355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Кир Булычев » Мир Приключений 1990 г. » Текст книги (страница 10)
Мир Приключений 1990 г.
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 11:05

Текст книги "Мир Приключений 1990 г."


Автор книги: Кир Булычев


Соавторы: Анатолий Безуглов,Глеб Голубев,Сергей Другаль,Ростислав Самбук,Мадлен Л'Энгль,Валерий Михайловский,Марк Азов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 52 страниц)

Марк Азов, Валерий Михайловский
КАПИТАН – ДОЧЬ КАПИТАНА

– Обычно из музеев пропадают картины. Но картина, как видите, на месте. Исчезла модель: девушка, которая позировала художнику. Здесь она изображена в виде Дианы, самой быстроногой из греческих богинь. Лиза, так звали девушку, была танцоркой, крепостной балериной, танцевавшей Диану “на феатре” графа. Художник, тоже крепостной человек, назвал свою работу “Почивающая Диана”. Отдыхающая Диана. Юная богиня прилегла после удачной охоты у входа в грот на согретой солнцем оленьей шкуре и ненароком вздремнула. Словом, во всем, что касается выбора сюжета и модели, никаких загадок нет. Труднее постичь, как этот шедевр удержался на стене, где его повесили еще в XVIII веке. Войны, мятежи, нашествия, пожар Москвы, революция, эвакуация… Впрочем, и это как-то можно объяснить… Ну хотя бы героизмом сотрудников музея.

Но вот что остается тайной даже для самих сотрудников, о чем говорят только шепотом, так это таинственное исчезновение Лизы! Как только из-под кисти художника глазам явилась нарисованная девушка, живая пропала без следа.

Что значит чудес не бывает? Граф как раз и позаботился, чтоб не было. Вокруг оранжереи, где художник писал “Лизкину персону”, он предусмотрительно расставил стражу – гайдуков с ружьями. Мышь бы не проскочила – не то что крепостная девка.

Да и не стала бы она бежать без художника. В то время уже ни для кого не было секретом, что между художником и танцоркой… амур… Да такой, что хоть берись за руки и беги топиться. Благо бежать не далеко: овальный пруд, вы его и сейчас видите, – под окнами.

Но главное, граф был предупрежден, потому что примерно за неделю до описываемых событий Ванюша – так по непроверенным данным звали крепостного живописца, – подновляя плафоны в кабинете их сиятельства, подглядел на столике афишку, где граф своей рукой подчеркнул строчки: “…в заключение представления крепостной человек Тришка Барков горящую паклю голым ртом есть примется и при сем ужасном фокусе не только рта не испортит, в чем любопытный опосля убедиться легко может, но и грустного вида не выкажет…” Вам смешно?.. А Ваня сразу понял, чем это грозит ему и Лизе, и, только граф вошел в кабинет, так и грохнулся на колени:

“Ваше сиятельство, не продавайте Лизавету!”

А граф был просвещенный человек.

“Ты знаешь, – говорит, – Ванюша, я людей не продаю. Но князь (некий князь, большой театрал, в это время как раз гостил у графа)… князь нам за Лизку кого презентует?.. Тришку, который огонь глотает, то-то. А балета у кого нынче нет?.. И не моли – князю слово дано!.. Не тебе графское слово отменять!” И направился к выходу.

А Ванюша на колешках – за ним:

“Велите хотя бы память оставить – Лизкину персону списать. Я шедевр сотворю для вашей славы. Не то Питербурх – Париж позавидует, какая она есть Лиза, российская Диана!”

“Ну разве что в виде Дианки”.

“Ее, ваше сиятельство! Лиза ли не богиня востроногая?! Да она веткой в лесу не хрустнет, оленя не спугнет!..”

“Я с ней в лесу оленей не пугал. – Граф погрозил пальчиком. – А ты шалун, Ванюша!.. Ну да ладно. – Граф поднял его с колен. – Вставай, не раболепствуй. Я тебя из домашних мазунов в художники произвел, а сотворишь шедевр – вольную выправлю!.. Только ты уж не обессудь, писать будешь в оранжереях: и тебе светлее, и мне видней. И запоры навешу покрепче, и стражу поставлю позлее… Дабы ты, Ванюша, лесную богиню в лес не умыкнул”.

