Текст книги "Романовы"

Автор книги: Игорь Курукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 40 страниц)

Молодой царь и его окружение, не скованные рамками посольского этикета, могли знакомиться с разными сторонами жизни западноевропейского общества. Они общались с коронованными особами, министрами – и мастеровыми, торговцами, моряками, епископами, актрисами. Пётр с одинаковым интересом работал на верфи, посещал мануфактуры, монетные дворы, театры и больницы, повышал свою квалификацию в качестве кораблестроителя и артиллериста, сидел в портовых кабаках, наблюдал за публичными казнями и вскрытием покойников в анатомическом театре.

«Спальня, убранная голубой отделкой, и голубая кровать, обитая внутри светло-жёлтым шёлком, вся измарана и ободрана. Японский карниз кровати сломан. Индийское шёлковое стёганое одеяло и постельное бельё запятнаны и загрязнены.

Туалетный столик, обитый шёлком, сломан и изрезан. Стенной орехового дерева столик и рундук сломаны. Медная кочерга, пара щипцов, железная решётка, лопатка – частью сломаны, частью утрачены. Палевая кровать разломана на куски...» – в таком состоянии находился после пребывания царя особняк адмирала Бенбоу в английском Дептфорде, в парке с поломанными деревьями и истоптанным газоном. Но после неумеренного «веселья» Пётр вёл переговоры, наблюдал морские манёвры, обозревал Оксфордский университет, заглянул в парламент: «Царь московский, не видавший ещё до тех пор собрания парламента, находился на крыше здания и смотрел на церемонию через небольшое окно».

Письма Петра, передающие его впечатления от калейдоскопа событий и достопримечательностей, предельно скупы и сообщают только о делах и передвижениях: «Здесь, слава Богу, всё здорово, и работаем на Индейском дворе»; «Покупки, которые принадлежат к морскому каравану, от господина ге-нерал-комисария искуплены, также и ружьё, которое принадлежит к конным и пешим полкам, искупают же. Что станет впредь чиниться, писать буду. Из Амстрадама, декабря в 1 день»; «...о железных мастерах многажды говорил Витцену» (тому самому бургомистру Амстердама Николаасу Витсену, который в 1666 году побывал в Москве в составе посольства Генеральных штатов); «мы третьего дни, слава Богу, возвратились из Англии все здорово и на будущей недели, Богу извол-шу, поедем отсель в Вену. Piter».

Где-то здесь, в центре деловой, динамично развивавшейся Европы, Пётр решил внедрить в России западноевропейский стиль жизни, как можно скорее перенять всё необходимое наперекор традициям старого уклада. При этом московский царь воспринял западный мир как сложную машину, набор технических приёмов и форм, которые надо было как можно скорее использовать дома.

К тому времени в интеллектуальных кругах Европы уже утвердилась благодаря сочинениям мыслителей XVII – начала XVIII века Гуго Гроция, Томаса Гоббса, Самуэля Пуфендорфа, Джона Локка идея нового светского государства, естественного права как совокупности принципов, прав и ценностей, продиктованных природой человека и в силу этого независимых от конкретных социальных условий и государства, разрушавшая традиционное средневековое представление о божественном происхождении власти. Эта идея легла в основу теории «общественного договора», согласно которой государство возникло в процессе сознательного творчества свободных людей и явилось результатом договора: они добровольно передали

органам власти часть своей свободы взамен на обязательство обеспечивать их безопасность, права и собственность.

Переосмысление сущности государства неизбежно заставляло задуматься о наиболее действенных способах управления с целью достижения «общего блага». В XVII столетии утвердился камерализм – учение об управлении государством, во многом предвосхитившее современную науку администрирования, охватывавшее важнейшие сферы жизни общества – финансы, государственное хозяйство, полицию (не просто органы охраны порядка, а единую систему государственного контроля и управления жизнью общества). Такое управление предполагало наличие отраслевых учреждений с чётко регламентированной компетенцией каждого и распространением их власти на всю территорию страны и все категории населения. Устройство этих учреждений и деятельность каждого отдельного чиновника должны были быть единообразными и строго регламентированными.Таким образом, вся система государственного управления представляла бы собой рационально организованный механизм, эффективность работы которого обеспечивалась законами и строгим контролем. При этом, поскольку целью государства объявлялось «общее благо», служить ему обязаны были не только чиновники, но вообще все подданные, чья жизнь от рождения до гроба тоже должна была подвергаться регламентации. Для этого требовалось создать новые законы, регулирующие не только общественную, но и частную жизнь подданных, не отменяя при этом сословных рамок, поскольку той эпохе была чужда идея равенства прав. В этой концепции не было места человеку как обладающей определёнными правами личности – он воспринимался лишь как составная часть государства, его слуга, обязанный трудиться на «общее благо».

