Текст книги "Романовы"

Автор книги: Игорь Курукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 40 страниц)

Нам известны семь составленных в те дни дворянских проектов и планы реформ самого Верховного тайного совета. И те и другие были единодушны в намерении расширить права дворян, но вступили в противоречие по ключевому вопросу о верховной власти. Самый многочисленный дворянский «проект 364-х» (по числу подписей под ним) предлагал создать «Вышнее правительство» из двадцати одной «персоны». Это правительство, а также Сенат, губернаторов и президентов коллегий предлагалось выбирать: «балатировать генералитету и шляхетству... а при балатировании быть не меньше ста персон», то есть упразднить Верховный тайный совет в его прежнем качестве и составе.

Для «верховников» такое устройство означало отстранение их от власти. В ответ правители согласились на увеличение своего состава (но не более чем на пять членов), признавали выборы сенаторов и президентов коллегий. Но выбирать должны были... только сами «верховники» вместе с Сенатом! Их максимальной уступкой было согласие на созыв особого «собрания» из двадцати-тридцати человек для сочинения «твёрдых и нерушимых» законов империи. Но этих депутатов ещё предстояло выбрать с участием всех дворян империи, а новые законы должны были единогласно приниматься последовательно депутатами, Сенатом и... самим Верховным тайным советом, что оставляло реальную и неограниченную исполнительную власть в руках опытных бюрократов.

Следственные дела и редкие письма донесли до нас отзвуки тогдашних дискуссий. Рядовые дворяне не доверяли вель-можам-министрам, опасаясь, подобно казанскому губернатору и будущему министру Артемию Волынскому, чтобы «не сделалось вместо одного самодержавного государя десяти самовластных и сильных фамилий». Вице-президент Коммерц-коллегии Генрих Фик «был весел» оттого, что «не будут иметь впредь фаворитов таких как Меншиков и Долгорукой», и мечтал «о правительстве как в Швеции». Асессор Рудаковский «ответствовал ему, что в России без самодержавства быть невозможно, понеже Россия кроме единого Бога и одного государя у многих под властью быть не пожелает». Капитан-командор Иван Козлов радовался, что императрице «определяют на год 100 000... а сверх того не повинна она брать себе ничего, разве с позволения Верховного тайного совета; также и деревень никаких, ни денег не повинна давать никому». Однако автор столь радикальных высказываний подпись под проектами не поставил – надо было подумать о карьере.

Вопрос о власти расколол «генералитет» (особ первых четырёх классов по Табели о рангах): одни склонялись к компромиссу с «верховниками»; другие (в том числе руководство Военной коллегии, три из шести сенаторов, президенты и советники ряда коллегий) требовали ликвидации совета. В спорах смешались имена, чины, карьеры, поколения, знатность и «подлости». Смелые «прожектёры»; недовольные выбором кандидатуры государыни вельможи; наконец, просто захваченные волной политических споров провинциальные служивые – такой диапазон уровней политической культуры исключал возможность объединения тех, кого можно было бы назвать «конституционалистами». Для полноты картины можно добавить давление «фамильных» и карьерных интересов, оглядку на желание влиятельного и чиновного родственника-«милостивца», возможность обеспечить себе счастливый «случай»...

Однако пока одни дворяне до хрипоты спорили, другие, боявшиеся перемен, объединялись под флагом самодержавия. «Политика» не затронула основную массу гвардейских офицеров и солдат. Они-то и стали опорой императрицы. Встречавшие прибывшую Анну под Москвой гвардейцы бросились в ноги к своей «полковнице» и удостоились из её рук по стакану вина – такая «агитация» была куда более доходчивой, чем политические проекты. 15 февраля Анна Иоанновна, как сообщал газетный «репортаж» тех дней, «изволила пред полуднем зело преславно, при великих радостных восклицаниях народа в здешней город свой публичный въезд иметь». У крепостных ворот её торжественно встретили депутаты от дворянства, купечества и духовенства, Феофан Прокопович произнёс приличествовавшую случаю речь. Анна поклонилась праху предков в Архангельском соборе и под ружейную пальбу выстроенных в шеренги полков проследовала в свои новые покои в Кремлёвском дворце. В тот же день все гвардейские солдаты получили от Анны по рублю; назавтра началась раздача вина по ротам, а затем полки получили жалованье.

