Текст книги "Лекции по общей психологии"

Автор книги: Лев Ительсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 58 страниц)

Таким образом, язык возник в труде, обслуживал прежде всего трудовую деятельность и несет отчетливый отпечаток этого своего происхождения и главной функции. В граммат ических категориях представлены прежде всего различные формы поведения, с помощью которых человек в течение прошлых эпох практически осваивал реальность. При этом основные способы практического действия (как схватывание, ощупывание, разделение, соединение, счет, размещение в пространстве и т.д.) в конце концов превратились также в способы познавания действительности, ее когнитивного освоения. Сама логика трудовой деятельности столкнула человека с категориями причинности, субстанции, присущности (свойства), отношений в пространстве и времени, орудия и цели, множественности и количества и др., закрепившимися в самой структуре языка, превратившимися в способы описания и интерпретации реальности языком.

И это – второй важнейший вывод, к которому приводит предпринятое нами «палеонтологическое» исследование языка.

Остается разобраться еще в одном темном вопросе, с которым нас столкнула «палеонтология языка». Если вы помните, она обнаружила, что первоначально значения слов были чрезвычайно расплывчаты \ неопределенны.

Неопределенны были их лингвистические значения. Поскольку фактически не существовало частей речи, из самого слова никак нельзя было установить, идет речь о предмете, действии или свойстве. (И сегодня, например, слово table в английском языке может означать и «стол», и «столоваться», и «столовый»). Поскольку фактически не существовало и предложений, из самого высказывания нельзя было устансьК~_, iau действует, а кто подвергается воздействию и т.д.

Неопределенны были и парадигматические значения. Причем, зачастую до такой степени, что одно и то же слово означало прямо противоположные вещи. Например, в древнеиндийском языке акту означало и «свет» и «мрак», и «луч», и «ночь», и «светлое», и «темное» ари – и «скромную женщину», и «развратницу»; сад – «сидеть» и «ходить», хар – «дарить» и «отнимать». В арабском: азрум – «сила» и «слабость»; куллум – «часть» и «целое» и т.д.

Здесь слово явно вначале как бы охватывало вокруг явлений данного типа, все семантическое поле, связанное со светом – от ярчайшей освещенности до полного мрака, или связанное с поведением женщины по отношению к мужчинам: от скромности до развратности и т.д.

Но как же ухитрялся первобытный бедняга такими неопределенными, расплывчатыми значениями представить конкретные объекты, действия и ситуации, которые его интересовали? По-видимому, единственный способ, которым он мог это сделать, тот же самый, каким сегодня пользуется человек в беседе, когда, ему не хватает слов. Это – жестикуляция, мимика, изображение и имитация.

Речь возникла в труде и обслуживала прежде всего труд. Она была сначала включена непосредственно в процесс практической деятельности, в конкретную ситуацию. И сама эта ситуация конкретизировала значение употребляемых слов. И сегодня в практической ситуации мы часто ограничиваемся очень краткими и по своему изолированному значению неопределенными сигналами, вроде: «тяни!», «вот», «сюда!», «отвертку» и т.п. Что «тянуть», чего «сюда» (или кого?), что «вот» и т.д. – совершенно ясно, однако, из самой ситуации. «На ранней ступени развития речи слова были теснейшим образом включены не только в контекст других слов, но что крайне существенно для того периода развития человека, и в контекст реальной деятельности, в котором конкретный смысл слова определялся всей совокупностью чувственно воспринимаемых фактов. Абстрактная многозначность (так называемый, полисемантизм изолированного слова) компенсировался конкретной однозначностью слова, включенного в контекст реальной жизни» (А. Спиркин).