Эти мысли пришлись по душе рационально мыслившему царю-мастеровому, главной заботой которого было могущество государства – движущей силы общественного прогресса, залога благосостояния подданных. Правда, из трудов европейских мыслителей логически вытекало, что и высшая власть должна нести ответственность за ненадлежащее исполнение условий «общественного договора», а отсюда недалеко было до мысли о том, что в случае злоупотребления властью договор с правителем может быть расторгнут.

Но Пётр философом не был, а подобные перспективы для России вполне справедливо не принимал во внимание: иных «форм правления» русские мужики себе не представляли. Поэтому русский царь вполне мог, как рассказывает один из исторических анекдотов, без оглядки на последствия для себя одобрять деятельность английского парламента: «Весело слышать то, когда сыны отечества королю говорят явно правду, сему-то у англичан учиться должно». Он и сам готов был слушать правду, оставаясь при этом самодержцем, перед которым все подданные равны. Простота обихода, демократизм в общении с людьми самого разного положения, даже пренебрежение традицией лишь сильнее оттеняли его право наставлять их «яко детей» и требовать беспрекословного послушания.

«Пётр Великий, беседуя в токарной с Брюсом и Остерма-ном, с жаром говорил им: “Говорят чужестранцы, что я повелеваю рабами, как невольниками. Я повелеваю подданными, повинующимися моим указам. Сии указы содержат в себе добро, а не вред государству. Английская вольность здесь не у места, как к стене горох. Надлежит знать народ, как оным управлять. Усматривающий вред и придумывающий добро говорить может прямо мне без боязни. Свидетели тому – вы. Полезное слушать рад я и от последняго подданного; руки, ноги, язык не скованы. Доступ до меня свободен – лишь бы не отягощали меня только бездельством и не отнимали бы времени напрасно, которого всякий час мне дорог. Недоброхоты и злодеи мои и отечеству не могут быть довольны; узда им – закон. Тот свободен, кто не творит зла и послушен добру”»⁸.

Пётр провозглашал принципы «разума» и «порядка», по которым должны строиться политика государства и жизнь его обитателей, но не представлял себе иного способа установления этого порядка, нежели по его воле. Он, природный, разумный и просвещённый государь, знает, что нужно народу; недовольные и ослушники есть «злодеи мои и отечеству». Не случайно он почитал Ивана Грозного: «Сей государь есть мой предшественник и образец; я всегда представлял его себе образцом моего правления в гражданских и воинских делах, но не успел ещё в том столь далеко, как он».

Свою ответственность царь понимал иначе, чем создатели теории «общественного договора»: он считал, что должен быть примером для подданных, и до конца жизни демонстрировал служение интересам государства, при исполнении воинского долга пройдя все ступени служебной лестницы от простого бомбардира до генерала и вице-адмирала с соответствующим жалованьем, получая которое говорил окружавшим: «Сии деньги – собственные мои. Я их заслужил и употреблять могу по произволу. Но с государственными доходами поступать надлежит осторожно: об них должен я дать отчёт Богу».

Этому служению он подчинил и личную жизнь, не щадя ни себя, ни близких и требуя того же от других. Когда в 1716 году царь в Копенгагене не смог повидать поутру своего союзника – датского короля Фредерика IV (тот проводил время с любовницей), он сделал царственному «брату» замечание, а услышав в ответ, что он и сам имеет «метресс», возразил: «Мои шлюхи мне ничего не стоят. Но та, что содержите вы, обходится вам в тысячи риксталеров, которые вы могли бы потратить с гораздо большей пользой».

