Текст книги "Мир Приключений 1990 г."

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Анатолий Безуглов,Глеб Голубев,Сергей Другаль,Ростислав Самбук,Мадлен Л'Энгль,Валерий Михайловский,Марк Азов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 52 страниц)

АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 15 мин

– А если за эти фигли-мигли человека убили?

Вася прислушался к чемоданчику, будто там тикал взрывной механизм, но из рук не выпустил.

– По-твоему, я не знаю, за что загребли Долгова? Сбывал неучтенную продукцию.

– На очень крупные суммы.

– Тем более? Чтобы Долгов из-за каких-то двухсот тысяч…

– Я сказала “за”, а не “из-за”. За убийство шофера автофургона, который чуть было не помешал краже контейнеров с фотоматериалами, импортируемыми из-за границы, и за другие преступления Долгов обещал кое-кому двести тысяч чеками, которые у вас в чемоданчике. В Хабаровске видели, как жена Долгова передавала вам чемоданчик.

– Ну, спасибо, Кирюшенька! Спасибо, доченька! – Вася даже встал с диванчика и прошелся. – Значит, Долгов, по-твоему, не мог убить человека, а дядя Вася мог?!

– Я этого не сказала.

– Подождешь, пока суд скажет? Это мы знаем. Да между мной и Долговым, если хочешь знать, вообще ничего общего!

– Положим, этого я тоже не могу сказать. – Кира достала из сумочки фотографию. – Узнаете?

– Ну, я.

– Этот человек фигурирует в деле под кличкой Фотограф.

– Мало ли у Долгова было фотографов?

– Но ведь и вы в их числе. Разве не без вашей помощи фирма “Долгов и приятели” хапнула около миллиона через киоски Союзпечати? Разве не вы, дядя Вася, помогли им наладить серийный выпуск цветных фотооткрыток с ликами киноартистов и звезд эстрады? Это уже далеко не то, что вы делали раньше. Тут на вас работали государственные предприятия и торговая сеть, в дело шли государственные материалы… ворованные, кстати сказать.

Ответ был неожиданным и по форме, и по существу:

– Что-то я проголодался.

Они перешли в буфет. Здесь, терзая вилкой сосиску на бумажной тарелочке, дядя Вася повторил свой главный тезис:

– Между мной и Долговым нет ничего общего: Долгов – делец, а я – художник… – Вася выскреб из баночки остатки окаменевшей горчицы. – Ну, может, и не художник. Но для меня артисты, художники, поэты, короче, люди, которые, кроме денег, делают еще что-то такое, чем нельзя горшки накрывать, – это все тонкий помол, высший сорт, экстра! Себя я не осмеливался даже равнять с ними. Я себя считал так… ремесленником. Пока как-то само собой не поменялось отношение к фотографии. Выставки даже стали организовывать фотохудожников. Но ты же знаешь наши дела: хочешь быть фотохудожником – хоти. Все хотят. А Долгов и ему подобные хотя и не художники, но… умы эпохи! Долгов, Кирюшенька, объединяет личное с общественным: в рамках общественного производства развязывает частную инициативу. Долгову ремесленники ни к чему, потому что он из художественной продукции гонит вал. И вот представь себе дядю Васю, который в свободное от работы время, как доктор Фауст – одиночка, трудится в своей фотолаборатории от души и для души, за бесплатно, как вдруг является Мефистофель и предлагает за душу Фауста приличные деньги…

– Государственные.

– Никаких других вы мне не давали заработать.

Буфетчик, собирая со столиков бутылки, прошел мимо. Киру, он, видимо, не забыл: глядя на Васю, понимающе ухмыльнулся. Кира подождала, пока он пройдет, и перегнулась через столик к собеседнику:

– Это вы-то, дядя Вася, настолько не от мира сего, что не понимали, в какой оказались компании?

– Я сказал: я только художник. А от мира или не от мира – это, знаете ли, не в компетенции Министерства внутренних дел.