В таких ситуациях, чтобы конкретизировать значение слова, достаточно сопроводить его жестом, указывающим на то, о чем идет речь. Позже, когда слово уже употребляется в отсутствии самих объектов, ту же роль может играть более или менее похожее изображение соответствующих ситуаций, т.е. имитация, пантомимика, жестикуляция и т.п. J

Следы этого древнего единства речевого действия с имитативными и изобразительными действиями, атак-же символическими, т.е. жестикуляцией и мимикой, отчетливо наблюдаются в языках, особенно первобытных. Например, индейское слово-фразу «идущий-на-охоту-сегодня-я» просто невозможно употребить без указательного жеста на себя. Русское предложение «у меня есть мать» ясно и без жестов. Эквивалентное ему в языке индейцев Сиу «нконниэ’навыки» складывается из значений «я» + «делать, делающее» + «двигатель, быть причиной» + «то» + «кривое, изогнутое, сидящее». Буквально это слово-предложение может быть переведено примерно так: «Меня-сделания-причина-вот то-изогнувшееся, сидящее». Или так: «меня делать причинять это вот, что изогнулось сидит». Такое высказывание явно не может быть понятно без указательного жеста. Он является такой же необходимой составной частью высказывания, как входящие в него слова. «Первоначальная психология говорящего эту фразу ясна: он называет и указывает, указывает и называет» (Блонский).

Остатки этого жестикуляционного компонента речи сохранились и во многих современных языках. Это, например, артикли. Так, классическая английская фраза, с которой большинство из вас начинали изучение этого языка – The book is on the table (книга на столе) – буквально означала раньше «это – вот книга есть на это вот – стол». Отчетливо видно, как древний создатель этой конструкции тыкал пальцем в называемые предметы, чтобы ясно стало, о чем речь. (Ведь когда создавалась эта конструкция, не было ни слова «книга», ни слова «стол», а лишь туманные основы, вроде «нечто изогнутое кривое» и т.п. Теперь это древнее практическое значение определенного артикля едва «прослушивается» в его грамматическом значении – выражать определенность, знакомость объекта).

Отсюда очень похоже, что «сообщение по всей вероятности было не только (и не столько) речью, как скорее действием – жестикуляцией и указанием. Речь дополняла собою их и от них, главным образом, получала значение. Если можно так выразиться, значение речи были очень наглядно: во многих случаях его видели» (П. Блонский).

Следующая стадия, как мы уже отмечали, наступила, когда слово уже оторвалось от обозначаемой ситуации. Речь-указание и именование превратилась в сообщение об отсутствующем, в речь-рассказ. Теперь уточнение ее смысла, конкретизация достигались имитацией и драматизацией, т.е. изображением ситуаций, о которых идет речь. Эта стадия тоже оставила свой косвенный отпечаток в структуре языков.

Например, как мы расскажем иностранцу, не знающему нашего языка, о следующем событии: «Он сорвал мне орех, я съел и насытился»? Наверное, покажем на человека, сопровождая словом «вот он». Потом покажем, что он идет, доходит до дерева, рвет орех – сопровождая словами «идет, доходит» и т.д. Но именно так выглядит и построение соответствующей фразы, например, в западно-суданском языке Эуэ: «он (этот)-идти достигать-рвать европеец-орех давать– я я-брать-есть наполнить живот».

Фраза как бы изображает в своем строении шаг за шагом обозначаемые действия. Почти ощутимо, как сначала она была лишь аккомпанементом драматическому изображению события. Потом имитация и жестикуляция стали аккомпанементом к ней. И, наконец, остался только словесный рассказ. Но его происхождение из имитативных действий еще запечатлено в его образности, расчлененности, последовательном воспроизведении структуры действий и событий, о которых идет речь. Вот буквальный перевод отрывка из рассказа «Лис и гиена» на африканском языке Гауса: «Лис, он идти в живот вода, он видит рыба много, он тащить ее, он есть. Он сыт, он оставляет лежать там», и т.д. Здесь уже используются только слова, но лишь как словесное повторение действия.

Сами имитационные действия при этом могут тоже сокращаться, свертываться, принимать символический характер, т.е. превращаются в мимику, жестикуляцию, интонацию.

Таким образом, языковые значения возникают, по-видимому, в истории языка сначала из указательных, а затем (и одновременно) из имитативных действий различного типа. Они представляют определенные стороны и отношения реальности, важные для правильного регулирования деятельности человека. J

Но ведь так же возникают, как мы видели, и представления.

