Текст книги "Романовы"

Автор книги: Игорь Курукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 40 страниц)

В ответ по столице стали распространяться слухи о приказе императора уничтожить большинство икон в храмах и обрить бороды священникам (на деле же ничего подобного ни среди устных, ни среди письменных распоряжений Петра III нет). Но главной заботой императора весной 1762 года была война.

Война и деньги

Штелин считал апрель рубежом в политике своего бывшего ученика: с момента переезда в новый Зимний дворец тот лишь утром занимался государственными делами, а всё остальное время посвящал заботам об армии. Император видел себя восстановителем отечества, которым прежде всего считал родную Голштинию. Но для этого надо было прекратить затянувшееся противостояние с Пруссией, которое Пётр III считал принципиально ошибочным.

Этот шаг не был неожиданным для окружения царя. 23 января в докладе о международном положении страны Воронцов напомнил Петру об имевшихся договорах и их преимуществах для России (в виде австрийских субсидий и гарантий присоединения Восточной Пруссии) и предложил взять на себя почётную роль посредника-миротворца. С точки зрения канцлера, все участники конфликта, в том числе и Англия, истощены войной; необходимо объявить союзникам о «новой системе» и «заставить каждого уменьшить свои требования».

Но император предпочёл действовать проще – приказал отозвать корпус 3. Г. Чернышёва из австрийской армии. Почувствовавший конъюнктуру главнокомандующий П. С. Салтыков доложил, что согласился на предложенное противником перемирие, не дожидаясь указа из Петербурга. Такой рескрипт немедленно последовал, и переговоры завершились 5 марта подписанием перемирия.

Салтыков докладывал в Петербург о невыплате армии жалованья за 1761 год. Но Пётр уже 18 февраля повелел Военной коллегии полностью укомплектовать людьми и лошадьми Померанский корпус. Его командир П. А. Румянцев был вызван в столицу, где получил рескрипт о подготовке войск «к известному назначению» – войне с Данией, которая, по утверждению Волкова, «всегда была решённым делом».

Датскому послу в России графу Гакстгаузену было указано на то, что от упорства в голштинском вопросе «могут крайние, но лехко ещё теперь упреждаемые последовать бедствия». 17 марта на ужине во дворце А. Г. Разумовского император «изъявил своё намерение объявить войну Дании» прямо в присутствии датского дипломата. Бряцание оружием началось как раз в то время, когда союзники русского императора получили его декларацию от 8 февраля 1762 года с отказом от «тягостных» обязательств по отношению к ним и намерением заключить мир даже ценой потери всех «приобретений». Прибывший в Петербург прусский посол и адъютант короля Фридриха барон Бернгард Вильгельм фон дер Гольц при полном одобрении императора взял процесс мирных переговоров в свои руки.

У этой политики были свои сторонники. Честолюбивый Румянцев начал подготовку сулившего новые лавры похода и уже 31 марта рапортовал, что его полки «в готовое состояние к походу приведены». Эта новость, очень желанная при дворе, не соответствовала действительности, как следует из позднейших рапортов самого Румянцева. Стремился в поход молодой гвардеец Семён Воронцов; его брат Александр, только что назначенный в 21 год послом в Лондон, также одобрял «столь благополучные началы» нового царствования. Молодой дипломат, готовый «жизнью своею заслужить» столь высокую монаршую милость, сообщал дяде о блестящем начале своей карьеры: сам Фридрих II «доволен сделать мне знакомство».

Император поставил перед новым послом неразрешимую задачу – вновь привлечь Англию к союзу с Пруссией и возобновлению выплаты Фридриху II субсидии, от чего британский кабинет как раз решил отказаться. А Пётр III лучшим средством дипломатического воздействия считал угрозу, что Россия «следующие товары отнимет у Англии, а именно пеньку, мачтовые деревья, медь, железо и конопляное масло, без которых англичане не могут обойтись».

Столь же бесцеремонной стала русская политика в отношении вчерашних союзников. Саксонского посланника Прассе император принял, по выражению самого дипломата, «как нищего». Австрийская дипломатия стремилась любой ценой сохранить союз и даже предложила денежную субсидию для войны с Данией, но всё оказалось напрасным: посол граф Мерси передал в Вену высказывания императора о том, что Фридрих без труда «разделается» с австрийскими войсками.

