Текст книги "Романовы"

Автор книги: Игорь Курукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 40 страниц)

«Знаете, кто я»

Не слишком знатные, но преданные слуги тридцатилетней цесаревны (камердинер Василий Чулков, камер-юнкеры Александр и Пётр Шуваловы, Михаил Воронцов, Арман Лесток) не могли рассчитывать на карьеру при «большом» дворе. С их помощью Елизавета вступила в борьбу за власть.

В апреле 1741 года английский посол Финч известил Ос-термана и принца Антона, «будто в России образовалась большая партия, готовая взяться за оружие для возведения на престол великой княгини Елизаветы Петровны и соединиться с этой целью со шведами, едва они перейдут границу». За принцессой стали следить – но подозрительного не обнаружили, кроме визитов к французскому послу.

Существовал проект выдать цесаревну замуж за младшего брата Антона Ульриха, принца Людвига, которого покорные чины Курляндии только что избрали своим герцогом вместо Бирона. Но Анна Леопольдовна не отличалась властолюбием и решительностью. Замкнувшись в узком придворном кругу вместе с подругой-фрейлиной Юлианой Менгден и возлюбленным, саксонским посланником графом Линаром, правительница утратила контроль над своим окружением, игнорировала мужа и перестала слушаться советов мудрого Остермана. Её министры ссорились, а попытки принца Антона поднять дисциплину в гвардии вызывали недовольство, о чём свидетельствуют дела о «непристойных словах» гвардейских солдат и прочих обывателей в адрес верховной власти.

В этих условиях симпатии к простой и открытой цесаревне росли. Она, как отметил английский посол, «чрезвычайно приветлива и любезна, потому её лично очень любят, она пользуется чрезвычайной популярностью».

Летом 1741 года Швеция объявила России войну, но связанные с ней надежды Елизаветы рухнули после поражения шведского корпуса 23 августа при Вильманстранде; опубликованный шведами (и согласованный с ней) манифест о борьбе с министрами-иностранцами никакого отклика не вызвал. 23 ноября 1741 года правительница беседовала с Елизаветой во время куртага: «Что это, матушка, слышала я, что ваше высочество корреспонденцию имеете с армиею неприятельскою и будто вашего высочества доктор ездит ко французскому посланнику и с ним вымышленные факции в той же силе делает». Елизавета, конечно, с негодованием отмела подозрения: у неё «никаких алианцов и корреспонденций» с противником нет и в помине, а если доктор Лесток зачем-то встречался с Шетарди, то она его расспросит. Разговор перешёл во взаимные упрёки, и дамы расстались недовольные друг другом.

Настоящий заговор возник в другом месте – в гвардейской казарме. Елизавета и раздражённые новыми порядками гренадеры быстро нашли общий язык – в глазах солдат цесаревна оставалась славной дочерью их великого полковника. Во главе «партии» Елизаветы стали Преображенский сержант, бывший саксонский торговец Юрий Грюнштейн, и несколько унтер-офицеров и рядовых гренадерской роты.

В тот же день Елизавета послала за гренадерами, которые заверили её в своей преданности. Последним толчком к перевороту стало поступившее на следующий день в гвардейские полки повеление принца Антона быть «к походу во всякой готовности»: гвардии предстояло поздней осенью отправиться из столицы на финскую границу. Вечером Лесток получил от Шетарди две тысячи рублей для раздачи солдатам. Прибыв вместе с Михаилом Воронцовым и Лестоком в казармы, любимица гвардии знала, как к ним обратиться: «Знаете ли, ребята, кто я? И чья дочь?» – и попросила помощи: «Моего живота ищут!» После принесения присяги Елизавете гренадерская рота выступила в поход. По дороге к Зимнему дворцу от колонны отделялись отряды для ареста министров Анны Леопольдовны – Ле-венвольде, Миниха, Головкина, Менгдена, Остермана – и близких к ним лиц. Солдаты подняли цесаревну на руки и стремительным броском захватили дворец с императорской семьёй.

