Текст книги "Лекции по общей психологии"

Автор книги: Лев Ительсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 58 страниц)

Наконец, текучесть представлений, движение их от одной части объекта к другой, от одного образа к другому открывают возможность для представления объекта через образ какого-нибудь другого объекта, как-то связанного с ним. Такое употребление образа называют метонимией (т.е. «переименованием»).

«Все флаги будут в гости к нам» – образец как раз такого употребления. Метонимией является и когда герой Крылова говорит: «Я три тарелки съел». Понятно, что съел он, разумеется, не три тарелки, а три тарелки ухи.

Все такого рода аллегорические употребления образов называют тропами. Аллегория позволяет образно представлять и самые абстрактные отношения, явления и свойства. Например, аллегория надежды – якорь; аллегория свободы – разорванные цепи; аллегория мира – белый голубь и т.д.

Нетрудно заметить, что здесь мы имеем уже чисто семиотическое отношение «знак – обозначаемое» между самими представлениями. Образ в этом случае изображает не сам себя, а означает какую-то другую вещь, чувства, явления, отношения. Вот эти объекты и явления, чувства и отношения, которые образ не изображает, а обозначает, составляют переносный смысл образа. Они уже не совпадают с его прямым значением, с тем, что образ непосредственно представляет. Например, возьмем упоминавшееся выражение «Все флаги в гости будут к нам». Прямое значение образа «флага» – это предмет, который он представляет. Но смысл этого образа – совсем другие предметы, вида которых он не воспроизводит, а именно – корабли разных наций.

Именно такой смысл называют переносным. Таким образом, возникает поразительный парадокс. Представление может представлять не только то, что оно представляет. Оно может представлять с помощью данного образа что угодно. Лишь бы это «что угодно» было в определенной связи с непосредственным объектом представления. Например, сам флаг – это только флаг. Но образ флага может представлять не только сам флаг, но и обозначать корабли разных наций. Потому что на этих кораблях всегда есть флаг и он обозначает принадлежность корабля к определенной нации. Все это образ флага представляет, но уже не через конкретное воспроизведение вида соответствующей вещи, а по другому – не чувственно, а символически.

В примере с флагом образ вещи, кроме того, что он прямо представляет, означает также другие, но все-таки вещи. Но он может означать и не только конкретные вещи, но, например, чувства (пример, «мечет громы и молнии» как образ гнева), или абстракции (например, разорванные цепи как символ свободы), или отношения (например, прямая линия как образ пропорциональной зависимости) и т.д.

Короче, образ может означать все, что угодно. Это относится даже к таким отвлеченным наукам, как философия. Как отметил Потебня, Платон, например, сравнивал тело с кораблем, а душу – с кормчим. Желая показать противоречивость психики человека, он описывал многоголового зверя, у которого затем головы срастаются в единый образ человека. Три души, живущие в человеческом теле, способны «сражаться и кусать друг друга». По-видимому, эти образы были для Платона чем-то большим, нежели сравнением. Не только у Платона, но и значительно позднее понятие «души» сводилось к наглядным образам, взятым из повседневной действительности: тело —дом, душа – жилец в этом доме; тело – конь, которым управляет^всадник – душа; тело – цитра, душа – музыкант и т.д. ^Роговин). И сегодня мы видим, как наука в наглядных моделях пытается образно воплотить свои самые абстрактные понятия, вроде понятий атома, химического состава, кристаллической структуры, функциональной зависимости и т.д.

Употребляемые таким способом образы становятся своеобразным языком. Их непосредственная чувственная форма и предметное содержание имеют теперь только косвенное отношение к их смыслу. Представление начинает означать уже иное, чем обозначает. Правда, в отличие от «звукового языка», где связь между формой (звучанием) и смыслом совершенно разорвана, здесь еще остается тоненькая связь между формой объекта и формой его представления.

Все это уже не просто переработка информации, получаемой от органов чувств в процессе деятельности. Это – уже процесс перекодирования. Те же образы, правда символизированные, схематизированные и систематизированные, становятся кодом других вещей, чем те, которые они непосредственно изображают. Вещей, на которые они могут быть уже очень мало похожи, как, например, солнце очень мало похоже на его символ – крест или голову орла.