Вот так и договорились. Граф повелел запустить их в оранжерею – зимний сад с застекленной наклонной стенкой… Ну да, та, что в конце парка. Стекла повыбиты не без вашей помощи. А ведь специально из Италии архитектора выписывали и садовника… В оранжерее соорудили декорации, что ли, для будущего шедевра. Хотя грот, который на заднем плане, Ванюша предварительно набросал с того грота, что над прямоугольным маленьким прудиком… Кому реставрировать? Года не прошло с войны… Ну вот. В оранжерее Ванюша расстелил оленью шкуру. Это королевский пятнистый олень. Лиза возлегла… Думаю, бедняжке пришлось так вот царственно возлежать в неге не один день и не два. Шедевры на халтуру не пишутся даже в наше время. И Лиза неоднократно засыпала – и спит на этой картине самым натуральным образом. Наплакалась и заснула. Девочки меня поймут: особенно сладко спится, когда наплачешься… А уж им-то было из-за чего слезы проливать.

“Скучно в неволе, Ванечка, а без тебя и вовсе солнышку не взойти. Дале деньки пойдут – все как ночи черные!..”

“Не беда, Лизок. Я художник. Коли у художника черный день, он берет кисть и раскрашивает его”.

Только тем и утешались. Две рыбки в стеклянном плену. Порой наплывет в двойном стекле сомовья морда – гайдук. Глаза выкатил от усердия и усами шевелит… Лишь по ночам стекла для надзора непроницаемы. Сторожа по кругу ходят, ключами звякают, как псы цепями, и для бодрости перекликаются:

“Слу-шай!..”

Утром графа разбудили:

“Караул, ваше сиятельство! Не уберегли!..”

Граф в распахнутом халате, сияя подштанниками, вбежал в оранжерею – художник уже связанный лежит, а на нем верхом гайдук.

“Усы оборву, тараканы!”

Да что им усы, когда головы на ниточках висят?

“Запоры не тронуты, ваше сиятельство!..”

“Мы тут все переворошили!.. Пылинки повымели!”

“Собак запущали! Так ведь и следу нет! Не могла она ни убечь, ни затаиться!”

Граф пнул ногою художника так, что туфлю потерял:

“Где Лизавета, каналья!”

“Где ей быть?.. Тут”.

Только тогда обратили внимание на шедевр. Лиза в прямоугольнике рамы – как будто не на картине, а в зеркале. Вроде бы даже дышит во сне, и веки подрагивают… Вам не кажется?.. Даже странно, что перед зеркалом никого нет…

Граф “стал в пень”, как тогда говорили, но лишь только вышел из этого деревянного состояния, так и бросился к художнику:

“Ты эфто что… подсунул своему благодетелю?.. Незаконченный шедевр?.. У Лизки была… родинка?!”

Ванюша только глазами заморгал: как же он опростоволосился с родинкой? Кто не знал этой родинки? Другие актерки мушки ставили – оттеняли белизну плеч. Лизавета же не утруждалась…

“Махонька, ваше сиятельство, с просяно зерно”.

“Где родинка, вор?!”

“Велите руки ослобонить”.

Развязали ему руки. Ванюша взял кисть и, прикоснувшись к шкуре оленя, на которой до этого лежала Лиза, будто снял с нее кончиком кисти какое-то пятнышко и легким движением перенес на полотно. Пятнышко со шкуры исчезло, а на плечо Лизы воротилась родинка…

Тут словно темным ветром дунуло по оранжерее – все ощутили присутствие кого-то или чего-то непостижимого уму. Гайдуки закрестились:

“Гос-споди! Дьявол Ванька живую душу насовсем перерисовал!..”

– Жарков! На пол-лаптя вправо!

Ученик Жарков поспешно отодвинулся от шедевра, его палец так и не дотянулся до родинки на плече Дианы. Он побаивался Лины Львовны, единственной из всех учителей, потому что еще месяц назад она ходила по поселку в гимнастерке с погонами старшины. И голос у нее был старшинский, надорванный на ветру, и все, что она только что рассказывала о портрете, никак не клеилось к этому ее командному голосу.