Вася прошелся по столикам, в одной из вазочек отыскал салфетку, вытер рот.

– Вот уж не ожидал, что из тебя выйдет милиционер. Кирилл думал – получится художник. Он сам был художником.

– Отец никогда не был художником.

– Ошибаешься. Я за то только и любил твоего отца, что он во всем был художником, даже в том, как он служил в милиции.

***

Когда к Кирилловым приходили гости, Киру укладывали спать за дощатой, оклеенной обоями перегородкой с портьерами вместо двери.

В разрезе портьер клубился синий папиросный дым, шумели гости и громче всех – дядя Вася:

– Я ему предлагал: иди ко мне в ретушеры.

– Но я же не ретушер, – басил отец.

– Ты художник!

– И не художник.

– Ты еще в школе рисовал как бог. И с фронта вернулся с глазами, с руками. Подал бы в Суриковский… В Строгановку, на худой конец. Пусть бы попробовали не принять демобилизованного! Так нет же! Ты как прирос к погонам. Для всех война кончилась в сорок пятом, кроме тебя одного. Ну кто тебя в милицию тянул? Что, тебя под конвоем туда привели?

– А семья? У нас с Клавой уже была Кирочка. Семью кормить надо?

– Я тебе говорил: “Семью беру на себя!”

– Ты всегда всё берешь на себя, – сказала Клава.

– Что “всё”, скажи, пожалуйста? Можно подумать, я твою Кирочку кормил собственной грудью.

– Не грудью, так выменем.

Все расхохотались, кроме Клавы.

– Я серьезно, – пояснила она. – Когда Кирилл был на фронте, он мне субпродукты таскал с мясокомбината: вымя, сычуг, осердие…

– Сердце не предлагал? – спросил кто-то.

– Бросьте ваши хохмочки! Кирилл за меня воевал, а я что, не могу?..

– Я не за тебя воевал, – сказал Кирилл.

– Для тебя я вообще дезертир, а то, что у меня одна нога короче другой на целых три сантиметра…

– Никто тебя не считает дезертиром. Но, между прочим, лазить через забор мясокомбината…

– Если ты дурак, ты и лазь через забор. А я лазил на Доску почета, наклеивал фотографии “бойцов” со скотобойни и передовых колбасниц. А платить они могли только по перечислению: вот и расплачивались сердцем, выменем и желудком. Сколько я мог сожрать всего этого? Передовиков у них много, а я один.

– Какой ты ни на есть оборотистый, но ты не Джон Пирпонт Морган – миллиардер американский, чтобы кормить чужую семью!

– Как раз Морган тебя кормить бы не стал, потому что ему не нужен ретушер, а мне – позарез. Причем хороший ретушер! Художник!..

Отец рассердился. Это даже за перегородку передавалось, хотя голоса он не повышал:

– Давай не будем вспоминать, зачем и для чего тебе понадобился ретушер. Ты, помнится, тогда сказал: “Все, Кирилл, это последние…” И прекратим такие разговоры раз и навсегда! А если кто интересуется, как я оказался на службе в милиции, – отец обращался уже не к Васе, а к другим гостям, – так это очень просто: полковник в военкомате спрашивает: “Гражданская специальность есть?” А какая у меня специальность? Десять классов и пехотное училище. Вот он и предложил служить в милиции. Мне одному, что ли, предлагали?..

АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 20 мин

– Вот что я тебе скажу, Кирюшенька. – Вася смотрел на нее с сожалением. Похоже, ее он жалел больше, чем себя. – Был бы на твоем месте какой-нибудь двоюродный знакомый, которому я по случаю раздобыл новый бампер для “Жигуля”, тот бы расшибся в лепешку, чтобы выручить дядю Васю из беды.

Откуда он знает, что делается сейчас в душе у Киры? Может, ей больше всего на свете хочется именно этого: выручить его из беды? Может, она вообще оказалась здесь из-за этого?.. А деловые Васины приятели… Уж Кира-то знает, как они топят друг дружку, только бы выкарабкаться на бережок.