Все указанные процессы формирования аллегорических представлений можно поэтому рассматривать как способы перекодирования. С помощью этих процессов аллегоризации, к которым относятся синекдо-хизация, метафоризация, метонимизация, возникают принципиально новые представления. Это – представления-знаки, которые выполняют в психике роль языка, используемого для обозначения нечувственных общих отношений и свойств реальности. Происходит то, что Потебня называл переходом от изображения к обозначению.

Наш обыденный язык воплотил в себе и овеществил этот процесс. Он насквозь метафоричен. Так, мы говорим о носе парохода, быках моста, серебре седины, телеграмме-молнии (метафоры). Как отмечает писатель С. Наровчатов, мы говорим «медведь», имея в виду вполне определенного лесного зверя, и редко вспоминаем о том, что в устах нашего предка-славянина это слово носило яркую описательную окраску: «ведающий мед». Мы произносим «защита», никак не связывая его с древним щитом, который защищал воина от стрел и мечей. Мы пишем «красными», «синими», «зелеными» чернилами, не обращая внимания на первоначальный, опять-таки, описательный характер слова «чернило». Если обратиться к истории языка, то мы обнаружим, что в своей древнейшей основе все слова языка представляли собой обозначения определенных образов. «Ветер» означал сначала «веющий», «дующий». «Дочь» – это «доящая»: на младших членов женской половины семьи возлагалась обязанность доить скот. «Месяц» имеет своим источником слово «мерить» (время), «копыто» происходит от «копать»; «крыло» – от «крыть»; «перстень» – от «перст» (палец) и т.д.

Если углубиться еще дальше в историю языка, то мы обнаруживаем, что такие различные предметы, как небо и земля, первобытный человек называл одним звуковым словом. Мы говорим: «сие лев, а не собака», а первобытное мышление льва как и волка называло собакой. Мы лишь в метафорических выражениях читаем «Солнце правды», например, в христианской литературе применительно к Христу, а первобытный человек не имел другого слова для выражения истины, правды, как «солнце». Солнце же было божеством, как и небо, по названию которого называют солнце, как его часть. Исследование истории языка убедительно показывает, что мышление доисторического человека было конкретным образным, посредством слов-символов, как выразителей символов. Когда древние хотели сказать круг, свод, арка, шар, они говорили «небо» (Марр). Аналогично, птица носила название неба (с уменьшительным суффиксом), а рыба имела тот же корень, что море и т.д. О том же свидетельствуют древнейшие пиктографические письменности. Например, у северо-амери-канских индейцев змея обозначала жизнь, черепаха – успех, стрела – войну, локоть – справедливость и т.д.

Убедительное доказательство различия указанных двух слоев образов – образов-изображений и образов-обозначений – дают наблюдения над детьми. Очень многие забавные нелепицы в высказываниях и мышлении детей объясняются как раз их непосредственным подходом к слову-образу как изображению, а не как к обозначению. Так, Чуковский рассказывает, что приезжая по степи, он назвал эту степь пустыней. Но его 4-летняя спутница указала на убогие кустики и возразила: «Это не пустыня, а кустыня». Тот же конкретно-образный подход лежит в основе детских возражений: «это не синяк, а красняк», «корова не бодает, а рогает», «неверно перчатки – надо пальчатой», «при чем тут руки, надо говорить не близорукий, а близоглазый» и т.д.

Тот же Чуковский вспоминает, что когда бабушка сказала однажды, мол, «вот скоро и праздник придет», внучка возразила, смеясь: «Разве у праздника – ножки?». Чуковский отмечает, что этот вопрос о ножках задают очень многие дети, полемизируя таким образом с нашим метафорическим толкованием слов «идти» и «ходить».

Он отмечает, что в период от 3 до 6 лет ребенок мыслит иначе, чем мы. «Мы, взрослые, если можно так выразиться, мыслим словами, словесными формулами, а маленькие дети – вещами, предметами предметного мира. Их мысли на первых порах связаны только с конкретными образами. Поэтому-то они так горячо возражают против наших аллегорий и метафор».