Но портрет действовал сам по себе: казалось, Лиза лежит не на оленьей шкуре, а на облаке и вместе с облаком парит в серебряном воздухе…

Никто не заметил, как Лина Львовна вышла. Девочки еще долго перешептывались и ушли на носочках, пугаясь подскакивающих паркетин, словно боялись разбудить девушку, спящую здесь, в неотремонтировэнном музее, с самого XVIII века.

Осень – пора разлученных деревьев. Каждое деревце стоит отдельно, на собственном острове из опавших листьев. А эта первая послевоенная осень в графском парке была особенно одинокой. Военное хозяйство, которое здесь размещалось, съехало, а художники с этюдниками еще не набежали. Где уж те художники?.. И музей закрыт, Лину с ребятами пустили потому, что они обещали помочь в уборке. Словом, пусто. В пространстве между деревьями просматривались лишь остовы покалеченных статуй. Поредела людьми Россия.

Дойдя до конца липовой аллеи, Лина Львовна присела на каменную скамью под обелиском, воздвигнутым, как гласила надпись, “по случаю посещения дома сего государыней Екатериной Алексеевной из мрамора, пожалованного самой императрицей”. Ходили в гости со своим мрамором.

Лина Львовна огляделась – учеников поблизости не было – и достала пачку папирос “Казбек”. Роскошь, по тому времени куда большая, чем мрамор для Екатерины. Впрочем, Лина могла себе позволить: больше не на что было тратить деньги – все по карточкам.

Размяв табачок и постучав мундштуком по коробке, чтобы стряхнуть крошки, она сунула папиросу в рот, щелкнула зажигалкой…

– Подарите кусочек дыма.

Из зарослей одичавшей сирени вышел мужчина в синей милицейской форме с погонами лейтенанта и с полевой сумкой через плечо. И человек этот, и его сумка, и странные слова – все это было и знакомо, и понятно, и ожиданно… Кто знает, может, ради одной лишь этой встречи Лина сбросила свой вещмешок на деревянную платформу у подмосковного поселка, примыкавшего к графскому парку, и осталась тут?..

АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 00 мин

В свете фонарей над стоянкой такси у главного входа клубился падающий снег. Огромный стеклянный улей, к которому слетались самолеты, жил своей обыденной жизнью. По плоскостям аэровокзала сновали пассажиры. Пройдя ряд багажных весов с хвостами очередей, Кира вошла в зал ожидания, длинный, полупустой. Вдали светилась стойка кафе-бара, там уютно поблескивал кофейный автомат. Буфетчик налил Кире чашечку кофе и стал обходить немногочисленные столики, собирая грязную посуду.

Со свистом и громом приземлился лайнер где-то за снежной пеленой, пронизанной лучами прожекторов.

В репродукторе девушка кашлянула и сказала:

“Внимание. Совершил посадку самолет Ил-86, прибывший рейсом 364-м из Хабаровска”.

Кира поспешила допить кофе, пошла к выходу из зала. Буфетчик проводил ее оценивающим взглядом: эффектная деловая женщина в пальто из мягкой кожи с отделкой из меха ламы.

Пассажиры хабаровского рейса входили по одному, толкая стеклянные двери, и тотчас же отряхивались от снега. Кира, стоя у стены, пропускала женщин не глядя, к мужчинам присматривалась: все-таки столько лет прошло – могла бы и не узнать…

– Вы меня ждете, девушка?

Кира обернулась.

– Ах, извините!

Спрашивающий, нагловатый юнец, понял, что ошибся.

– Да ей лет тридцать, не меньше, – доложил он довольно громко поджидавшей его компании.

Кира не удержалась от улыбки: если бы тридцать…

В этот момент он вошел, хромая. Его хромоту она бы ни с чьей не спутала. Большеголовый, в распахнутой лохматой сибирской шубе и в свисающем до колен мохеровом шарфе. Шапку, такую же лохматую, как шуба, он снял и встряхнул так, что брызги полетели прямо на Киру. Конечно, это он. Только волосы с тех пор, как она видела его в последний раз, изрядно поредели и стали какими-то трехцветными.

Кира шагнула от стены к свету. Не увидеть ее теперь он не мог. Их взгляды встретились.

– Кира?.. Кирюшенька! Кира Кирилловна! (Она утонула в сибирской шубе). Дай я тебя расцелую! Ну, красавица! – Профессиональным жестом фотографа он повернул ее лицо, чуть притронувшись к подбородку. – Королева! И годы не берут. А я еще помню, когда ты вот такая была… Не больше этого чемоданчика!..