– Вас послушать, так все ваши двоюродные знакомые, включая Долгова, не жулье, а рыцари без страха и упрека.

Кира сказала это слово “рыцари” просто так, из-за отсутствия другого подходящего. Она не знала, что оно значит для Васи. Отец никогда не рассказывал, а Вася сразу завелся. Даже стул принес;

– Рыцарей без страха и упрека, – начал он, усадив Киру против себя на стул, – я вообще в жизни не встречал… кроме нас с твоим Кириллом. Это было еще в школе. Играли в рыцарей. Кирилл Вальтер Скотта начитался и всех нас просветил. Сочинили кодекс рыцарской чести, нашли себе каждый по даме сердца: Кирилл – Клавочку…

– Маму Клаву?..

– Ага. Он к нам во двор на волейбол бегал. А я – Томочку. Томочка была – беретик, челочка, она ее сладким чаем смачивала, чтобы челочка лежала как приклеенная ко лбу… И платьице, сколько ее помню, всегда одно и то же: в пятом, шестом, седьмом… Застиранное ее мамой так, что весь наш кружок юных археологов не мог… как сказать… реконструировать его первоначальный цвет. Ну и выросла она, само собой, из этого платья… Не девочка, а циркуль на тонких ножках! Вот такая Томочка. Васина Дульсинея… – Вася отвернулся.

Кира старалась не смотреть на него, не спугнуть что-то новое или, может быть, очень старое, что проявилось сейчас в нем…

– Мы с Кириллом не только Томочку и Клавочку – мы всех девчонок взялись защищать. На это надо было иметь, я тебе скажу, большую смелость. Двор у нас, да и вся улица были хулиганские: сявки, урки, настоящие жиганы – кого только не было! Был один, он называл себя Богдыхан, так ему дань платили. Садился он прямо у входа на школьный двор, скрестив ноги, ну как сидят по системе йогов, и, пока не отдашь ему завтрак, яблоко или там пятачок, в школу он тебя не пустит. В такой обстановке, сама понимаешь, героем считался тот, кто девчонок обижал, а кто за них заступался – тот, значит, сам девчонка. Или он стреляет за этой девочкой. Ну, ухаживает. За это вообще задразнят до полусмерти. Но Кирилл твой ничего не побоялся, и стали мы с ним всех обидчиков лупить портфелями по голове. Портфель, между прочим, тоже оружие. Особенно если учесть, что у Кирилла в портфеле лежали Брокгауз и Ефрон, два тома энциклопедического словаря. Если таким портфелем по башке хлопнуть, человек не умрет, зато станет намного умнее. Это проверено… Словом, скоро к нам другие пацаны стали перебегать, даже от Богдыхана, записываться в рыцари. Я уж было поверил, что справедливость в жизни торжествует, как вдруг пошел кинофильм “Александр Невский”, в котором рыцари показаны как фашисты. После этого фильма слово “рыцари” употребляли только со словом “псы”: “псы-рыцари”. Да когда до директора школы дошло, что мы играем в рыцарей… Представляешь?.. Выстроили нас перед всем классом у доски. Директор прочитал мораль: мол, все пионеры и комсомольцы, а эти – псы-рыцари. Пытались рыцарским орденом подменить пионерскую организацию. И в комсомол нас после этого не принимали, вспоминали рыцарское прошлое. Кирилла в комсомол приняли уже в военном училище, а я так до сих пор “несоюзная молодежь”.

– Ну и что же, вы после этого перестали защищать своих девочек?

– Да нет Они уже к тому времени в нашей защите не нуждались. А просто кончилась детская игра. Вскоре война началась, не стало больше Томочки.

– Она погибла?

– Не знаю. Может, где-то живет. Только это уже не Томочка, а чья-то бабушка.

– Вы не пробовали ее искать?