Некоторые люди по неизвестным причинам всю жизнь остаются на этом низшем уровне представлений-изображений, представлений-воспроизведений и не поднимаются к представлениям-обозначениям, к переносному употреблению образов. Такие люди особенно интересны, потому что, в отличие от детей, могут сознательно проанализировать, что происходит у них в голове. Тогда как у детей об этом можно судить только косвенно, по их языковому поведению. Именно к таким людям относился упоминавшийся уже Шерышевский. Вот как он описывает трудности, возникающие у него при попытках представить себе переносное значение слов и лежащее в его основе аллегорическое использование образов: «Один раз жена Л.С. Выготского сказала мне: «Вам нельзя на минутку подкинуть Асю?» – И я уже вижу, как она крадется у забора, как она что-то осторожно подкидывает..., это – ребенок. Но разве можно так говорить... И еще – «колоть дрова»: колоть – ведь это иголкой! а тут дрова... Или «ветер гнал тучи»..., гнал – это пастух с кнутом, и стадо, и пыль на дороге... и «рубка капитана» ... И вот еще ... мать говорит ребенку: «Так тебе и следует» ... А «следует» – это за кем-то следует, я же все это вижу...»

Итак, переработка информации на образном уровне (редставляет собой именно мышление, несмотря на свой несознаваемый характер. Доказательством этого служит наличие у этого процесса двух решающих признаков: 1. Решение достигается через внутреннюю переработку поступающей информации в свете стоящей задачи.

2. Основой для решения является привлечение знаний о связях и свойствах действительности, полученных в предыдущем опыте и закрепленных в структуре интеллекта.

Иными словами, отражение реальности и ее свойств носит здесь опосредствованный характер. Во-первых, потому что оно достигается посредством внутренней переработки поступающей информации. Во-вторых, потому что включает в себя предшествующий опыт и знания индивида, т.е. опосредствуется ими. Кроме того, это отражение имеет обобщенный характер, т.к. оно извлекает и фиксирует общие объективные свойства реальности, обнаруживаемые в деятельности, и регулирует деятельность этими свойствами. Отсюда видно, что процесс переработки информации на образном уровне представляет собой опосредствованное обобщенное отображение реальности, т.е. полностью совпадает с принятым в психологии определением процесса мышления.

Образное мышление представляет собою важный шаг вперед по сравнению с сенсомоторным. В отличие от сенсомоторного, которое ограничивается реагированием на воспринимаемые ситуации, образное мышление способно представлять и учитывать в своих решения прошлое и будущее. Оно направлено не только на прямые действия, но и на познание окружающей реальности. Оно оперирует не только текущими данными органов чувств, но и данными всего прошлого опыта человека и общества. Поэтому оно оказывается способно выявлять свойства реальности, неуловимые для сенсомоторного мышления, так как их обнаружение требует идеального эксперимента, идеальных операций над образами. К таким свойствам относится, например, сохранение количества вещества, размера и т.д. Благодаря этим его особенностям образное мышление окаЧ зывается способно учитывать значительно более ши^ рокий опыт прошлого и организовывать значительно более отдаленные действия в будущем, планируя их и представляя их результаты и способы достижения.

Это и есть суть мышления – привлечение внутренней информации, содержащейся в прошлом опыте или извлеченной из прошлого опыта, для решения определенных текущих задач. Его суть в отыскании и использовании связи между вещами и явлениями, которая не дана в настоящий момент, но которая позволяет решить возникшие задачи. Иными словами, мышление начинается там, где имеет место выход за пределы текущей информации и непосредственно ситуации. Оно дает возможность преодолеть дефицит текущей сенсорной информации. Грей Уолтер описывает эту ситуацию так: «Когда мы сталкиваемся с чем-то новым, мы не обязательно тотчас же реагируем на это новое определенным образом. Мы обдумываем ситуацию. Мы можем представить себе осуществление нами каждой из возможных реакций. Наши представления при этом будут достаточно отчетливыми, чтобы, не совершая самого действия, мы могли увидеть, не будет ли оно ошибочным. Мы можем делать ошибки в одной мысли и устранять их в другой, не подвергаясь последствиям ошибок».

ЛЕКЦИЯ XX

щиiwjHrtwiiKM'.r уътытг* i,, ттж1»штярштттшшж*ж&*а&татш*п0*ш'&ж

СЛОВО, ЯЗЫК И РЕЧЬ

Знаковое отражение. Структура значения.

Парадигматические и лингвистические значения. Семантические классы и поля. Генезис вербальных значений. Структура языка и речевой деятельности

Итак, в прошлой лекции мы расстались с представлениями в самый драматический момент их жизни – когда они начали все более терять сходство с тем, что представляют. Чувственный образ, в форме которого выступает представление на этой стадии, начинает превращаться в символ. Вместо изображения каких-то вещей или ситуаций, он становится их знаком.