В руке он держал дипломат, кейс-“атташе”, весьма примечательный с виду: не черный, а темно-вишневый с застежками под черненое серебро.

“Пассажиров, прибывших из Хабаровска рейсом 364, – сказала почему-то сердито девушка в репродукторе, – просят пройти в третью секцию для получения багажа”.

Он заспешил. Достал пачку визитных карточек:

– Вот тут мои координаты.

Кира с интересом рассматривала прямоугольничек глянцевой бумаги.

– Не ожидала? Как графья живем! Могём и вам изготовить такие визиточки. Своя рука владыка… А пока вот тут на обороте черкните телефончик, мадам. Можно личный, можно и служебный. – Из того же кармана достал пачку фломастеров, один протянул Кире: – Возвращать не надо. Сувенир.

– Спасибо.

– Будь счастлива, лапушка! – Он снова со смаком расцеловал ее в обе щеки и погрозил пальцем: – Если ты еще раз исчезнешь с горизонта на целых двадцать лет, дядя Вася обидится.

Кира задержала его руку в своей.

– Постарайтесь не подавать виду. Никто не должен догадаться, о чем мы сейчас говорим. Вы отдаете мне кейс и ух дите.

– Что?

– Только не смотрите на чемоданчик. За нами следят.

Он испуганно оглянулся.

– Не оглядывайтесь. – Она протянула руку к чемоданчику. – Давайте!

– Да неужто ты та самая баба… тьфу… женщина, которой я должен был передать эту посылочку?

– Не смотрите на чемодан!

– Да ты сама на него смотришь!

– Да, да… конечно.

Она достала из сумочки пудреницу с зеркальцем, сделала вид, что поправляет прическу. Он в это время встревоженно оглядывал зал: милиционер у входа, солдаты с прапорщиком, компания юнцов, паренек, с виду приблатненный, в кепочке, громадный, зверского вида командированный с раздутым портфелем…

Щелк – Кира закрыла пудреницу.

Вася вздрогнул, прижал к себе чемоданчик, спросил:

– А ты хоть знаешь, что в нем?

– Двести тысяч чеками Посылторга.

***

Между платформой, куда Лина Львовна сбросила свой вещмешок в первую послевоенную осень, и поселком, где она теперь преподавала в деревянной школе рядом с графским парком, протянулась узкая полоска пустыря.

Девочка, совсем еще кроха, закутанная в два платка, бежала через пустырь среди торчащих из-под снега стеблей прошлогоднего бурьяна. Было раннее утро, точнее, утро зимы сорок седьмого. Еще не рассвело. Цепочка расплывшихся фонарных огоньков дрожала над платформой, где стояли дощатые ларьки, скобяной и хлебный.

Девочка пробралась под локтями покупательниц и, встав на цыпочки, положила на прилавок хлебные карточки.

– Чевой-то?.. – ухмыльнулась продавщица. – Можете ими печку растопить. – И засунула в авоську буханку белого хлеба. Потом, подумав, еще буханку.

– Расщедрилась! – послышался веселый голос.

За спиной у девочки стоял большеголовый человек – тогда еще молодой Вася, без тысячерублевых мехов и мохеров, в обдергайчике-полупальтишке с цигейковым воротничком. Хромая – он и тогда хромал, – Вася прошел за прилавок и стал заталкивать в авоську девочки буханку за буханкой.

– Учись, Кирюша, пока я жив, – хохотал он при этом. – Дают – бери, не дают – хватай!

Кира, раскрыв рот, глядела, как авоська растягивается, превращаясь в длинную колбасу…

– Вася-фотограф, – объяснила продавщица женщинам в очереди, когда он с Кирой ушел. – Прохиндей редкий! А девчонка – участкового дочка. Вот он и выслуживается.

Кира с отцом и матерью жила на краю поселка в подмосковном теремке, обшитом вагонкой.

Вася-фотограф еще не успел обмести свои валенки, мама – смотать с Киры платки, как дверь в сенях хлопнула и вошел отец, в синей милицейской шинели с погонами лейтенанта, с полевой сумкой через плечо.

