Текст книги "Игра титанов: Вознесение на Небеса (ЛП)"
Автор книги: Хейзел Райли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 37 страниц)
– Если это то, о чём я думаю… – бурчит Хайдес. – Я схвачу его за волосы и протащу по всему футбольному полю.
– Вот здесь, – Зевс повышает голос и встряхивает в воздухе чёрный пакет, – хранятся секреты братьев Лайвли, готовые быть раскрытыми только для вас. Но мы сделаем всё ещё интереснее и сыграем в одну игру – с деньгами на кону. – Он оборачивается и кивает Лиаму. – И Лиама Бейкера – тоже.
Кто-то в толпе хихикает.
Я бросаю взгляд на кузенов. И Посейдон, и Гера с Аресом выглядят встревоженными.
Я подаюсь к микрофону:
– Кто девятый участник?
– Я. Голос доносится из-под сцены. И он – странно знаком. К нам приближается каштановая шевелюра; её обладатель хватает свободную стойку и наклоняет её, как рок-вокалист перед номером:
– Тем, кто, к сожалению, меня не знает… Я Дориан Лайвли. Или, как меня зовёт моя сумасшедшая семья, Дионис.
Он не объясняет ни куда пропал на прошлых неделях, ни что делал, ни почему объявился именно ради этой дурацкой игры.
Зевс не выглядит довольным при виде брата, но шоу должно продолжаться. А он – ведущий.
– Каждый секрет стоит десять тысяч долларов. Но забрать их сможет только один. – Обращается к нам: – Кто из вас вслух, перед всеми, признается в своём секрете, тот становится Игроком. Правила просты: по очереди я буду зачитывать секрет из пакета, а Игрок должен назвать, кому он принадлежит. Если верно – автор выходит вперёд, признаётся, и Игрок забирает его десять тысяч. Если нет – настоящему автору можно молчать, он в безопасности.
У меня отвисает челюсть. Помимо кузенов Лайвли, остальные гудят возмущённо, перекидываются недобрыми репликами. Я же слишком потрясена, чтобы вмешаться. Зевс сыграл нечестно. Но мы должны были догадаться сразу.
Записки на стендах – на белой бумаге. Нам он дал бордовые.
– Извините, мистер Зевс, а если Игрок угадает, а автор не захочет признаваться? – спрашивает Лиам.
Зевс указывает на него, довольный:
– Человек, который раздавал вам бордовые карточки, вас знает и записал ваши имена, когда принимал признания. Так что, если соврёте, я раскрою ложь, а банк удвоится: Игрок получит двадцать тысяч.
Гермес протестует всё громче. Среди нас он выглядит самым обеспокоенным.
– Хейвен, нет. – Пальцы Хайдеса сцепляются с моими. Это не ласка, это попытка удержать. – Нет.
Он уже понял, что играть хочу я.
– Почему нет? Что бы я ни сделала – секрет всё равно раскроют. Мой, кстати, легко узнаётся. Значит, мне лучше признаться самой и хотя бы попытаться выиграть деньги.
Он знает, что в этом есть смысл, и потому его губы остаются приоткрыты – сказать нечего.
Стоит мне поднять взгляд на Зевса, он уже смотрит на меня. Он не так уж меня знает, но считал моё намерение. Я киваю, он отвечает тем же, указывая на мой микрофон. Другой рукой просит тишины.
– О чём ты больше всего стыдишься, Хейвен Коэн?
Я прочищаю горло. Смягчить признание невозможно, поэтому – прямо:
– Иногда я думаю: если бы мой отец умер, его долг бы списали – и мне стало бы легче жить.
Волна стыда заставляет опустить голову и не встречаться с чужими взглядами. Между равнодушием и избеганием попадаются и такие, кто смотрит на меня с такой злостью, что я чувствую себя униженной.
Папа сделал для нас много, и каждый день я жду звонка из полиции – что его нашли. Я благодарна ему за всё, что он пытался сделать для меня и Ньюта, и всё равно, вспоминая, как мы жили в бедности, не могу отогнать самые чёрные мысли. От них меня тошнит – от самого себя.
Зевс аплодирует. Не знаю – моему непреклонному взгляду или тому, что я сказала это твёрдо.
– Теперь встань спиной к публике и посмотри в лица тем, чьи секреты предстоит раскрыть.
Я делаю, как он велит. От меня до Хайдеса и остальных – метров два с небольшим, достаточно, чтобы загнать всех в неловкость. Зевс роется в пакете и вытаскивает мою карточку. Показывает семье – и бросает на пол, чтобы вытащить следующую.