Вокруг прибывшей в Москву Анны Иоанновны образовалась небольшая, но активная «партия» сторонников восстановления самодержавия; в их числе находились Остерман, Прокопович и родственники императрицы Салтыковы, в том числе майор Преображенского полка Семён Салтыков. 25 февраля 1730 года неожиданно для правителей во дворце появилась дворянская депутация и вручила Анне Иоанновне прошение о том, чтобы «согласно мнениям по большим голосам форму правления государственного сочинить», поскольку Верховный тайный совет игнорировал их мнение по поводу нового государственного устройства. Анна немедленно подписала челобитную и отправилась на обед вместе с «верхов-никами».

Без надзора членов совета депутаты никакой новой формы правления сочинить не смогли, тем более что гвардейские офицеры требовали возвращения императрице её законных прав: «Государыня, мы верные рабы вашего величества, верно служили вашим предшественникам и готовы пожертвовать жизнью на службе вашему величеству, но мы не потерпим ваших злодеев! Повелите, и мы сложим к вашим ногам их головы!» Под крики офицеров шляхетство подало вторую челобитную с просьбой «всемилостивейше принять самодержавство таково, каково ваши славные и достохвальные предки имели», и Анна «при всём народе изволила, приняв, изодрать» поданные ей «кондиции» – в таком виде они сейчас хранятся в Российском государственном архиве древних актов.

Манифест от 4 марта 1730 года упразднил Верховный тайный совет. Утвердившаяся на престоле Анна отомстила несостоявшимся правителям России. В июне Долгоруковы отправились в Берёзов («по стопам» Меншикова!), увозя с собой память о прошлом величии – миниатюрный портрет Петра II, подаренный им невесте, а также рукописную книгу о коронации Петра II, в которой было изображение его персоны, «седящей на престоле, да Россия, стоящая на коленях пред престолом его императорского величества девою в русском одеянии». В 1737 году по обвинению в служебных злоупотреблениях попал в заточение Д. М. Голицын. Затем началось новое следствие, в результате которого отец и сын Долгоруковы были казнены под Новгородом в 1739 году, а «разрушенная невеста блаженныя и вечно достойныя памяти императора Петра II девка Катерина» заточена в томский Рождественский монастырь «под наикрепчайшим караулом».

«Строгое правление»

Императрица нередко предстаёт со страниц исторических сочинений настоящим пугалом: «Престрашного была взору. Отвратное лицо имела. Так была велика, когда между кавалеров идёт, всех головой выше, и чрезвычайно толста», – писала немало пострадавшая от неё княгиня Наталья Долгорукова. Но вот и другой дамский отзыв о внешности императрицы, сделанный не имевшей к ней претензий женой английского консула леди Рондо: «Она примерно моего роста, но очень крупная женщина, с очень хорошей для её сложения фигурой, движения её легки и изящны. Кожа её смугла, волосы чёрные, глаза тёмно-голубые. В выражении её лица есть величавость, поражающая с первого взгляда, но когда она говорит, на губах появляется невыразимо милая улыбка. Она много разговаривает со всеми, и обращение её так приветливо, что кажется, будто говоришь с равным; в то же время она ни на минуту не утрачивает достоинства государыни. Она, по-видимому, очень человеколюбива, и будь она частным лицом, то, я думаю, её бы называли очень приятной женщиной».