После затяжной паузы в русско-австрийских отношениях 2 мая последовал шифрованный рескрипт послу в Вене Д. М. Голицыну, содержавший обвинения Австрии в том, что война ведётся из-за «упорства» Марии Терезии, и недвусмысленно указывавший объявить о посылке русских войск на помощь Фридриху II. В тот же самый день резиденту в Стамбуле А. М. Обрескову предписывалось «внушить искусным образом» туркам, что они могут начать войну с Австрией, в которую «мы... ни прямо, ни стороною мешаться не будем», отчего турецкие министры пришли в «великое удивление».

Все попытки канцлера и даже близкого к Петру III Волкова воспрепятствовать заключению мира под диктовку Фридриха отвергались. В итоге по подписанному 24 апреля договору Россия безвозмездно возвращала Пруссии все захваченные территории, а кроме того, направляла на помощь королю русский корпус Чернышёва. Мир действительно был необходим – но в первую очередь не России, а Пруссии, которую бросил союзник (в мае 1762 года английский парламент отказался далее предоставлять субсидии). Захваченные русской армией прусские земли могли бы стать предметом торга и с ослабленной Пруссией, и с Речью Посполитой. Пожалуй, Пётр на завершающем этапе Семилетней войны мог бы сыграть роль арбитра для истощённых войной держав. Но выход из войны был осуществлён самым неуклюжим способом, представлявшим Россию не только плохим союзником, но и лицемерным агрессором.

Пётр был убеждён, что достаточно военных приготовлений вместе с дипломатическим демаршем, чтобы заставить Данию капитулировать. Испуганный король Фредерик V даже написал особую молитву, с которой обращался к Господу: «Твой червь, прах и пепел». Но донесения из Копенгагена сообщали, что, несмотря на «ужас и беспокойство» народа, там полным ходом шли подготовка флота из тридцати линейных кораблей и восемнадцати фрегатов, переброска войск в Шлезвиг и заготовка припасов. Стало ясно, что предстоит не демонстрация силы, а настоящая война, к которой не были готовы ни дипломаты, ни армия.

Возражал даже обычно не решавшийся перечить Воронцов. Как следует из его доклада от 12 апреля, канцлер не только назвал предстоявшую кампанию «химерической», но и отстаивал своё мнение («иного сказать не могу»), поскольку воевать без сильного флота, «довольных магазинов», а главное – без «великих сумм» не считал реальным. Корпус Чернышёва отправился на помощь прусской армии, а войска Румянцева на протяжении апреля и мая только укомплектовывались людьми и лошадьми, и в полках даже началось дезертирство из-за отсутствия денег.

Мечтавший о славе император столкнулся с проблемой финансирования и материально-технической подготовки армии к войне вдалеке от собственных границ с противником, обладавшим превосходством на море. Вступив на престол, Пётр III обнаружил в закромах Кабинета не менее полумиллиона рублей наличными и значительную сумму в виде слитков золота и серебра с императорских заводов на Алтае. Сразу последовали щедрые траты: 150 тысяч рублей на строительство Зимнего дворца, 60 тысяч – на любимый Ораниенбаум, столько же предполагалось потратить на намечавшуюся на сентябрь коронацию; 20 тысяч получила в качестве «пенсии» фаворитка. Для самого императора выписывались импортные обновки: «кафтан серебряной с бархатными алыми с зелёным цветочками» за 270 рублей, бархатные кафтаны по 80 рублей, а всё прочее с доставкой обошлось почти в десять тысяч.

Наличные запасы быстро были исчерпаны: уже в январе Пётр пустил на расходы 120 тысяч рублей, предназначенных наследнику Павлу, и прекратил оплату счетов покойной тётки частным лицам. Документы Камер-коллегии показывают, что недостающие на достройку Зимнего дворца 100 тысяч пришлось искать проверенным способом – по всем кассам, включая Тульскую провинциальную канцелярию, которая оплатила изготовление дворцовых замков и «шпаниолетов». Зато такую же сумму Пётр распорядился выделить «для переводу в Голштинию».

Принятое ещё в январе решение о переделке медных монет и понижении пробы серебряных пока не дало результатов, зато только текущие расходы заграничной армии исчислялись в феврале 3 338 502 рублями. Судя по расходным ведомостям Кабинета, личные траты императора были умеренными, однако обстановка нового дворца и экипировка голштинской гвардии требовали немалых средств. Екатерина II до 1767 года расплачивалась по счетам покойного супруга за мундиры, позументы и прочую амуницию, за посуду, мебель, книги.