Таким образом, слово и представление вырастают из одного корня – имитативного действия – и тесно связаны. У них одна функция – представлять отсутствующее. Причем, сначала эта связь, по-видимому, была неразрывной. Значения речи люди видели (через указание или имитацию), а представления слышали (в словесных обозначениях).

Но при всей близости эти два способа отображения реальности – чувственный образ и слово – с самого начала существенно различались и пути их развития в дальнейшем решительно разошлись.

Первый из них – представление – развивался по линии внутреннего чувственного отображения реальности, сходного с ее восприятием. А второй из них – слово – развивался по линии внешнего поведенческого обозначения реальности. Сходного с чем? Скорее всего с жестом, указывающим или символически изображающим.

Где же началось это расхождение? По-видимому, уже на уровне их общего корня – имитативных, изобразительных действий.

В принципе эти действия могли выполнять две разных функции: регулятивную и коммуникативную.

В первом случае – главное для человека было воспроизвести у себя в голове образ соответствующей ситуации, чтобы руководствоваться ею в своих действиях. планировать их, направлять и контролировать. Основная задача имитативных действий заключалась во внутреннем воспроизведении впечатлений от предмета. Их интериоризация и дала представления – реконструкции чувственных образов отсутствующих предметов, действий, ситуаций.

Во втором случае функцией имитативных действий стало обслуживание общения людей и, прежде всего, общения в процессе труда. Главным в них стало сообщить другому человеку об определенной ситуации, направлять и контролировать внимание и поведение других людей. Основная задача таких имитативных действий заключалась в сигнализации, внешнем обозначении определенных аспектов реальности. Их формализация в звуке дала слова – замены отсутствующих чувственных образов предметов и ситуаций.

Итак, исходным пунктом возникновения слова, речи, языка являются коммуникативные действия. На первой стадии они представляли, по-видимому, довольно развернутые имитирующие воспроизведения определенных ситуаций, явлений и т.д. – драматизацию.

Затем действие свертывается. Оно сводится преимущественно к движениям рукой, становится жестом. Жест воплощает только часть поведения в обозначаемой ситуации, которая по принципу синекдохи символизует всю ситуацию. Так, например, наш отрицательный жест рукой воспроизводит часть полного действия – отталкивания, отбрасывания. Это – вторая, символическая стадия коммуникативного действия – жест.

Следующий шаг происходит, когда символические действия превращаются в выразительные, которые осуществляются в основном лицом, т.е. носят характер мимики. Так, например, отрицательные «отталкивающие» движения руки заменяются покачиванием головой.

Наконец, последнее звено превращений: выразительные действия заменяются речевыми, которые осуществляются голосом. Так, например, мимика отрицания, нежелания, сопротивления сопровождается определенными эмоциональными выкриками, которые затем и заменяют соответствующие выразительные движения.

Следует напомнить, что коммуникативные действия сами, в свою очередь, произошли из практических по тому же механизму упрощения, сокращения и символизации. Так, например, указательный жест возник, по-видимому, из хватательного (об этом свидетельствуют, в частности, наблюдения над обезьянами). Отрицательный жест – из имитации отталкивания, отклонения и т.д.

На ранней стадии возникновения языка первобытные люди располагали только тем, что получили в наследство от своих животных предшественников – довольно развитой системой выразительных, т.е. эмоциональных криков (вспомните лекцию о коммуник^_г ции у животных). Эти крики сообщали в основном о внутренних состояниях. Информацию о внешнем мире, прежде всего трудовых процессах, несли главным образом воспроизводящие, имитативные действия.

Так что сначала, по-видимому, издаваемые прачело-веком звуки только сопровождали его основные коммуникативные действия – пантомимические движения и жестьь Эти звуки носили характер своего рода эмоционального выразительного (экспрессивного) аккомпанемента. Однако, по мере совместного повторения они все теснее связывались с соответствующими движениями, ситуациями и предметами, становились их сигналами. Звуки и их сочетания обрели предметные значения.