– Поначалу хотел, но с какой стати? Кто я ей? Я после этой истории с директором и “псами-рыцарями” стал ее избегать, как-то стеснялся перед ребятами. В общем, вел себя как последняя сволочь. А потом, когда годы прошли, кого искать? Может, у нее и фамилия другая. Я же сказал: это уже не Томочка.

Вася замолчал, Глядя куда-то в сторону.

– А Кирилл вот женился на Клаве, – сказала Кира.

– Ну и что с того?

Фраза сорвалась с Васиных губ – и они сразу же побелели. Сболтнул и понял: Кира ему этого не простит.

***

Дело было вечером 9 мая 1948 года. В обшитом вагонкой теремке, где жили Кирилловы, потрескивал радиодинамик. Артисты поставленными голосами пели про войну лихие, беспечальные песни. Оплакивать кого-либо вслух было не принято. Да и то сказать, если бы слезы, пролитые по 20 миллионам погибших да и без числа ползающих еще по земле увечных, вдруг хлынули разом из репродукторов, какие бы их сдержали плотины? Впрочем, плотины, как позже выяснилось, можно было возвести любые, без ограничений.

Вечером этого дня, как всегда, собрались гости, и мама Клава постелила Кире за перегородкой на кожаном диване рядом с письменным столом отца. Диван был скользкий, и Кира тут же сползла на пол вместе с простыней. Мама посмеялась, поцеловала ее и подставила к дивану стул, чтобы Кира не вывалилась ночью.

– Спи, доча!

– Свет не туши.

– Я папину лампу включу.

Мама придвинула поближе к дивану настольную лампу.

– Васину. Ту, что дядя Вася принес.

Мама Клава вынула из картонной коробки Васин подарок – избушку из уральского камня с лампочкой внутри, включила, погасила верхний свет и ушла за перегородку.

Каменные стены оказались прозрачными – избушка осветилась изнутри сказочным светлячковым сиянием.

Кира долго не могла заснуть, глядя зачарованно на изумрудную избушку…

Тень от качнувшейся портьеры заставила ее нырнуть под одеяло.

Вошел отец. Постояв над Кирой – спит ли? – снял трубку телефона, стал накручивать диск.

Приподняв одеяло “домиком”, Кира разглядывала его лицо, освещенное светлячковым сиянием ночника.

Кирилл держал телефонную трубку у уха и молчал. Точнее, губы молчали, а глаза говорили, и все его лицо кого-то слушало. Долго-долго…

Наконец он положил трубку и оглянулся на Киру.

– Не спишь?

– С кем ты разговаривал?

– Я?.. А-а… никто не ответил.

Неверящие глаза глянули на него из “домика”.

– Кирилл, ты никогда не врешь?

– Ну-у… может быть, раз в году.

Потом Кира поняла, что этот раз в году бывает только в мае и только девятого числа.

Уже и теремок, обшитый вагонкой, соскребли бульдозером с лица земли. Через пустырь потянулись коробки панельных пятиэтажек. В одной из них получил квартиру Кириллов, теперь уже капитан милиции, с семьей.

Кира училась в седьмом классе и в районной художественной школе. На этюды ходила в графский парк. В этом году в начале мая там уже вовсю цвела сирень. Те самые кусты, что за обелиском из мрамора императрицы. Их теперь подстригали.

Расставив этюдник, Кира набрасывала мокрой акварелью сиреневые дымки…

Подошел Валера, Кирин одноклассник, уставился на этюдник.

– Это что? В художественной школе задают?.. А у нормальных людей праздник, День Победы.

– Это для Кирилла. Он воевал.

– У тебя фазер, что ли, Кирилл?

– А как его еще называть: Кирилл Петрович?

– Ну… папа.

– У нас не те отношения.

– Ну, вы даете! Какие могут быть с фазером отношения? Тем более с участковым. Вот у меня с ним – другое дело: он за мной, а я – от него… Слушай, если он воевал, почему я на нем орденов не видел?

– Не любит вспоминать.

– Значит, не забыл еще. Кто забыл, тот любит вспоминать… Кстати, нормальные люди сейчас все в кино…

Кира редко завидовала нормальным людям, но кино, говорят, хорошее.

– А подарок?

– Нормальные люди дарят настоящие цветы, а не нарисованные.

Валера стал отламывать ветку, и в этот момент появился Кирилл. Форма на нем была уже не та синяя, первых послевоенных лет, а полевая сумка осталась старая.

Валера при виде участкового растерялся, но Кирилл лишь посмотрел на ветку в его руке, на Киру с этюдником и сказал одну фразу:

– Это что же будет: пейзаж или натюрморт?

И ушел, не дождавшись ответа, а Валера осмелел, даже хихикнул довольно громко вслед и сказал:

– Убедилась? Зачем ему твоя самодеятельность, если он пейзажа от натюрморта не отличит?

– Сам ты не отличишь! Он сказал, что сломанная ветка – не пейзаж, а натюрморт – не живая природа, а мертвая.

Валера расхохотался.

– А ты – какая природа? Знаешь? Чокнутая! Ничего он этого не говорил!

Отца они увидели снова, когда подходили к пятиэтажкам. Он стоял в будке телефона-автомата, прижимая к уху трубку…

– У вас что, дома телефона нет? – спросил Валера.

– Ты же знаешь – есть.

– Почему же он из автомата разговаривает?

Кира не отвечала.

Валера презрительно скривил губы:

– Загадка: сын моего отца, а мне не брат.

Кира молчала.

– Сводный брат, – сам себе ответил Валера. – У меня есть сводный брат. Гошенька… Так вот: я с моей мамочкой проживаю в пятом подъезде, а он с моим папочкой – в шестом.

– Ну и иди в свой шестой подъезд! – Кира сорвала с его плеча свой этюдник.

– Пятый…

АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 25 мин

– Думаешь, он твою маму не любил? – сказал Вася – Что ты?! Я этого не говорил и не скажу, хоть бы меня резали! Когда его после госпиталя в сорок третьем отпустили на долечивание в Москву, он сразу нашел Клаву – и в ЗАГС. Я ему говорю: “Прежде чем расписываться, надо бы выяснить, что оно такое любовь. Ни один ведь из вас не знает, и я не могу подсказать”. Так он мне на это ответил: “Эх ты, а еще практичный человек! Надо ей оставить аттестат”. Ты понимаешь, Кира? Жены офицеров получали по аттестату деньги. А у Клавы никого не было – как бы она без аттестата прожила?.. Тем более что, кроме аттестата, он ей оставил… тебя, Кирюшенька.

К ним снова подошел буфетчик. С недовольным видом убрал посуду, протер столик. Кира и сама понимала, что разговор затянулся свыше всякой меры, но не слушать того, что говорил Вася, она уже не могла.

– Кирилл твою маму никогда не забывал, что бы в его жизни ни произошло… Хотя она что-то предчувствовала. В сорок пятом, когда война уже кончилась, а Кирилл еще в госпитале лежал после последнего ранения, Клава вдруг говорит: “Он не вернется”. Ну, я на нее наорал. “Убитые, – говорю, – на которых похоронки прибыли, и те возвращаются!..” А она мне дает почитать его последние письма. Письма как письма. Хотя, конечно, не такие, как прежде. Это я понял, потому что прежние письма она бы мне не доверила читать ни за какие ковриги. Но и эти тоже были хорошие. Заботливые письма, он ей напоминал и где спички лежат, и как надо дверь в передней притворять, чтобы не выстудить комнату. Клавочка, ты знаешь, могла газовые краны оставить открытыми. По сути, у Кирилла было две дочери – Клава рано начала болеть. И он не только вернулся. Он за всю жизнь повода не подал даже подумать про. него… что бы у него тут… внутри… ни происходило. А ведь за нами, мужиками, нужен не то что глаз – целая ваша Петровка, 38!

Вася замолчал, посмотрел на Киру. В ее взгляде он не увидел ничего утешительного.