Он читает молча секунд десять, затем смачивает губы:
– Для удобства я буду склонять всё в женском роде. На карточке стоят звёздочки. Так что, Хейвен, имей в виду – это может быть как парень, так и девушка.
Я киваю.
– «Я радуюсь, когда вижу чужие страдания. Не самой боли, а тому, что мне плохо каждый день – и видеть, как кто-то чувствует ту же боль, меня утешает».
Даже если бы стойка Ареса не изменилась так резко, я бы всё равно назвала его. Он для меня – как открытая книга.
– Арес.
Он замирает, сцепив пальцы на уровне живота. Задирает подбородок – картинно, будто несокрушим.
– Верно.
Пока Зевс тянется за новой карточкой, я краем глаза вижу, как Гера гладит Ареса по спине. Что-то шепчет – и по её мягкому лицу ясно: это слова поддержки.
Зевс вытягивает бумажку, проходит вдоль нашей линии туда-сюда и читает:
– «Однажды я собрал чемоданы, чтобы уехать из Йеля вместе с братьями – и оставить её здесь. Только чтобы защитить. Мы бы придумали план, как избавиться от отца, и больше не вернулись бы. Так она была бы в безопасности».
За моей спиной – мёртвая тишина.
– Хайдес, – шепчу я и ловлю его взгляд.
Он не стыдится. Смотрит в упор, дерзко, уверенно. Мгновение – и передо мной снова тот парень из западного крыла, сентябрьского дня.
– Нет, это не я.
Я не скрываю удивления. Я же была так уверена…
– Он врёт. Это он, – спокойно срывает маску Зевс. – Удваиваем. Двадцать тысяч.
Когда Зевс снова лезет в пакет, Хайдес едва улыбается и подмигивает мне. Он просто хотел удвоить мне выигрыш.
Но в голове повторяется признание. Он действительно почти уехал. И правда был готов бросить меня здесь без слова? Он думал, что так сделает меня счастливее? Что так будет проще?
Вдруг деньги, игра, остальные секреты перестают интересовать.
Я подхожу к Хайдесу ближе:
– Ты правда так сделал? Уехал бы, оставив меня здесь?
Его кадык опускается. Он кивает – но я хочу услышать это вслух.
– Почему?
Кончик его языка скользит по верхней губе:
– Потому что я не знаю, как защитить тебя от моего отца. Потому что я бы отдал за тебя жизнь, Хейвен, буквально. Но единственный способ помочь – войти в лабиринт вместе с тобой. А это единственное, на что я, кажется, не способен.
Он прячет взгляд, смущённый. Вот чего он стыдится больше всего.
Я беру его лицо в ладонь и большим пальцем провожу по гладкой коже:
– Тебе не нужно отдавать за меня жизнь. И не нужно идти со мной в лабиринт. Я никогда тебя об этом не просила, не попрошу и не хочу. Ровно так же, как не хочу, чтобы ты уходил, решив, что так меня защищаешь. – Голос ломается. – Ты только сделаешь больно. Очень, Хайдес. Ты меня убьёшь.
Он это слышит – и сожаление перекошивает шрам. Он тоже берёт моё лицо, тянет к себе, и наши лбы сталкиваются.
– Хейвен…
– Поклянись, что больше никогда так не сделаешь. Поклянись, что даже думать об этом не станешь, – прошу я.
Он закрывает глаза, его губы едва касаются моих – короткой тенью поцелуя:
– To orkízomai, Persefóni mou.
Мне не нужна перевод. И повторять просьбу не нужно. Я верю.
Зевс картинно кашляет, отводя микрофон:
– Мы можем продолжить или хотите показать нам ещё пару мелодрам? Осталось пять признаний.
Хайдес не отпускает меня, и я умоляю его взглядом – не отпускай. Я бы сейчас ушла со сцены вместе с ним, заперлась в комнате и лежала бы у него на груди часами, игнорируя обязанности и всё, что грозит раздавить нас сверху.
Есть большая разница между тем, что вот-вот рухнет, и тем, что уже рухнуло. Парадоксально, первое хуже. Когда на тебя уже упало – тебе больно, и ты смиряешься, что не спасти, не починить. А когда каждый день живёшь под его тенью, не зная, когда обрушится, – тебя пожирает тревога каждую секунду. Я так живу уже месяцы. Жду, как стометровый небоскрёб рухнет мне на голову и придавит плитами. Он завис надо мной, позволяет ходить в его тени, чтобы я помнила: рано или поздно я стану его.
