Текст книги "Большая охота на акул "

Автор книги: Хантер С. Томпсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 54 страниц)

ОТ АВТОРА

В Сан-Франциско наступает рассвет, 6:09. Слышен рокот утренних автобусов под окном моего номера в «Сил-Рок-Инн», стоящего на дальнем конце Гири-стрит: это конечная станция и для автобусов, и для всего остального – самая западная оконечность Америки. Из-за стола мне виден темный зазубренный горб «Сил-Рок», в сером утреннем свете поднимающийся из океана. Большую часть ночи ревели с две сотни тюленей. Жить здесь с открытыми окнами все равно что рядом с собачьим вольером. Прошлым вечером у меня в номере гостил большой пудель-параноик, и, когда начали лаять тюлени, дурак совершенно потерял голову, принялся носиться по комнате, как курица, услышавшая стаю волков за стеной, выл и скулил, прыгал на кровать, разметал по полу гранки моей книги, сшиб телефон, опрокинул бутылки джина, разнес тщательно подобранные стопки фотографий с кампании. Потом метнулся к пишущей машинке, оттуда снова на пол. Наверху оказался снимок восемь на десять, где Фрэнк Манкевич орет в телефон на съезде демократов в Майами, но использовать его не удастся, потому что чертова собака оставила четыре огромных следа от когтей прямо на груди Фрэнка.

Больше я собаку сюда не пущу. Пса привел с собой издатель, который ушел шесть часов назад с тринадцатью законченными главами – треклятым плодом редактуры на протяжении пятидесяти пяти часов без сна и еды. Но никак иначе дела не сделать. Что касается сроков сдачи, работать со мной не просто. Когда я приехал в Сан-Франциско заканчивать книгу, мне выделили конуру в офисе Rolling Stone. Но у меня острая неприязнь к работе в офисе, и когда я три-четыре дня там не появлялся, редакция решила сделать единственно разумную вещь: перенести офис сюда, в «Сил-Рок-Инн».

Дня три назад сотрудники без предупреждения объявились у меня на пороге, сгрузили мне в номер фунтов сорок фуража: два ящика мексиканского пива, четыре кварты джина, десяток грейпфрутов и достаточно амфетамина, чтобы изменить исход шести суперкубков. Еще прибыла большая пишмашка «селектрик», две стопы писчей бумаги, лошадиная корда и три магнитофона – на случай, если ситуация станет столь отчаянной, что мне придется наговаривать текст.

До этого дошло к тридцать третьему часу, когда у меня возник непреодолимый писательский блок и я начал надиктовывать большие куски книги прямо в диктофон, расхаживая по комнате на конце восемнадцатифутовой корды и говоря все, что взбредет на ум. Когда мы подходили к концу пленки, редактор вырывал ее из магнитофона и убирал в сумку. Каждые двенадцать, или около того, часов приезжал курьер, чтобы забрать сумку с пленкой и отвезти в офис, где неизвестные машинистки расшифровывали ее, превращая в рукопись, которую отсылали прямиком в типографию в Рено.

Есть в таком завершении утешительная логика, потому что именно так писалась сама книга. С декабря 71-го по январь 73-го – в барах аэропортов, в ночных кофейнях и унылых гостиничных номерах по всей стране. В этой бессвязной саге едва ли найдется хотя бы один абзац, который не был бы написан в последнюю минуту и со скрежетом зубовным. Времени всегда не хватало. Каждый «последний срок» оборачивался кризисом. Повсюду вокруг опытные профессиональные журналисты успевали к срокам гораздо чаще меня, но я так и не сумел научиться на их примере. Репортерам вроде Билла Грейдера из вашингтонской Post и Джима Нафтона из нью-йоркской Times, например, приходилось сдавать подробные и сравнительно сложные статьи каждый день, а мне надо было сдавать раз в две недели. С другой стороны, никто вокруг как будто не спешил закончить работу и время от времени они старались меня утешить, мол, напряжение, в котором я работал словно бы постоянно, не так уж велико.