– Отец твой был человек, а ты… – Вася постучал по крышке столика, только что протертого буфетчиком. – Ты эта… плита древесностружечная. Ее можно пилить только по прямой, потому у нас вместо мебели кубодубы!

***

В девятом классе проходили “Грозу” Островского.

– Катерина – луч света в темном царстве, бубнил у доски Валера, – она полюбила Бориса, а он оказался такой слабовольный, что не захотел с ней пожениться, она и утопилась в речке.

– Почему же она полюбила Бориса, если он такой кисель? – спросила Лина Львовна.

Валера втянул голову в плечи и скорчил рожу: поди знай…

– А может, она любит кисель, – сказала Кира громко, на весь класс.

Лина Львовна постучала карандашиком по картонной коробке из-под папирос (она по-прежнему курила “Казбек”).

– Вы хотите высказать свое мнение, Кириллова, или так?..

– Высказать. Я тоже люблю кисель, компот и мороженое. – Кира говорила ровно, без интонаций и глядела, не мигая, на Лину Львовну. – А слово “люблю” я не люблю. Любовь – это обыкновенный эгоизм, больше ничего. Начинают канючить: “Дайте мне вон того человека, а то утоплюсь, как Катерина”. Это же только жадные дети так пускают слюни в “Детском мире”: “Ма-ма-а! Купи-и-и-и! Хочу-у-у это!..” И в кино, и в книгах эта ваша любовь служит оправданием любых, самых подлых поступков: бросают жен, мужей, предают детей – и все аплодируют: ах, как замечательно! Он, она, оно любит!

– Луч света в светлом царстве. – Лина Львовна сказала это тихо, для себя, а не для класса, но Кира услышала.

– В темном.

– Я не оговорилась: вы живете в светлом царстве, Кириллова. Все знают, как к вам относится ваш отец… В нашем микрорайоне вообще мало семей, где есть отцы, тем более такие…

– У Добролюбова сказано – в темном! Добролюбов вообще не обо мне писал! Он писал, что Катерина жила в темном царстве!

– А вы читали Добролюбова? – Лина Львовна знала по опыту, что они либо не читают совсем, либо не дочитывают до конца статью Добролюбова. – Ну… где он пишет о детстве Катерины. – Она порылась в книжке с закладками. – Вот здесь: “Забываясь в своих радужных мечтах, гуляя в своем светлом царстве…”, Катерина, оказывается, тоже жила в светлом царстве, как и вы, Кириллова, пока не кончилось детство… У вас этот период затягивается… – Лина Львовна смотрела не на Киру, не на класс, а поверх голов, в окна, за которыми виднелись вершины лиственниц графского парка. – Где уж вам, в вашем детском царстве, понять взрослую Катерину? – Лина Львовна машинально достала папиросу и стала разминать, весь табак высыпался на книжку. – Да что там Катерину? Любую одинокую женщину. – Выбросив пустую папиросу, она снова приблизила книгу к глазам. – “Еще кабы с ним жить, – так думает она, – может быть, радость бы какую-нибудь я и видела… Как мне по нем скучно!.. Ветры буйные, перенесите вы ему мою печаль-тоску. Батюшки, скучно мне, скучно! Радость моя! Жизнь моя, душа моя, люблю тебя!..” Плачет…” Это ремарка такая: “плачет”. Она плачет… у Островского… Катерина!..

Лина Львовна тщилась внушить классу, что дрогнувший голос и увлажнившиеся глаза – все это к ней лично не имеет отношения: виноваты Островский с Добролюбовым – и только они…

– А что касается меня, Кириллова, – сказала она Кире уже в конце дня в раздевалке, – то можете успокоиться: у вас будет другая учительница. Может, ей ваша детская жестокость придется по душе… Мне квартиру дали изолированную в Черемушках…

К слову: это была чистая фантазия. Так бы и разогнались дать квартиру учительнице. В Черемушки она попала по обмену.