Спешно созванные вельможи приносили Елизавете поздравления и сочиняли манифест о её вступлении на престол. Вслед за ними к Елизавете в её прежний дворец, где уже сидели под арестом брауншвейгское семейство и его «партизанты», спешили прочие чиновники. Безвестный офицер видел новую правительницу среди её воинства: «Большой зал дворца был полон Преображенскими гренадерами. Большая часть их были пьяны; они, прохаживаясь, пели песни (не гимны в честь государыни, но неблагопристойные куплеты), другие, держа в руках ружья и растянувшись на полу, спали. Царские апартаменты были наполнены простым народом обоего пола... Императрица сидела в кресле, и все, кто желал, даже простые бурлаки и женщины с их детьми, подходили целовать у ней руку».

К восьми утра «генеральное собрание» в старом дворце Елизаветы завершилось составлением первого манифеста нового царствования. В нём объявлялось, что в правление младенца-императора произошли «как внешние, так и внутрь государства беспокойства и непорядки, и следовательно, немалое же разорение всему государству последовало б»; поэтому все верные подданные, «а особливо лейб-гвардии нашей полки, всеподданнейше и единогласно нас просили, дабы мы... отеческий наш престол всемилостивейше восприять соизволили», что и было сделано по «законному праву»: как «по близости крови», так и по «единогласному прошению».

Пути двух принцесс окончательно разошлись. Елизавета в качестве новой императрицы переселилась во взятый ею ночным «штурмом» Зимний дворец. После состоявшегося под гром пушек молебна и официальных поздравлений должностные лица и собранные вокруг дворца полки приняли присягу. Брауншвейгское семейство ждала бесконечная ссылка – сначала в Ригу, потом в крепость Динамюнде, в городок Ораниен-бург в центре России и, наконец, в Холмогоры.

Для Елизаветы, как бы ни пыталась она доказать свою правоту, свержение императора и правительницы осталось не только пятном на совести, но и постоянным раздражителем, тем более что они и в «падении» оставались слишком известными фигурами, чтобы просто исчезнуть. Отсюда и колебания императрицы – она то посылала арестантам подарки, то изводила их допросами и строгостью режима. В этом смысле Анна Леопольдовна оказалась выше своей соперницы – она приняла предписанную ей роль простой принцессы, а не великой княгини, матери императора и правительницы, ни на что не жаловалась и никого ни в чём не обвиняла. К тому же у неё оставалась семья – то, чего была лишена всемогущая императрица России. Анна не жалела об утраченной власти и на упрёки мужа отвечала, что рада тому, что при их «падении» не совершилось никакого кровопролития.

Царствование Ивана Антоновича было признано незаконным, поскольку Миних, Остерман и кабинет-министр регентши М. Г. Головкин вместе с ней самой «насильством взяли» управление империей в свои руки, в то время как «принц Иоанн» и его родственники «ни малейшей претензии и права к наследию всероссийского престола ни по чему не имеют». Елизавета и её министры решили вычеркнуть предшествующее царствование из истории.

Власти и раньше уничтожали отдельные документы (например, в 1727 году манифест по делу царевича Алексея); теперь же правительство Елизаветы решило устранить всю информацию о предшественнике. С 1741 года изымались из обращения монеты с его изображением, публично сжигались печатные листы с присягой, а с 1743-го началось систематическое изъятие манифестов, указов, церковных книг, паспортов, жалованных грамот и прочих официальных документов с упоминанием свергнутого императора и правительницы.

В церковных проповедях евангельские образы и риторические обороты убеждали паству в законности власти Елизаветы как преемницы дел отца и защитницы веры от иноземцев. В образе последних представали Миних, Остерман и другие «эмиссарии диавольские», которые «тысячи людей благочестивых, верных, добросовестных, невинных, Бога и государство весьма любящих втайную похищали, в смрадных узилищах и темницах заключали, пытали, мучали, кровь невинную потоками проливали», назначали на руководящие должности иноземцев, а неправедно нажитые деньги «вон из России за море высылали и тамо иные в банки, иные на проценты многие миллионы полагали».