Для жаждавшего стяжать военные лавры государя отсутствие денег стало ударом – для ведения военных действий против Дании необходимо было срочно изыскать около четырёх миллионов. Времени не было. Отказ от летней кампании означал потерю преимущества внезапности. Все начатые реформы отошли на задний план, главной стала «битва за финансы».

В апреле от Синода потребовали срочно сдать всех годных к службе лошадей с вотчинных конских заводов. В мае император распорядился перечеканить в монеты всё имевшееся в Кабинете золото и серебро, затем пустил «в расход» 300 тысяч рублей таможенных сборов и собственное жалованье полковника гвардии. Но ни экономия, ни текущие поступления не могли восполнить нехватку средств. 3 мая 1762 года Мельгунов и Волков от лица императора объявили Сенату о необходимости срочно «сыскать» на военные расходы в 1762 и 1763 годах восемь миллионов рублей «сверх штатного положения» – огромную сумму, больше половины годового бюджета. Этим Пётр дал понять, что решился не на военную демонстрацию, а на настоящую и, возможно, затяжную войну.

Сенат рапортовал о некоторых внутренних резервах – в частности, поступавшем из Нерчинска золоте и серебре, но основной источник поступления средств видел только в бесперебойной работе монетных дворов по перечеканке медных и серебряных денег с понижением веса медных монет (изготовлением из пуда меди не 16, а 32 рублей) и ухудшением пробы серебряных. Но 6 мая сенаторы доложили, что в любом случае доходы начнут поступать не ранее сентября, и видели единственный выход в займе у голландских купцов.

Восемнадцатого мая Императорский совет на первом же своём заседании решал сразу обе проблемы – военную и финансовую. В отношениях с Данией предстояло действовать «силою»: занять для начала мекленбургские города Росток, Висмар и Шверин, дабы обеспечить тылы будущего наступления. Расходы же предполагалось покрыть за счёт выпуска бумажных денег – «банковых билетов» на пять миллионов рублей. 23 мая появился именной указ Петра III о подаче всеми учреждениями в двухнедельный срок ведомостей о расходовании полученных средств.

Двадцать первого мая Румянцев получил приказ императора ввести десять тысяч солдат в Мекленбург. В этом документе война считалась уже «декларованной», хотя лишь 24-го последовал рескрипт русскому послу в Копенгагене И. А. Корфу о предъявлении Дании ультиматума о немедленном возвращении «похищенных земель». В качестве уступки русская сторона соглашалась на переговоры в Берлине при посредничестве прусского короля, но при условии их продолжительности не более семи дней. Такие решения Петра III вызвали протест даже у членов Императорского совета. 30 мая они подали государю «записку», в которой подчеркнули неготовность армии к немедленному выступлению. Советники предлагали разумный выход: выступить следующей весной, когда будут исчерпаны все дипломатические средства и появятся «надёжные пласдар-мы и достаточные магазины», а до того момента действовать «одними казаками» для разорения датских владений. Даже лучший друг Фридрих II уговаривал Петра не выступать в поход до коронации. Но все старания были напрасны. На предостережения прусского короля его «добрый брат и союзник» отвечал:

«Ваше величество пишет, что, по вашему мнению, по отношению к народу я должен короноваться прежде, нежели ехать в армию. Надобно, однако, Вам сказать, что так как война эта почти уже началась, то я не вижу вовсе средства короноваться прежде, именно относительно самого народа, так как я не могу совершить коронования с великолепием, к которому привык народ. Я не могу короноваться, потому что ничего не готово и ничего за скоростью нельзя здесь найти. Что же касается принца Ивана, он у меня под крепкой стражей, и, если бы русские хотели мне зла, они бы давно могли бы мне сделать, так как я вовсе не остерегаюсь, предаю себя на сохранение Богу, хожу пешком по улицам... Могу вас уверить, что, когда умеют взяться за них (русских. – И. К.), то можно на них положиться»³².

Последнее представление императору было подготовлено М. И. Воронцовым 10 июня 1762 года. В нём ещё раз изложены аргументы против задуманного похода: части Румянцева выступили, «положа на отвагу», поскольку имеют провианта только до 1 июля, взять же его в Мекленбурге неоткуда: отправленные транспорты задержаны встречным ветром, а два корабля разбиты штормом. Война будет стоить не менее десяти миллионов рублей, первые же доходы от перечеканки могут поступить только в сентябре, но медная русская монета за границей бесполезна. Канцлер умолял императора не рисковать своей «героической славой», ибо «скорому походу армеи противится непреодолимая натура вещей и поправление тому зависит не от искусства и ревностных распоряжений, но почти единственно от времяни».