Юношеские впечатления от заморской «вольности» у Петра остались надолго, но могли он понять основы качественно иного мироустройства, социальной структуры, отношений власти и подданных? Едва ли... И всё же он пошёл на разрыв с «московской» традицией и утверждал новую культуру, основанную на иной знаковой системе. Образцом объявлялось не восточное благочестие, а культурный уклад Западной Европы; бороду надо было менять на парик, русский язык – на немецкий. Не случайно впоследствии царь приказал поставить аллегорические статуи «каменных девок» в петербургском Летнем саду – античная мифология («еллинская ересь») стала официальным средством эстетического воспитания. Царь был глубоко убеждён в своём праве вводить любые новшества и «перемены обычаев». Вспомним и о том, что к московской старине у него был личный счёт.

Восстание стрельцов в 1698 году заставило Петра прервать заграничное турне и поспешить в Россию. По его приказу в Преображенском были построены 14 пыточных камер, где два приказных дьяка и восемь подьячих параллельно вели допросы и происходили пытки. 30 сентября на Красной площади Пётр принял участие в первой массовой казни участников Стрелецкого бунта. Государь при огромном стечении народа взялся лично рубить головы приговорённым; причём его свита была обязана принять участие; избежать его смогли лишь иностранцы, отговорившиеся боязнью снискать ненависть русского народа. С сентября 1698 года по февраль 1699-го были казнены 1182 стрельца – почти треть привлечённых к следствию; более шестисот человек отправлены в ссылку в Сибирь, ещё две тысячи переведены из столицы в провинциальные полки.

Реформы набирали темп: уже на следующий день после прибытия из-за границы царь лично резал бороды потрясённым боярам, потом стал укорачивать рукава и приказал «всем служилым, приказным и торговым людям» носить иноземное платье. Указами вводилось новое летосчисление – от Рождества Христова – вместо старого, от Сотворения мира. Началось формирование новой армии по иноземным образцам. Реформа 1699 года лишила воевод судебной власти над горожанами, которые получили право выбирать свои органы – «бурмистер-ские избы» (правда, за милость надо было платить двойные подати). Началась подготовка нового свода законов.

Впоследствии Пётр через полицейские органы приказывал собираться на ассамблеи и лично обучал придворных хорошим манерам: «Не разувся, с сапогами и башмаками, не ложиться на постели». Он вносил изменения в алфавит, редактировал первую газету «Ведомости», покупал за границей статуи и картины, приказывал кормить и поить посетителей Кунсткамеры и раздавать даром нераспроданные учебные книги – лишь бы читали. Использовались и более привычные средства – грозные указы и суровые наказания, от которых школяры укрывались в монастырях и даже убегали в Сибирь.

Петровские реформы заложили тот фундамент, без которого не мог бы впоследствии появиться тип европейски образованного интеллигентного человека и гражданина – главное культурное достижение XVIII века. Началась работа по изучению природных богатств страны; в путь отправились экспедиции Даниеля Мессершмидта в Сибирь и Витуса Беринга на Камчатку. Государство финансировало экспедиции и школы. В 1724 году Пётр утвердил проект создания Академии наук, которая должна была совмещать функции учёного сообщества, университета и гимназии. Академия наук, Кунсткамера, типографии были казёнными учреждениями. За границу посылались «пенсионеры» для изучения не только кораблестроения и навигации, но и «изящных искусств»; в их числе были будущие крупнейшие художники петровского времени Иван Никитин и Андрей Матвеев, архитекторы Пётр Еропкин и Иван Коробов. На смену церковной литературе пришли отечественные и переводные учебники по математике, механике, географии, фортификации; руководства по составлению писем («письмовники») и приобретению светских навыков («Юности честное зерцало»). В круг чтения людей той эпохи вошли сочинения античных авторов Квинта Курция, Юлия Цезаря, Иосифа Флавия и занимательно-авантюрные повести о храбрых, благородных и галантных героях («Гистория о российском матросе Василии Кориотском», «О Александре российском дворянине»).