Такое превращение может достигаться, как мы видели, двумя способами. Первый из них – метафориза-ция, когда образ начинает означать объекты илр свойства, имеющие лишь что-то общее с тем, что он непосредственно изображает. Так, изображение белого голубя начинает означать мир (хотя, кстати, сами голуби – очень драчливые птицы), змея, обвившаяся вокруг чаши, символизирует медицину и т.п.

Второй способ – схематизация, когда образ настолько упрощается и беднеет деталями, что становится легко приложим ко множеству очень различных объектов и ситуаций. Пример такой метаморфозы образов – развитие многих древних систем письменности. Все они начинаются с так называемого пиктографического письма, в котором изображается сама ситуация, подлежащая сообщению. Например, на рисунке 29 приведено пиктографическое письмо эскимоса о событиях его охотничьей поездки, а на рис. 30 описание индейцем военного похода.

«В пиктографии рисунок предмета означает сам предмет, и ничего больше. Изображен медведь – так и понимай: медведь. Изображены бегущие от него люди – так и расшифровывай: люди бежали от медведя» (С. Наровчатов).

Рис. 29

Нетрудно заметить, что здесь письмо просто фиксирует воспроизводящие представления.

Однако на следующей стадии – идеографического письма – положение дел существенно изменяется. Теперь рисунок медведя уже не обязательно означает изображаемый предмет. Он может обозначать и силу, и мужество, то есть означать не саму вещь, а лишь некоторые ее свойства. Нетрудно заметить, что такое письмо фиксирует, воплощает уже метафорический, аллегоризиру-ющий, символический уровень образного отражения реальности.

Так же как и в развитии самих представлений, этот переход письма с воспроизводящего на символический уровень опирается на схематизацию изображений.

Процесс этот происходил уже внутри пиктографического письма.

Например, на рисунке 29 кружки изображают ночевки. На рисунке 30 вертикальная линия «гребешком» изображает прерии. Аналогично рисунок 31 «изображал» два противоречивых свидетельских показания: прямая – истинное свидетельство, а волнистая линия – ложное показание. На рисунке 32 приведены еще несколько таких знаков у индейцев (1 – вражда, 2 – начало, 3 – нет, 4 – еда).

С еще большей интенсивностью этот процесс схематизации шел в идеографическом письме. Вот, например, как описывает его писатель, знаток Востока Роман Ким. «Первые работали только художники – они создали категорию изобразительных иероглифов – первобытную китайскую энциклопедию в рисунках. Некоторые из этих рисунков-иероглифов с их предельнолаконической выразительностью, мудрой экономией линий и очаровательной изобретательностью являются незабываемыми шедеврами рисовального мастерства.

Посмотрите, например, на самую первую редакцию иероглифов женщины, дракона, лошади, хамелеона, телеги, рыбы, феникса и многих других. Голая широко-бедрая женщина стоит, слегка расставив ноги, и с угловатой первобытной грацией прикрывает одной рукой низ живота. Может быть, русский академик Марр, этот Велимир Хлебников от науки, когда-нибудь блистательно докажет, что поза Милосской Венеры взята от китайского иероглифа женщины, который теперь читается «нюй» и смело ассонируется с французским словом «ню». V

Посмотрите на эти иероглифы. Лошадь, яростно развевая по ветру гриву, встала на дыбы. Дракон, победоносно подняв голову, колыхая усищами, изогнув донельзя гигантское туловище, летит по сине-золотому небу. Рыба, похожая на ящера, с разинутой пастью и грузным хвостом. Феникс, трактованный чрезвычайно дерзко: не видно ни головы, ни ног, – зато показан зигзаг плавного величавого полета и узор пышных огромных перьев. Телега, нарисованная по всем правилам конструктивизма европейского XX века и как будто выкатившаяся из детской книжки, иллюстрированной В. Лебедевым, – здесь можно вас до вечера водить от одного иероглифа к другому, и вам не будет скучно.

Когда художники сделали свое дело и смогли уйти, пришли философы и начали осторожно упрощать эскизы художников, приспосабливать к жизни».

Некоторые примеры такой схематизации для китайской письменности приведены на рисунке 33.