Увидев раздувшуюся сетку с невиданным уловом белых буханок, он нахмурился, замерзшими, непослушными пальцами выудил из авоськи одну буханку, от другой отрезал половину…

– Так ведь карточки отменили! – заорал на всю комнату Вася. – С сегодняшнего дня хоть сам жри, хоть свинью корми, никакая милиция, – он подмигнул участковому, – не запретит!

– Я не свинью выкармливаю. – Отец сунул ручки авоськи Кире в руку: – Тащи обратно… А ты, – прикрикнул он на маму, которая рванулась было к Кире, – почему не лежишь?

Мама болела – не выходила из дома.

Авоську схватил Вася, поволок ее к выходу:

– Ребенка бы пожалел, дурак! – У самой двери обернулся, крикнул: – Дураком и помрешь!..

Обитая войлоком дверь захлопнулась…

АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 05 мин

– Говорят, яблочко от яблоньки не далеко падает, – сказал Вася, запахивая сибирскую шубу, – но может откатиться… И довольно далеко. – Он оглядел Киру с ног до головы. – Вообще ты, девочка, неплохо упакована. – Он взъерошил мех на оторочке Кириного пальто и даже зачем-то на него дунул. – Где работаешь?

Кира пожала плечами: попробуй ответь…

– Понимаю, – усмехнулся Вася. – Наивный вопрос. Кто в наше время выглядит на свою зарплату?

Он что же… не расслышал о чемоданчике?.. У кого в наше время двести тысяч в “дипломате”, да еще чеками? Это же вдвое больше, почти полмиллиона, если на черном рынке…

– Не торопишься? – Подхватив под локоток, Вася вывел ее из зала.

Приблатненный паренек поспешил следом.

В третьей багажной секции толпились у ленты транспортера пассажиры хабаровского рейса. Приблатненный сюда не зашел…

– Гляди внимательно, – сказал Вася. – Если тут не окажется второго такого чемоданишки, значит, ты, мамочка, прозевала своего миллионера.

Лента пошла. Пассажиры подхватывали свои вещи и уходили. Вася снял две громадные сумки.

Лента остановилась – вещей больше не было, секция опустела.

– Надеюсь, ты на колесах? – сказал Вася. – А? Подбросишь?

У Киры уже иссякало терпение.

– Я же сказала: отдаете мне кейс и уходите.

Васе тоже надоело:

– Дура ты! Откуда в моем “дипломате” двести тысяч?

– Не знаете, что везете?

– Я в чужие чемоданы не заглядываю!

В колыхнувшихся стеклянных дверях отразилась фигурка Приблатненного. Он вещей не получал и никуда не уходил.

– А ты?.. – В голосе Васи звучало откровенное подозрение. – Ты-то почем знаешь, что в моем чемоданчике?

– Случайно выяснилось, что мы знакомы… – Кира говорила правду: это выяснилось действительно случайно. – И мне поручили вас встретить.

И это было правдой: поручили. Но вот кто поручил?

– Значит, ты та самая дама, которая должна была ждать меня на телеграфе? – Вася вздохнул вроде бы с облегчением.

– Я и ждала на телеграфе, – обрадованно подхватила Кира, – пока не выяснилось, что вы не вылетели в тот день из-за погоды.

Кира нарушила свой главный принцип: говорить только то, что было на самом деле, ничего не выдумывая, и сразу получила по заслугам.

– Вот что, Кирюшенька, – твердо сказал Вася, – никакого кейса я тебе не дам. Никто меня на телеграфе не должен был ожидать. Это я так сказал, для проверочки. Прости старичка.

С виноватым видом пригладил ладонью меховую оторочку Кириного рукава и нагнулся за своими сумками.

– Стоять! – скомандовала Кира шепотом. – Я сотрудник уголовного розыска.

Вася как будто ждал этого. Распрямился.

– Ну что ж! Не так обидно для твоего отца, как если бы ты с теми породнилась, чья это посылочка.

Ну вот и заговорили об отце. Этого разговора Кира особенно боялась.

Но Вася не стал продолжать.

– А пальтецо это и сапожки… австрийские, – спросил он, – тебе на Петровке выдали?

– Это мои вещи.

– Кто же ты по званию?

– Капитан.