«Регулярство» по-русски

Масштаб преобразований был огромен. Но такой же масштабной была и личность молодого царя. По единодушному мнению современников, Пётр 1 обладал неуёмной энергией, «необыкновенной любознательностью», целеустремленностью и практическим расчётом, умел разбираться в людях. Не многим правителям удавалось собрать вокруг себя столько на всё способных помощников. Двухметрового роста, жилистый и выносливый, хотя и часто болевший, государь не знал и не желал покоя. Он вставал в пять часов утра, работал по 14 часов в сутки. Не любя формальностей, он указывал приближённым не употреблять в деловых бумагах полагающегося обращения «премилостивейший великий государь царь Пётр Алексеевич»: «На подписях, пожалуй, пишите просто, так же в письмах, без “великого”». Речь царя была образной и живой – многие его формулировки и резолюции воспринимаются как афоризмы: «Деньги суть артериею войны»; «Знатное дворянство по годности считать»; «Бояться пульки – не итить в салдаты, или кому деньги дороже чести – тот оставь службу».

Большую часть жизни Пётр провёл в поездках, останавливаясь не в особняках, а в крестьянских избах и походном шатре; мог с одинаковым аппетитом закусить и за королевским столом, и в придорожном трактире. Солдат Никита Кашин описал повседневный обиход царя:

«В летнее и осеннее время по... улицам ходит пешком, летом в кафтане, на голове картуз чёрный бархатный, а в осень в сюртуке суконном серонемецком, в шапке белой овчинной калмыцкой на выворот; и ежели идущи противу его величества, сняв шапку или шляпу, поклонится и, не останавливался, пройдёт, а ежели остановится, то тотчас прийдёт к тебе и возьмёт за кафтан и спросит: “Что ты?” И ответ получит от идущего, что для его чести остановился, то рукою по голове ударит и при том скажет: “Не останавливайся, иди, куда идёшь!”...

Кушал его величество очень мало и жаловал, чтоб было горячее, и кухня была во дворце об стену его столовой, и в стене было окошко, из которого подавали кушанье, а церемониальных столов во дворце не было. И после обеда отъезжал на яхту, поставленную у дворца на Неве почивать, и караул стоял около яхты, чтоб никто не ездил; а после почиванья для прогуливания ездил на Петербургский остров, ходил на Гостином дворе, торговал товары, но не преминет и кренделей купить и квасу выпить, всё смотрел, чтоб порядочно было. В великих трудах и в путешествиях не имел скуки, не охраняя своего здоровья, но ревнуя своей России, чтоб её сделать славною и непобедимою от прочих наций. И не можно того думать, чтоб великий и неустрашимый герой боялся так малой гадины – тараканов; и наперёд его едущего кулиеры бежали и где надлежит быть станции, осматривали, нет ли в избе тараканов, и по крайней возможности таких изб обыскать не можно, то по дорогам ставили избы нарочные для охранения от сей гадины»⁹.

Пётр не любил дворцовых залов и официальных приёмов – во время визита в Париж он отказался от роскошных апартаментов в Лувре и едва прикоснулся к королевскому угощению, попросив хлеба, репы и пару стаканов пива, – зато жадно стремился узнать что-нибудь полезное: «В 30 день перед полуднем его царское величество был в арсеналах и в королевских домах, и где льют медные всякие статуи, и в Аптекарском огороде, и в других огородах, и в Аптекарском доме, где смотрел анатомических вещей». Представление о том, какая обстановка ему нравилась, могут дать скромные комнаты сохранившегося Летнего дворца и остатки Зимнего дворца (в стенах нынешнего Эрмитажного театра), похожие на жилища солидных амстердамских бюргеров. Он и в живописи предпочитал голландскую школу и только скульптуры для дворцов и садов отбирал античные или итальянские. Впрочем, в произведениях искусства Пётр видел прежде всего предметы декора или наглядные пособия, что не мешало ему приобретать картины и статуи во время длительных путешествий по Европе. «Голландские» вкусы Петра отразились и на облике его любимого детища – Петербурга, с самого начала строившегося «регулярным» городом, в котором на смену узким улицам, сбегавшимся к кремлю или соборной площади, пришла военная чёткость линий широких проспектов и каналов. Он участвовал в разработке архитектурных планов новой столицы, сам руководил застройкой, вникал во все мелочи, включая установку скамеек и посадку деревьев.

Ежедневно из-под его пера выходило около десятка указов. Отдыхать он не умел – вместо этого менял занятие. Пётр, первый в отечественной истории царь-«технарь», гордился тем, что владел десятком профессий; он был не только матросом и плотником, но и артиллеристом, капитаном, инженером-ко-раблестроителем – в начале XVIII века не было специальностей с более высоким техническим уровнем, чем эти. Он мог работать токарем, часовщиком, каменщиком и даже врачом. Царь носил с собой набор зубоврачебных инструментов и любил пускать их в дело, чем вызывал ужас у своего окружения. К отвлечённым же знаниям вроде философии или богословия он был равнодушен – до той поры, пока это не касалось государственных интересов.

Разносторонняя образованность и горячая любовь к Отечеству сочетались в нём с жестокостью и пренебрежением к человеческой личности. Ни в чём не терпевший непрофессионализма, Пётр мог указать палачам на погрешности в их работе («ноздри вынуты малознатно») или порадовать флорентийского герцога экзотическим подарком – шестью привезёнными из тундры «самоедами» (ненцами) «подурнее рожищем». Он умел утешать друзей в их несчастьях – и не считался с человеческими потерями в своих начинаниях.

Русский царь личным примером учил соблюдать светские приличия – и рубить головы восставшим стрельцам, а в гневе был способен даже на убийство. Во время нервных припадков «лицо его было чрезвычайно бледно, искажено и уродливо; он делал различные странные гримасы и движения головою, ртом, руками, плечами, кистями рук и ступнями».

Колоссальное напряжение Пётр снимал, расслабляясь в своей «компании», куда входили русские и иностранцы, люди разного звания и положения: бояре и выходцы из рядовых служилых родов, военные, корабельные мастера, священники. В 1697 году царских приближённых насчитывалось уже свыше ста человек, среди которых были его ближайшие сподвижники А. Д. Меншиков, Ф. Я. Лефорт, Ф. А. Головин, Я. В. Брюс, Ф. М. Апраксин, Б. А. Голицын, Ф. Ю. Ромодановский, представители старой знати Т. Н. Стрешнев, И. А. Мусин-Пушкин, М. П. Гагарин, Ф. И. Троекуров, И. И. Бутурлин, Ю. Ф. Шаховской и незнатные «приятели». Из них составилась шуточная иерархия, получившая название «Всепьянейший, всешу-тейший и сумасброднейший собор», где сам Пётр занимал должность протодьякона под неприличным именем Пахом Пихай-хуй. Современники по-разному объясняли смысл существования этой странной «коллегии»: одни считали, что царь спаивал гостей, чтобы выведать у них нужные сведения; другие полагали, что собор служил поучительным примером для сановников с целью отвратить их от пьянства; третьи видели в соборе только необычную для московского двора форму развлечения, отдыха от воинских и государственных дел.

Сопровождавший заседания собора разгул, вроде придуманной самим Петром церемонии поставления в 1718 году нового «князь-папы», бросал вызов освящённой веками старине:

«Пред ним несли две фляги, наполненные вином пьянст-веннейшим... и два блюда – едино с огурцами, другое с капустою... Оный же поставляющий ещё вопрошал: “Како содержиши закон Бахусов и во оном подвизаешися?” Поставляемый отвещевал: “Ей, орла подражательный и всепьянейший отче! Востав поутру, ещё тме сущей и свету едва яв-ляющуся, а иногда и о полунощи, слив две или три чарки, изливаю и, продолжающуся времяни, не [в]туне оное, но сим же образом препровождаю; егда же придёт время обеда, пью по чашке немалой, такожде переменяющимся брашном всякой непуст препровождаю, но каждой ряд разными питья-ми – паче же вином, яко лутчим и любезнейшим Бахусо-вым, – чрево своё, яко бочку, добре наполняю, так что иногда и ядем, мимо рта моего носимым от дражания моея десницы и предстоящей во очесах моих мгле. И тако всегда творю и учити мне врученных обещаюс, инако же мудрству-ющия отвергаю и яко чужды творю, и ебиматствую всех пья-ноборцев, но яко же иерех творити обещаюс до окончания моея жизни с помощию отца нашего Бахуса; в нём же живём, а иногда и с места не движимся, и есть ли мы или нет – не ведаем; еже желаю тебе, отцу моему, и всему нашему собору получити. Аминь”»¹⁰.