£ К

г

< £

е

Ж

А

М.

t А

X

ft R

№

Ш ш

ш

ребенокзмеядерево (вверху ветви, снизу корни)стрела

Рис. 33

дождь (небосвод и падающие капли)

ворота, дверь (две створки)

книга, свиток (связанные бирки)

Параллельно со схематизацией и с ее помощью нарастает аллегорическое употребление изображений в переносном смысле.

Роман Ким пишет об этом: «Вместе с изменением внешности иероглифы претерпевали интенсивную внутреннюю эволюцию – меняли свое значение, сбрасывали с себя старые имена и получали новые. Например, иероглиф «хамелеон» незаметно в беге веков обронил где-то свое первое значение и стал означать «проворный, юркий»; иероглиф «облака или клубы пара, поднимающиеся вверх» стал означать «говорить», а иероглиф «вяленые куски мяса» – «старый, древний» и т.д.

Аналогичные процессы наблюдаются в египетском иероглифическом письме. Ваза с вытекающей водой становится иероглифом, изображающим слово «прохладный». Изображение лилии (герба Верхнего Египта) получает значение – «юг»; заячьи уши – «трусость»; две шагающие ноги – «идти»; человек с посохом – «старость»; человек с поднятыми руками – «радость» и т.д.

Здесь схематизация образа уже сопровождается его символическим переосмысливанием. Однако чаще отвлеченные свойства, отношения и действия изображаются символическим сочетанием конкретных знаков. Например, добавление других знаков к исходному схематизированному изображению, обозначающему «деревянный», дает последовательно знаки: «лес», «дерево», «рамка», «кровать», «стол», т.е. вещей «из древесины» (деревянных). Аналогично знак «почва» появляется в знаках «земля», «могила», «пыль», «канава». Иногда эти сочетания образов просто блистательны по меткости и юмору. Так появились, например, такие иероглифы: «смерч, вихрь» – изображение трех псов; «шалить, дразнить» – двое мужчин тискают женщину; «покорность» – человек, а перед ним собака; «отдых» – человек, прислонившийся к дереву; «водопад» – вода и буйство; «грохот» – три телеги; «отчаянная борьба» – тигр, а под ним кабан; «спокойствие, мир» – женщина чинно сидит под крышей дома и др. )

Принцип, который здесь использован, знаком нам уже по прошлой главе. Это – воплощение определенных свойств или связей реальности через отношения представлений, иллюстрирующие данное свойство или связь.

Почему приходится пользоваться таким косвенным путем? Да прежде всего потому, что дело идет или о невидимых, непосредственно неощутимых свойствах вещей и явлений (как, например, «покорность», «мир»), или о свойствах, не существующих отдельно от вещей и явлений (например, «прохладный», «юркий»).

Мы видели, что такой способ отражения отношений и отвлеченных свойств реальности (через их воплощение и иллюстрацию) составляет специфику и суть образного мышления. При этом конкретное сочетание образов составляет лишь форму, лишь способ отражения, а содержанием, значением этого сочетания образов (или образа) являются те неощутимые отношения и отвлеченные свойства, которые оно (это сочетание образов) воплощает. Здесь дело обстоит так же, как с иероглифом «покорность». Он изображает человека и перед ним собаку. Но означает он не человека, и не собаку, и не совместное пребывание человека с собакой, а отвлеченное свойство – «покорность, послушание» (через отвлечение свойства – «покорен, как собака» от носителя «собаки»).

Но, когда речь идет об иероглифе, мы замечаем и кое-что новое. То же самое свойство или отношение, которое иероглиф передает сочетанием образов, можно обозначить словом. Более того, каждый иероглиф собственно и означает какое-то слово. Отсюда видно, что те же неощутимые отношения и отвлеченные свойства вещей и явлений можно отобразить еще иначе, чем сочетаниями образов этих вещей и явлений – а именно, с помощью слова, посредством языка.

Нетрудно заметить, что здесь мы имеем совсем особый, принципиально новый способ отражения действительности.

Слова сходны с представлениями в том, что они позволяют отобразить отсутствующее – то, чего человек не воспринимает в данный момент или вообще не воспринимал в своей жизни, то, что было или будет (или только хотелось бы, чтобы было).

Но слова существенно отличаются от соответствующих представлений по следующим принципиальным свойствам:

1. Они (слова) совсем не похожи на объекты, которые отображают (точнее, на образы вещей и явлений, которые дают нам наши органы чувств).