Психиатр, берущий сто долларов в час, вероятно, разъяснил бы мою проблему за тринадцать-четырнадцать сеансов, но у меня нет на это времени. Спору нет, дело в каком-то глубинном изъяне личности или, может, в загогулине в кровеносном сосудике, питающем эпифиз. С другой стороны, возможно, все много проще и гораздо извращеннее, сродни инстинкту, заставляющему зайца выжидать до последней секунды и лишь потом проскакивать через шоссе перед несущейся машиной.

Люди, утверждающие, что разбираются в зайцах, скажут, что ими движут в первую очередь Страх, Глупость и Безумие. Но я достаточно времени провел в стране зайцев и знаю, что они ведут довольно скучную жизнь, им надоела повседневная рутина: есть, трахаться, спать, время от времени прыгать в кустах. Неудивительно, что некоторые то и дело переваливают за грань дешевого адреналина; ведь сколько его выбрасывается, когда сидишь на обочине и ждешь, пока покажутся фары, а потом в долю секунды бросаешься из кустов и перебегаешь дорогу в паре дюймов от шуршащих передних колес.

Почему нет? Все, что дает выброс адреналина, сродни разряду 440 вольт в медной ванне, полезно для рефлексов и не дает венам забиться бляшками. Но слишком частые такие выбросы так же изматывают нервную систему, как чересчур частое лечение электрошоком – в мозгу через некоторое время начинают коротить контакты.

Когда у зайца развивается пристрастие перебегать дорогу, лишь вопрос времени, когда его переедут, а когда журналист становится политическим нариком, рано или поздно он начинает бредить и заговариваться в печати о вещах, понять которые способен лишь человек, Там Побывавший.

Некоторые сцены в этой книге покажутся бессмысленными любому, кроме их непосредственных участников. У политики собственный язык, который зачастую настолько сложен, что граничит с шифром, и главный финт политической журналистики в том, чтобы научиться переводить, находить смысл в пристрастной лапше, которую вешают тебе на уши даже друзья, и при этом не перекрыть себе доступ к той информации, которая позволяет тебе функционировать. Освещение президентской кампании не слишком отличается от долгосрочного задания освещать недавно избранного окружного прокурора, перед выборами обещавшего «положить конец организованной преступности». В обоих случаях обзаводишься неожиданными друзьями и на той, и на другой стороне и, желая защитить их – и сохранить как источник приватной информации, – обнаруживаешь, что знаешь уйму вещей, которые нельзя напечатать, а рассказывать можно даже без тени намека, откуда у тебя такие сведения.

Это был один из традиционных барьеров, которые я пытался игнорировать, когда перебрался в Вашингтон, и начал освещать президентскую кампанию 1972 года. Я считал, что такого понятия, как «не для печати», не существует. Извечный ив конечном итоге калечащий недостаток американской политической журналистики в том, что она основывается на клубно-коктейльных личных отношениях, какие неизбежно возникают между политиками и журналистами в Вашингтоне или где-либо еще, где они встречаются изо дня в день. Когда профессиональные антагонисты становятся «собутыльниками по окончании рабочего дня», маловероятно, что они друг друга сдадут, и уж точно не за «мелкое нарушение» правил, которые ни одна сторона не принимает всерьез, а в тех редких случаях, когда мелкие нарушения превращаются в Крупные Нарушения, обе стороны впадают в панику.

Классическим примером этого синдрома явилось катастрофическое «дело Иглтона». Половина политических журналистов в Сент-Луисе и по меньшей мере десяток корреспондентов в Вашингтоне знали, что Иглтон пьяница, у которого за спиной череда нервных срывов, но никто об этом не писал, а те немногие, кто был замечен за частными разговорами, как воды в рот набрали, когда затурканные сотрудники Макговерна начали расследование в тот судьбоносный четверг в Майами. Любой вашингтонский политический репортер, решивший прикончить шансы какого-нибудь сенатора стать вице-президентом, может собирать вещи и подыскивать себе другое занятие, потому что в Капитолии с ним больше разговаривать не станут.

Отправляясь в Вашингтон, я твердо намеревался не попасться в такую ловушку. В отличие от большинства корреспондентов я мог позволить сжечь за собой все мосты: я ведь собирался туда только на год и меня нисколько не волновало, сумею ли я завязать долгосрочные контакты на Капитолийском холме. Я поехал туда по двум причинам: 1) как можно больше узнать о механизме и реальных фактах президентской кампании и 2) написать о ней так же, как я пишу обо всем прочем, настолько близко к сути, насколько удастся подобраться, и плевать на последствия.

Идея была хорошая, и в целом, на мой взгляд, получилось неплохо, но задним числом я понимаю, что в таком безжалостном, изматывающем подходе было два серьезных недостатка. Наиболее очевидный и наименее серьезный заключался в том, что даже те немногие, кого я в Вашингтоне считал своими друзьями, относились ко мне как к ходячей бомбе. Кое-кто даже выпить со мной отказывался из страха, что у них могут развязаться языки и они наговорят чего-то, что через две недели обязательно появится на газетных прилавках. Другой и более сложный был связан с моим врожденным и неприкрытым пристрастием к кандидатуре Макговерна. Поначалу, пока Джордж был безнадежным аутсайдером и его. сотрудники не видели вреда в откровенных разговорах с любым дружелюбным и заинтересованным журналистом, все шло нормально, но когда в предвыборной гонке он чудом вырвался вперед, я оказался в очень неловком положении. Кое-кто из тех, с кем я подружился за месяцы, когда сама мысль о том, что Макговерн выиграет номинацию от демократов, казалась столь же нелепой, как появление в его свите полноправного профессионального корреспондента Rolling Stone, перестали быть горсткой безнадежных идеалистов, с которыми я общался по исключительно личным соображениям, и превратились в ключевые фигуры набирающего мощь движения, как будто способного не только выиграть номинацию от партии, но и выгнать Никсона из Белого дома.

Успех Макговерна на первичных выборах серьезно сказался на моих отношениях с теми, кто руководил его кампанией, особенно с теми, кто узнал меня достаточно хорошо, чтобы почувствовать, что мое презрение к освещенному веками двойному стандарту в политической журналистике, возможно, не вполне совместимо со все более прагматичным стилем политики, который постепенно усваивал Джордж. И их опасения заметно возросли, когда стало ясно, что политические статьи в Rolling Stone читают не только любители анаши, анархисты и битники. Вскоре после победы Макговерна на первичных выборах в Висконсине глашатай архиистеблишмента Стюарт Олсоп из кожи вон вылез, цитируя мои ядовитые комментарии о Маски и Хамфри в своей колонке в Newsweek, и тем самым вознес меня на уровень некой неореспектабельности приблизительно тогда же, когда возникла надежда, что Макговерн победит.

После этого все изменилось. Тучи адского напряжения сгустились над кампанией Макговерна к тому времени, когда она дошла до Калифорнии. С самого верху спустили распоряжение, предостерегающее сотрудников от общения с прессой. Единственное исключение составляли репортеры, известные своим изрядным уважением к «сказанному между нами», а я под эту категорию не подходил.

Ну да хватит об этом. Я к тому клонил – пока не отвлекся на зайцев, – что, за исключением примечаний, каждый абзац данной книги написан под ужасным давлением срока сдачи материала в движущемся водовороте кампании, такой непредсказуемой и путаной, что даже участники не рисковали утверждать, будто знают, что происходит.

До того я президентских кампаний не освещал, но настолько быстро подсел, что начал делать ставки на исход каждых первичных выборов, и в насмешке над здравым смыслом, сочетая агрессивное невежество с природным чутьем, умудрился выиграть все, кроме двух из пятидесяти или шестидесяти пари, какие заключал между февралем и ноябрем. Первый проигрыш случился в Нью-Гэмпшире, где я почувствовал себя виноватым, что обираю одного сотрудника Макговерна, который хотел поставить на то, что Джордж получит больше 35 % голосов, – я проиграл, когда у него оказалось 37,5 %. Но с того момента я непрестанно выигрывал – до 7 ноября, когда неизбежно совершил фатальную ошибку и при ставке положился на эмоции, а не на чутье.

Я попал в неловкую ситуацию, ну и что с того? Ведь не один же я был такой, попалось и множество других людей, которым следовало бы быть умнее. А поскольку я ничего больше не менял в этой массе чернового многословия, какое набросал во время кампании, то не могу И найти предлога изменить мое финальное предсказание. Любое переписывание станет отступлением от основной концепции книги, которая – вкупе с отчаянной идеей издателя, мол, продастся достаточное число ее экземпляров, чтобы покрыть фантастические счета, накопленные мной за лихорадочные двенадцать месяцев, – заключается в том, чтобы, слепив воедино заметки, зафиксировать реальность невероятно бурной президентской кампании по мере того, как она разворачивалась, и сделать это с позиции человека, находящегося в оке тайфуна, а такое возможно, только если отказаться от роскоши обдумываний задним числом.

Поэтому перед вами скорее бессвязный дневник, чем история или взвешенный анализ президентской кампании 72-го. Все, что я писал в полночные часы на арендованных пишущих машинках в тесных номерах отелей на тропе кампании – от «Уэйфарер-Инн» под Манчестером и «Нейл-хаус» в Колумбусе до «Уилшир-Хайятт-хаус» в Лос-Анджелесе и «Фонтенебло» в Майами, – сейчас мало отличается от того, что получилось в. марте, мае и июне, когда я выдавал на пишущей машинке и скармливал в пластмассовую пасть треклятого моджо-тайпа* по странице зараз, лишь бы они поспели к одуревшему от гаша новостному редактору Rolling Stone в Сан-Франциско.

* Он же телекопир «ксерокс». Мы много раз о нем запрашивали. Изначально такое название аппарату придумал его изобретатель Рауль Дьюк. Но в наркотическом угаре он передал права на патент председателю совета директоров «Ксерокса» Максу Палевски, который присвоил изобретение себе и переименовал его в «ксерокс телекопир». Ройялти по патенту сейчас выросли до ста миллионов долларов в год, но Дьюку ничего не достается. По настоянию Палевски Дьюк сидит на жаловании Rolling Stone, зарабатывая пятьдесят баксов в неделю, но его «спортивную колонку» редко публикуют, и по распоряжению суда, равно как и по судебному приказу о постоянном заключении, Дьюк лишен права приближаться к дому Палевски и участку при нем. – Примеч. авт.

Здесь мне бы хотелось сохранить перебивчатый кинематографичный рассказ о том, какой кампания была в то время, а не к чему она свелась и не какова ее роль в истории. Книг, описывающих и то и другое, будет в избытке. Незадолго до Рождества 72-го Сэнди Бергер, бывший автор речей для Макговерна, сказал, что по меньшей мере девятнадцать человек, участвовавших в кампании, пишут сейчас о ней книги, поэтому со временем, к худу ли к добру ли, мы узнаем всю правду.

А пока мой номер в «Сил-Рок-Инн» заполняется людьми, которые вот-вот сорвутся в истерику при виде того, что я все еще трачу время на бессвязное вступление, когда последняя глава еще не написана, а ведь рецензии в прессе выйдут уже через сутки. Но если в самое ближайшее время не принесут амфетамина позабористей, никакой последней главы не будет. Пальца на четыре королевского крэка тоже не помешало бы, но я не питаю оптимизма. В наши дни настоящий, высоковольтный крэк на рынке редкость, и, согласно последним заявлениям официальных представителей департамента юстиции в Вашингтоне, это непреложное доказательство прогресса в Нашей Войне Против Опасных Наркотиков.

Ну слава тебе Боже! Я уже думал, мы никогда эту заразу не одолеем. Но ребята в Вашингтоне говорят, мы наконец продвинулись. А кому как не им знать. Поэтому наша страна вот-вот вернется на Путь Истинный.

ХСТ

28 января, 1973, воскресенье «Сил-Рок-Инн»

«Страх и отвращение: Тропой президентской кампании», Сан-Франциско, Straight Arrow Book, 1973

ИЮНЬ, 1972: КОЛЕСНИЦА МАКГОВЕРНА КАТИТСЯ ВПЕРЕД

Комната для прессы была переполнена: два десятка или около того высокопоставленных СМИ-мастаков, все с бэджиками в форме яйца, выданными спецслужбой: Лео Соваж из La Figaro, Джек Перкинс из NBS, Р.У. Эппл из New York Times… Кампания Макговерна в Калифорнии взаправду шла с шумным успехом. Никакого больше частичного, вторазрядного освещения. Макговерн стал вдруг лидером, возможно, следующим президентом, и практически все номера в отеле были заняты либо сотрудниками, либо журналистами. Двенадцать новых пишущих машинок в апартаментах прессы, десять телефонов, четыре цветных телевизора, хорошо укомплектованный бесплатный бар, даже треклятый моджо-тайп.

Тем вечером сплетничали тут больше обычного. Гари Харта вот-вот уволят, на посту менеджера кампании Макговерна его заменит Фрэд Даттон. Сестру Хамфри только что арестовали в Сан-Диего по ордеру, связанному с долгами Губерта по кампании. Маски предлагает Макговерну свою поддержку, если Джордж согласится взять на себя долг в восемьдесят тысяч долларов за его (Маски) кампанию. А вот Крауса нигде не видно… Я постоял немного, стараясь понять, есть ли прок в нескольких жутко беспочвенных слухах о «крутых политиках, которые перехватят всю кампанию Макговерна». Я услышал несколько обрывков, но подлинного ключа к истории не было ни у кого, поэтому я ушел к себе в номер поразмыслить.

* * *

По дороге я наткнулся на Манкевича, который снимал записки и объявления, приколотые к доске за дверью.

– Хочешь, расскажу очень странную историю? – начал я. Он посмотрел на меня настороженно.

– Какую?

– Пойдем. – Я махнул ему, мол, поищем местечко потише.

Там я рассказал, что услышал про полночного авиакурьера Хамфри в Вегасе. Манкевич как будто безразлично разглядывал ковер, но когда я закончил, поднял взгляд.

– Где ты это слышал?

Чуя несомненный интерес, я пожал плечами.

– Ну, я говорил кое с кем в забегаловке под названием «Лузерс», и…

– С Кирби? – рявкнул он.

– Нет. Я пошел туда его искать, но его там не было.

Что было истинной правдой. Незадолго до тою Кирби Джонс, пресс-секретарь Макговерна, сказал, что планирует попозже заглянуть в клуб «Лузерс», потому что Уоррен Битти очень его рекомендовал. Но, когда я зашел туда около полуночи, Кирби не было и в помине.

Манкевича это не удовлетворило.

– Кто там был? Кто-то из наших! Кто именно?

– Никого знакомого. Но как насчет истории с Хамфри? Можешь меня просветить?

– Нет. – Он оглянулся через плечо на внезапные вопли из комнаты прессы. – Когда выходит твой следующий выпуск?

– Во вторник.

– До выборов?

– Да, и пока у меня нет ничегошеньки, о чем стоило бы писать. Но эта история… Звучит завлекательно.

Снова уставившись в пол, он было кивнул, потом затряс головой:

– Послушай. Ты можешь причинить уйму неприятностей, напечатав такое. Они сразу поймут, откуда взялась информация, и выдернут нашего человека.

– Какого человека?

Он посмотрел на меня со слабой улыбкой.

* * *

С этого момента история становится очень скользкой, со многими туманностями и тенями, но суть ее очень проста: по чистой случайности я наткнулся на поистине шпионские страсти. В ней не было ничего злободневного или пригодного для печати, но когда каждые две недели у тебя крайний срок, обычно не волнуешься из-за таких мелочей, как сенсации и достойные события. Если бы тем вечером Манкевич сломался и признался, что он агент красных китайцев, а у Макговерна нет пульса, я не знал бы, как это воспринять, и от напряжения, что надо еще четыре дня, до выхода Rolling Stone в печать, держать при себе эти жуткие новости, скорее всего заперся бы в номере с восьмью бутылками «Дикой индюшки» и всем ибогаином, какой я сумел бы достать.

Но, по моим меркам, та история про Хамфри и Вегас была не слишком интересной. Ценного в ней было только то, что она резко контрастировала с невероятной скукой на поверхности кампании. Важное или нет, но наконец что-то новенькое: полночные полеты в Вегас, деньги мафии, откачиваемые из казино для оплаты телерекламы Губерта; шпионы, курьеры, контршпионаж; загадочные телефонные звонки из автомата в аэропорту… Вот оно темное дно крупной национальной политики. Сомнений нет, история бесполезная, но гораздо лучше, чем садиться в чертов автобус для прессы, чтобы тебя тащили в какой-то торговый центр в Гардене смотреть, как Магковерн два часа пожимает руки пухлым домохозяйкам.

* * *

К несчастью, все, что я действительно знал про «дело», которое про себя начал называть U-13, сводилось К общим очертаниям и достаточному числу ключевых фактов, чтобы убедить Манкевича, что я достаточно безответственен, чтобы взять и написать как есть. На тот момент я знал – или думал, что знаю, лишь что кто-то очень близкий к самым верхам кампании Хамфри в тайне договорился полететь ночью в Вегас, чтобы забрать большую сумку денег у неизвестных лиц, предположительно темных дельцов, и что менеджеры Хамфри пустят эти деньги на финансирование его очередного одиннадцатичасового блицкрига.

Даже тогда, за неделю до голосования, считалось, что он на десять, а может, и больше пунктов отстает от Макговерна. А поскольку средние расходы на СМИ для каждого кандидата на первичных в Калифорнии составляли приблизительно тридцать тысяч в день, Хамфри понадобится по меньшей мере вдвое больше, чтобы оплатить СМИ-оргию, необходимую для преодоления этого разрыва. Иными словами, пятьсот тысяч баксов наличными.

Люди в Вегасе, по всей очевидности, согласились услужить, потому что самолет уже был зафрахтован и готов к отлету, когда в штаб-квартире Макговерна услышали о нем от лазутчика в высшем эшелоне кампании Хамфри. Имя этого шпиона остается загадкой, во всяком случае не называется в печати, но десяток людей, знающих о его существовании, говорят, что многие месяцы он оказывал неоценимые услуги.

Его функция в U-13 свелась к звонку в штаб-квартиру Макговерна с рассказом о самолете в Вегас. Что произошло дальше, мои источники из вторых и третьих рук наверняка сказать не могли. Официально двух оперативников Макговерна немедленно послали для непрестанного наблюдения за самолетом в следующие трое суток, и кто-то из штаб-квартиры Макговерна позвонил Хамфри и предупредил, мол, мы знаем, что ты затеваешь.

Как бы то ни было, самолет не взлетел, и в последнюю неделю кампании ничего не позволяло предположить, что Хамфри внезапно получил дополнительные суммы, будь то из Вегаса или откуда-то еще.

Вот и все, что я мог сложить о U-13 без помощи кого-то, посвященного в детали, и Манкевич наконец сломался, хотя все время твердил, дескать, ничего толком не знает, просто не хочет, чтобы история появилась в печати до дня выборов, и что если я соглашусь подождать до следующего выпуска, он свяжет меня кое с кем, который расскажет мне все.

– Позвони Майлсу Рубину, – сказал он, – и скажи, что ты от меня. Остальное за ним.

Ладно, согласился я. Я никуда не спешил, поэтому на пару дней оставил историю в покое, пропустив крайний срок сдачи материала, а в субботу начал разыскивать Майлса Рубина, одного из уполномоченных Макговерна в Калифорнии. До того звонка я знал о Рубине лишь то, что несколькими днями раньше он за излишние вопросы вышвырнул из своего кабинета корреспондента вашингтонской Post Дэвида Бордера, а меньше чем через сутки Бордер появился на экране телевизоров как один из трех интервьюеров на первых дебатах Хамфри Макговерна.

Моя собственная встреча с Рубиным закончилась сходным образом. Дозвонившись наконец в пятницу, я объяснил, что меня к нему направил Манкевич, чтобы он поделился подробностями истории U-13. Я начал говорить, мол, мы можем встретиться попозже на пару пива, и он мог бы…

– Вы что, шутите? – прервал он меня. – Как раз эту историю вы никогда не услышите.

– Что?

– Нет смысла даже говорить об этом, – отрезал он и пустился в трехминутный треп на тему фантастической честности и порядочности, характерных для кампании Макговерна от верхов и до самых низов, и почему бы людям вроде меня не тратить побольше времени на написание статей об Истине, Порядочности и Честности, а не выискивать мелочи, которые все равно значения не имеют.

– Господи Иисусе! – пробормотал я.

Зачем спорить? Добиваться от Рубина чего-то кроме напыщенной чепухи и ахинеи – все равно что пытаться украсть мясо у акулы.

– Спасибо, – сказал я и повесил трубку.

* * *

Разыскав вечером Манкевича в комнате прессы, я рассказал ему о случившемся.

Он сказал, мол, не понимает, но завтра поговорит с Майлсом и во всем разберется.

Я не питал оптимизма – я уже пришел к выводу, что U-13 не стоит затраченных усилий. Главной новостью Калифорнии было то, что Макговерн вот-вот будет номинирован в Майами и что Губерт Хамфри при подсчете голосов так пролетит, что из штата его можно будет выносить в резиновом мешке.

В следующий раз я увидел Манкевича вечером накануне дня выборов, и он казался донельзя взвинченным и, когда я заговорил с ним о Рубине, начал ОЧЕНЬ, ОЧЕНЬ ГРОМКО издеваться над слухами, поэтому я решил, что пора о той истории забыть.

Несколько дней спустя я узнал, по какой причине Фрэнк тогда так нервничал. Преимущество Макговерна, который уже больше недели опережал Хамфри на четырнадцать-двадцать процентов, в последние дни кампании вдруг неконтролируемо пошло на спад. Накануне выборов разрыв сократился на пять пунктов, а может, даже и больше.

* * *

В высших эшелонах кампании этот кризис был тщательно оберегаемым секретом. Любая утечка прессе привела бы к катастрофичным заголовкам во вторник утром: «День выборов… МАКГОВЕРН СДАЕТ! ХАМФРИ СОКРАЩАЕТ РАЗРЫВ». Появись такие заголовки в Los Angeles Times или в San Francisco Chronicle, они, возможно, подарили бы победу Хамфри, выгнав на улицу тех, кто симпатизирует неудачникам, и заставив полевых оперативников Губерта ринуться лихорадочно добывать голоса.

Но мрачная новость не просочилась, и к полудню вторника по лагерю Макговерна прокатилась почти видимая волна облегчения. Казалось, дамба выдержит на уровне приблизительно пяти процентов.

Самым спокойным человеком во всей свите Макговерна во вторник был сам Джордж Макговерн, который весь понедельник провел в самолетах, перелетая от одного кризиса к другому. Утром в понедельник он летал в Сан-Диего на крупный митинг, потом в Нью-Мексико на еще один накануне первичных выборов в этом штате, которые на следующий день выиграл, равно как и в Нью-Джерси, и в Дакоте. Вечером в понедельник он вылетел в Хьюстон ради краткого, незапланированного выступления на Общенациональной конференции губернаторов, которая, по слухам, намеревалась «остановить [движение] Макговерна».

Разрядив кризис в Хьюстоне, он урвал несколько часов сна и снова поспешил в Лос-Анджелес справляться с новой критической ситуацией: у его двадцатидвухлетней дочери начались преждевременные роды и первые сообщения из больницы намекали на серьезные осложнения.

* * *

К полудню кризис миновал, и где-то около часа дня он прибыл со своей преторианской гвардией из восьми агентов спецслужб в дом Макса Палевски в Бель-Эйр, где тут же переоделся в плавки и нырнул в бассейн. День выдался холодный и серый, ни намека на солнце, и никому больше из гостей плавать не хотелось.

По множеству путаных причин (главным образом, потому, что в тот уик-энд моя жена гостила в доме Палевски) я тоже был там, когда приехал Макговерн. Поэтому мы немного поговорили – в основном о шансах на то, что Маски или Хамфри выйдут из гонки и присоединятся к Джорджу, если цена их устроит. Позднее меня осенило, что тогда впервые в его присутствии я не держал банку пива и не лепетал, точно псих, про «фрик паэур», ставки на исход выборов или на еще какую-то путаную тему, но он был так добр, что об этом не упомянул.

Вечер выдался вполне мирный. Небольшая напряженность возникла, когда я увидел человечка явно хищной наружности, который стоял один в сторонке и сердито смотрел на белый телефон, словно собирался сорвать его со стены, если тот сейчас же не зазвонит и не скажет всего, что он хочет знать.

– А это кто, черт побери? – спросил я, указывая на него через бассейн.

– Майлс Рубин, – ответили мне.

– Господи, – отозвался я. – Мог бы и сам догадаться. Несколько минут спустя любопытство взяло верх, и, подойдя к Рубину, я представился.

– Насколько я понял, после Майами вас назначат заправлять пиаром, – сказал я, когда мы обменивались рукопожатием.

Пробормотав что-то неразборчивое, он поспешил прочь. Велико было искушение окликнуть его и спросить, можно ли пощупать ему пульс. Но мгновение миновало, и я прыгнул в бассейн*.

* Позже по ходу кампании, когда мы с Рубином стали сравнительно близкими друзьями, он рассказал, что правда за U-13 приблизительно совпадала с версией, какую я выдвинул в Калифорнии. По его словам, не знал я только того, что со временем Хамфри все равно получил деньги. По какой-то причине от статьи, которую я первоначально написал, почти повсеместно отмахнулись как от «очередной басни Томпсона про Манкевича». – Примеч. авт.

Остаток дня растворился в хаосе, опьянении и той истерической усталости, которая наступает, когда слишком долго мечешься с места на место и тебя много толкают в толпе. Макговерн выиграл номинацию от демократов ровно на пять процентов – сорок пять к сорока, а Никсон выдвинулся из задних рядов республиканцев, чтобы побить Эшбрука восемьдесят семь к тринадцати.

Она собиралась стать актрисой, а я – научиться летать.

Она уехала искать свет рампы, а я – небо.

Гарри Чапен. Такси

Сомнительная идея Джорджа Макговерна, что он может добиться избрания от демократов, сплясав сдержанную польку на трупе демократической партии, представилась вдруг вполне осуществимой и здравой. Последние пять-шесть дней в Калифорнии кампанию Макговерна освещали с восхода и до полуночи пятнадцать-двадцать групп телевизионщиков, от семидесяти пяти до ста фотографов и от пятидесяти до двухсот комментаторов.

Представители СМИ слетелись к Макговерну роем диких пчел, и среди них не было ни одного, кто бы сомневался, что освещает Победителя. Ощущение неизбежной победы у бассейна в «Уилшир-Хайятт-хаус» было таким же острым и всепроникающим, как уныние и отчаяние в национальной штаб-квартире Губерта Хамфри в более шикарном и модном «Беверли Хилтон» в десяти милях к западу.

В апартаментах прессы Макговерна шестеро именитых репортеров, сняв пиджаки и распустив галстуки, играли в стад-покер за длинным, покрытым белой скатертью столом с кучей долларов в середине и баром футах в трех за стулом Тома Уикера, сидевшего на дальнем конце. В другом конце комнаты, слева от Уикера, были еще три длинных белых стола, с четырьмя большими одинаковыми пишмашками на каждом и стопками белой бумаги. Напротив стоял мягкий диван и гигантский напольный телевизор с двадцатичетырехдюймовым экраном. Экран был такой большой, что голова Дика Кейветта казалась почти такой же, как у Уикера, но звук был выключен, никто за покерным столом все равно телевизор не смотрел. С экрана вещал Морт Сал, чей казавшийся бесконечным, граничащий с истерией монолог был посвящен группке никчемных политиканов (Маски, Хамфри и Макговерн) и еще двум (Ширли Чисхольм и бывший окружной прокурор Нового Орлеана Джим Гаррисон), которые ему просто не нравились.