Постепенно ситуация все более изменялась. Как более удобные сигналы (руки оставались свободны), речевые звуки стали главным средством представления реальности, а выразительные действия превратились в уточняющий, главным образом экспрессивный компонент.

Схематически весь этот путь от практического действия до слова имел, по-видимому, примерно такой характер: реальная ситуация – практическое действие – его имитация – схематический жест – сопровождающий звук (выразительные звуки) – обозначающий звук (речевые звуки). В разных случаях этот путь мог иметь разную форму и давать разные результаты.

Например, можно представить в одних случаях такой ход событий: хватательное действие – указательный жест – призывный звук – наименование. Доказательством того, что подобный путь имеет место, может служить происхождение огромного количества слов из указательного «это». Например, в западно-суданских языках этот корень образует слова «внутреннее», «нижнее», «земля», «человек», «рогатый скот», «слон», «я», «глаз», «смотреть», «знать», «нос», «рот», «пить», «вода», «зуб», «кусать», «есть», «говорить», «слушать», «ухо», «имя», «тень», «душа», «четыре», «восемь» и др.

Другой возможный путь: практическое действие – его полная имитация – частичное воспроизведение – символизация в жесте – сопровождающие звуки – наименование – глагол. Доказательством возможности такого пути может служить в большинстве языков происхождение огромного количества слов от корня, означающего «рука». Например, в чувашском языке от этого корня происходят «знак», «указание», «знамение», «сила», «мощь», «право», «бог», «брание», «дача», «бытие», «дать», «обещать», «взять», «звать», «предлагать», «бороться», «захватывать», «строить» и др.

Марр утверждает, что вообще «нет глагола, который не происходил бы прямо или посредственно от образа ... «руки», т.е. нет глагола-действия, который не происходил бы от слова «рука», «орудия действия». А также «нет глагола состояния, которое не происходило бы от того же слова «рука».

Таким образом, языковые значения возникают из имитативных действий в ходе практического взаимодействия человека с окружающим миром. У людей это взаимодействие носит характер коллективного труда. Поэтому оно требует обмена информацией для координации, направления и контроля совместных действий, т.е. требует общения, коммуникации. Речь и является таким специально коммуникативным действием, задача которого воздействие не на вещи, а на людей.

Практическое трудовое взаимодействие людей с окружающим миром и друг с другом не только требует создания языка, как средства связи и управления. Труд формирует языковые значения и определяет их развитие. Именно в труде, как мы видели, обнаруживаются объективные непосредственно неощутимые отношения и связи вещей, явлений, действий. Соответственно возникают и оформляются новые значения.

Родившись из представлений, языковые значения все далее уходят от живой чувственной образности. Как это происходит?

Представления есть нечто личное. Они принадлежат мне. Слова по своей природе принадлежат обществу. Использование слова возможно только тогда, когда его понимают. А это возможно только в том случае, если для всех владеющих данным языком оно означает одно и то же.

Но коль скоро дело обстоит так, из общественного значения слова должны выветриваться, утрачиваться в ходе общения все частные индивидуальные особенности представлений объектов. Например, я представляю собаку громадной лохматой дворнягой, а моя знакомая – изящным беленьким шпицем. Но когда я говорю «собака», эти частности должны отпасть, чтобы мы поняли друг друга. Слово как средство общения автоматически обобщает и стандартизует реальность, выделяет отличительные признаки обозначаемых им объектов.

И здесь оно также автоматически уходит от частных, образных, чувственных представлений.

Второй способ ухода от исходных чувственных значений слов – это перенос. Он заключается в том, что новое значение слова выделяет лишь какое-то свойство первоначальных его объектов и переносит на новые объекты. А.А. Потебня так описывает этот процесс: «...»Початок» (укр. «починок») есть веретено пряжи, представленное имеющим один «початок» (начало) нити, стало быть, одну нить; но в производном «початок», колос кукурузы, представления первого слова нет и следа, а от значения (веретено пряжи) остался один след в том, что колос кукурузы представлен имеющим очертание веретена с пряжею». Таким образом, в последующем слове «...заключено не все предшествующее слово, а лишь отношение к нему».

Итак, новые значения слов образуются через их отношения.

Тот же процесс – образования новых значений через отношения слов мы имеем и когда объясняем смысл неизвестного слова или даем определение нового термина. (Например, «пучок – это семейство линий на плоскости или поверхностей в пространстве, линейно зависящее от одного параметра»; «слово – это результат сочетания определенного значения с совокупностью определенных звуков, пригодного для определенного грамматического употребления».)

Наконец, тот же процесс мы имеем, когда объединяя слова в предложения, получаем новые лингвистические значения, выражающие такие отношения реальности, которые не содержатся в парадигматических значениях этих слов по отдельности. Например, включение («слово – орудие воздействия»), противопоставление («значения слов не сводятся к представлениям»), связи деятеля с объектом действия («слово генерализует и стандартизует объекты») и т.д.

Везде в этих процессах мы обнаруживаем уже знакомый способ развития системы. Ранее мы видели, как определенные отношения представлений давали возможность отобразить связи и свойства реальности, недоступные чувственному образу как таковому. Далее мы Увидели, что эти отношения представлений закреплялись в слове. Теперь мы видим, что отношения слов позволяют отобразить новые типы связей и свойств реальности, недоступные уже для отдельных слов.

Таким образом, в системе слов, т.е. в речи, мы имеем не просто отображение представлений на звукосочетания, не просто перевод внутреннего во внешнее, образов – в символы. Нет, в речи мы имеем дело с новым способом отображения реальности, новой формой кодирования информации о действительности.

Как устроен этот код?

Прежде всего бросается в глаза, что в отличие от невероятно разнообразного кода образов, код знаков состоит из чрезвычайно ограниченного набора исходных звуковых элементов-фонем (20—70 единиц). Каждый из этих элементов сам по себе ничего не значит, но разнообразные сочетания их образуют все возможные в данном языке значащие знаки и знакосочетания – слова и высказывания.

Звуковые элементы языка – фонемы тоже имеют ряд своеобразных свойств. Во-первых, они сами образуются путем определенных сочетаний конечного набора конституирующих звуковых или произносительных признаков – дифференторов. Например, в русском языке к артикуляционным дифференторам относятся звонкость – глухость; переднеязычность – средне-язычность – заднеязычность – губность; смычный – щелевой – аффрикативный; твердость – мягкость. Звуковые дифференторы: низкая – высокая тональность; непрерывность – прерывность; долгота – краткость и т.д., всего 14 противоположных свойств. Каждая фонема отличается от других сочетанием в ней этих дифференторов. (Например, русское «ы» – гласный негубной, верхнего ряда, среднего подъема.)

Вторая особенность фонем в том, что каждая из них – это не один звук, а целое семейство сходных звуков. Любые из этих звуков, пока их различие не мешает понять смысл слова, относятся к той же фонеме. Например, северяне и южане очень по-разному произносят фонему [о] в безударных слогах, фонему [х] в начале слова и т.д. Или, например, фонема «б» произносится по-разному в словах «бал», «битва», «хлеб» и т.д. Но пока мы можем отличить слова, в которые они входят, от всех других – все эти звуки есть та же фонема [б]. Как всякий заяц, и большой и маленький, и белый и серый – это заяц. Иными словами, фонема есть класс звуков, обладающих при всех их различиях, определенными отличительными признаками. Эти признаки называют фонемными инвариантами.

Главная суть языкового кода заключается в следующем: инвариантность фонем является способом, с помощью которого язык отображает определенные инварианты (т.е. устойчивые признаки, отношения и классы) реальности. Так, например, разные люди могут говорить о различных животных: «Это – кот». Хотя при этом произношение слова «кот» будет у них варьировать по многим признакам, фонемные признаки будут сохраняться инвариантными, и это будет означать инвариантность референта, т.е. объективных существенных признаков класса животных, обозначаемых словом «кот». Когда же высказывание изменится на «Это – кит», то будет иметь место новая последовательность фонем и также новый референт, т.е. класс объектов, имеющих иные устойчивые (инвариантные) признаки. «Фонемы представляют собой термины, в которых общество сообщает ребенку, когда вещи или события должны рассматриваться как эквивалентные, а когда они должны рассматриваться как различные».

Таким образом, определенные последовательности (кортежи) фонем соответствуют определенным значениям. В отличие от представлений, они не похожи на свои значения и все-таки вполне правильно отображают их. Достигается это тем, что разным значениям соответствуют отличающиеся кортежи. Минимальный кортеж (последовательность) фонем, имеющий значение, называют морфемой.

Морфемы могут быть носителями парадигматического значения (например, корень «стол-» в словах «столовый», «столоваться», «столы» и т.д.). Морфемы могут быть носителями лингвистического значения (например, суффикс «ов» и окончание «ый» – тоже морфемы).

Полное значение изолированного слова может рассматриваться как определяемое кортежем морфем в нем (например, «стол+ов+ый»).

В свою очередь, значение каждой морфемы может рассматриваться как результат определенного сочетания (пересечения) некоторого набора «элементов значений» данного семантического поля. Такие элементы, своего рода дифференторы значения, называют семантическими множителями. Например, мы видели, что значение слова «телескоп» получилось в арабском языке как пересечение семантических множителей: «астрономия» и «орудие» и др.

Определенные кортежи слов, в свою очередь, порождают новые значения – высказывания о некотором круге объектов, действий, свойств и отношений и т.д. Итак, мы обнаружили у языка три основных уровня:

а) звуковой, или фонологический, единицей которого является фонема;

б) смысловой, или семантический, единицей которого является слово (т.е. определенный кортеж фонем);

в) структурный, или синтаксический, единицей которого является высказывание, т.е. определенный кортеж слов.

Мы обнаружили также, что снизу и доверху на всех этих ярусах системы языка, от отдельных языковых звуков до сложных высказываний, основные принципы строения те же самые.

Каждый ярус складывается из ограниченного числа кодовых единиц (например, фонем, слов, грамматических отношений). Каждая единица представляет определенное пересечение конституирующих признаков (например, звуковых, семантических, грамматических). Разные единицы одного уровня отличаются друг от друга разными сочетаниями этих конституирующих признаков.

Единицы более высокого яруса образуются из определенных последовательностей – отмеченных кортежей – единиц предыдущего яруса. Так, отмеченные кортежи фонем дают слова; отмеченные кортежи слов – высказывания. Отсюда видно, что отмеченные кортежи соответствуют определенным значениям: кортежи фонем – парадигматическим, кортежи слов – лингвистическим.

При этом на всех уровнях единицы являются ограниченно вариативными, т.е. могут в определенных пределах колебаться по свойствам. Так, те же фонемы в разных позициях и разными людьми могут произноситься по-разному (например, звонкая согласная в конце оглушается; владимирец произносит безударное [а], как [о] и т.д.). Аналогично варьируют в разных ситуациях значения слов и высказываний.

Отсюда видно, что язык представляет собой ступенчатую, как говорят, иерархическую систему. Она образуется с помощью трех основных отношений: а) пересечения (разные сочетания тех же конститутивных свойств характеризуют единицы каждого яруса); б) следования (кортежи единиц предыдущего яруса образуют единицы следующего яруса); в) инвариантности (пересечения и следования могут варьировать в определенных рамках, сохраняя неизменным свое значение).

Мы не случайно остановились так детально на устройстве языка. Теперь мы видим, что он представляет не просто сумму новых знаков для отображения действительности, но устроен совсем иначе, чем код образов.

Что же вытекает из такого специфического устройства языкового (знакового) кода отображения мира?

Чтобы ответить, сравним структуру этого кода со структурой кода образного отражения действительности.

Мы видели, что восприятие дает образ всего предмета сразу (как говорят психологи, симультанно, т.е. одновременно), развертывая его в пространстве.

Имитирующая деятельность, с которой начинаются и представления и речь, переводит эту одновременность впечатления в цепь последовательных действий. Таким образом соотношение сторон и свойств предмета в пространстве переводится в последовательность и отношение отображающих действий во времени. Пространственная структура образа переводится во временную структуру действий, которые его изображают. Действительность организуется как сенсомоторное пространство.

Затем происходит переход к представлениям. Имитирующие действия как бы переводятся опять на язык соответствующих им восприятий. Для этого то, что в подражании было развернуто во времени, в представлении опять объединяется как моментальная схема предмета в пространстве. Временная структура имитативных действий переводится в пространственную структуру изображаемого ими предме-

та. Пространство представлений есть в основном зрительное пространство.

А что происходит при языковом отображении действительности? Из его устройства явствует, что система речевого кода переводит пространственные представления реальности опять на язык последовательного дискретного развертывания их во времени. Его способом отражения объектов и отношений действительности являются отмеченные кортежи, т.е. тоже определенные последовательности действий; только уже не имитирующие, а обозначающие. Соответственно, структура действительности организуется теперь не в сенсомоторные двигательно-чувственные схемы, а в речевые двигательно-знаковые схемы. Эти речевые схемы, как отмечал А. Валлон, соотносят наглядные представления реальности с ее последовательным знаковым отражением. Они, эти речевые схемы, соотносясь с чувственными представлениями, осуществляют «распределение во времени элементов пространственного целого».

Поэтому-то, по Валлону, имея потребность что-то сказать, и ребенок и взрослый человек, еще не начав произносить фразу, уже предвосхищают (антиципируют) общую схему предложения, размещения слов в ней и т.д.

Наличие у человека таких «речевых схем», таких прс^ грамм языкового воплощения определенных представлений и отношений реальности было показано работами советских психолингвистов Н.И. Жинкина, А.А. Леонтьева и др. Об этом, по их мнению, свидетельствуют: а) многочисленные психолингвистические эксперименты, приводящие к признанию наличия известных долин-гвистических (предшествующих оперированию с собственно грамматическими структурами и обусловливающих такое оперирование) или, по выражению английского психолингвиста Торна, «супрасемантичес-ких» факторов порождения речи; б) осуществленные А.Р. Лурия и Л.С. Цветковой наблюдения над больными динамической афазией. Такие больные «проявляют резкие нарушения в самостоятельном высказывании: они отмечают, что отдельные слова (элементы высказывания) в беспорядке появляются у них, но схемы целого высказывания («линейной схемы фразы») у них не возникает. Стоит, однако, вынести наружу эту ли-

нейную схему фразы, положив перед больным ряд опорных меток (например, пуговиц, бумажек), соответствующих числу входящих в высказывание элементов, чтобы больной, последовательно указывающий пальцем на эти метки, мог дать целое высказывание...»; в) различные наблюдения и экспериментальные данные, указывающие на существование некоторого универсального порядка компонентов высказывания (субъект – определение – объект – определение – предикат), проявляющегося в закономерностях запоминания, в структуре спонтанной ручной (мимической) речи, речи глухих и т.д. (А.А. Леонтьев).

Эта игра пространством и временем, перевод пространственных кодов (образов) во временные коды (знаки) и обратно, взаимодействие и взаимопереходы развертывания объектов в пространстве и развертывания их во времени мы наблюдали с первых шагов отражательной деятельности психики, уже с этапа ощущений.

На первый взгляд таинственная, эта игра пространством и временем ничего мистического в себе не содержит. Она просто выражает две рядом идущих, переплетающихся, переходящих одна в другую и одинаково необходимых линии познания реальности. Линию обнаружения свойств реальности с помощью внешних действий, последовательно развернутых во времени. И линию интериоризации, свертывания и синтеза внутренних психических переживаний, возникающих при этом, как отображения свойств действительности, открытых с помощью соответствующих действий.

Как же отражаются «вовнутрь головы» результаты познания и переработки действительности с помощью речевых действий, какие психические переживания им соответствуют и становятся интериоризованными симультанными представителями значений, развернутых в кортежах речевых действий?