятиями опыт организации Брусиловского прорыва 1916 года был приумножен и расширен.

На ряде совещаний высшего командного состава в конце 1916 – начале 1917 года было принято оперативно-стратегическое планирование русских армий Восточного фронта в предстоящую кампанию. Прежде всего, признавалось, что наступать будут все русские фронты одновременно. Главный удар наносится южнее Полесья армиями Юго-Западного фронта при поддержке Румынского фронта. Цель – разгром австро-венгерских войск и готовность к переносу удара либо на Балканы, либо в тыл германцам, стоявшим севернее Полесья. Вспомогательные по своей сути, но решительные удары наносят взаимодействующие между собой Северный и Западный фронты. Их цель – прорыв германского фронта и отбрасывание его в Польшу. Все это должно было быть увязано с предполагавшимся генеральным наступлением англо-французов.

Последним этапом планирования кампании 1917 года стала общесоюзная конференция в Петрограде в феврале. Начиная со второй половины 1916 года, когда произошел перелом в ходе войны в пользу Антанты, «в Лондоне и Париже был взят четкий курс на подмену общесоюзных конференций сепаратными англо-французскими совещаниями, решавшими основные вопросы стратегии и коалиционного руководства войной, которые скрывались или доводились в общей форме до других союзников. Общекоалиционные конференции в Шантильи наделе превратились в пустую формальность»[385]385
  Лютов И. С, Носков А. М. Коалиционное взаимодействие союзников: по опыту первой и второй мировых войн. М., 1988. С. 148.


[Закрыть]. Поэтому, чтобы не раздражать русских, а также вынудить их наступать опять-таки самоотверженно и решительно, последняя конференция и была назначена в Петрограде.

Тем не менее по-прежнему британцы и французы выступали вместе, оставляя русских по другую сторону барьера. Так, русский представитель генерал Десино, донося М. В. Алексееву о ходе последней англо-французской конференции в Шантильи, сетовал, что протокол конференции был заранее составлен по обоюдному соглашению англичан и французов: «Англичане и французы ведут свою отдельную линию, направленную на оборону своих государств с наименьшей потерей войск и наибольшим комфортом, стараясь все остальное свалить на наши плечи и считая, что наши войска могут драться даже без всего необходимого. Они для нас не жертвуют ничем, а для себя требуют наших жертв и притом считают себя хозяевами положения».

К этому можно лишь добавить, в «оправдание» действий западных союзников, что русское верховное руководство само сделало все, чтобы англо-французы перестали воспринимать Россию как равноправного союзника по коалиции. Здесь и общая неподготовленность страны к войне, и бедлам в организации военных усилий, и отвратительное руководство военными действиями. И, наконец, постоянное стремление ряда высших генералов соблюдать интересы западных союзников в ущерб своим собственным, таким образом, каким англо-французы сами никогда бы не осмелились потребовать. Поэтому ничуть не странно, что с каждым месяцем требования англичан и французов к военным усилиям Российской империи становились все больше и бесстыднее: Верховный Главнокомандующий (и великий князь Николай Николаевич, и даже сам император Николай II на этом посту) и его ближайшие сотрудники, жалуясь на домогательства союзников, все равно поступали так, как им указывали из Парижа и Лондона.