Анну Иоанновну трудно назвать выдающимся государственным деятелем, но тем, что называется «чувством власти», она, несомненно, обладала. Неожиданно оказавшись на престоле великой державы, она не только царствовала, но и правила – порой жестоко. Но нужно признать, что при Анне была создана относительно устойчивая политическая структура, обеспечившая стабильность в высших эшелонах власти.

Недоверие к знати, пытавшейся ограничить власть императрицы и подписывавшей подозрительные проекты, вызвало чистку в рядах высшего государственного аппарата. В течение двух лет было заменено руководство ведущих коллегий и других центральных учреждений, на места отправились новые губернаторы и вице-губернаторы. Царствование Анны выглядит, пожалуй, самым интенсивным по части служебных перемещений: за десять лет состоялись 68 назначений на руководящие посты в центральном аппарате и 62 назначения губернаторов. При этом 22 процента руководителей учреждений и 13 процентов губернаторов были репрессированы; с учётом уволенных и оказавшихся «не у дел» отстранённые составляли соответственно 29 и 16 процентов.

К двум старым гвардейским полкам императрица добавила два новых – Измайловский и Конную гвардию, куда лично подбирала кандидатов на командные должности. Доклады и приказы по гвардии свидетельствуют, что новая «полковница» старалась держать её под строгим контролем. Анна устраивала «трактования» гвардейских офицеров во дворце с непременной раздачей вина по ротам; регулярно посещала полковые праздники, но одновременно установила еженедельные (по средам) доклады командиров полков и лично контролировала перемещения и назначения. Даже списки гвардейских новобранцев министры несли ей на утверждение; так, Анна лично определила в гвардию шестилетнего Петра Румянцева, будущего фельдмаршала.

Государыня категорически запретила гвардейцам игру в карты «в большие деньги». Полковое начальство с 1736 года не могло отправлять подчинённых в отпуска и «посылки» без разрешения императрицы. Она же своими резолюциями определяла наказания для провинившихся. Загулявший сержант Иван Рагозин в качестве штрафа «стоял под 12 фузеями», пропивший штаны князь Иван Чурмантеев отправился в Охотск, а вторично попавшиеся на воровстве солдаты Фёдор Дирин, Семён Шанин и Семён Чарыков были повешены. Анна утвердила и смертный приговор поручика-взяточника Матвея Дубровина, правда, разрешив его «от бесчестной смерти уволить, а вместо того расстрелять».

Восстановленный было в полномочиях после упразднения Верховного тайного совета Сенат скоро был оттеснён на задний план. Для повседневного управления Анна создала в 1731 году Кабинет министров, который взял на себя дела текущего управления, преимущественно финансовые. Министры готовили проекты решений по поручениям императрицы и объявляли её именные указы и резолюции. По указу от 9 июня 1735 года подписи на документе трёх кабинет-министров формально заменяли подпись императрицы – та не любила вникать в рутину повседневной административной работы. «А ныне мы живём в летнем доме, и лето у нас изрядное и огород очень хорош», – радовалась она в июне 1732 года и требовала, чтобы её не беспокоили делами «малой важности».

Впрочем, её можно понять, ведь огромное количество времени (порой министры, как видно из журнала заседаний, совещались «с утра до ночи») отнимали всевозможные вопросы финансового управления: проверка счетов, отпуск средств на разные нужды и даже рассмотрение просьб о выдаче жалованья. Позднее на первый план выдвинулись организация и снабжение армии в условиях беспрерывных военных действий в 1733—1739 годах. Кроме того, на протяжении всего времени существования Кабинета министров через него проходило множество сугубо административно-полицейских распоряжений: о «приискании удобных мест для погребания умерших», распределении сенных покосов под Петербургом, разрешении спорных судебных дел и рассмотрении бесконечных челобитных о повышении в чине, отставке, снятии штрафа и т. д.

В Кабинете министров заседали старый канцлер Г. И. Головкин и князь А. М. Черкасский, «человек доброй, да не смелой, особливо в судебных и земских делах». «Душой» же Кабинета министров стал опытнейший Андрей Иванович Остерман. Его не любили, но обойтись без квалифицированного администратора, умевшего проанализировать сведения, сформулировать суть проблемы и предложить пути её решения, не могли. Но для противовеса Остерману после смерти Головкина в состав Кабинета министров последовательно вводились его оппоненты из числа русской знати: сначала Павел Ягужинский (1735), затем деятельный и честолюбивый Артемий Волынский (1738) и, наконец, будущий канцлер Алексей Бестужев-Рюмин (1740). Однако нельзя сказать, что Анна совсем устранилась от дел. Из сохранившегося подсчёта итогов работы Кабинета министров за 1736 год следует, что на 724 указа министров приходятся 135 именных указов императрицы, а на 584 их резолюции на докладах и «доношениях» – 108 «высочайших резолюций».

В 1730-х годах императорский двор стал настоящим учреждением в структуре верховной власти: в его штате имелись 142 чина да ещё 35 «за комплектом»; всего же при дворе состояли 625 человек и 39 «за комплектом». Ежегодно на содержание двора расходовалось 260 тысяч рублей (не считая ста тысяч на конюшню); эта сумма была перекрыта только в 1760 году в связи с возросшими запросами ещё более пышного двора Елизаветы.

Под началом главных чинов (обер-камергера, обер-гофмейстера, обер-гофмаршала) находились фигуры второго и третьего ряда, нередко также со своим штатом; главный кухмистер в генеральском чине командовал армией поваров и поварят, придворный мясник – дворцовой «скотобойней», капельмейстер – «певчими», «компазитером» и оркестром из тридцати трёх музыкантов. Повышение престижа дворцовой службы отразилось в изменении чиновного статуса придворных. При Петре I камергер был приравнен к полковнику, а камер-юнкер – к капитану. При Анне ранг этих придворных должностей был повышен соответственно до генерал-майора и полковника, а высшие чины двора из 4-го класса перешли во 2-й. Придворный круг становился «трамплином» для политической и военной карьеры: будущие министры, генералы и вельможи начинали службу в качестве камер-юнкеров. Место сосланных Долгоруковых заняли назначенный обер-гофмейстером Семён Салтыков, обер-гофмаршал Рейнгольд Левен-вольде; обер-шталмейстером стал сначала Ягужинский, а затем брат обер-гофмаршала Карл Густав Левенвольде.

Министр и придворный историк Екатерины II князь М. М. Щербатов считал царствование Анны своеобразным рубежом в истории императорского двора: «Двор, который ещё никакого учреждения не имел, был учреждён, умножены стали придворные чины, серебро и злато на всех придворных возблистало, и даже ливрея царская сребром была покровенна; уставлена была придворная конюшенная канцелярия, и экипажи придворные всемогущее блистание с того времени возымели. Италианская опера была выписана, и спектакли начались, так как оркестры и камерная музыка. При дворе учинились порядочные и многолюдные собрании, балы, тор-жествы и маскарады».

Так же думали другие современники, отмечавшие «невыразимое великолепие нарядов» и роскошь балов и празднеств. Описание одного из зимних празднеств оставила жена английского консула в России леди Рондо: «Оно происходило во вновь построенной зале, которая гораздо обширнее, нежели зала св. Георгия в Виндзоре. В этот день было очень холодно, но печки достаточно поддерживали тепло. Зала была украшена померанцевыми и миртовыми деревьями в полном цвету. Деревья образовывали с каждой стороны аллею, между тем как среди залы оставалось много пространства для танцев <...>. Красота, благоухание и тепло в этой своего рода роще – тогда как из окон были видны только лёд и снег – казались чем-то волшебным <...>. В смежных комнатах гостям подавали чай, кофе и разные прохладительные напитки; в зале гремела музыка, и происходили танцы, аллеи были наполнены изящными кавалерами и очаровательными дамами в праздничных платьях <...>. Все это заставляло меня думать, что я нахожусь в стране фей».

Воспоминания полковника Манштейна, адъютанта фельдмаршала и президента Военной коллегии Миниха, содержат описание образа жизни Анны Иоанновны:

«Обыденная жизнь императрицы была очень правильная. Она всегда была на ногах ещё до 8 часов. В 9 она начинала заниматься со своим секретарём и с министрами; обедала в полдень у себя в комнатах только с семейством Бирон. Только в большие торжественные дни она кушала в публике; когда это случалось, она садилась на трон под балдахином, имея около себя обеих царевен, Елизавету... и Анну Мекленбургскую. В таких случаях ей прислуживал обер-камергер. Обыкновенно в той же зале накрывался большой стол для первых чинов империи, для придворных дам, духовенства и иностранного посольства.

В последние годы императрица не кушала на публике и иностранные послы не были угощаемы при дворе. В большие праздники им давал обед граф Остерман.

Летом императрица любила гулять пешком; зимою же упражнялась на бильярде. Слегка поужинав, она постоянно ложилась спать в 12 часу.

Большую часть лета двор проводил в загородном дворце, выстроенном Петром I в 7 лье от Петербурга и названном Петергофом. Местность этого дворца самая прелестная, на берегу моря: слева виден Кронштадт и весь флот, напротив – берега Финляндии, а направо – вид на Петербург. При дворце большой сад с великолепными фонтанами; собственно строение неважное, комнаты малы и низки.

Остальное лето императрица проводила в летнем дворце в Петербурге; дом довольно плохой постройки на берегу Невы, при нём большой сад, изрядно содержанный...

При дворе играли в большую игру, которая многих обогатила в России, но в то же время многих и разорила. Я видел, как проигрывали до 20 000 рублей в один присест за квинти-чем или за банком. Императрица не была охотница до игры: если она играла, то не иначе как с целью проиграть. Она тогда держала банк, но только тому позволялось понтировать, кого она называла; выигравший тотчас же получал деньги, но так как игра происходила на марки, то императрица никогда не брала денег от тех, кто ей проигрывал.

Она любила театр и музыку и выписала и то и другое из Италии. Итальянская и немецкая комедии чрезвычайно привились. В 1736 г. поставлена первая опера в Петербурге; она была очень хорошо исполнена, но не так понравилась, как комедия и итальянское интермеццо»¹⁹.

В этом мире Анна чувствовала себя уверенно – как властная помещица в кругу своей дворни. Именно при дворе решались многие важные вопросы, а императрица обеспечивала верность вельмож выплатами и подарками, намного превосходившими официальное жалованье. Удивлявшая современников роскошь двора требовала немалых расходов. При Анне даже такой вельможа, как А. П. Волынский, которого трудно счесть малообеспеченным, тяготился «несносными долгами» и искренне считал возможным «себя подлинно нищим назвать».

Именные указы Соляной конторе (доходы от продажи соли составляли источник личных, «комнатных» средств императрицы) показывают, что Анна направляла поток милостей в виде единичных выдач (например, фрейлинам на приданое) и «пенсионов» офицерам гвардии и фигурам более высокого ранга. Первые вельможи – герцог Л. Гессен-Гомбургский, С. А. Салтыков, А. М. Черкасский, братья Левенвольде, Г. П. Чернышёв, А. П. Волынский, Б. X. Миних, Ю. Ю. и Н. Ю. Трубецкие – постоянно получали подарки на лечение, «на проезд за моря», «для удовольствия экипажу». По нашим подсчётам, сделанным по ведомостям Камер-цалмейстерской конторы, эти расходы составляли примерно 100 тысяч рублей в год.

После долгого прозябания в Курляндии Анна Иоанновна, как в своё время Екатерина I, стремилась наверстать упущенное. В 1732 году она заказала бриллиантов на 158 855 рублей, 22 805 рублей были израсходованы на покупку сервизов, ещё 9597 рублей разошлись по мелочи. В 1734 году только на украшения Анна потратила 134 424 рубля. Счета её «комнатных» сумм постоянно фиксируют расходы на роскошную посуду и драгоценности, общая стоимость которых за несколько лет достигла 908 230 рублей. Императрица желала роскоши. «В торжественные и праздничные дни, – писал современник, – одевалась она весьма великолепно, а в прочие ходила просто, но всегда чисто и опрятно. Придворные чины и служители не могли лучше оказать ей уважение, как если в дни ее рождения, тезоименитства и коронования, которые ежегодно с великим торжеством [бывали] празднованы, приедут в новых и богатых платьях во дворец».

Императрица – возможно, памятуя о судьбе собственного мужа – пьяных терпеть не могла. Но 19 января ежегодно отмечалось по особому ритуалу с выражением чувств в духе национальной традиции. Гостям во дворце надлежало пить «по большому бокалу с надписанием речи: “Кто её величеству верен, тот сей бокал полон выпьет”». «Так как это единственный день в году, в который при дворе разрешено пить открыто и много, – пояснял консул Рондо в 1736 году, – на людей, пьющих умеренно, смотрят неблагосклонно; поэтому многие из русской знати, желая показать своё усердие, напились до того, что их пришлось удалить с глаз её величества с помощью дворцового гренадера».

Анна не получила ни должного образования, ни воспитания, и её вкусы трудно назвать изысканными. Она любила грубоватые забавы своих шутов. Среди них были иностранцы (португалец Ян Лакоста, неаполитанский скрипач и актёр Пьетро-Мира Педрилло), Иван Балакирев и представители знатнейших фамилий – граф Алексей Апраксин, князья Никита Волконский и Михаил Голицын. Шуты дурачились и «порядочным образом дрались между собой», к удовольствию придворных и самой государыни.

Скучавшую императрицу потешали болтовнёй и байками придворные «бабы»; в специфическом дамском штате императрицы состояли «Матера безножка», карлицы Аннушка и Наташка, «баба Материна», «Катерина персиянка», безымянные «горбушка», «поповна», «посадская», «калмычка». Императрица в своих письмах, записочках, резолюциях выглядит помещицей – не особо умной, мелочной, суеверной. Переписка Анны со своим родственником, московским главнокомандующим С. А. Салтыковым, похожа на переписку столичной барыни со своим приказчиком из провинциальной вотчины:

«Благодарю за присылку Голицына, Милютина и Балакиревой жены. А Голицын всех лучше и здесь всех дураков победил...»

«...Как сие получишь, того часу изволь взять из дому Власовой сестры тётушки сундучок с писмами её амурными и как скорее сюды к нам прислать...»

«...Тимофея певчего, который играет на бандуре, пришли сюда ево и бандуру немедленно...»

«...никому не сказывай, толко ко мне отпиши, когда свад-ба Белоселского была и где и как отправляясь, и кнегиня Марья Фёдоровна Куракина как их принимала и весела ли была...»

«У вдовы Загрязской Авдотьи Ивановны в Москве живёт одна девка княжна Палагея Афанасьева дочь Вяземская... её сыщи и отправь сюда. Толко чтоб она не испужалась, то объяви ей, что я её беру из милости, и в дороге вели её беречь. А я её беру для забавы, как сказывают, что она много говорит...»²⁰

Анна любила санную езду, часто посещала «экзерциции» гвардейских полков, интересовалась различного рода «курио-зами» – требовала доставить ей «великорослых турок» из числа пленных, старинные ткани и «истории прежних государей», голосистых певчих с Украины; скворца, «который так хорошо говорит, что все люди, которые мимо едут, останавливаются и его слушают»; «мужика, который унимает пожары».

Особенно её волновали любовные дела подданных – всероссийская императрица нередко выступала в роли свахи, приказывая «сыскать воеводскую жену Кологривую и, призвав её к себе, объявить, чтоб она отдала дочь свою за Дмитрия Симонова, которой при дворе нашем служит, понеже он человек доброй и мы его нашею милостию не оставим». «Здесь играючи женила я князя Никиту Волконского на Голицыной», – сообщала она Салтыкову.

Самой пышной стала устроенная кабинет-министром А. П. Волынским в феврале 1740 года свадьба шута-князя Михаила Голицына и шутихи-калмычки Евдокии Бужениновой в специально выстроенном по этому случаю на Неве «Ледяном доме». Торжество включало в себя маскарад с участием народов империи. В повозках и санях, запряжённых быками или собаками, ехали вотяки, лопари, камчадалы и просто ряженые «под видами разных диких народов»; верхом на винной бочке – Бахус (которого изображал шут Иван Балакирев) с двумя сатирами. За «жениховой конюшней» – осёдланными ослом, козлом и бараном – ехал в санях, запряжённых шестью оленями, сам жених – «дурак самоятской ханской сын Квасник» Голицын, за ним – свахи, управитель всего маскарадного поезда верхом на слоне, 12 арапов на верблюдах, главный жрец торжества с изображением солнца, «которого идолопоклонники за бога почитают», и, наконец, в «качалке» на двух верблюдах сама «невеста блядь Буженинова» со свитой из мордвинов, чувашей и черемис на санях, которые тянули свиньи.

Можно посочувствовать жениху (внуку фаворита царевны Софьи) и посетовать на грубость шутовских развлечений; но представление имело успех, поскольку отвечало вкусам не только императрицы, но и прочей публики. «Весь народ мог видеть и веселиться довольно, а поезжане каждый показывал своё веселье, где у которого народа какие веселья употребляются, в том числе ямщики города Твери оказывали весну разными высвистами по-птичьи. И весьма то было во удивление, что в поезде при великом от поезжан крике слон, верблюды и весь упоминаемый выше сего необыкновенный к езде зверь и скот так хорошо служили той свадьбе, что нимало во установленном порядке помешательства не было», – искренне восхищался вместе с народом капитан гвардии Василий Нащокин.

Другим увлечением государыни была охота. Анна метко палила по птицам и зверям из окон дворца (вдоль стен стояли заряженные ружья, и царица не упускала случая ими воспользоваться). По описи 1737 года главная охотница империи располагала арсеналом из 91 фузеи, 32 штуцеров, 54 винтовок, 30 пищалей, 11 мушкетонов, двух мортирок и 46 пар пистолетов. Прямо у дворцового крыльца валили кабанов, и государыня изволила в 1737 году «едва не ежедневно по часу перед полуднем... смотрением в Зимнем доме медвежьей и волчьей травли забавляться». В Летнем саду сворами гончих травили медведей, волков, лисиц. В Петергофе устраивались большие охоты на птиц и зверей с призами – золотыми кольцами и бриллиантовыми перстнями. «Всемилостивейшая государыня изволила потешаться охотой на дикую свинью, которую изволила из собственных рук застрелить»; «с 10-го июня по 6-е августа её величество, для особливого своего удовольствия, как парфорсною охотою (с гончими. – И. К.), так и собственноручно следующих зверей и птиц застрелить изволила: 9 оленей, 16 диких коз, 4 кабана, 1 волка, 374 зайцев, 68 диких уток и 16 больших морских птиц», – сообщали об охотничьих подвигах Анны «Санкт-Петербургские ведомости». Когда запас зверей подходил к концу, Сенат распоряжался о закупке медведей, куропаток, волков, кабанов, оленей, лисиц и зайцев.

Но вкусы света постепенно менялись. Многие культурные новации вошли в жизнь столичного общества именно при Анне Иоанновне. В ту пору начался долгий процесс создания русского литературного языка, занявший большую часть столетия; у его истоков стояли поэты и переводчики Антиох Кантемир и Василий Тредиаковский.

В первую годовщину коронации Анны, 29 апреля 1731 года, русский двор впервые услышал во время праздничного обеда итальянскую «кантату надень коронации императрицы Анны Иоанновны» для сопрано, скрипки, виолончели и клавесина. В том же году в Россию из Дрездена прибыл целый театральный коллектив; под началом директора труппы Том-мазо Ристори состояли актёры комедии дель арте, музыканты и певцы. Затем приехала группа европейских музыкантов и певцов во главе с капельмейстером Гибнером.

Ещё недавно культурной новинкой при дворе были незатейливые персидские «комедианты». Но в феврале 1736 года газета сообщила, что «представлена от придворных оперистов в императорском зимнем доме преизрядная и богатая опера под титулом “Сила Любви и Ненависти” к особливому удовольствию её императорского величества и со всеобщею похвалою зрителей». В 1738 году танцмейстер кадетского корпуса Жан Батист Ланде получил указ об основании «Танцовальной её императорского величества школы»: там учились первые отечественные балерины – «женска полу девки» Аксинья Сергеева, Елизавета Борисова, Аграфена Иванова.

Бирон и бироновщина

Особый по значению и приближённости к особе императрицы пост обер-камергера (начальника придворного штата) занял вывезенный из Курляндии Эрнст Иоганн Бирон. Как-то Анна призналась, что он – «единственный человек, которому она может довериться». Имя его стало символом «немецкого господства», но дело было унаследовано последующими временщиками. «Заслуга» же Бирона состояла в том, что он превратился из ночного «галанта» в первого в нашей истории «правильного» фаворита с нигде не прописанными, но чётко определёнными функциями и правилами поведения.

За два года он нейтрализовал соперников – генерал-прокурора Ягужинского и фельдмаршала Миниха. С 1732 года иностранные дипломаты стали регулярно посещать обер-камергера. В ходе неформальных встреч Бирон выдвигал инициативы, сообщал о ещё не объявленных официально решениях, разъяснял точку зрения правительства. Дипломаты убедились: подарки и посулы не могли изменить его мнения, когда оно касалось главных задач российской внешней политики; так, французы тщетно старались подкупить Бирона миллионом пистолей за отказ от союза России с Австрией. Столь же безуспешно закончились попытки английского кабинета «отговорить» Бирона от войны с Турцией.

Ту же роль информированного и влиятельного посредника играл Бирон и во внутренней политике. Он приучил должностных лиц доставлять ему информацию в виде рапортов «для препровождения до рук её величества». Самые догадливые, как Артемий Волынский, посылали и их «экстракты» на немецком языке – для Бирона. У обер-камергера появились приёмные часы и «аудиенц-камора» с отдельной «палатой» для знатных и другой – для «маломощных и незнакомых бедняков». Бирон и его «офис» исполняли функции личной императорской канцелярии, что позволяло освободить Анну от потока ежедневной корреспонденции. «Я должен обо всём докладывать», – писал фаворит близкому к нему дипломату Г. Кейзерлингу и называл в числе своих забот подготовку армии к боевым действиям в начавшейся войне с Турцией, снабжение её провиантом, обмундированием и амуницией. Среди бумаг Бирона сохранилась тетрадка, из которой следует, что фаворит зубрил грамматику и лексику русского языка.

«Доклады» императрице и ведение корреспонденции требовали понимания внутренней и внешнеполитической ситуации, кадровые назначения – способности разбираться в людях; прошения и «доношения» – умения вести политическую интригу. Для многих государственных деятелей той поры фаворит являлся «скорым помощником», говоря современным языком – влиятельным лоббистом, который был в состоянии получить царскую санкцию и одним словом запустить механизм исполнения «полезных дел», чтобы нужные решения не «залежались» в очередной канцелярии.