Прочие подробности таких празднеств, полагал дипломат и мемуарист Б. И. Куракин, можно описать лишь «в терминах таких, о которых запотребно находим не распространять, но кратко скажем – к пьянству, и к блуду, и к всяким дебошам». Такая «демократизация» повседневного обихода едва ли могла облагородить и без того не слишком изысканные нравы. Если отец Петра царь Алексей Михайлович лишь в редких случаях позволял себе подшутить над своими боярами (в 1674 году «жаловал духовника, бояр и дьяков думных, напоил их всех пьяными»), то сам он уже превратил свои развлечения в демонстративные. Неуёмный государь систематически понуждал двор, военачальников и статских чиновников к публичному и порой подневольному веселью. Важные события отмечались «ударными вахтами» вроде восьмидневного беспрерывного маскарада в честь заключённого в Ништадте мира со шведами. Тогда гостеприимный государь становился страшен для своих гостей, которых приказывал поголовно (включая дам, архиереев и дипломатов) поить до бесчувствия. Уклониться было невозможно – датский посол и бывалый морской волк командор Юст Юль не смог избежать угощения, даже забравшись на корабельную мачту: «[Пётр] полез за мною сам на фокванты, держа в зубах тот стакан (от которого я только что спасся), уселся рядом со мною, и там, где я рассчитывал найти полную безопасность, мне пришлось выпить не только стакан, принесённый [самим царём], но ещё и четыре других стакана».

Трудно сказать, как пошло бы развитие страны, не начнись тяжелейшая Северная война с одной из великих держав Европы, обладавшей 180-тысячной армией и мощным флотом. Но к этой войне Пётр сознательно и последовательно стремился – во-первых, потому что прорыв в Европу был невозможен, пока Швеция господствовала в водах и на берегах Балтики; во-вторых, царь был молод, нетерпелив, жаждал побед и славы. В это время окончательно сложились его политические взгляды. В ходе «троевременной школы», как называл царь

Северную войну, он создавал задуманное им регулярное государство. Модернизация Московского царства шла стремительно, но Россия не стала похожей на Голландию.

В 1708—1718 годах были намечены контуры нового государственного аппарата. Высшим органом управления стал основанный в 1711 году Сенат, которому подчинялись образованные в 1719—1721 годах коллегии. К этой реформе царь готовился заблаговременно. Начиная с 1712 года чиновники и дипломаты получали указания собирать и изучать «права других государств»: законодательство Австрии, Дании и даже Швеции. Для работы в коллегиях пришлось привлекать иностранцев – чехов, англичан, мекленбургских, саксонских, эстляндских, лифляндских «немчин» и пленных шведов.

Пётр верил, что «лучшее устроение через советы бывает», и потому требовал коллегиального обсуждения и решения дел. Новая система управления имела ряд преимуществ по сравнению с приказной: чёткое разделение сфер компетенции, действие на всей территории страны, единообразие устройства. Впервые закон устанавливал продолжительность рабочего дня чиновников, круг их обязанностей, размер жалованья и даже отпуска; вводились обязательная присяга и единые правила делопроизводства. Всё это определялось подробными уставами и регламентами, многие из которых сочинил сам царь.

Россия была разделена на губернии (1708), которые, в свою очередь, делились (1719—1720) на провинции, ставшие основными административно-территориальными единицами. Провинции состояли из округов-«дистриктов» во главе с земскими комиссарами, избираемыми местным дворянством. При провинциальном воеводе появились ответственный за сбор налогов камерир, ландбухгалтер, рентмейстер (казначей), ланд-рихтер (судья), конторы рекрутских и розыскных дел и другие учреждения и должности, подчинённые соответствующим коллегиям; так Пётр пытался создать местные ведомства центральных учреждений. Впервые в истории страны он попробовал отделить суд от администрации – создал систему местных судов, подчинявшихся Юстиц-коллегии и высшей инстанции – Сенату. Для такой работы требовались квалифицированные кадры, которых в России катастрофически не хватало; вакансии заполнялись в основном отставными военными.

Вводя шведскую модель центрального управления, Пётр сознательно отказался от шведского же устройства местного самоуправления – приходов-кирхшпилей, управляемых кирхшпильфогтом вместе с пастором и крестьянскими представителями: «...ис крестьян выборным при судах и у дел не быть для того, что всякие наряды и посылки бывают по указом из городов, а не от церквей, к тому жив уездех ис крестьянства умных людей нет».