Милостивое правление

Министры и вельможи «прежнего правления» были осуждены и отправлены в ссылку. Своих приверженцев Елизавета щедро наградила: в 1742—1744 годах в раздачу (включая возвращение конфискованных вотчин прежним владельцам) пошла 77 701 душа.

Из своих защитников-гренадеров Елизавета 31 декабря 1741 года создала Лейб-компанию – привилегированное воинское соединение телохранителей. Сама императрица числилась её капитаном, принц Гессен-Гомбургский – капитан-поручиком, Грюнштейн – прапорщиком; прочие офицерские должности в этой «гвардии в гвардии» получили самые близкие к императрице люди: А. Г. Разумовский, М. И. Воронцов, братья П. И. и А. И. Шуваловы. Сержантами, капралами и вице-капралами стали наиболее активные заговорщики. Все лейб-компанцы простого происхождения получили дворянство, им были составлены гербы с девизом «За верность и ревность» и пожаловано каждому по 29 крепостных душ. Лейб-компанцы, постоянно сопровождавшие императрицу в поездках и дежурившие во дворце, были убеждены в своём особом положении. Гренадеры буянили, резались в карты, пьянствовали и валялись без чувств на караулах в «покоях» императрицы, приглашали туда для угощения «неведомо каких мужиков»; гуляли в исподнем по улицам, устраивали грабежи и дебоши; могли потребовать, чтобы их принял фельдмаршал, или заявиться в любое учреждение с указанием, как надо решать то или иное дело. Их жёны считали своим правом брать «безденежно» товары в лавках.

Современники утверждали, что Елизавета «была набожна без лицемерства и уважала много публичное богослужение», что, впрочем, не мешало ей наслаждаться жизнью. Она строго соблюдала посты, исполняла церковные обряды, заботилась о строительстве новых храмов; по её инициативе был основан Воскресенский Новодевичий Смольный монастырь. Совершая пешком паломничество из Москвы в Троицу, Елизавета тратила недели, а иногда и месяцы на то, чтобы пройти 60 вёрст. Утомившись, она доезжала до очередного путевого дворца в экипаже, но на следующий день начинала движение с того места, где прервала его накануне; в 1748 году поход на богомолье занял почти всё лето.

Осуждение и шельмование деятелей свергнутого правительства сопровождалось раздачей милостей: была объявлена очередная амнистия, «сложены» штрафы «за разные неисправлении», уменьшена на десять копеек подушная подать на 1742 и 1743 годы, прощены «доимки» за 1719—1730 годы, ликвидирована и сама Доимочная комиссия. На несколько дней, судя по протоколам, сыскное ведомство замерло – прекратились допросы и пытки, – но потом продолжило обычную работу в прежнем составе и с прежним жалованьем.

С точки зрения императрицы, принятых мер было довольно для благоденствия подданных. Можно было заняться устройством собственного счастья. Влюбчивая и капризная государыня ещё не успела проникнуться свойственными веку Просвещения рационализмом и благодушием к слабостям и была по-дедовски набожна; всё же краткие «любы телесные» – это одно, а многолетнее «блудное» сожительство – другое.

Сохранившаяся в московском районе Перово церковь Иконы Божией Матери Знамение, где, по преданию, в 1742 году состоялось венчание императрицы Елизаветы и её певчего, украинского казака Алексея Разумовского, хранит свою тайну. Когда-то рядом с ней стоял созданный по проекту мэтра российской «архитектурии» Бартоломео Франческо Растрелли нарядный усадебный дом. Здесь протекали счастливые дни императрицы и её избранника (вероятно, всё-таки хотя и тайного, но законного мужа), которому Елизавета подарила дворец и парк. Но причастные к делу умели молчать. Лишь через пять лет саксонский резидент Пецольд написал: «Все уже давно предполагали, а я теперь это знаю достоверно, что императрица несколько лет тому назад вступила в брак с обер-егермейстером».

