Текст книги "Романовы"

Автор книги: Игорь Курукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 40 страниц)

Светская и духовная цензура искореняла любые проявления вольномыслия; в газетах и журналах той поры не упоминалась, вероятно, половина происходивших в стране и за границей событий: голодные годы, массовые эпидемии холеры (только в 1848 году от неё умерло 668 тысяч человек), восстания в России и революции в Европе. Полностью было запрещено публиковать какие-либо известия о Кавказской войне.

Себя самого, с подачи выдающегося историка Н. М. Карамзина, Николай видел государем, не только обладающим всей полнотой власти, но и несущим полную ответственность за подданных и за всё происходящее в России; этому образу он добросовестно пытался соответствовать на протяжении всего царствования. Он «ничем не жертвовал ради удовольствия и всем – ради долга, – вспоминала фрейлина Анна Тютчева, – и принимал на себя больше труда и забот, чем последний подёнщик из его подданных. Он верил, что в состоянии видеть всё своими глазами, всё слышать своими ушами, всё регламентировать по своему разумению, всё преобразовывать своею волею».

А кому много дано, с того много и спросится. Поэтому Николай стремился принять личное участие во всех государственных делах, в том числе и второстепенных. Но, погружаясь в мелочи, стремясь регламентировать движение меняющегося мира, он невольно противопоставлял себя этому движению.

Как менять «коренные начала»

Дым столбом – кипит, дымится Пароход...

Пестрота, разгул, волненье,

Ожиданье, нетерпенье...

Веселится и ликует Весь народ.

И быстрее, шибче воли Поезд мчится в чистом поле.

Известная песня Михаила Глинки на слова популярного писателя николаевской эпохи Нестора Кукольника была написана в 1840 году по случаю открытия первой железной дороги между Петербургом и Царским Селом. Паровоз тогда ещё назывался пароходом...

Кажется, Николай I был вторым после Петра Великого правителем-«технарём», который понимал и ценил практические знания и техническое образование. При нём были основаны и поныне лучшие технические вузы – Технологический институт в Петербурге (1828) и Техническое училище в Москве (1830) – современная «Бауманка», Институт гражданских инженеров (1842), Межевой институт (1844), Лесной институт (1848).

Император не раз провозглашал: «Революция на пороге России, но клянусь, она не проникнет в неё, пока во мне сохранится дыхание жизни». Однако при Николае в России незаметно началась другая – техническая – революция, промышленный переворот, переход от мануфактурного ручного производства к фабричному. В 1834—1835 годах на заводе в

Нижнем Тагиле были построены первая в России железная дорога и паровоз мастеров Черепановых, в 1843-м проложена первая телеграфная линия между Петербургом и Царским Селом. По Волге пошли пароходы общества «Меркурий». Для российского купечества стали издаваться «Коммерческая газета», «Журнал мануфактур и торговли».

Первого февраля 1842 года император подписал указ о сооружении железной дороги между Санкт-Петербургом и Москвой. Работы начались 1 августа. Трасса длиной 604 версты строилась восемь лет и обошлась казне в 66 миллионов 850 тысяч рублей серебром – намного дешевле стоимости иностранных дорог. 1 ноября 1851 года в 11 часов 45 минут из новой столицы в старую отправился первый поезд – и прибыл в пункт назначения через 21 час 45 минут. Уже за первый год эксплуатации по дороге были перевезены 719 тысяч пассажиров и 164 тысячи тонн грузов.

«Дух времени» постепенно менял привычный уклад жизни, прежде всего в больших городах. В 1840-х годах появился первый общественный транспорт на конной тяге – дилижансы на 10—12 человек и более вместительные омнибусы, чьих пассажиров остряки окрестили «сорока мучениками». Россияне стали покупать отечественные спички и класть в чай свекловичный сахар, переставший быть «колониальным» товаром. К середине столетия в Петербурге ежегодно открывались три новые гостиницы, предназначенные для деловых людей и приличных «вояжиров». В 1841 году было «высочайше разрешено» учредить новые заведения «общепита» под названием «кафе-ресторант» с продажей «чая, кофе, шоколада, глинтвейна, конфектов и разного пирожного, бульона, бифштекса и других припасов, потребных для лёгких закусок»; посещать их могли только приличные граждане «в пристойной одежде и наружной благовидности» – правда, только мужчины; вход женщинам, равно как музыка и «пляски», был запрещён.

Появились первые биржи для оптовой продажи промышленных и сельскохозяйственных товаров (в Одессе, Варшаве, Москве), негосударственные банки (в Вологде, Осташкове, Иркутске); в 1842 году открылись первые сберегательные кассы. В 1827 году возникло первое Российское страховое от огня общество; в 1836-м появился закон об акционерных обществах. В круг новых интересов втягивалось и дворянство. Управляющий Третьим отделением Л. В. Дубельт одновременно состоял пайщиком сибирской золотопромышленной компании, а его шеф и ближайший друг царя А. X. Бенкендорф – членом правления страхового общества в Петербурге.

Появились первые акты о рабочих. Пришлось узаконить и существование проституток. Манифест 1832 года вводил новое городское сословие – свободных от подушной подати и телесных наказаний «почётных граждан»: предпринимателей из купечества, инженеров, служащих, учёных, художников, адвокатов. В 1845—1847 годах от порки по суду были освобождены мещане, окончившие гимназии и высшие учебные заведения лица непривилегированных сословий и... писатели. Едва ли развитие страны шло вопреки «полицейскому режиму». Император принимал в преобразованиях живейшее участие, вникая во все детали.

В 1833 году по случаю открытия промышленной выставки Николай I пригласил её участников на обед в Зимний дворец и провозгласил тост: «Здоровье московских фабрикантов и всей мануфактурной промышленности». Довольный увиденным, он повелел гостям «выдерживать соперничество в мануфактуре с иностранцами, и чтобы сбыт был наших изделий не в одной только России, но и на прочих рынках». «Фабриканы» были рады стараться, но почтительно напомнили монарху, что у них нет средств на строительство мощного торгового флота и столь же мощных торговых компаний. Перемены в столицах и немногих промышленных центрах не изменили российскую глубинку. К концу николаевского царствования, несмотря на все успехи, общий объём российской промышленной продукции составлял 1,7 процента мирового производства, в 18 раз меньше аналогичного английского показателя. Россия оставалась огромной аграрной страной с закрепощённым населением.

Да и сам государь, поощряя по мере сил промышленность, торговлю и «художества», всё же по-прежнему считал высшим сословием дворян, а самым почётным занятием – государственную, прежде всего военную службу. Поэтому прибывший в Россию всемирно известный романист Александр Дюма не получил даже весьма скромной государственной награды – ордена Святого Станислава 3-й степени, о котором хлопотал для него министр народного просвещения С. С. Уваров. «Довольно будет перстня с вензелем» – была резолюция Николая I. Карл Павлович Брюллов за «Последний день Помпеи» был удостоен этого ордена, но не носил пожалованный крест, положенный обычному чиновнику за выслугу лет. Знаменитый прусский художник Франц Крюгер, по мнению царя, непревзойдённый мастер парадных портретов и картин военных парадов, был с почётом принят при дворе, жил в Зимнем дворце, получал за свои полотна фантастические гонорары, но заслужил «во изъявление благоволения Нашего и во внимание к таланту» лишь один из низших в наградной иерархии орден Святой Анны 2-й степени, не соответствовавший его европейской известности – государь не счёл нужным сделать исключение даже для своего любимого живописца.

Питейные доходы казны прочно заняли первое место среди прочих поступлений и составили в 1825 году 19 554 600 рублей, а в 1850-м – 45 015 500 рублей. Находившиеся на содержании у миллионеров-откупщиков чиновники закрывали глаза на их злоупотребления: продажу низкопробной «сивухи» по завышенным ценам, повсеместно практиковавшиеся обмер и обсчёт покупателей и фальсификацию напитков (в итоге она была официально узаконена в виде разрешения откупщикам понижать установленную крепость вина). В записке, поданной министру финансов в январе 1853 года, говорилось: «Получать жалованье из откупа считается теперь не взяткою, но жалованьем безгрешным, прибавочным к казённому жалованью».

Произвол откупщиков вызывал тревогу у наиболее дальновидных государственных деятелей. Отвечавший за состояние казённой деревни министр государственных имуществ граф П. Д. Киселёв указывал, что ревизия его хозяйства в 1836 году выявила «повсеместное распространение между крестьянами пьянства, с которым соединены разврат, картёжная игра, бродяжничество, совершенное расстройство домохозяйства и нищета». Экономист и адмирал Н. С. Мордвинов в 1837 году подготовил для царя специальную записку об ограничении откупов со сведениями об опыте работы получивших распространение в Европе и США обществ трезвости. Николай I, ознакомившись с запиской и, по признанию её автора, «вполне признавая справедливость всего, в оной изложенного, изволил, однако, отозваться, что приступить к мерам об искоренении пьянства в России весьма затруднительно». Император предпочёл отступить перед этой проблемой. Так же он поступил при обсуждении другого острейшего вопроса – о судьбе крепостного права.

Николай был достаточно умён, чтобы игнорировать проявившееся в 1825 году общественное движение или не замечать недостатков в работе государственной машины. Он даже приказал составить свод показаний своих «друзей 14 декабря» с критикой существовавших порядков. Этот «Свод показаний членов злоумышленного общества о внутреннем состоянии государства» он просматривал и находил в нём «много дельного».

Сам Николай, показывая на тома собранных им материалов по крестьянскому вопросу, говорил, что собирается «вести процесс против крепостного права». Ещё в 1827 году он предложил «составить проект закона для прекращения личной продажи людей». Но здесь российский самодержец впервые столкнулся с почтительной, но жёсткой оппозицией своих слуг. Члены Государственного совета указали монарху, что «существующая в России система крепостничества тесно связана со всеми частями государственного тела: правительственной, кредитной, финансовой, права собственности и права наследственного». Поэтому, признавая необходимость решения этого вопроса, они считали наиболее правильным не спешить и поручить анализ имеющихся материалов и подготовку проекта закона особому комитету.

Началась неторопливая подготовка проектов, которые долго путешествовали по высоким инстанциям. Они даже посылались в Варшаву к великому князю Константину, который полагал, что крепостное право является «заповедным наследством... древнего порядка главных состояний» и тесно связано с «твёрдостию» государственного строя, вследствие чего все преобразования следует «отдать на суд времени». Затянувшиеся дискуссии в департаменте законов и общем собрании Государственного совета закончились только в 1833 году. Николай I подписал указ о запрещении продажи помещичьих крестьян без земли, дворовых за частные долги владельцев и разделения семей, но со множеством исключений (при передаче по наследству, в качестве дара или приданого).

В дальнейшем ситуация повторялась не раз. Для решения «заколдованного» крестьянского вопроса последовательно создавались девять секретных комитетов из высших чиновников. Итогом была реформа управления государственными крестьянами 1837—1841 годов: над волостным крестьянским самоуправлением были поставлены губернские палаты и Министерство государственных имуществ. Крестьянам было передано пять миллионов десятин земли, для них создавались на случаи неурожая хлебные «магазины»-склады и вводились принудительные посадки картошки, вызвавшие «картофельные бунты» на Урале и в Поволжье. Но по отношению к крепостным правительство ограничивалось полумерами: запрещено было продавать крестьян без семьи; крепостные получили право выкупаться на свободу при продаже имения с торгов, возможность приобретать недвижимость с согласия помещиков.

Проект «начальника штаба по крестьянской части» П. Д. Киселёва предлагал отчуждение помещиками части их земель в пользу крестьян за труды или денежный оброк; по выполнении обязанности в отношении помещика свободный мужик имел бы право «переходить в другое состояние или переселяться на другие свободные владельческие земли». Но консервативное большинство секретного комитета 1839– 1842 годов последовательно «топило» все предложения, не выдвигая ничего взамен.

Опять было «некем взять» – в среде высшей бюрократии не более десяти человек сочувствовали реформам, остальные – около семисот – им активно сопротивлялись. Министры, губернаторы, директора департаментов, высшее военное начальство – потомственные дворяне, крупные и средние землевладельцы – совершенно не стремились к радикальной перестройке и больше всего боялись, что она может вызвать социальные потрясения. Их настроения отразил однокашник Пушкина, крупный чиновник Модест Андреевич Корф: «...не трогать ни части, ни целого; так мы, может быть, долее проживём». Под таким натиском шаг за шагом отступал и император. На заседании 30 марта 1842 года, признав крепостное право очевидным злом, он тут же заявил, что «прикасаться к нему теперь было бы делом ещё более гибельным» и даже помысел об этом «в настоящую эпоху» был бы просто «преступным посягательством на общественное спокойствие и на благо государства».

Поступавшие с мест отзывы помещиков признавали, что крепостное право не может «всегда существовать в настоящем его виде»; однако их авторы считали, что нельзя «насильственным образом лишить помещика принадлежавшей ему неоспоримой собственности». Даже те, кто понимал, что миллионы безземельных крестьян опасны, надеялись, что помещик должен «получить денежное удовлетворение как за число работников, которого он лишается, так и за количество земли, уступаемое крестьянам в полное их владение»; так рождалась идея о выкупе, которая была осуществлена в 1861 году. В то же время попытки решить крестьянский вопрос путём инициативы «снизу» вызывали подозрение. Когда в 1848 году в Министерство внутренних дел поступила подписанная тринадцатью помещиками Смоленской губернии просьба об учреждении комитета для рассмотрения вопроса об уничтожении «звания и значения крепостных людей», царь согласился с мнением министра Перовского, что подобные совещания «легко могут подавать повод к значительным недоразумениям и беспокойствам».

В конце концов на министров можно было и прикрикнуть – Николай умел это делать, – но сам он не мог перешагнуть через интересы дворянства, и это заставляло его откладывать решительные меры. Западники и славянофилы, спорившие в столичных салонах и предлагавшие весьма различные пути либерализации существующего строя, не выражали мнения большей части дворян, не готовых к реформам, не представлявших себе иной жизни и иных порядков. Мнение большинства ещё в 1802 году выразил Н. М. Карамзин, используя аргументы теорий «века Просвещения». В статье «Приятные виды, надежды и желания нашего времени» он писал: «Чужестранные писатели, которые непрестанно кричат, что земледельцы у нас несчастливы, удивились бы, если бы могли видеть их возрастающую промышленность и богатства многих так называемых “рабов”... Просвещение истребляет “злоупотребления” господской власти, которая по нашим законам не есть тиран-ская и неограниченная. Российский дворянин даёт нужную землю крестьянам своим, бывает их защитником в гражданском отношении, помощником в бедствиях случая и натуры – вот его обязанность! За это требует от них половины рабочих недель – его право!» Основная масса провинциального дворянства считала так и в середине XIX столетия.

Николай верил, что государство само, без участия каких-либо общественных институтов, способно организовать жизнь страны. Имевшиеся проблемы, по его мнению, могли быть решены увеличением числа чиновников, созданием новых управленческих структур и секретных комитетов. Это привело к увеличению количества чиновников за первую половину XIX века в пять раз – с 15 до 74 тысяч человек. При этом все решения принимались в центре – в министерствах и главных управлениях; например, постройка в любом городе России двухэтажного дома более чем с семью окнами требовала утверждения проекта в Петербурге.

Централизация управления и бюрократический контроль нарастали, но оказывались неэффективными: владеющий информацией чиновник не мог принять решение, а министр или император не могли знать существа дела, знакомясь с ним только по чиновничьим докладам. Разросшийся аппарат был некомпетентным и неповоротливым, порождал огромную переписку и коррупцию.

«Всеподданнейшие отчёты» Третьего отделения не могли порадовать царя состоянием дел: их составители констатировали, что Министерство юстиции – «учреждение, где посредством денег всякая неправда делается правдою», «канцелярии министра и Сената полны взяточников и людей неспособных, и министр вынужден сам рассматривать всякое сколько-нибудь важное дело... Дашков жалуется на то, что он бессилен уничтожить всё это лихоимство, не будучи в состоянии уследить за всем лично и не имея возможности положиться на прокуроров, которые все закрывают на это глаза». Морской министр Моллер характеризовался как «вор», министр внутренних дел Блудов – человек просвещенный, однако в губернаторы назначает «кого попало и кого ему дадут» и не следит за ними, а потому в Вологде «губернатор горький пьяница; министру это известно, и за всем тем он его терпит»; его преемник Закревский «деятелен и враг хищений, но совершенный невежда», министр народного просвещения Ливен «неспособен к управлению, не имеет достаточно просвещения». Критику со стороны жандармов вызывал даже профессионал и умница министр финансов Е. Ф. Канкрин: «Предначертав за 20 лет пред сим план своего управления, он следует ему неуклонно и противится всякому нововведению, если оно не им предложено». Чиновничество же в целом отчёты Третьего отделения характеризовали так: «Хищения, подлоги, превратное толкование законов – вот их ремесло. К несчастью они-то и правят... так как им известны все тонкости бюрократической системы». Даже в любимом Николаем военном ведомстве ушлые чиновники ухитрились украсть из пенсионного фонда Комитета 1814 года о раненых более миллиона рублей серебром.

Ставка на ревностных исполнителей привела к тому, что умные и образованные администраторы стали редкостью. Костромской губернатор генерал-майор И. В. Каменский получил прозвище «Иван Грозный» за то, что выбил зубы правителю своей канцелярии, и был смещён после избиения вице-губернатора. Нижегородский губернатор В. И. Кривцов регулярно колотил ямщиков и станционных смотрителей за «медленную езду», а собственных чиновников аттестовал «скотами, ослами, телятами». Московский «Чурбан-паша» – граф А. А. Закрев-ский – говорил: «Я – закон» – и беспощадно преследовал помещиков за жестокое обращение с крепостными. «Расправа, – пишет современник, – у него была короткая и всегда практичная: виноват помещик – тотчас выдай крепостному вольную, и делу конец; отвиливает от расчёта подрядчик – садись, брат, в кутузку и сиди, пока не разочтёшь рабочих».

Местное начальство в изрядных размерах брало взятки и совершало всевозможные злоупотребления. Когда же являлись ревизоры из Петербурга, то порой приходилось поголовно отрешать чиновников от должности – или признавать невозможность расследования; так, дела курской гражданской палаты перед сенатской ревизией в 1850 году были потоплены в реке. Чиновники откровенно смотрели на службу как на «кормление»; интересы больших и маленьких «столоначальников» сосредоточивались исключительно на наградах и карьерных перемещениях, картах, вечеринках с музыкой и танцами.

Первого января 1827 года в Таврическом дворце был устроен бал. Наряды императрицы и её придворных дам вызвали восторг – это были «русские» платья – «офранцуженные сарафаны» с головными уборами в виде кокошников. С 1834 года они были утверждены царским указом. Император мечтал о национальном стиле в жизни и архитектуре, который был призван объединить народ вокруг государя и предотвратить «брожение умов». Молодой архитектор Константин Тон стал победителем конкурса на создание памятника победе в Отечественной войне 1812 года – храма Христа Спасителя; его проект сочетал черты древнерусского зодчества с византийским.

Краеугольным камнем идеологии николаевского царствования стала мысль о превосходстве православной и самодержавной России над «гибнущим Западом». Она легла в основу доклада Николаю I министра народного просвещения С. С. Уварова, где провозглашалась официальная доктрина царствования: православие («искренно и глубоко привязанный к церкви отцов своих, русский искони взирал на неё как на залог счастья общественного и семейственного»), самодержавие («составляет главное условие политического существования России») и народность («довольно, если мы сохраним неприкосновенным святилище наших народных понятий», определение которых свелось к терпению и послушанию властям).

В пасхальные праздники 1849 года в доме московского градоначальника в присутствии всего августейшего семейства состоялся костюмированный бал:

В субботу Светлой недели, 9-го апреля, в доме московского градоначальника, в присутствии их императорских величеств и всего августейшего их семейства, совершился вполне русский праздник...

...развернулось, как великолепный, бесконечный свиток, Русское царство. Мы поклонились красоте златоверхого Киева и славного города Владимира. В скромном величии прошли перед нами седовласая Москва и уже степенный Петербург. Многие города, громкие памятью истории, прислали своих представителей на праздник: Белозерск, Чернигов, Ростов, Углич, древние княжения, Вязьма, известная битвой, сокрушившей силу неприятеля, Галич, блиставший северным, жемчужным нарядом жён своих, Вологда, Пермь, Екатеринодар, Петрозаводск. Уфа дала живописного башкирца с меткими стрелами, Подолия – прекрасную малороссиянку, Вильно – такую же литвинку, стройную и русокудрую, с задумчивыми очами севера. Грузия – новую грузинку, не уступившую первой. Гостья Невы из Петербурга перелетала в горный Дагестан и вышла своенравной черкешенкой. Екатеринослав прислал юную чету переселенцев-сербов. Белосток красовался видной парою. Черноокая Бессарабия напоминала негу Азии, и при ней великолепен был молдаванин, в чалме и парчах Востока. Снова кланялись мы и прежним знакомым, и пленительному Воронежу, и пышной калужанке, которую вёл царский сокольничий, Рязани и Тамбову, которые остались верны местным народным одеждам, и восточным глазам Дербента.

Исторические лица по временам перерывали шествие. Среди этой пышности, в величавой простоте явился русский мужик села Домнина Иван Сусанин, в смуром кафтане, в чёрных рукавицах, с дубиной в руке, весь занесённый снегом. Тут под Нижним Новгородом шёл князь Димитрий Михайлович Пожарский, в ратной одежде древнего воеводы, с своим верным Кузьмою. За Архангельском бежал в Москву учиться рыбацкий сын с Холмогор, 16-ти лета, в нагольном тулупе, накинутом на плечо, с сетью в одной руке, с арифметикой Магницкого в другой. Добрыня, открывавший шествие, ливонский рыцарь посередине, Ермак в заключении, ещё умноживший свои сибирские племена, были по-прежнему величавы...

И вот раздались русские песни. И под их родные напевы начали свиваться и развиваться хороводы, и скромные жёны и девы клали руку на плечо величавым боярам и добрым молодцам... Строгие и многодумные очи нашего государя обве-селились на этом русском празднике, и светлая улыбка выражала радость его русского сердца... Государь император и государыня императрица благоволили дарить ласковое слово всем, участвовавшим в этом празднике»⁶⁷.

Патриотические драмы Нестора Кукольника «Рука всевышнего Отечество спасла» и «Прокопий Ляпунов» собирали в театре аншлаги. Но это было ещё вполне художественное зрелище по сравнению с «сибирской сказкой» Н. А. Полевого «Комедия о войне Федосьи Сидоровны с китайцами с пением и танцами», в которой русская баба побивала ухватом и кочергой китайцев, представленных трусами, дураками и шутами. «У их генералов такой огромный живот, что раёк животики надорвал от хохота. В первом акте есть превосходное место о достоинстве русского кулака, которому много и крепко рукоплескали зрители», – иронически оценивал это произведение критик В. Г. Белинский. Всё это – вера во всесилие государства, насаждение единомыслия и отрицание Запада – ещё будет в нашей истории. Но император Николай стал первым правителем, чётко сформулировавшим и проводившим этот курс.

От ТУркманчая к Севастополю

При Николае Россия выиграла новую войну с Ираном. По Туркманчайскому договору 1828 года к России отходили Эри-ванское и Нахичеванское ханства (Восточная Армения), персидское правительство обязалось не препятствовать переселению армян в Россию и выплатить контрибуцию в 20 миллионов рублей серебром.

Победой завершилась и война с турками. Николаевский генерал граф И. И. Дибич двинулся на Константинополь. По Ад-рианопольскому миру 1829 года Османская империя уступала России Черноморское побережье Кавказа от устья Кубани до форта Святого Николая, Ахалцихский пашалык и острова в дельте Дуная, предоставляла автономию Молдавии, Валахии и Сербии, признавала независимость Греции; Босфор и Дарданеллы открывались для судов всех стран, а Россия получала право свободной торговли на всей территории Османской империи.

Русские крепости появились на кавказском побережье, хотя покорение Кавказа было ещё далеко от завершения. Достойным противником империи стал третий имам Чечни и Дагестана Шамиль. На подконтрольной ему территории было создано теократическое государство – имамат с административным делением на наибства, боеспособным войском, сбором податей, собственными знаками отличия.

Первоначально российским войскам удалось нанести Шамилю ряд поражений, и в июле 1837 года он даже вынужден был присягнуть на верность российскому императору, предоставить аманатов (заложников) и прекратить военные действия. Однако скоро война возобновилась с новой силой. В августе 1839 года войска начальника Кавказской области генерал-лейтенанта П. X. Граббе после девятинедельной осады взяли штурмом резиденцию имама аул Ахульго. Раненый Шамиль с семьёй и несколькими приближёнными сумел бежать в Чечню. Граббе в докладе Николаю I писал о совершенном успокоении края, называя Шамиля «бесприютным и бессильным бродягой, голова которого стоит не более 100 червонцев». Но император смотрел на вещи более трезво – он оставил на полях доклада резолюцию: «Прекрасно, но жаль, что Шамиль ушёл, и признаюсь, что опасаюсь новых его козней. Посмотрим, что далее будет». Война разгорелась с новой силой. Карательные экспедиции в кавказские леса и ущелья сопровождались большими потерями регулярных войск, а после их ухода «замирённые» горцы восставали вновь. К концу 1843 года большая часть Чечни и Дагестана перешла под контроль Шамиля.

Вынужденная держать на Кавказе большую армию, Российская империя тем не менее вела активную европейскую политику. В первые годы царствования Николай был достаточно осторожен во внешнеполитических делах. Будучи консерватором и ненавидя революцию, он отнюдь не собирался бросаться на подавление мятежей в других странах лишь из любви к порядку, старался прежде всего взвесить выгоды и издержки для России; так, он не препятствовал возникновению независимой Бельгии, отделившейся в 1830 году от Объединённого королевства Нидерландов, поскольку там не было российских интересов. А в борьбе с Турцией он прагматично сотрудничал не с австрийцами, соперничавшими с Россией на

Балканах, а с западными «демократиями» – Англией и Францией, хотя так и не смог себя заставить наладить личные отношения с французским королём Луи Филиппом, принявшим корону из рук «мятежников», свергнувших династию Бурбонов. Отпраздновав победу в очередной Русско-турецкой войне (1828– 1829), император поставил целью сохранить слабую, но относительно лояльную Турцию, не позволяя грекам или правителю Египта Мухаммеду Али развалить её, создав тем самым очаг напряжённости в Европе, и поссорить великие державы.

Но отложенный «восточный вопрос» беспокоил императора. Во время пребывания в Англии в июне 1844 года (Николай прибыл в Лондон как бы с частным визитом под именем графа Орлова) император вызывал восторг публики. «Человек, второго которого нет во всей России, может, даже во всём мире, – человек величественнейшей красоты, выражения, походки, человек, объединяющий все достоинства и прелести богов – правда, не такой, как маленький бог любви, – с впечатляющими симметричными пропорциями. И это благородство, соответствующее, скорее, вообще Мужику, а не Деспоту всея Руси, не могло быть меньшим, как едва ли могло быть меньшим чувство душевного трепета у тех, кто наблюдал за ним. Это был не монарх, который был настолько превосходным человеком, а человек, который воистину был императором», – писала «Таймс».

Государь посетил скачки в Эскоте, пожертвовал 500 фунтов на строительство памятника Нельсону – Трафальгарской колонны, блистал на балах и оставил три тысячи фунтов на чай прислуге Букингемского дворца. Среди светских мероприятий Николай нашёл время для беседы с министром иностранных дел лордом Джорджем Эбердином: «Турция – умирающий человек. Мы можем стремиться сохранить ей жизнь, но это нам не удастся. Она должна умереть, и она умрёт. Это будет моментом критическим. Я предвижу, что мне придётся заставить маршировать мои армии. Тогда и Австрия должна будет это сделать. Я никого при этом не боюсь, кроме Франции. Чего она захочет? Боюсь, что многого в Африке, на Средиземном море, на самом Востоке». Столь же откровенный разговор он вёл с премьер-министром Робертом Пилем. «Турция должна пасть, – начал царь, – я в этом убеждён. Султан – не гений, он человек. Представьте себе, что с ним случится несчастье, что тогда? Дитя – и регентство. Я не хочу и вершка Турции, но и не позволю тоже, чтобы другой получил хоть вершок её» – и предложил «взглянуть честно, разумно на возможность разрушения Турции», чтобы «условиться на справедливых основаниях».

Пиль понял намёк и сообщил собеседнику, что интересы Англии сосредоточены в Египте, где нежелательно существование «слишком могущественного правительства, такого правительства, которое могло бы закрыть пред Англией торговые пути». Царь был вполне удовлетворён и полагал, что в случае конфликта с Турцией русское и британское правительства смогут прийти «к правильному честному соглашению». Но переданный в Лондон меморандум о судьбе Турции остался без ответа.