Мы не знаем, дошло ли это обращение до императора; во всяком случае, на его действия оно никак не повлияло. Армии не хватало ни времени на подготовку, ни средств. Правда, в начале июня войскам наконец стали выплачивать задержанное жалованье: в заграничную армию перевели 1 миллион 240 тысяч рублей. Но получить остальные миллионы было неоткуда. 5 июня Сенат объявил о невозможности представить в срок сведения о штатах и расходах, а 14-го донёс: амстердамские банкиры Клиффорд и Гопп запрошенный заём в размере трёх или четырёх миллионов рублей «изыскать не в состоянии». Одновременно Адмиралтейство сообщило, что военные корабли из Архангельска не смогут прибыть к датским берегам раньше осени.

Третьего июля Румянцев писал в донесении Петру III, не зная о его свержении, что до сих пор не может выступить. Инициативу перехватили датчане: их войска окружили пограничный Гамбург, взяли с него «добровольный заём» в миллион талеров и готовились встретить русскую армию на заранее выбранных позициях. Румянцев пришёл «в крайнее отчаяние», но император был готов идти до конца, невзирая ни на какую «неодолимую силу вещей». Манифест царя от 5 июня объявлял о немедленном сборе с архиерейских и монастырских крестьян годового оброка. 8-го числа был заключён союзный договор с недавним противником: в обмен на гарантию сохранения за Пруссией Силезии Фридрих обещал царю пятнадцатитысячный корпус для похода на Данию. В июне были уже готовы образцы бумажных денег номиналом в 1000, 500, 100, 50 и 10 рублей; предполагалось, что их первая партия будет выпущена на общую сумму в два миллиона.

За два дня до переворота, 26 июня, царь потребовал от Сената «неотложно собрать» с вельмож из его окружения все розданные им из государственных заёмных банков и просроченные ссуды. В тот же день Адмиралтейство получило указ немедленно строить необходимые корабли и брать для этого людей «от партикулярных работ». Коллегия иностранных дел должна была обеспечить выезд канцлера и дипломатического корпуса в армию – царь намеревался продемонстрировать свои полководческие таланты. С собой он брал гвардейский отряд из четырёх батальонов и трёх эскадронов, для которых был даже разработан маршрут следования...

Смерть в Ропше

Политика Петра III, его «стремительное желание завести новое» (по замечанию повзрослевшего наследника Павла) и сам повседневный стиль жизни монарха вызывали неизбежное отторжение у бюрократических структур, двора и гвардии – тех самых сил, которые являлись основной его опорой в самодержавной системе.

Книга приказов 1762 года по Семёновскому полку свидетельствует, что с первых дней царствования Пётр III повёл наступление на гвардейские вольности. 1 января он приказал военным новые мундиры «иметь недлинные и неширокие, и рукава б у тех были уские с малинкими обшлагами, так как пред сим во всей армии имелись». Офицерам было велено носить «белые волосяные банты», белые штиблеты и салютовать эспонтонами, а солдатам – новые шляпы «против опробованных». На вахтпарадах царь следил, чтобы у офицеров «воротники у кафтанов вплоть пришиты были», а солдат учил «держать ружья опустя вдоль руки на правом плече круче». Недовольный выправкой гвардейцев, Пётр приказал офицерам лично обучать каждого солдата «в своих покоях» и маршировать по «расписанию темпов». Он распорядился и о том, чтобы «солдатские жёны вина не выносили». Все эти указания были получены от императора за первые две недели 1762 года.

В марте было приказано завершить переобмундирование; при этом сукно офицерам велено покупать «от себя», а за новые аксельбанты вычитать из жалованья. «Постройка» новых мундиров продолжалась до июня и обошлась, например, Преображенскому полку в 69 тысяч рублей, которые так и не были выплачены служивыми даже к концу года. Новая офицерская форма «со всем прибором» тянула на огромную для небогатого дворянина сумму – 130 рублей. Уже после переворота командование просило избавить от вычетов за мундир всех, у кого было меньше двухсот душ. Но ведь кроме парадного или «богатого» мундира офицеров обязали сделать себе и обычные «вицмундиры».

Полковые бумаги говорят, что вслед за введением новых штатов и формы в полках начался «полковой строй» – частые учения по только что отпечатанному уставу. Премудростям новой «экзерциции» пришлось обучаться и восемнадцатилетнему рядовому-преображенцу Гавриле Державину (он и на склоне лет помнил, «как он платил флигельману за ученье некоторую сумму денег»), и его командиру – опытному придворному Никите Трубецкому. Одно за другим следовали замечания: о ношении шпаг, сделанных только «по образцу»; о немедленном «выбелении» древков у алебард и даже о запрещении накладных усов – сей признак доблести велено было отращивать естественным образом.

Гвардейских гуляк приказано было отлавливать специальному караулу, поставленному у самого популярного кабака «Звезда», увековеченного в стихах служившего в те времена в Семёновском полку поэта В. И. Майкова:

Против Семёновских слобод последней роты Стоял воздвигнут дом с широкими вороты,

До коего с Тычка не близкая езда;

То был питейный дом называнием «Звезда»...

Там много зрелося расквашенных носов,

Один был в синяках, другой без волосов,

А третий оттирал свои замёрзлы губы,

Четвёртый исчислял, не все ль пропали зубы От поражения сторонних кулаков.

Такое покушение на «русский дух» вместе с ужесточением дисциплины и дорогостоящим переодеванием не добавляло императору гвардейских симпатий. Но дело было не только в муштре. Штелин совершенно определённо сообщал о планах Петра преобразовать гвардейские части, которые «блокируют резиденцию, неспособны ни к какому труду, ни к военной эк-зерциции и всегда опасны для правительства».

Уже в марте император распустил елизаветинскую Лейб-компанию. В мае командир Преображенского полка Н. Ю. Трубецкой распорядился выпустить в армию всех «неспособных, малорослых, собою гнусных», а также «недостаточных» солдат и унтер-офицеров. Военная коллегия повелела начать пополнение полка солдатами из армейских полков и гарнизонных частей; первая партия в сотню человек из Астраханского гарнизона уже была вытребована в столицу. Одновременно развернулась вербовка в «голштинские» войска, и к моменту переворота в Ораниенбауме содержались первые 224 новобранца из «малороссиян». Пётр III форсированно создавал не просто ещё одну гвардейскую часть, а принципиально новый десятитысячный корпус, который со временем должен был неизбежно заменить «старые» полки.

Девятого июня царь отказался от звания полковника трёх пехотных полков гвардии; новыми полковниками стали Н. Ю. Трубецкой, А. И. Шувалов и К. Г. Разумовский. Отменены были даже обычные символы императорского внимания – «именинные и крестинные деньги», которые теперь было приказано причислять к жалованью. Подобные акции могли только усилить недовольство в полках. Но государь ничего не замечал. Он облегчил задачу своим противникам тем, что отбыл 12 июня в любимый Ораниенбаум, забрав с собой наиболее надёжных своих приверженцев. Последний, отданный 25 июня царский приказ об отправке сводного отряда гвардейцев на заморскую войну оказался как нельзя кстати организаторам заговора; к тому же гвардейцам не на что было выступать, и полковое начальство 26 июня срочно просило выдать десять тысяч рублей.

В Ораниенбауме Императорский совет принял – уже без возражений – последние решения о срочном сборе средств на войну, немедленной «здаче королевства Прусского» немецкой администрации, создании «походной канцелярии». 27 июня на его последнем заседании был утверждён список царского «поезда» из 150 карет, фур и кибиток для следования до курляндской Митавы и далее в действующую армию. Но выступить в поход уже не пришлось.

Утром 28 июня Пётр III не подозревал, что его власть уже не распространяется за пределы резиденции. Он ещё успел провести «экзерцицию» своих войск и пожаловать тысячу душ М. Л. Измайлову и мызы в Лифляндии бригадирам Дельвигу и Цеймарну. Только при отъезде в Петергоф он получил первое известие об исчезновении супруги. Несколько часов ушло на совещания и рассылку уже бесполезных распоряжений в армейские и гвардейские полки. Даже предложенное Гольцем бегство к действующей армии было невозможным. Приказ о присылке из ямских слобод пятидесяти лошадей дошёл по назначению уже тогда, когда его никто не собирался исполнять.

Императора могли спасти либо бросок в Кронштадтскую крепость, либо следование совету опытного Миниха: «явиться перед народом и гвардией, указать им на своё происхождение и право, спросить о причине их неудовольствия и обещать всякое удовлетворение». Но на последнее Пётр не был способен, а на первое решился только к ночи. Однако к тому времени прибывший в Кронштадт адмирал Талызин уже привёл моряков и гарнизон крепости к присяге Екатерине и выдал каждому по «порционной чарке». Приплывший со свитой Пётр III после двух попыток высадиться вынужден был отправиться обратно. Хроника событий изложена в записках Я. Штелина:

«28-го июня назначен был у государыни обед в Монпле-зире (в Петергофе). В два часа приехал туда Пётр и нашёл дворец пустым: Екатерина ещё в пять часов утра, втайне от своих приближённых, отправилась в Петербург. Из свиты Петра князь Н. Ю. Трубецкой, граф М. Л. Воронцов и граф А. И. Шувалов едут туда же за известиями. В 3 часа государь и прибывшие с ним едут к каналу за дворцом и узнают от причалившего фейерверкера (поруч. Бернгорста) о начавшемся в Петербурге, с утра, волнении в Преображенском полку. По слуху, что возмущением руководит там гетман К. Г. Разумовский, посылают за А. Г. Разумовским в Гостили-цы. Решено ехать в Кронштат, как скоро получатся известия из Петербурга. Разсылаются в разные стороны указы, которые тут же и пишутся, особенно Волковым с писарями; посланные с ними не возвращаются. Пётр, несмотря на представления приближённых, посылает в Ораниенбаум за голштинскими войсками в намерении защищаться. В 8 часов вечера прибыли эти войска. В 10 часов вечера же, по возвращении из Кронштата отправленнаго утром князя Барятин-скаго, решаются плыть туда; голштинские полки отсылаются назад в Ораниенбаум. В 1-м часу ночи галера и яхта приблизились к Кронштатскому рейду, но им велят удалиться с угрозою стрелять. После тщетных попыток войти в гавань они поспешно отъезжают обратно к Ораниенбауму, но яхта опережает императорское судно и уходит в Петергоф. В 3 часа ночи государь возвращается в Ораниенбаум и идёт сначала в малый дворец, а потом перебирается в большой, распустив гарнизон, по просьбе дам. В Петергофе ходят страшные слухи о том, что делается в Петербурге, где такие же слухи об Ораниенбауме. В 5 часов утра 29-го числа в Петергоф приходит из столицы гусарский отряд под начальством поручика Алексея Орлова; до полудня прибывают оттуда же полки один за другим и располагаются вокруг дворца. Гусары спешат в Ораниенбаум и там занимают все входы и выходы. В 11 часов в Петергоф прибыла императрица верхом в гвардейском мундире и с ней одетая таким же образом княгиня Дашкова; Екатерину войско принимает восторженно, с криками ура и пушечною пальбою. Г. Г. Орлов и генерал-майор Измайлов отправлены в Ораниенбаум за императором. В 1-м часу они привезли его и высадили в дворцовом флигеле. На всё ему предложенное он изъявил согласие. Около вечера он отправлен в Ропшу, а императрица в 9 часов выехала из Петергофа и в следующий день около полудня имела торжественный въезд в столицу»³³.

К семи утра в Петергоф и Ораниенбаум вошли передовые части войск, вечером 28 июня отправившихся во главе с Екатериной в поход на резиденцию «бывшего императора». Несколько часов спустя Пётр подписал отречение от престола, копию которого его супруга отправила в Сенат, за что получила оттуда благодарность «с крайним восхищением» от имени всего общества; подлинник же до сих пор не найден. По донесению Гольца, император отрёкся «при условии, что он сохранит свою свободу и управление своими немецкими владениями»; но даже сам дипломат не был уверен в достоверности этих сведений. Что же касается «своеручного» отречения, то где и когда Пётр подписал его и почему оно было обнародовано только после его смерти, непонятно. Однако уже к вечеру того же дня свергнутый император был отправлен под конвоем к месту последнего заключения – в пригородную «мызу» Ропшу.

Официальная версия последних событий в жизни Петра III изложена в манифесте его жены:

«Божиею милостию мы, Екатерина Вторая, императрица и самодержица всероссийская, и прочая, и прочая, и прочая.

Объявляем чрез сие всем верным подданным. В седьмый день после принятия нашего престола всероссийского получили мы известие, что бывший император Пётр Третий, обыкновенным и прежде часто случавшимся ему припадком гемороидическим впал в прежестокую колику. Чего ради, не презирая долгу нашего христианского и заповеди святой, которою мы одолжены к соблюдению жизни ближнего своего, тот час повелели отправить к нему всё, что потребно было к предупреждению следств из того приключения опасных в здравии его, и к скорому вспоможению врачеванием. Но к крайнему нашему прискорбию и смущению сердца, вчерашнего вечера получили мы другое, что он волею Всевышнего Бога скончался»³⁴.

Трагическая судьба пленника сразу же вызвала немало вопросов и версий относительно обстоятельств его смерти и степени участия в ней самой Екатерины и её окружения. Уже современники отвергали официальную причину и дату смерти Петра: пастор А. Бюшинг, датский дипломат А. Шумахер, немецкий барон А. Ф. Ассебург (со слов Н. И. Панина) и ювелир И. Позье независимо друг от друга называли днём его кончины 3 июля, Штелин – 5 июля. Разошлись во мнениях и историки. Большинство придерживается официальной даты. Однако недавно обнаруженные в библиотеке Зимнего дворца документы караула Ропши могут считаться свидетельством того, что к 5 июля Пётр был уже мёртв: для облачения тела понадобилось тайно и срочно доставить из Ораниенбаума его голштинский мундир.

Что же касается организации «прежестокой колики», то как бы ни хотелось иным авторам видеть в происшествии только «пьяную нежданную драку» с последующим раскаянием, поверить в это трудно. Однако и сейчас мы можем только гадать, произошла ли гибель монарха с молчаливого согласия его супруги или без него – или, напротив, явилась результатом действий заговорщиков, желавших обезопасить себя и связать руки императрице.

Приходится согласиться с мнением прусского посла Гольца, 10 августа доложившего в Берлин: «Невозможно найти подтверждение тому, что она лично отдала приказ об убийстве», – но подчеркнувшего, что эта смерть слишком выгодна тем, «кто управляет государством сегодня». В числе этих лиц находились не только Орловы, но и Н. И. Панин. Теперь он не только занимался воспитанием наследника, но и заседал в Сенате, приступил к делам внешнеполитическим и стал чем-то вроде шефа службы безопасности: именно Никита Иванович отправлял в Ропшу Петра, ведал охраной другого царственного узника – Ивана Антоновича – и возглавлял целый ряд следственных комиссий по политическим делам.

Своевременно появился манифест от 6 июля, предварявший сообщение о смерти императора. Составители документа собрали всевозможные претензии в адрес свергнутого государя: «расточение» казны, «потрясение» православия, «ниспровержение» порядка, «пренебрежение» законами, приведение страны «в совершенное порабощение» – и даже абсолютно лживые обвинения в «принятии иноверного закона» и намерении «истребить» жену и сына-наследника. В официальном российском учебнике истории, вышедшем в самом конце столетия и переиздававшемся в течение четверти века, указывалось, что Пётр III естественным образом «скончался в июле 1762 года». В других подобных сочинениях щекотливость ситуации компенсировалась изяществом стиля: добрый государь, «слыша, что народ не доверяет его поступкам, добровольно отрёкся от престола и вскоре затем скончался в Ропше».

Пётр III был похоронен без всяких почестей в Александро-Невской лавре, поскольку так и не был коронован и формально не мог быть погребён в императорской усыпальнице – Петропавловском соборе.

Оставаться бы ему в родной Голштинии – и судьба «простака» сложилась бы иначе. Он вполне вписался бы в ряд подобных эксцентричных владетелей карликовых княжеств в пору ancient regime: чудил в меру и развлекался, ссорился с соседями и подданными, но без большого ущерба по причине ограниченных возможностей. Но для политического механизма самодержавия внук Петра I оказался непригоден – «эпоха дворцовых переворотов» ломала и более сильные фигуры. Однако по иронии судьбы свергнутый и убитый герцог оставил династии своё имя: его потомки отныне официально числились Романовыми-Гольштейн-Готторпскими; герб маленького герцогства вошёл в состав родового герба Романовых и Большой герб Российской империи.

Осталась и другая память о свергнутом императоре, которую сам Пётр III едва ли одобрил бы: его имя стали принимать российские самозванцы. Образ безвинно изгнанного государя начал самостоятельное существование и доставил Екатерине II куда больше хлопот, чем его прототип. Самым знаменитым из нескольких десятков «императоров» стал донской казак Емельян Пугачёв, почти на равных сражавшийся с Екатериной II в 1773—1774 годах.