– Значит, супруг приличный человек. – Вася подхватил обе сумки одной рукой, в другой по-прежнему крепко держал чемоданчик. – Пойдем, что ли, посидим…

Приблатненный за ними не пошел.

Вася выбрал укромный уголок с аэрофлотским узким диванчиком. Отсюда было видно кафе-бар, уютно поблескивающее кофейным автоматом. Сумки Вася поставил на пол, кейс – к себе на колени.

– Вот что, Кира. Посылочку я отдам только на законных основаниях. Как у вас там полагается: согласно ордеру в присутствии понятых. Ну, хотя бы… – Вася указал рукой на пассажиров, толпящихся у стойки кафе-бара. – Хотя бы этих…

Он привстал с явным намерением пойти позвать кого-нибудь.

– Сидеть!

– Ну чего ты дергаешься? Вошла в роль? Забыла, что ты из милиции? Кто тут за нами может следить, чудачка?

– Преступник. Причем очень опасный!

– Да что ты говоришь? – Он явно не желал принимать ее слова всерьез. – Но вряд ли теперь ему что-нибудь обломится. “Моя милиция меня стережет”, как сказал поэт.

– Поэт сказал “бережет”.

– Тоже красиво. Стеречь меня вроде бы не за что. А?.. Надеюсь, ты понимаешь, Кирюшенька, что я к этим деньгам не имею никакого отношения?

– Тем более надо отдать.

В ответ он еще крепче сжал ручку кейса:

– У дяди Васи пока еще честное имя, дядя Вася никогда людей не подводил. Мне доверили без счета, в запертом чемоданчике, сказали, там фигли-мигли, ну… цацки женские… бабушкино колечко… ложечки для варенья…

Ошибки быть не могло. При досмотре багажа в Хабаровском аэропорту просвечивающая аппаратура подтвердила: кейс набит пачками денег. Сколько их – было известно заранее. И заранее договорено с хабаровским УВД: человека с деньгами пропустить.

Но Вася, разумеется, не знал, что его ведут и передают из рук в руки оперативники двух городов. Он продолжал:

– Вам же мало того, что в семье горе: человек загудел – виноват, арестован, – так вы готовы все описать. Семью по миру пустить. Я ставлю себя в его положение. Для кого он все это делал? Для себя? Господи, Кира, что нам, мужикам, надо? Сыт, пьян, нос в табаке. Ради этого нет необходимости запускать руку в государственный карман, достаточно подобрать то, что само падает. Все для вас, для наших лапушек! И вот, посуди: жена такого человека – ну, который загудел, – она не привыкла, как другие, нищенствовать…

– Другие – это я?

– Мы о мужиках говорим, Кирочка, о сильном поле. Вот и о тебе, видать, мужик позаботился. – Он снова окинул оценивающим взглядом Кирину “упаковочку”. – Мужчина идет на риск – на то он и мужчина. Но если он загудел, оставил женщину без средств, так сказать, для приличного существования, хотя бы на те годы, пока он там трубит, так это действительно преступник.

Приблатненный вышел из третьей багажной секции не один, с ним был громадный мужчина с раздутым портфелем. Проходя мимо аэрофлотовского диванчика, оба покосились на Васин чемоданчик и многозначительно переглянулись.

Разговор опасно затянулся. Кира положила свою ладонь на Васину руку, сжимавшую ручку кейса:

– А если за эти фигли-мигли человека убили?

***

За платформой, где стоял хлебный ларек, простиралась утоптанная множеством ног рыночная площадь, ограниченная с трех сторон фанерными павильонами: фотография, тир, скупка… Держа маленькую Киру за руку, отец, все в той же синей шинели, с извечной своей сумкой участкового, шел между рядами торгующих, стараясь не очень-то приглядываться. Какие-то кучки шушукающихся субъектов рассеивались при их приближении и вновь сбегались, как только участковый показывал спину. Лишь инвалид с опухшим от пьянства лицом не сделал для милиции исключения, прохрипел требовательно, указывая беспалой рукой на гору трехрублевок в своей ушанке:

– Браток, не пройдем мимо!

Кира то и дело останавливалась, притормаживая движение участкового через рыночную площадь. Тут ее привлекла толпа глиняных собак, кошек и свинок-копилок на расстеленном прямо на земле одеяле, там – базарные коврики, целый вернисаж на ограде общественного туалета: пейзажи с лебедями, тиграми и русалками. А вот безногий моряк начищает зубным порошком медяшки: перед ним на столике горит целое созвездие солдатских пуговиц, флотских пряжек с якорями и медный таз для варенья.