После дворцового переворота 1762 года, возведшего на престол Екатерину II, отставного елизаветинского фаворита посетил срочно прибывший из Петербурга канцлер М. И. Воронцов и от имени новой императрицы попросил подтвердить или опровергнуть мнение о его тайном браке с Елизаветой (Екатерина примеряла ситуацию на себя). Алексей Григорьевич задумался, а потом достал из шкатулки грамоту с печатями, дал её прочитать гостю – и бросил в горящий камин... Фамильным преданиям полагается изображать предков великими и благородными – таким и предстаёт старый елизаветинский фаворит в рассказе его племянника А. К. Разумовского, переданном зятем последнего, министром Николая I С. С. Уваровым. Вельможа уничтожил драгоценный документ: «Я не был ничем более, как верным рабом её величества, покойной императрицы Елизаветы Петровны, осыпавшей меня благодеяниями превыше заслуг моих. Теперь вы видите, что у меня нет никаких документов».

Елизавета не скрывала своего счастья. Однако и за бравый захват власти, и за свободу чувств приходилось платить. В традиционном обществе ситуация, когда женщина стояла у власти, представлялась недоразумением, а уж вольный образ жизни вне брака и подавно считался безобразием. Императрица же была рождена до законного брака родителей, сама в положенном возрасте замуж не вышла и жила с кем ей заблагорассудится. При Анне Иоанновне тоже болтали про её связь с Бироном. Но даже немец Бирон, кажется, не вызывал такой ненависти, как пробившийся «из грязи в князи» православный украинец Алексей Разумовский – добродушный сибарит и далеко не худший из монарших фаворитов. Взысканный царской милостью казак хотя и бывал буен во хмелю, но в государственные дела не лез и чинами не кичился. Но чего только не приписывала ему завистливая молва – даже использование его матерью-казачкой приворотного зелья: «Ведьма кривая, обворожила всемилостивейшую государыню».

Документов о браке никто не видел, и о детях Елизаветы и Разумовского мы до сих пор ничего определённого утверждать не можем. Предположительно у них имелась дочь Августа, которая была в 1785 году по распоряжению императрицы Екатерины II пострижена в московском Ивановском монас-тыреиумерлав 1810-м. Современники же как будто не сомневались – со знанием дела обсуждали интимную жизнь государыни.

Рождественской ночью 1742 года капитан-поручик Преображенского полка Григорий Тимирязев пожаловался молодому солдату Ивану Насонову: «Жалуют де тех, которые не токмо во оной чин годились, но прежде бы де ко мне в холопы не годились. Возьми де это одно – Разумовской де был сукин сын, шкаляр местечка Казельца, ныне де какой великой человек. А всё де это ни што иное делает, кроме того как одна любовь». Бывалый гвардеец рассказал приятелю обо всех сердечных увлечениях государыни, начиная с «Аврамка арапа... которого де крестил государь император Пётр Великой. Дру-гова, Онтона Мануиловича Девиера, третьего де ездовова (а имяни, отечества и прозвища ево не сказал); четвертова де Алексея Яковлевича Шубина; пятова де ныне любит Алексея Григорьевича Разумовского. Да эта де не довольно; я де знаю, что несколько и детей она родила, некоторых де и я знаю, ко-торыя и поныне где обретаютца». Поручик Афанасий Кучин в 1747 году заявил, что «её императорское величество изволит находиться в прелюбодеянии с его высокографским сиятельством Алексеем Григорьевичем Разумовским; и бутто он на естество надевал пузырь и тем де её императорское величество изволил довольствовать», – кажется, впервые упомянув появившуюся при дворе новинку в области противозачаточных средств. За осведомлённость в деликатном вопросе он был сослан «до кончины живота» в Иверский монастырь и заточён «под крепкий караул в особливом месте»²¹.

В 1751 году отправилась в Сибирь крестьянка Прасковья Митрофанова – за рассказ:

«...государыня матушка от Господа Бога отступилась... она живёт с Алексеем Григорьевичем Разумовским, да уже и робёнка родила, да не одного, но и двух – вить у Разумовского и мать-та колдунья. Вот как государыня изволила ехать зимою из Гостилицкой мызы в Царское Село и как приехала во дворец и прошла в покои, и стала незнаемо кому говорить: “Ах, я угорела, подать ко мне сюда истопника, который покои топил, я ево прикажу казнить!” И тогда оного истопника к ней, государыне, сыскали, который, пришед, ей, государыне, говорил: “Нет, матушка, всемилостивая государыня, ты, конечно, не угорела”; и потом она, государыня, вскоре после того родила робёнка, и таперь один маленькой рождённый от государыни ребёнок жив и живёт в Царском Селе у блинницы, а другой умер, и весь оной маленькой, который живёт у блинницы, в неё, матушку всемилостивую государыню, а государыня называет того мальчика крёстным своим сыном, что будто бы она, государыня, того мальчика крестила и той блинницы много казны пожаловала»²².

В глазах солдат и городской черни императрица стала «своей», что в немалой степени способствовало разрушению в сознании народа представлений о сакральности самодержавия. Рядовой личной охраны государыни, лейб-компанец Игнатий Меренков мог по-дружески позавидовать приятелю, гренадеру Петру Лахову: тот «с ея императорским величеством живёт блудно». «Каких де от милостивой государыни, нашей сестры бляди, милостных указов ждать?» – сомневались жёнка Арина Леонтьева с подругами не слишком строгих нравов в сибирском Кузнецке. Про неё же «с самой сущей простоты» сложили непристойную песню, которую прямо в тюрьме при Сибирской губернской канцелярии распевал, сидя на нарах, шестнадцатилетний Ваня Носков:

Государыню холоп Подымя ногу гребёт.

В петербургской богадельне ту же актуальную тему обсуждала одна из самых пожилых «клиенток» Тайной канцелярии – 102-летняя Марина Фёдорова. Даже на границе «польские мужики» Мартын Заборовский с товарищами могли себе позволить пожелать: «Кабы де ваша государыня была здесь, так бы де мы готовы с нею спать», – за что получили от российских служивых «в рожу».

Придворный унтер-экипажмейстер Александр Ляпунов не был снисходителен к слабостям императрицы: «Всемилостивейшая де государыня живёт с Алексеем Григорьевичем Разумовским; она де блядь и российской престол приняла и кляла-ся пред Богом, чтоб ей поступать в правде. А ныне де возлюбила дьячков и жаловала де их в лейб-компанию в по-рутчики и в капитаны, а нас де дворян не возлюбила и с нами де совету не предложила. И Алексея де Григорьевича надлежит повесить, а государыню в ссылку сослать».

Образ жизни царицы смущал строгих моралистов и после того, как «случай» Разумовского миновал. В 1749 году его в постели сорокалетней государыни сменил восемнадцатилетний Иван Шувалов. Судя по всему, стареющая женщина пыталась остановить неумолимое время. Во дворце каждую неделю проходили балы и любимые государыней маскарады, на которые она любила являться в мужском костюме, одетая то французским мушкетёром, то голландским матросом. Будущая Екатерина II – в те годы жена наследника престола – отмечала: «...мужской костюм шёл вполне только к одной императрице. При своём высоком росте и некоторой дюжести она чудно хороша в мужском наряде. Ни у одного мужчины я никогда в жизнь мою не видела такой прекрасной ноги: нижняя часть ноги была удивительно стройна. На неё нельзя было довольно налюбоваться». Кавалерам, соответственно, приходилось без особого удовольствия переодеваться в дамское платье.

Государыня любила гречневую кашу, но знала толк в деликатесах и винах. По её заказам Коллегия иностранных дел ежегодно отправляла в Лондон, Париж, Гаагу реестры «винам и провизии для вывозу» в Россию. Вольный город Гданьск поставлял две тысячи штофов фирменной водки. Из Англии выписывали сою, горчицу и конечно же пиво (50 тысяч бутылок). Из Парижа поставляли 10 тысяч бутылок шампанского, 15 тысяч бутылок бургундского; десятки и сотни бочек мюл-со, пантака, мушкателя, бержерака, анжуйского и пикардона; до двадцати пудов французских сыров, 1500 бутылок прованского масла, анчоусы, оливки, чернослив, рейнский уксус, абрикосы, сухие вишни, персики, «тартуфель» (картофель) и «конфекты французские сухие нового устройства» – до полусотни пудов.

Больше всего забот гастрономические вкусы императрицы доставляли русскому послу в Голландии Александру Головкину. Только в 1745 году ему было предписано закупить 150 бочек рейнвейна и «секта», 50 бочек португальского вина, специи (корицу, гвоздику, кардамон, шафран, имбирь, перец, мускатный орех), 2700 пудов Канарского сахара, 250 пудов винограда, 255 пудов изюма, миндаль, пять пудов фисташек, тёртые оленьи рога, 50 бочек солёных лимонов, по 25 пудов шоколада и голландского сыра, 20 пудов швейцарского сыра и пармезана, 50 пудов ливанского кофе и 400 пудов ординарного.

Благодаря любви императрицы к театру русский зритель познакомился с пьесами Шекспира и Мольера. Указ от 10 сентября 1749 года гласил: «Отныне впредь при дворе каждой недели после полудня быть музыке: по понедельникам – танцевальной, по средам – итальянской, а по вторникам и в пятницу, по прежнему указу, быть комедиям». В 1755 году в придворном театре впервые были исполнены русскими певцами на русском языке оперы «Цефал и Прокрис» и «Альцеста»; их либретто сочинил поэтА. П. Сумароков. При Елизавете ещё приходилось штрафовать придворных на 50 рублей «за нехождение в театр», но за 20 лет её правления они постепенно приучились к новому времяпрепровождению. В программу увеселений поначалу входили представления итальянской оперы, французского театра и балетной труппы, но в 1756 году императрица пригласила в Петербург из Ярославля Фёдора Волкова, основателя русского национального театра. Его директором и ведущим отечественным драматургом стал Сумароков.

По свидетельству Екатерины II, изысканный вкус Елизаветы способствовал тому, что «в большом ходу при дворе» оказались кокетство и щегольство. «Дамы тогда были заняты только нарядами, – вспоминала императрица, – и роскошь была доведена до того, что меняли туалет по крайней мере два раза в день; императрица сама чрезвычайно любила наряды и почти никогда не надевала два раза одного и того же платья, но меняла их несколько раз в день; вот с этим примером все и сообразовывались: игра и туалет наполняли день».

Императрица была главной распорядительницей празднеств, ревниво следила за придворными дамами и могла ножницами испортить причёску какой-нибудь прелестнице, чтобы та не забывала, кто здесь первая красавица.

«Её императорское величество изволила указать именным своего императорского величества указом объявить всем дамам, которые к высочайшему двору её императорского величества приезд имеют, чтоб они на голове, на правой стороне, не имели ни какого убранства, а именно окромя одних бук-лов и отнюдь не втыкали б в волосы на оную правую сторону ничего как алмазов, так и цветов, но только б в одной левой стороне носили б убранства; также не употребляли б сверх тупея цытерьнаделей и цветов и прочего ничего и в тупей ничего не втыкали б... а тупей и правая сторона были б просто в одних завитых волосах. Декабря 13 дня, 1751 г.»²³.

Вот описание её наряда в день рождения великого князя Петра Фёдоровича в 1745 году: «Императрица вышла из своей уборной чрезвычайно разодетая: на ней было коричневое платье, расшитое серебром, и она вся была покрыта брильянтами, то есть голова, шея, лиф...» В борьбе за модное первенство царица использовала служебное положение: прибывшие в Россию с новейшими образцами тканей, косметики и парфюмерии купцы не имели права их продавать, пока она не отберёт себе товар. В июле 1751 года царица выговаривала чиновнику своего Кабинета Василию Демидову:

«Уведомилась я, что корабль французской пришёл с разными уборами дамскими, и шляпы шитые мужские, и для дам мушки, золотые тафты разных сортов и галантереи всякие золотые и серебряные; то вели с купцом сюда прислать немедленно. А первые товары, которые я в Царском Селе отобрала, алые, бруснишные без серебра и голубые с серебром полантины со всем убором, ничего сюда не присланы. И ежели они проданы, немедленно оных отобрать и деньги заплатить и прислать всё ко мне. А впредь, когда что отберу, то лучше в одно место складывать, дабы опять какой ошибки не было»²⁴.

Заказы Елизаветы Петровны исполнял российский посланник в Париже Фёдор Бехтеев. В 1758 году он закупал для венценосной модницы зеркала, парфюмерию, румяна, ленты, чулки, перчатки, сладкий ликёр. Кажется, покупка чулок вызывала наибольшие сложности – необходимы были такие, чтобы «не сжимались после мытья», и с особыми «новомодными стрелками», поскольку «шитых стрелок более не носят, для того что показывают ногу толще». Роскошный гардероб императрицы постоянно пополнялся; пожар 1753 года в московском Головинском дворце уничтожил четыре тысячи её платьев, но – но это были далеко не все её наряды.

«Восстановление отеческого духа»

С лёгкой руки поэта и писателя графа Алексея Константиновича Толстого дочь Петра Великого вошла в историю прежде всего как любительница танцев и развлечений:

Весёлая царица Была Елисавет:

Поёт и веселится,

Порядка только нет.

Однако именно при ней страна динамично развивалась, русская армия одолела лучшего полководца Европы – прусского короля Фридриха II, петровские новации прочно утвердились в повседневной жизни России, появились Московский университет и Академия художеств.

Елизавета сама возложила на себя корону в Успенском соборе Московского Кремля 25 апреля 1742 года. Программа императрицы была выражена в «словесном указе» от 2 декабря 1741 года: государство должно быть «возобновлено на том же фундаменте, как оное было при жизни» её отца. Кабинет министров был ликвидирован, а Сенат восстановлен в правах;

воссозданы упразднённые в предыдущие царствования Берги Мануфактур-коллегии и Главный магистрат. Императрица быстро уладила сложный вопрос о престолонаследии: 5 февраля 1742 года в Россию привезли её голштинского племянника принца Карла Петера Ульриха, который после принятия православия был объявлен наследником.

На деле же «петровская» риторика новой власти в ряде случаев оборачивалась продолжением официально осуждаемой практики «незаконного правления». Елизавета ещё больше повысила значение придворных чинов: камер-юнкер приравнивался уже к армейскому бригадиру, новые придворные фельдмаршалы, вроде А. Г. Разумовского или С. Ф. Апраксина, едва ли могли соперничать даже с Минихом по части военных талантов. Зато некоторые петровские предначертания его дочь отменила; так, в 1743 году она утвердила доклад о прекращении экспедиции Беринга, от которой Сенат «ни малого плода быть не признавает».

«Список генералитета и штаб-офицеров» 1748 года показывает, что на российской службе по-прежнему было немало иностранцев: два из пяти генерал-аншефов, четыре из девяти генерал-лейтенантов, 11 из 31 генерал-майора; в среднем звене – 12 из 24 драгунских и 20 из 25 пехотных полковников. Именно при Елизавете генерал-аншефами стали И. фон Лю-берас и родственник Бирона Л. фон Бисмарк; генерал-лейтенантами – Ю. Ливен, В. Фермор, П. Гольштейн-Бек, А. де Бриньи, А. Девиц. Остались на службе брат ссыльного фельдмаршала X. В. Миних, принц Л. Гессен-Гомбургский, дипломаты И. А. Корф и Г. К. Кейзерлинг.

В социальной политике правительство Елизаветы продолжало курс на укрепление регулярного государства. По-видимому, переворот 1741 года породил у крепостных надежды на облегчение их положения. Указ от 2 июля 1742 года упоминал, что беглые помещичьи люди «немалым собранием» просили императрицу разрешить им записываться в армию, и категорически запретил такие уходы; просителей же отправили в ссылку на сибирские заводы. В мае того же года разрешённая ранее подача государыне челобитных была категорически воспрещена. При принесении присяги императрице крепостные были фактически исключены из числа подданных – за них присягали их владельцы. В 1747 году Елизавета предоставила помещикам право отдавать по своему выбору крестьян в рекруты и продавать их с разлучением семей, в 1760-м – ссылать в Сибирь. Со следующего года крепостным запрещалось без позволения помещиков заключать сделки.

Первоначальные налоговые послабления сменились в

1742 году распоряжениями о взыскании недоимок. 30 декабря 1745 года подушная подать была увеличена на 10 копеек для крепостных и на 15 копеек для государственных крестьян. Проведение новой ревизии ставило задачу сделать невозможным само существование «вольных разночинцев» – их всех надлежало непременно записать в подушный оклад, в армию, на предприятия. Резко усилились при Елизавете гонения на «безуказных» предпринимателей, которые вели свой бизнес без разрешения соответствующих коллегий. Возрождение в

1743 году магистратов и цехового устройства не облегчило их положения, поскольку эти органы находились в полном подчинении администрации, которая могла сажать бурмистров под караул.

Правительственная политика и усиление помещичьего гнёта вызвали ответную реакцию: продолжались действия разбойничьих «партий» и бегство на окраины и за границу; беглые селились во владениях польских вельмож, на южном берегу Каспийского моря строили флот персидскому шаху Надиру.

Оборотную сторону – ограничение веротерпимости – имела и официально демонстрировавшаяся приверженность православию. Указы 1741 – 1742 годов предписывали обратить все строившиеся лютеранские кирхи в православные храмы и запрещали армянское богослужение. Дважды, в 1742 и 1744 годах, объявлялось о высылке из империи всех евреев, за исключением принявших крещение. В 1742 году Сенат повелел прекратить разрешённую ранее запись в раскол; возобновилась практика взимания денег с «бородачей» и ношения шутовских кафтанов с красным воротником-козырем для раскольников (именоваться староверами им было запрещено). В ответ на репрессии в стране начались самосожжения. При этом набожная императрица вовсе не собиралась отменять отцовские законы в отношении церкви. Она оставила без последствий доклад новгородского архиепископа Амвросия с просьбой о восстановлении патриаршества и по-отцовски решительно смещала и назначала архиереев: «Ежели крутицкой пожелает на московскую епархию, то на Крутици воскресенсково архимандрита, а Платона архимандрита как от Синота написан, а Горленка, которой у Троици Святые лавры архимандрит и наместник, в Белгородскую епархию».

Усилился контроль за повседневной жизнью подданных; им занимались возникшие в 1744 году при епархиальных архиереях духовные консистории, ведавшие борьбой с ересями и расколом, а также судом над духовными лицами и мирянами. Указы Синода начала 1740-х годов запрещали устраивать кабаки близ церквей и монастырей, предписывали в храмах не вести бесед о «светских делах» и даже на торжественных молебнах не выражать громко верноподданнические чувства. Распоряжения светской власти определяли поведение на улице: чтобы «на лошадях скоро ездить и браниться не дерзали». В Петербурге и Москве было запрещено устраивать кулачные бои, содержать на больших улицах питейные дома, заводить домашних медведей, мчаться вскачь, произносить в общественных местах «бранные слова». В 1743 году власти попытались ввести цензуру: для книг с «богословскими терминами» – синодальную, для остальных – сенатскую. Появились указы о запрещении «писать и печатать как о множестве миров, так и о всём другом, вере святой противном и с честными нравами несогласном».