Вице-президент Коммерц-коллегии Генрих Фик (это он собирал в Швеции сведения для коллежской реформы) представил Петру проект регламента Главного магистрата, предполагавший введение в России настоящего городского самоуправления – магистратов с координацией их деятельности Главным магистратом. Но Пётр и здесь пошёл своим путём: в городах появились (1721 – 1724) магистраты с избираемыми советниками-«ратманами» и бургомистрами; однако вследствие слабости российского купечества они не были реальными органами управления, подобными западноевропейским, а выполняли главным образом полицейские обязанности: выявляли пришлых людей без «покормёжных писем», выдавали паспорта, организовывали полицейские наряды во главе с десятскими и сотскими, искореняли «праздных и гулящих», «понуждая» их «к каким возможно художествам и ремёслам или работам».

У этого «самоуправления» не было реальных, гарантированных законом источников доходов, что делало невозможным развитие местной экономики и инфраструктуры – поддержку мануфактур и промыслов, развитие «художеств» и торгов, учреждение бирж, ярмарок, школ, богаделен, обеспечение пожарного «охранения», чистоты улиц и ремонта мостов. Прибывший в город со своим отрядом офицер или местный воевода мог отдавать приказания бесправному «бурмистру», а то и поколотить его. Закон предписывал магистратам прежде всего собирать «положенные с них (городских жителей. – И. К.) доходы»; к тому же это «самоуправление» было поставлено под контроль бюрократического «министерства городов» – Главного магистрата.

В систему новых учреждений была включена и Церковь, ещё сохранявшая некоторую автономию. В 1721 году патриаршество было упразднено, высшим церковным учреждением стал Святейший синод – «духовная коллегия» из епископов и других священнослужителей, в котором руководящая роль принадлежала сторонникам реформ архиереям Феофану Прокоповичу и Феодосию Яновскому и назначенному царём чиновнику – обер-прокурору. Как и прочие служащие, члены Синода получали жалованье и приносили присягу. Пётр I провозгласил себя «крайним судией духовной сей коллегии» и принял титул «Отец Отечества». В глазах традиционно мысливших подданных это был разрыв с древнерусской традицией: получалось, что православный, но светский государь сам себя назначил главой Церкви.

Царь не был атеистом, но в его представлении «духовный чин» должен был под государственным контролем трудиться на «общее благо» так же, как и прочие подданные. В своих указах Пётр обвинял монахов в тунеядстве и утверждал, что люди «бегут в монастыри от податей, а также от лености, дабы даром хлеб есть». Похоже, он считал недопустимым, чтобы в его государстве были люди с другими жизненными ценностями и идеалами.

Составленный Прокоповичем по царскому указанию «Духовный регламент» объяснял причины ликвидации патриаршества: «...простой народ не ведает, как различается власть духовная от самодержавной, но великой высочайшего пастыря честью и славой удивляемый, помышляет, что таковой правитель есть то второй государь, самодержцу равносильный или и больше его, и что духовный чин есть другое и лучшее государство... Так простые сердца мнением сим развращаются, что не так на самодержца своего, как на верховного пастыря в коем-либо деле смотрят. И когда услышится некая между ними распря, все духовному больше, нежели мирскому правителю, слепо и пребезумно повинуются и за него поборство-вать и бунтовать дерзают».

Отныне Церковь стала использоваться светской властью для пропаганды и контроля за подданными. Храмы и монастыри получили утверждённые штаты и должны были устраивать за свой счёт богадельни для отставных солдат. «Духовный регламент» предписывал церковникам доносить об открытых на исповеди политических преступлениях. Приходским священникам вменялось в обязанность каждый недельный праздник после литургии зачитывать вслух воеводские «публикации»; от них «под лишением священства и под политическою смертью» требовали подавать «подтвердительные сказки» об отсутствии в их приходах беглых, а в случае появления таковых доносить властям.

Не случайно многие церковники стали противниками петровских новаций, и царь не без оснований утверждал: «Многому злу корень старцы да попы; отец мой имел дело с одним бородачом (Никоном. – И. К.), а я с тысячами». Пётр и его главный идеолог Феофан Прокопович не допускали мысли о какой-либо самостоятельности Церкви, видя в ней поползновения на верховную власть: «Се тёрн! Жало змеиное, папеж-ский се дух! Священство бо иное дело, иный чин есть в народе, а не иное государство».