– «Я чувствую что-то к одному из членов своей семьи». Как думаешь, кому это принадлежит, Хейвен? – тем временем продолжает Зевс.
В толпе поднимается гул, но и на сцене все не остаются равнодушны. Я – первая. В одно мгновение забываю про признание Хайдеса.
Лайвли переглядываются; видно, каждый пытается прикинуть, к кому это можно привязать. Кто испытывает чувства к кому-то из семьи?
Жгучее желание узнать, чьё это, бьёт меня, как пощёчина.
Я не угадаю наверняка – могу лишь ткнуть пальцем в небо. Вероятность не на моей стороне, но выбора нет. Зевс ждёт ответа. Один он остаётся безликим.
– Не знаю… Афина? – выпаливаю, не подумав.
Она резко мотает головой, ничуть не довольная моим выбором.
Гермес разводит руками, делая шаг вперёд:
– Ребята, серьёзно. Кто, чёрт возьми, это написал?
– Нам только инцеста в семье не хватало, – комментирует Лиам.
Прежде чем они разболтаются и сорвут игру, Зевс вытягивает новую карточку и обрывает всех. Затем поворачивается к зрителям и тоже просит тишины.
Начав читать, он явно мрачнеет. Что там ещё такого? Он хватанул воздух – и я понимаю: там слова, которые нельзя озвучивать перед сотнями студентов.
Он подходит ко мне ближе, отводит микрофон и шепчет:
– «Я убила свою первую любовь».
Сердце у меня спотыкается. Сначала я боюсь, что ослышалась. Я уже собираюсь попросить повторить, когда в кармане джинсов вибрирует телефон. Я вытаскиваю его, сомневаясь: номер незнакомый.
– Алло?
– Добрый вечер, это Хейвен Коэн? – женский, взрослый голос.
Хайдес отодвигает микрофон, чтобы мой разговор не ушёл в зал.
– Да, это я. Кто говорит?
– Мы звоним из больницы Йель – Нью-Хейвен насчёт вашего брата, Ньюта Коэна. – Я вздрагиваю так, что перехватывает дыхание. – Вы могли бы подъехать как можно скорее? Ньют вышел из комы.
Глава 43. ЦВЕТОК ЛОТОСА
Лотос символизирует забвение и потерю желания вернуться домой. История Одиссея – пример того, как природные явления, как цветы, используются в греческой мифологии, чтобы отразить стороны человеческого состояния и опасности, возникающие в пути жизни.
– Где мой брат? Как он? Я могу его увидеть? – это первое, что я выпаливаю, мчась по коридору к интенсивной терапии.
Двое медбратов и врач стоят у двери; у неё в руках папка, остальные двое слушают её. Все трое одновременно поворачиваются ко мне.
Я сделать и шага не успеваю – меня останавливают. Арес слева, Хайдес справа.
– Коэн, ты не можешь влететь в палату и броситься на Ньюта. Он после комы будет заторможенный, ещё бед наделаешь. Стой.
Голос Ареса выше обычного. С тех пор как мы вошли в больницу, он нервный и на грани истерики. Как бы ни был Ньют для меня важнее всего, невозможно не заметить, как резко у него сменилось настроение.
К нам выходит врач – женщина с каштановыми волосами, собранными в высокий хвост.
– Хейвен Коэн, сестра? Я доктор Тайрелл.
Я яростно киваю.
– Я могу его увидеть? Как он?
– Здесь, – она указывает на папку, – написано, что у вас один родитель. Где ваш отец?
– В данный момент до нашего отца не добраться, – подтверждаю. – Здесь только я. Я единственный родственник Ньюта.
Она несколько секунд меня изучает, будто ей меня жалко. В конце концов вздыхает и после краткого медицинского объяснения добавляет:
– Ньют спокойно открыл глаза. Ни возбуждения, ни растерянности. И, как бы мне ни хотелось назвать это хорошим знаком, на деле – нет. Он пока не отвечает даже на базовые стимулы вроде обращения по имени. Пальцы рук и ног шевелятся едва-едва, остальное тело неподвижно.
Моё – тоже. Я внезапно каменею на месте, мне трудно даже сглотнуть. Сердце начинает колотиться, каждый удар – глухой толчок в ушах.
– Формально он вышел из комы, – продолжает доктор Тайрелл. Двое медбратов за её спиной смотрят с сочувствием. – Сердечный ритм ровный, дышит без труда. Показатели хорошие. Но будто всё ещё спит. Возможно, это временно: у каждого пациента восстановление идёт по-разному. Однако мы должны учитывать и то, что он может остаться таким на всю жизнь. В состоянии… транса.
Я не замечаю, как начинаю мотать головой, с мокрыми глазами – пока руки Хайдеса не обнимают меня, и он не гладит по спине, успокаивая.
Тысяча осколков жизни пролистывается перед глазами. Воспоминания с Ньютом – моим не кровным братом, но связью такой крепкой, будто мы близнецы. Моя единственная семья. Единственное, что у меня оставалось.
– Мы хотя бы можем узнать, раскрылась ли ему ладонь и что он сжимал? – резкий голос Ареса возвращает меня в реальность и возвращает телу подчинение. Я ведь совсем забыла об этой детали.
Доктор хмурится и переглядывается с медбратами.
– Да, ладонь разжалась ещё раньше, чем он открыл глаза. И внутри кое-что было.
Я жду продолжения; любопытство убивает. Остальные, кажется, чувствуют то же. Хайдес теряет терпение первым:
– Так что это было?
– Цветок, – отвечает она после короткой паузы. – Завядший. Мы отправили его в лабораторию, и, похоже, это…
Слова вырываются сами:
– Цветок лотоса.
Она остаётся с приоткрытым ртом. Наверное, думает, что мы все очень странные.
– Да, точно. Лотос.
Это прозвучало из уст Ньюта, когда он был в коме, ещё в Греции. «Цветок». Он уже тогда бессознательно говорил, что у него в руке. Но если он вышел из лабиринта с лотосом, значит, нашёл его внутри. Тогда… остальные бессмысленные слова, что он бормотал, тоже про лабиринт? Это бы объяснило, почему среди них был Аполлон. У него в комнате маска Минотавра, которую нашёл Арес.
– Через полчаса вы сможете войти, – сообщает доктор Тайрелл, уже собираясь уходить. – Нам нужно немного времени, чтобы закончить обследования.
Я благодарю, но голос еле слышен – не уверена, что она расслышала. Хайдес всё ещё рядом и держит меня так, будто я могу рухнуть в любую минуту.
Остальные рассаживаются в кресла вдоль стены.
– Какого чёрта всё это значит? – взрывается Арес. Он крутит руки до тех пор, пока с большого пальца не сходит кусочек кожи. – Мы думали, он держит в кулаке что-то важное, а он, значит, собирал цветочки, убегая от Аполлона с мачете?
Афина и Гера сразу вступают в разговор – на редкость соглашаясь с Аресом. Зевс поднимает указательный палец – и все замолкают. Его взгляд уходит в пол.
– В греческой мифологии эта трава всплывает прежде всего в «Одиссее», где Гомер рассказывает о «лотофагах», которые приняли Одиссея и угощали плодом растения, считавшимся наркотическим и связанным с потерей памяти.
Никто не издаёт ни звука. Хайдес сдвигает меня на пару сантиметров, чтобы пропустить медсестру с каталкой.
– Ты хочешь сказать, что лотос стирает память? – спрашивает Лиам.
Зевс качает головой:
– Мифология – не наука. Но есть разновидность – Голубой лотос. Его с древних времён знали египтяне за… афродизиачные и, в определённых дозах, галлюциногенные свойства.
Моё сердце уже в палате Ньюта и не даёт мозгу мыслить трезво. Я никак не улавливаю, куда он клонит.
– Не догоняю, – озвучивает мои мысли Гермес.
– Никто из нас толком не помнит приют, – Хайдес делает шаг вперёд и отпускает меня, но берёт за руку, чтобы не терять контакта. – Вечно что-то не сходится: то детали, то целые куски. Как у Хейвен – она вообще не помнила, что была там.
– Ты хочешь сказать, нам давали настои лотоса, чтобы замутить мозги? – вскидывается Герм и в запале почти сшибает с колен Посейдона. Зевс заранее ловит его за руку, чтобы тот не рухнул.
Хайдес кивает – челюсть каменная, в голосе сдерживаемая злость:
– Они не могли пичкать нас тяжёлыми наркотиками: мы были детьми. Узнай кто – им конец. А травками и растениями – руки чисты. А у нас – память в хлам.
Меня может вывернуть с минуты на минуту. В глазах других Лайвли – разные чувства. Афина, кажется, меньше всех готова в это поверить. Гера, Посейдон, Арес и Зевс не скрывают боли за ту часть семьи, в которой росли их кузены. Если бы Гиперион и Тейя усыновили и их – как бы сложилось?
Пока семья спорит – шёпотом и слишком громко, – дверь палаты Ньюта открывается. Доктор Тайрелл ловит мой взгляд и кивает: момент, которого я ждала, настал.
– С вами может зайти только один человек. Комнату лучше не перегружать и дать ему пространство, – добавляет она, отворачиваясь и ожидая меня.
Я оборачиваюсь к Хайдесу, но он смотрит куда-то поверх меня:
– Возьми Ареса, – шепчет. – С каждой минутой он всё более нервный и дёрганый. Ему полезно будет уйти отсюда.
Значит, он тоже заметил. Арес сидит, вроде как слушает разговоры, но его выдаёт зажатая поза и подрагивающая нога.
– Уверен? – спрашиваю.
Хайдес берёт моё лицо в ладони и целует в лоб. Его губы остаются прижаты к коже, и он шепчет прямо в них:
– Конечно. Идите.
Мы отстраняемся, я улыбаюсь ему. Тяну руку к Аресу, приглашая взять меня за ладонь. Он какое-то мгновение смотрит на неё, будто я инопланетянка, потом понимает и берёт. Переплетает пальцы с моими – так крепко, что у меня от жалости к нему щемит сердце. Не знаю, что творится у него в голове, но это что-то очень тёмное и личное.
Мы подходим к врачу, и она впускает нас в палату, где Ньют лежит уже неделями. Закрывает за нами дверь молча.
Теперь Арес ведёт меня – подводит к металлическому стулу слева от кровати. Ньют бодрствует. Его глаза открыты. Лицо пустое. Он уставился куда-то перед собой – и одновременно как будто ни на что. Мне стыдно. Стыдно, потому что меня охватывает ужас. Мне страшно видеть его таким. Это страшно.
– Всё нормально, Коэн, – подбадривает Арес. Он слегка подталкивает меня, и я неуклюже опускаюсь на стул.
Когда он пытается отпустить мою ладонь, я перехватываю её второй и утыкаюсь взглядом в нашу сцепленную кожу. Держусь за него как за жизнь.
– Мне страшно, – признаюсь.
Арес вздыхает и опускается на колени. Держит меня за руку, а второй тянется к ладони Ньюта, неподвижной на простыне. Оттуда мне становится естественно сжать его пальцы. Тёплые – и не отвечают на мой контакт. Мне всё равно: страх, который держал меня до этого, начинает медленно растворяться.
– Я здесь, Ньют, – говорю ему. – Это Хейвен. Твоя занудная младшая сестрёнка.
Ладонь Ньюта едва шевелится под моей. И вдруг вся боль, что застряла у меня в груди с той секунды, как я увидела, как он падает без сознания у выхода из лабиринта, исчезает.
– Я должна радоваться, потому что он проснулся. А что будет потом – я справлюсь. – Я не хотела произносить это вслух.
Арес легонько стукается плечом о моё.
– Мы справимся. Все вместе.
Это и есть та капля, что переливает чашу. Я моргаю – и слёзы хлынули по щекам, празднуя победу после месяцев осады.
– Я же хотел как лучше… – оправдывается Арес, растерянный.
У меня вырывается смешок – и за ним неловкий всхлип.
– Я плачу именно потому, что ты сказал что-то хорошее, Арес. Спасибо.
Его пальцы выскальзывают из моих только затем, чтобы обнять меня за плечи и прижать к своей груди. Я кладу голову туда, где бьётся его сердце, – оно несётся.
– Я доводил до слёз много девушек, но никогда – потому что сказал им что-то хорошее.
– Верю.
Он хихикает и обнимает сильнее. Я чувствую его подбородок у себя на макушке и его дыхание в моих волосах.
– Мне тяжело здесь, если честно. В больнице. Я ненавижу больницы. И это не странно – вряд ли они кому-то нравятся. Но у меня от них панические атаки. Как и от сирен скорых.
Я поднимаю голову, чтобы посмотреть на него, но он уходит от взгляда.
– Тогда зачем ты здесь? Арес, можешь идти, правда. Я не знала, что…
Он сразу меня пресекает:
– Я здесь из-за тебя. Дай мне сделать хоть что-то хорошее после всех своих косяков.
– Ты и так много сделал, Кейден.
Я чувствую, как он напрягается, и тут же жалею, что назвала его вторым именем. Вдруг ему неприятно.
– Мне нравится, как ты его произносишь. Меня так никто не зовёт. Даже братья. Единственный раз я слышал его от матери – и она не вкладывала в это ту мягкость, что у тебя.
Одной рукой я глажу тыльную сторону ладони Ньюта, другой – колено Ареса. Моя реальность отбивается пиканьем аппаратов и ускоренными ударами его сердца.
– Больницы я боюсь с тех пор, как лежал в одной сам. В одиннадцать, – шепчет Арес, хрипло, ломко. – В отделении интенсивной терапии. В медикаментозной коме.
Я беру его лицо ладонями и заставляю посмотреть на меня:
– Арес, ты не обязан это рассказывать. Пожалуйста, остановись, я не хочу, чтобы ты…
Он не слушает и продолжает:
– Моя мать… – запинается. – Моя мать пыталась меня утопить в море. Плавать она меня не учила. Мы были только вдвоём. Она – торчок алкоголик, а я – плод перепихона ради пары граммов. Она меня никогда не хотела. И вот, после одиннадцати лет побоев и равнодушия, она повезла меня на пустынный пляж, ранним утром. И попыталась утопить. У меня оказались хорошие лёгкие. Но врачи всё равно ввели меня в медикаментозную кому, чтобы я не мучился – думали, не выкарабкаюсь. А я проснулся через три месяца. На восстановление ушло два года, после – попал в приют. Дальше ты знаешь: странные люди с манией на греческую мифологию и всё такое.
Мне нечего сказать. И в то же время сходятся недостающие куски. Те разы, когда он говорил, что не выносит запаха соли или хлорки. Не хватает ещё одного ответа.
– Почему тебе нравятся грозы?
Уголок его губ чуть взлетает:
– Потому что в то утро, когда она держала меня за шею, с головой под водой, было прекрасное солнце и ни ветерка. Абсолютный покой. И я слышал её слова. Слышал: «Ты это заслужил», «Перестань дёргаться, сам хотел!». Если бы была хорошая гроза, гром заглушил бы её голос. И сейчас я бы его не слышал в голове.
Мои слёзы теперь – от чистой боли. Прежний ужас вернулся, но не из-за брата – из-за рассказа, который я только что услышала. Похоже, у Лайвли есть одно общее: родители, которые их не хотели.
Я начинаю думать, что мне повезло. Деньги у нас не водились никогда, но у меня хотя бы был отец, который меня любил.
Мы с Аресом встречаемся глазами – и плачем оба. Я едва справляюсь со всхлипами, а он – без звука. Эта тишина, в которой он показывает свою боль, режет сильнее, чем любые слова.
– Не плачь из-за меня, Хейвен Коэн, – мягко журит он. Шмыгает носом. – Ты уродлива, когда плачешь.
Я пропускаю мимо ушей эту гадость – знаю, он просто пытается отвлечь.
– Я рада, что ты жив, Арес.
Он опускает голову, я поднимаю её ладонями. Провожу по его лицу и стираю каждую слезу с бледной гладкой кожи.
– Кто бы мог подумать, что в итоге я не такой уж и мудак. У меня просто mommy issues. Может, мне и правда стоит переключиться на сорокалетних…
– Зачем ты пытаешься разрядить разговор фигнёй?
Он отшатывается, будто от пощёчины. Кадык дёргается вниз:
– Потому что, когда я говорю о своих проблемах, чувствую, что становлюсь грузом для других. Так что я предпочитаю уводить беседу в сторону и освобождать людей от тяжести под названием «я». Меня этому всю жизнь учили.
– Арес… – начинаю, но он поднимает ладонь, и я замолкаю. Кажется, этот короткий рассказ – всё, что мне положено знать. Я не героиня его истории. Не мне слышать остальное. Я – друг. А остальное он скажет тому, кто появится позже, тому, кому он действительно захочет открыться.
– Я выжил – наперекор прогнозам, – продолжает Арес. Он звучит спокойнее. – И Ньют выживет тоже. Поняла?
Я киваю.
– Скажи это вслух, Коэн. Слова делают вещи реальными.
– Ньют тоже выживет.
Арес шлёпает меня по щеке кончиками пальцев:
– Отлично. Я ещё не закончил досаждать твоему брату. Ему обязательно нужно прийти в себя.
По инерции я улыбаюсь, но смесь усталости и смешка почти сразу гаснет. Внутри меня расправляет плечи и отталкивает всё остальное новая эмоция.
Злость. Жажда мести. Жажда правды. Жажда заставить заплатить того, кто это допустил.
Я поеду в Сент-Люцифер. В приют Хайдеса.
Я не могу остановить его от расследования – чтобы «защитить», как делает Аполлон. Значит, остаётся только поехать вместе и не спускать с него глаз.
Глава 44. БЫЛО ОЧАРОВАТЕЛЬНО ВСТРЕТИТЬСЯ С ТОБОЙ
Уран и Гея, боги неба и земли, породили Мнемосину, одну из титанид. Мать Муз – вдохновительниц искусств и наук – была воплощением памяти. Часто с ними связывали музыканта и поэта Орфея: говорили, что его музыка способна пробуждать воспоминания и влиять на память.
Мы добираемся до Вашингтона примерно за шесть часов, задержанные небольшой пробкой сразу за Йелем. Лайвли арендовали минивэн. Чтобы не привлекать лишнего внимания, в приют поехали не все: я, Хайдес, Гермес, Зевс, Афина и…
– Я нашёл тест в интернете, который говорит, каким месяцем года ты являешься, – врывается голос Лиама, склонившегося над экраном телефона. – Я – май. Хотите тоже пройти?
– Прекрати, или я выкину твой телефон в окно, – угрожает Афина.
Лиам блокирует экран. Герм справа хлопает его по спине – неуклюжая попытка утешить. Он и сам знает, что иногда Лиама не защитишь.
Хайдес за рулём. С тех пор как мы выехали, он не произнёс ни слова – и я понимаю почему. Мне не хочется его допрашивать – и потому, что ему нужно пространство, и потому, что отвлекать водителя лишними мыслями не стоит.
Я снова утыкаюсь в телефон и вздыхаю.
– Сколько раз ты ещё пересмотришь это видео? – окликает Хайдес.
Замираю, почти пугаюсь. Не ожидала, что он заговорит. И не думала, что он заметил, как я по кругу смотрю ролик из приюта, тот, что украл Арес, – снова и снова.
– Он не изменится от того, что ты пялишься на него с этой смешной физиономией, – продолжает Хайдес, перекатывая рулём ладонью.
Отвожу взгляд.
– Смешной? Это моё «сердитое» лицо.
Он едва улыбается:
– Ничего угрожающего.
Я прикусываю губу, чтобы не улыбнуться в ответ. И когда видео заканчивается на кадре с моей одинокой фигурой, от раздражения кидаю телефон на торпедо и позволяю ему соскользнуть к ногам.
– Напомню: если разобьёшь что-то в машине, платить мне.
Я оседаю в сиденье и складываю руки на груди. По навигатору – до цели несколько минут. Мы сворачиваем на дорожку в лесу; кроны здесь густые и взмывают на сумасшедшую высоту. Вдруг проступает силуэт здания. Каждая клеточка во мне настораживается, будто мы приближаемся к опасности.
Приют не такой, как я представляла. Архитектура современная: белые стены чередуются со стеклянными. Насчитываю двенадцать этажей. Сад встречает первым – мощёная тропка и трава, блестящая на солнце.
На ступенях ко входу – пожилая женщина. Стоит неподвижно, как часовой, в элегантном костюме и лакированных туфлях на каблуке. Голова выбрита; из мочек свисают крупные серьги-кольца.
Это директор Сент-Люцифера. Хайдес звонил вчера, чтобы попросить о визите. Когда он представился как Кай, Малакай, женщина сразу его узнала и явно обрадовалась. Мы хотели, чтобы она восприняла приезд как ностальгическое паломничество – мол, поклон и благодарность месту, где Хайдес Малакай обрёл семью.
Хайдес выходит вперёд, и алые губы женщины расплываются в радостной улыбке.
– Кай, – шепчет, тронутая. – Как приятно тебя видеть.
Хайдес кивает:
– Мне тоже. – Он плохой актёр. Или я слишком хорошо его знаю.
Директор обнимает его, потом переводит взгляд на нас. В глазах – явная растерянность. Возможно, нас должно было быть ещё меньше. Если её это и раздражает, вида не подаёт.
– Меня зовут Александрия. Я руковожу этим местом двадцать лет. Пятнадцать лет назад познакомилась с Каем… точнее, с вашим Хайдесом.
Все представляются и пожимают руку. Моя очередь – я смотрю ей прямо в глаза:
– Хейвен. Очень приятно.
Александрия на долю мгновения запинается – настолько короткую, что можно решить: показалось.
– Взаимно. – Отпускает руку сразу. – Хотите осмотреться? Дети сейчас на занятиях, в классах. У нас есть немного времени.
Внутри всё соответствует фасаду: светло и вылизано, будто поверхности моют каждый час. Цвет – один белый; исключение – металлические детали. Мужчины и женщины в форменной одежде проходят мимо, не поднимая глаз от пола, и приветствуют Александрию как королеву, которой положено отдавать почтение.
Самое тревожное – тишина. Двенадцать этажей – и тишина, от которой холодит кожу. Я слышу стук её каблуков по отполированному полу – и меня пробирает дрожь.
– Я мало что помню отсюда, – признаётся Хайдес, и я благодарна ему за этот звук. – Почти уверен, пятнадцать лет назад всё было не так.
Александрия оборачивается на три четверти с понимающей миной:
– Значит, не всё так плохо с твоей памятью. Мы полностью перестроили здание. Лет десять назад, да. Сейчас это уже не приют, а центр опеки – место, где находят дом дети из самых разных ситуаций.
Гермес поравнялся со мной. Он нервничает:
– Мне не нравится эта тётка, – шепчет, пользуясь тем, что Хайдес с ней беседует. – И место тоже. Терпеть не могу это всё.
Я переплетаю пальцы с его – слабая попытка успокоить:
– Это важно для Хайдеса. Потерпи.
Александрия проводит нас по всему комплексу. Показывает первый этаж – офисы и классы. Из окон видим детей и подростков, разделённых по возрасту. Они выглядят спокойными. Ведёт на жилые этажи. В каждой комнате по пятеро. Комнаты небольшие, но чистые и оснащённые всем необходимым. Она даже показывает, где жил Кай. Тогда у приюта было только шесть этажей, его комната была на четвёртом. Внутри Хайдес молчит, не комментирует, хотя Александрия тараторит, вспоминая «как это было».
Чем дольше мы тут, тем сильнее я боюсь, что это была ошибка. Не только из-за риска, что Кронос узнает, – но и потому, что Хайдесу больно, и только. Ответов ноль.
И каждые пять минут он поворачивается ко мне – глаза горят надеждой. Он надеется, что место выдернет из меня хоть крошку памяти, деталь, что подтвердит: я тоже провела здесь маленький отрезок детства.
А я… ничего не помню. Это место мне не знакомо. Никогда его не видела – уверена. Мужицкая попытка вычерпать из пустого. Хайдесу будет больно. И мне вместе с ним.
Но это никак не объясняет, что, чёрт возьми, видел Арес той ночью в Греции. Я бы душу отдала, чтобы посмотреть это чёртово видео.
– И, наконец, сад… – говорит Александрия, спускаясь на первый этаж. Указывает в конец коридора. – Ты выходил редко, и те немногие разы был один. Ты никогда не был общительным ребёнком, но…
– Александрия, – перебивает её Хайдес. Я тянусь его остановить – уже понимаю, что он всё испортит. – Довольно. Я здесь не за воспоминаниями. Тем более, если ты не заметила, для меня это были не «счастливые дни». Это был чёртов Ад.
Мне кажется, она всегда это знала. Улыбка у неё становится тугой.
– Кай, не понимаю. Что-то не так?
– Мне нужна правда о том, что здесь происходило, – отвечает он.
Зевс тут же делает шаг вперёд:
– Хайдес, остановись.
– Займись своими чёртовыми делами, – рычит он.
Александрия пытается встать между ними и на секунду ловит мой взгляд. Он ускользает – как в момент нашего знакомства.
– Давайте без крика, ладно? Нет причин вести себя так. Кай, скажи прямо и вежливо: чего ты от меня хочешь?
Хайдес нависает над ней – выше сантиметров на пятнадцать, несмотря на каблуки. Александрия отступает, выхода он не оставляет:
– Что вы делали с детьми в этом приюте по поручению Кроноса и Реи Лайвли? Вы давали нам что-то, чтобы искривлять память? И главное: Хейвен здесь была, верно? – он указывает на меня. – Мы с ней и Аполлоном были вместе, а вы заставили нас это забыть. Мне нужны записи – я знаю, что камеры были. Мне нужна правда, Александрия, а не сказочки про комнату, где я проводил дрянные ночи, или сад, где я «играл». Мне плевать на это.