2. Они (слова) являются не внутренними, ненаблюдаемыми психическими состояниями человека, а внешними наблюдаемыми действиями (точнее – внешними физическими результатами действий человека, например, звуковыми волнами, значками на бумаге и т.д.)

Первая особенность делает слова особенно приспособленными к выражению непосредственно неощутимых (т.е. не имеющих образа) отношений, отвлеченных свойств и действий. Вторая особенность обеспечивает широкие возможности произвольного оперирования ими. Ведь, в отличие от непроизвольного течения внутренних психических состояний, свои внешние действия мы можем совершать и комбинировать произвольно в любой последовательности.

Эти коренные отличия означают, что в слове мы имеем дело с новым кодом, т.е. с иным способом сообщения информации о реальности, чем образы. Сущность этого кода заключается в том, что он прямо соответствует тем значениям, которые на образном уровне выражались лишь косвенно – через отношения представлений. В частности, как мы видели, к таким значениям принадлежат некоторые отношения вещей и явлений, их отвлеченные свойства и действия и т.д.

В коде образов, отраженном в иероглифе, такое отвлеченное свойство или состояние, как мир, спокойствие, требовало для своего выражения определенного сочетания (отношения) образов: например, женщина чинно сидит под крышей дома. В коде слов это же значение прямо выражается определенным звуковым или графическим знаком – звучанием слова «мир» или слова «спокойствие». Аналогично, например, причинно-следственная связь между молнией и громом на образном уровне требует для своего выражения како-го-нибудь сочетания образов – все равно, будь то представление Ильи-пророка, который катит на колеснице по небесной мостовой, высекая из нее с грохотом исг кры, или образ двух туч, которые, с грохотом сталки) ваясь, высекают огонь и т.д. В коде слов то же самое отношение прямо обозначается словом «причина» («молния причина грома») или «следствие» («гром следствие молнии»). Таким образом, само отношение выделяется сознанием, фиксируется психикой. И не требуется уже для его сознавания и закрепления представлять себе какие-то иллюстрирующие ситуации, создавать специальные соответствующие символические сочетания или переосмысливания образов.

Отсюда еще раз видно, что в слове мы сталкиваемся с новым способом отражения действительности. Слово обозначает не образы или представления и даже не определенные отношения образов или представлений. Оно прямо обозначает те классы вещей, их свойства и связи, которые на образном уровне косвенно отображаются различными отношениями представлений в пространстве и времени. Иначе говоря, слово не выражает, а заменяет целую систему связанных между собой представлений.

Так, например, слово «стол» заменяет множество конкретных образов разных видов столов, которые могут у нас возникнуть, когда мы представляем себе стол. Слово «стол» делает излишней всю эту работу воображения. Оно прямо отображает соответствующее значение и делает ненужным представления, которые воплощают («во-ображают») это значение. Конечно, при необходимости, мы можем и представить себе разные столы. Те или иные образы столов могут и без нашего специального желания сопровождать произнесение или слушание слова «стол». Однако, как показали психологические исследования, все это вовсе не обязательно нужно для понимания значения слова «стол». Не обязательно, потому что значением слова являются не связанные с ним представления, а определенные объекты и свойства реальности. Слова – это новый код реальности.

Гегель выразил этот процесс очень энергично: «Образ умерщвляется и слово заменяет образ». Подчеркивая это, И.П. Павлов называл слова «второй сигнальной системой». Первым типом сигналов, сообщающих о свойствах реальности, являются, по И.П. Павлову, ее непосредственные образы (ощущения, восприятия и т.д.). Вторыми же сигналами реальности, какими располагает только человек, являются слова. «...На фазе человека, – говорил Павлов, – произошла чрезвычайная прибавка к механизмам нервной деятельности. Для животного действительность сигнализируется почти исключительно раздражениями и следами их в больших полушариях ... Это то, что мы имеем в себе как впечатления, ощущения и представления от окружающей и внешней среды, как общеприродной, так и от нашей социальной, исключая слово, слышимое и видимое. Это – первая сигнальная система, общая у нас с животными. Но слово составило вторую, специально нашу, сигнальную систему действительности, будучи сигналом первых сигналов». Сигнал вещи, непохожий на нее (т.е. не являющийся образом) и объективно физически существующий (т.е. не являющийся психическим состоянием), называется знаком.

Таким образом, при использовании слов мы фактически переходим к новому способу отражения реальности, которое можно назвать знаковым отображением. Отношение между знаком и тем, что он обозначает, называют семиотическим отношением. А систему таких знаков, или иначе семиотическую систему, называют языком.

При этом вовсе не обязательно, чтобы объекты и явления, свойства и отношения реальности отображались именно звучащим словом (или графическим изображением его звучания в письме). Семиотическим знаком могут служить и изображения (пример, иероглифы). В качестве таких знаков могут выступать и определенные движения человека или позы – мимика, пантомимика и т.д. Один из примеров – «ручной язык» глухонемых. Другой пример – язык жестов некоторых племен Австралийского континента. Его применяют при переговорах на больших расстояниях, при встрече людей из племен, говорящих на разных языках, в некоторых ситуациях, налагающих «обет молчания» (вдовы – в период траура, мальчики – в период посвящения в мужчины и др.). У некоторых племен этот язык включает до 500 различных знаков-жестов, которые могут означать самые разные вещи, действия, ситуации, вопросы и т.д. При этом имеются «близкие языки», где в «жестах-словах» участвуют только пальцы, и «дальние языки», где участвуют движения всей руки, головы, туловища.

Язык «жестов», «поз» и «движений» имеет место и в нашей культуре, хотя играет здесь лишь вспомогательную роль. Например, подъем большого пальца у нас означает «замечательно!» («на большой»). У французов то же значение передается иначе: указательный палец соединяют с большим «колечком», подносят концом к губам, воспроизводят звук поцелуя и распрямляют пальцы. Бразилец в этом же случае берется пальцами за мочку уха. Аналогично у нас «до свиданья» передается помахиванием ладонью «лопаточкой» сверху вниз. Во Франции то же значение имеет покачивание из стороны в сторону приподнятой ладонью вперед.

Французский языковед Ж. Марузо так толкует значение некоторых жестов у французов: «Плоская кисть руки ладонью вверх обозначает честное согласие. Если же вы повернете руку ладонью вперед – это отказ. Сложенные ладони выражают просьбу. Поднятый указательный палец означает предупреждение, направленный вперед – как бы прицеленный – указывает на опасность. Тот же палец, приложенный ко лбу, – это размышление, палец на губах – призыв к молчанию. Руки в боки – это вызов; руки, скрещенные на груди – бравада...» Как видим, справедливо отмечал Цицерон две тысячи лет назад, что «жесты подобны языку тела».

У индейцев Америки существовал «язык огня и дымов» (костров), где информация передавалась количеством костров, продолжительностью и последовательностью вспышек. Существовал и «язык солнечных зайчиков», посылаемых с помощью зеркал, а у народов Африки и Южной Америки – язык барабанов. Был даже «язык одеял» у некоторых индейских племен. Например, «знак бизона» в этом языке выглядел так: одеяло поднимали за натянутые углы над головой, а затем наклоняли его к земле. Сообщение «берег открыт» сигнализировалось плавными помахиваниями растянутым одеялом перед собой. «Тревогу» объявляли, подбрасывая одеяло кверху, а «приближение врага», размахивая одеялом над головой и т.д. Можно напомнить и употребляемый доныне на флоте «язык флагов», а также всем (следует надеяться!) знакомый «язык дорожных знаков». В более отвлеченном смысле можно, по-видимому, говорить и о «языке танца», «языке живописи», «языке этикета» и т.д.

Короче, «словом» может стать любое действие человека или его продукт. Достаточно лишь, чтобы оно имело коммуникативную цель, чтобы оно что-то сообщало. Иными словами – чтобы оно имело определенное значение. Так, например, подсчитано, что человеческое тело'может принимать около 1000 различных устойчивых положений-поз. И любая из них тоже может стать знаком. В одних случаях знаком национальной культуры (например, поза сидения, поджав ноги под себя, характерна для некоторых стран Азии и не встречается в Европе). В других случаях – знаком этикета и воспитанности (например, стоять или сидеть перед женщиной). В третьих случаях она означает некоторую ситуацию (например, если в официальном разговоре после паузы собеседник встает прямо держа руки вдоль тела, это означает, что разговор окончен). Сама по себе поза ничего не говорит. Знаком она становится лишь в том случае, когда выбор данной позы становится не безразличен, а приобретает определенное значение.