Вася работал в фотоателье – попросту говоря, в фанерной будке. На распахнутых крыльях дощатых ставен – образцы фотоработы: мальчики и девочки в обнимку с игрушечным медведем, дети разные, медведь один, новобрачные, склонившие друг к другу головки наподобие открыточных голубков, дед – ветеран всех мыслимых войн с бородой-веником, георгиевским крестиком и медалью “За отвагу”…

На скамье у входа сидели какие-то женщины, Кира не очень-то их разглядывала, видела только ноги на залузганной семечками земле.

Как только в толпе мелькнула фуражка участкового, женщины стали заталкивать под лавочку кошелки. В кошелках заткнутые газетными пробками бутылки с мутной жидкостью, сало в тряпочке, живой петух с нахальным глазом.

Вася сегодня был неотразим в белом костюме из шелкового полотна.

– Кирюшенька!

Усадил Киру на круглый стульчик с винтом и раскрутил так, что она взлетела к потолку под жестяной рефлектор с огромной затрещавшей лампой.

– Сделайте умное лицо! Улыбочку, если можно, полуконскую! – Вася прицелился из своего фотоящика. – Шпокойно! – Он коверкал слова для смеха. – Шнимаю… Шпортил!..

Но испортил праздник отец.

– Мы не за этим пришли, – сказал он, снимая Киру со стула. – Говорят, ты гастролируешь по области.

– Говорят, что кур доят.

– Я и сам вижу: дань собираешь… Курка – яйка.

Участковый смотрел в сторону двери, за которой ждали женщины с кошелками.

Вася надулся, засверкал глазами:

– Собираю!.. Пошли покажу!

Они прошли за ширму. Вася положил чертежную доску на две табуретки и из большого черного конверта высыпал на нее множество разнокалиберных фотокарточек: шесть на девять и девять на двенадцать, три на четыре, два на три, с уголком и без уголка, сложенные, надорванные, порванные пополам. Одна пожелтела так, что не разбери-бери – любительский хлам, на другой белое пятно вместо лица – в пятиминутке снимали. Третья – изделие провинциального фотографа: клиент на коне, в папахе, с кинжалом и надпись наискосок: “Привет из Конотопа”. Но что роднило эти клочки фотобумаги – удивительно схожие лица: губастые и лобастые пареньки, стриженные под бокс или наголо, под нулевку…

– Вот что я собираю, – сказал Вася. – Соберу кусочки – пересниму на портрет.

– Такой вид работ прейскурантом не предусмотрен.

– А кто предусмотрит? Кому надо? Для плана невыгодно! Тут над одной карточкой прокряхтишь иной раз целый рабочий день. Чтобы все это из кусочков собрать, реставрировать, переснять, увеличить, подретушировать, мне приходится целую банду кормить халтурщиков.

Кира выбежала из душной будки. Разговор ее мало интересовал, куда больше – петух с нахальным глазом, поглядывающим из кошелки…

Женщины терпеливо ждали, лузгая семечки.

– Мужнина карточка еще с довойны висит, – сказала одна из них, в плюшевой жакетке (впрочем, они все были в плюшевых жакетках). – С дитями хуже: те года, что на фронт побрали, и вырасти не поспели, не то что сняться.

Участковый вышел из павильона с большим черным конвертом.

– Вот эти ваши фотокарточки, – объявил он женщинам, – придется пока изъять под расписку. До разбирательства.

– А портреты?

– Делать портреты он не имеет права. – Отец достал из сумки исписанный листок. – Вот я составил акт. Распишитесь.

Женщины не сдвинулись с места.

– Сынок, – сказала одна из них после томительной паузы, – тебя, случаем, не кошка родила?

Эту фразу Кира помнит до сих пор, как только что сказанную. Что дальше было – вообще уплыло из памяти. А было так: отец вернулся в павильон. Не глядя на Васю, протянул ему конверт с фотографиями:

– Пойми, ты меня ставишь в неудобное положение.

Вася прижал конверт к груди:

– Все! Это последние! Больше никогда! Ничего! Никому!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю