Текст книги "Большая охота на акул "

Автор книги: Хантер С. Томпсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 54 страниц)

Блур кивнул.

– Как по-твоему, что вышло бы, если бы, когда мы прорывались на посадку, у стойки стоял Гордон Лидди?

Он улыбнулся, отпил еще.

– Сейчас мы бы сидели в мексиканской тюрьме, – продолжал я. – Всего одна такая таблетка, – я показал ему пурпурную таблетку, – и у Лидди пена бы изо рта пошла. Он посадил бы нас по подозрению во всем – от угона самолета до контрабанды наркотиков.

Он посмотрел задумчиво на таблетку у меня в руке, потом забрал ее.

– Давай покончим с ними, – сказал он. – Не могу больше нервничать.

– Ты прав. – Я достал из кармана еще одну. – Мы почти в Сан-Антонио. – Забросив таблетку в рот, я попросил стюардессу принести мне еще скотч.

– Это все? Мы чисты? Я кивнул.

– Если не считать амфетаминов.

– Избавься от них. Мы почти на месте.

– Не беспокойся, – отозвался я. – Кислота подействует приблизительно к тому времени, как приземлимся. Надо заказать еще выпить.

Расстегнув ремень, я направился в туалет, искренне собираясь спустить амфетамины в унитаз, но, очутившись за запертой дверью, посмотрел на маленькие капсулы, так мирно лежавшие у меня на ладони. Десять доз чистейшего белого амфетамина в порошке. И подумал: «Нет, они нам могут понадобиться на случай еще какого-нибудь ЧП». Я хорошо помнил, какая опасная летаргия охватила меня в Монтеррее, потом посмотрел на белые кеды и заметил, как плотно прилегает под шкурками язычок. Но десять капсул влезут… Затолкав амфетамин в кеды, я вернулся на место. Нет смысла рассказывать Блуру, решил я. Он-то чист, а потому совершено невиновен. Я счел, если расскажу, что у меня все еще при себе амфетамин, его праведный гнев будет не столь яростным. Когда благополучно минуем таможню и будем слепо шататься по аэропорту Сан-Антонио, вот тогда он мне спасибо скажет.

* * *

Сан-Антонио оказался парой пустяков: вообще никаких проблем, невзирая на то, что мы практически выпали из самолета, опять совершенно кривые, и к тому времени, когда забрали багаж с ленты транспортера, ведущего к высокому чернокожему таможеннику, оба заржали как идиоты, увидев гирлянду оранжевых капсул, нанизанных позади нас на полу жестяной кабинки таможни. Я утверждал, что таможенник сам скажет, какую пошлину мне надо заплатить за две бутылки лучшей текилы, которые у меня в чемодане, но вдруг заметил, что Блур возле меня согнулся почти пополам. Он только что заплатил пять восемьдесят восемь за собственную текилу, а теперь задыхался, пока таможенник квохтал над моей пошлиной.

– Да что на тебя нашло? – рявкнул я, оглядываясь назад, и тут заметил, что смотрит он на мои кеды и столько сил прилагает, чтобы подавить смех, что едва держится на ногах.

Я опустил взгляд… Дюймах в шести от моего правого кеда – ярко-оранжевая капсулка. Еще одна лежала на черном резиновом коврике в двух футах позади, а третья – в двух футах дальше. Казалось, они размером с футбольный мяч.

Бред какой-то! За мной тянулся след амфетаминов от самого самолета до насупленного таможенника, который как раз протягивал мне квитанцию на пошлину. Я взял ее с улыбкой, которая уже срывалась в истерию. Таможенник же мрачно смотрел на Блура, который совершенно утратил над собой контроль и ржал, почти касаясь носом пола. Таможенник не видел того, над чем так смеялся Блур, потому что нас разделяла лента конвейера, но я-то видел: еще один треклятый оранжевый шарик сидел на носке моего белого кеда. Как можно небрежней нагнувшись, я отлепил его и положил в карман. Когда, подхватив сумки, мы потащили их через деревянные двери в зал ожидания аэропорта Сан-Антонио, таможенник проводил нас взглядом полнейшего отвращения.

– Ну надо же! – выдохнул Блур. – Он в хреновы сумки даже не заглянул! Да мы могли перевезти через границу двести фунтов чистого герыча, а он и не заметил бы!

У меня смех пропал. Это было верно. Мой большой чемодан «Эйберкромби и Фитч» из слоновой кожи, окованный медью, все еще был надежно заперт. Ни одну из сумок не открыли даже для самого поверхностного досмотра. В декларациях мы указали пять кварт текилы – и, кажется, кроме них, таможню ничего больше не заинтересовало.

– Господи Иисусе! – говорил Блур. – Если бы мы только знали!

Я улыбнулся, но мне все еще было не по себе. Было что-то жутковатое в том, как два ржущих, едва держащихся на ногах наркоши, даже не открыв сумок, прошли через один из самых серьезных пропускных пунктов на карте таможни. Почти оскорбительно. Чем больше я об этом думал, тем больше сердился. А ведь тот ниггер с холодными глазами был абсолютно прав. Он с одного взгляда меня раскусил. Я почти слышал его мысли: «Мать их растак! Только посмотрите на этих слюнявых белых. Если ты такой псих, ничего серьезного от тебя ждать не приходится».

В общем-то, верно. Мимо него мы пронесли лишь одну дозу амфетамина, и то случайно. Поэтому, пропустив без досмотра наш багаж, он избавил себя от уймы ненужных усилий. Я предпочел бы обойтись без такого болезненного конфуза, так как он вогнал меня в депрессию – невзирая на кислоту или, может, именно из-за нее.

Остаток поездки был кошмаром параноидальных промахов и мелких унижений, за которые потом стыдно еще недели. Приблизительно на полпути между Сан-Антонио и Денвером Блур, протянув руку в проход, схватил за ногу стюардессу, от чего она уронила поднос с двадцатью одним бокалом, которые зазвенели ей под ноги, что породило рокот недовольства среди прочих пассажиров первого класса, заказавших к ланчу вино.

– Ах, ты вонючий гад-наркоман! – пробормотал я, стараясь не обращать внимания на сгущающиеся вокруг нас миазмы отвращения.’

Он же глупо усмехался, игнорируя завывания стюардессы и устремив на меня оглушенный, ничего не понимающий взгляд, который раз и навсегда укрепил мою уверенность: никто, у кого есть хотя бы малейшая склонность к наркотикам, не должен их перевозить. В Денвере нас практически вытолкали из самолета, мы спотыкались и ржали в таком жутком состоянии, что едва смогли забрать багаж.

Несколько месяцев спустя я получил письмо от друга с Козумеля, который спрашивал, интересует ли меня еще покупка доли в пляжах на Карибах. Оно пришло как раз тогда, когда я собирался ехать в Вашингтон освещать «Импичмент Ричарда Никсона», последний акт драмы, которая для меня началась почти за год до того, как на веранде «Бал-Хай» я купил у разносчика газет News и прочел первоначальный протест Джона Дина, дескать, он не желает быть «козлом отпущения»

Ну… с тех пор много безумия утекло и все мы предположительно многому научились. Джон Дин в тюрьме, Ричард Никсон ушел и получил амнистию из рук им самим подобранного преемника, а мое отношение к политике – сродни моему отношению к рыбалке в открытом море, покупке земли на Козумеле или где-либо еще, где лузеры бьются на зазубренном крючке.

Playboy Magazine, декабрь, 1974

ДЖИММИ КАРТЕР И БОЛЬШОЙ «ПРЫЖОК ВЕРЫ»

Страх и отвращение кампании 76-го

Третьеразрядный романчик; рандеву в меблирашках

Вид с Ки-Уэст: в девяноста милях к северу от Гаваны и в девятистах годах от предвыборной кампании… Прощанье с мальчиками в автобусе: О, Джонни, я так и не узнал тебя… Еще одна грубая и тоскливая байка из недр Американской мечты с примечаниями, кошмарами и прочими странными воспоминаниями из Манчестера, Бостона, Майами и Плейнса, Джорджии… И 440 вольт от Кастрато, демонического любовника из Кокосовой рощи

Многие скажут вам, что лошади пугаются, потому что от природы нервны, но это не так. Следует помнить, что лошадь видит все в шесть или семь раз больше, чем мы.

Билли Херман, тренер на ипподроме в Помпано-парк, Майами

По радио, предваряя песню о «лошадях побыстрее, женщинах помоложе, виски постарше и денег побольше», только что передали про поляка, которого арестовали сегодня за то, что бросил «более двух десятков шаров для боулинга в море с пирса в Форт-Лодердейле», поскольку, как он сказал задержавшим его полицейским, «принял их за яйца ниггеров».

…Мы живем в странные времена, и, вероятно, прежде, чем дойдем до нижней черты, они станут еще страннее. А это может случиться гораздо раньше, чем полагает даже Генри Киссинджер. В конце концов, сейчас у нас очередной год выборов, и с кем бы я ни разговаривал, почти все считают, что странности нас ждут… – те или иные. А кое-кто говорит, мы уже в них погрязли. Возможно, это и так. Налицо свидетельства и того и другого. Но с высоты самой южной оконечности Ки-Уэст видно, что по всем фронтам барометр падает так быстро, что нет толку рассуждать. И вдогонку скверная новость: согласно последнему опросу Гэллапа, следующим нашим президентом станет Губерт Хамфри. И даже если не сумеет, то еще полгода будет засорять национальный эфир и всех доведет до героина своей ядовитой брехней.

Господи, неудивительно, что бедолага в Форт-Лодердейле сбреднил и принял шары для боулинга за ниггерские яйца, которые следует выбросить на съедение акулам. Вероятно, он был отчаявшимся политическим активистом какого-то толка, старавшимся достучаться до Вашингтона.

Вчера вечером та же радиостанция передала предостережение «о новой волне увечий собак в Кокосовой роще». Голос у зачитывавшего его диктора звучал взволнованно и гневно:

– Еще три кобеля были найдены сегодня кастрированными и едва живыми, и следователи заявляют, что животные, без сомнения, стали жертвами одного итого же кровожадного психопата, кряжистого кубинца средних лет по прозвищу Кастрато, который последние три месяца терроризировал владельцев собак в Кокосовой роще.

По утверждению полиции, сегодняшние увечья были нанесены с той же садистской сноровкой, как и все остальные. По словам владельца одной Жертвы, сторожевой метис чау-чау по имени Вилли лежал себе на подъездной дорожке, как «вдруг я услышал, как он отчаянно залаял, я выглянул в окно и увидел, как кубинская сволочь отделала пса шокером. Потом сукин сын схватил Вилли за задние лапы и зашвырнул в кузов старого красного пикапа. Я заорал, но к тому времени, когда успел схватить обрез и выскочить на веранду, гад исчез. Все произошло так быстро, что я даже номер не запомнил».

Голос в радио на мгновение стих, потом упал на несколько октав и продолжил рассказ:

– По сообщению полиции, несколько часов спустя Вилли и еще два пса, оба полукровки, были найдены на пустующей стоянке возле пристани для яхт Диннер-Ки. Всех троих умело кастрировали…

После долгой паузы, которую заполнил странный стон, радиоголос словно бы сорвался, но все же продолжил – очень медленно:

– Природа ран не оставляла сомнений, что сегодняшние увечья дело тех самых адских рук, повинных в сорока семи из всех сорока девяти кастраций в Кокосовой роще в этом году.

«Несомненно, это дело рук Кастрато, – сказал старший кинолог Лайонел Олей на поспешно собранной пресс-конференции сегодня днем. – Взгляните, как чау обработали скальпелем. Эти надрезы произвели с хирургической точностью и прижигание тоже. Человек, которого вы зовете Кастрато, не любитель, дамы и господа. Это мастерская операция, на которую ушло секунд пятьдесят-пятьдесят пять от силы, если предположить, что он пользовался опасной бритвой и элекротавро на двести двадцать вольт».

Пресс-конференцию Олей закончил на юмористической ноте, призвав репортеров «побегать, как собаки», пока не раскроют дело. «И если у кого-то из вас есть дворняжки, – добавил он, – либо не пускайте их в Кокосовую рощу, либо усыпите».

– А пока, – продолжал диктор, – полиция Майами предупреждает всех владельцев собак остерегаться красного пикапа, медленно едущего по жилым предместьям. Водитель, невысокий, но мускулистый мексиканец между сорока и пятьюдесятью вооружен исключительно опасным, высоковольтным электрическим оружием, известным как «тазер», а также опасно невменяем.

* * *

Господи Иисусе! Не знаю, по силам ли мне такие новости в четыре утра, особенно когда в голове шумит от амфетамина, алкоголя и «перкодана». Исключительно трудно в таких обстоятельствах сосредоточиться на дешевых фактах кампании 76-го. Сама мысль о том, чтобы освещать первые стадии той циничной и ретроградной кампании, уже повергла меня в почти клиническое отчаяние, и если бы я знал, что придется торчать с этими людьми до ноября, сменил бы фамилию и поискал бы место профессионального охотника на аллигаторов в болотах Окичоби. Долгий и мучительный год кампании мне не перенести, и в глубине души у меня шевелится подозрение, что и кампания не совсем верная, но такое суждение журналисту на данной стадии выносить не следует. Во всяком случае, в печати.

Поэтому пока постараюсь воздержаться и от отчаяния, и от суждений. Но, думаю, через пару месяцев они будут вполне оправданы, а до того времени вернусь к моей твердой, но редко упоминаемой уверенности, которой придерживаются и большинство серьезных крупных вашингтонских политиков: никто, вообще никто не способен функционировать в полную силу круглые сутки на более чем одной президентской кампании. Это практическое правило, насколько мне известно, никогда не применялось к журналистам, но налицо достаточно свидетельств тому, что стоило бы. Нет причин полагать, что даже самые лучшие и талантливые журналисты способны постоянно или хотя бы более одного раза выжать из себя те фанатичные энергию и интерес, а также полнейшую концентрацию, необходимые, чтобы от начала и до конца жить в ускоряющемся водовороте президентских выборов. На том адском поезде нет места тем, кто хочет иногда расслабиться и вести себя по-человечески. И это в особенности верно для нынешней кампании, которой не хватает центральной, всепоглощающей темы вроде войны во Вьетнаме, которая привлекла столько талантливых и беззаветных аполитичных людей в 68-м и 72-м годах.

На сей раз темы слишком разнородны и слишком сложны для немедленной поляризации в крестовом походе «На чьей ты стороне?». В кампании 76-го особой идеологии не будет, она – дело техники, проводимая политиками и для политики. Здесь она не слишком отличается от прочих кампаний, вот только на сей раз это будет мучительно очевидно. На сей раз, в двухсотую годовщину того, что когда-то звалось Американской мечтой, нас день за днем будут тыкать носом – по телику и через заголовки – в дерьмо, которое мы наложили.

В сегодняшнем мире, всякий раз знакомясь с мужчиной или женщиной, которые сражались за свободу Испании, я встречаю родственную душу. В те годы мы жили в полную силу, и то, что пришло потом и что еще придет, никогда не сумеет вознести нас на те же высоты.

Из «Воспитания корреспондента» Герберта Мэттьюса

Моя проблема с этой кампанией началась чуть меньше двух лет назад, в мае 1974 г., когда я полетел с Тедди Кеннеди в Джорджию и наткнулся на Джимми Картера. Встреча была не столько случайной, сколько неизбежной, хотя в то время я почти ничего не знал про Джимми Картера, да и знать не хотел. Он был никчемным губернатором Джорджии, номинировавшим «Куша» Джексона на съезде демократов в 1972-м, и в течение того года я написал про него несколько гадостей.

Или так он мне сказал, когда я явился в восемь утра в особняк губернатора к завтраку. Я всю ночь провел в компании полных дегенератов… ну да не будем в это вдаваться, во всяком случае пока. Я только что перечитал кусок про Кастрато, и мне пришло в голову, что от смертельного разжижения мозга меня отделяет пара-тройка путаных отступлений.

Да, к теме: даже сейчас я не питаю теплых чувств к южным политикам. С тех самых пор как первые пушечные ядра обрушились на Форт-Самтер в 1861-м, в политике Юга преобладали воры, невежды, милитаристы и фанфароны. Были губернаторы вроде Эрла Лонга в Луизиане, «Целовалки Джима» Фолсона в Алабаме и Орвала Фобаса в Арканзасе и сенаторы вроде Бильбо и Истленда от Миссисипи, Сметерса и Гурни от Флориды и Линдона Джонсона из Техаса.

Под конец Движения за гражданские права в 1960-х годах губернатором Джорджии был болван из белого отребья Лестер Мэддокс, который в той или иной тупой ипостаси до сих пор с нами, и когда занавес наконец опустится над Джорджем Уоллесом, он, вероятно, войдет в историю как самый большой вор из всех. Уоллес первым из южных политиков понял, что выше линии Мейсона-Диксона столько же злобных и глупых невежд, как и ниже ее. И приняв ушлое решение «выйти на национальный уровень» в 1968-м, он создал базирующуюся в Алабаме индустрию, которая с тех пор очень и очень обогатила его самого и горстку его закадычных дружков. На протяжении более десятилетия Джордж Уоллес дурачил национальную прессу и запугивал крупных переговорщиков обеих основных партий. В 1968-м он отнял у Губерта Хамфри достаточно голосов демократов, чтобы избрали Ричарда Никсона, и если бы потрудился понять процесс выбора делегатов в 1972-м, то мог бы помешать номинации Макговерна и сам бы протолкался на второе место в тандеме Хамфри-Уоллес.

В тот год Макговерн не пережил бы второго недобора голосов в Майами, и только последний дурак счел бы, что Счастливый Вояка не пошел бы на сделку с Уоллесом. Губерт Хамфри с кем угодно на что угодно поменялся бы, лишь бы заручиться номинацией от демократов в 1972-м, и будет готов меняться в этом году, если углядит хотя бы малейший шанс.

А свой шанс он видеть умеет. Он увидел его еще утром после первичных в Нью-Гэмпшире, когда стало известно, что пять процентов проголосовало за делегатов, не принадлежащих к той или иной партии. Этот гнилой, изовравшийся старый псих уже на рассвете выступил по национальному телевидению, где квохтал, как накаченная амидами наседка, по поводу «отличных новостей» из Нью-Гэмпшира. После почти четырех лет государственной сдержанности и нечастных появлений на экране, где слишком хорошо заметны его седина и обвислые брыли (это были четыре долгих и лихорадочных года, видевших падение Ричарда Никсона, конец войны во Вьетнаме и неоколлапс экономики США), и стольких торжественных заявлений, дескать, он никогда не станет баллотироваться в президенты, чтобы выдернуть Губерта из шкафа, понадобилось лишь известие из Нью-Гэмпшира, что пять процентов избирателей-демократов, менее четырех тысяч человек того странного маленького штата, проголосовали за «беспартийных» делегатов.

Хамфри, даже не баллотировавшийся на первичных в Нью-Гэмпшире, счел их «своими пятью процентами». И плевать, что победил там никому не известный бывший губернатор Джорджии, набрав более чем тридцать процентов голосов, или что либеральный конгрессмен-либерал Моррис Юдалл пришел твердым, хотя и разочаровывающим вторым с двадцатью четырьмя процентами, или что сенатор-либерал Бёрч Бай пришел третьим с шестнадцатью. Все это Хьюберта не заботит, так как он посвящен в различные слухи и скормленные прессе сообщения, дескать, многие «беспартийные» делегаты в Нью-Гэмпшире тайно поддерживали Хамфри. Разумеется, удостовериться возможности нет, но нет и причин сомневаться, во всяком случае в замшелом мозгу Счастливого Вояки.

* * *

Его первое появление на телевидении в ходе кампании 76-го обернулось для меня неприятным шоком. Я не спал всю ночь, прикладывался к бутылке и переживал за свои ставки (ставили на тандемы, и я выбрал Картера и Рейгана против Юдолла и Форда), и к восходу солнца в среду я сидел развалившись перед телевизором в старинном фермерском доме на холме у деревушки под названием Контукук в Новой Англии. Я почти выиграл на Картере, но надо было подождать Хьюза Радда и Morning News, чтобы узнать, что Форд в конечном итоге опередил Рейгана. На рассвете отрыв составлял менее одного процента, но и его хватило, чтобы сорвать «мой тандем» и отправить Рейгана назад на Чип-стрит, где он с тех пор и пребывает. И я мрачно размышлял над неожиданным проигрышем, прихлебывая кофе и опять прикладываясь к стакану, и вдруг меня как обухом по голове огрели безумное бормотание и не менее безумный спектакль, устроенный Губертом Горацио Хамфри. Волосы у него были ярко-оранжевые, щеки нарумянены, в слоях пудры на лбу ползли трещины, а губы двигались так быстро, что слова вылетали пронзительным дребезжащим визгом: «О благодать, благодаренье Богу… замечательно, правда? Да, воистину, да… О да, только что стало очевидно… Не могу не нарадоваться…»

«Нет! – подумал я. – Не может быть! Не сейчас! Мы еще в себя не пришли!» А вот, пожалуйста, позорный наэлектризованный труп хихикает, неистовствует, ручками размахивает перед камерой, будто его только что избрали президентом. Он выглядел как три гиены в ажиотаже жрачки. Вскочив, я попятился от телика, но с другого конца комнаты картинка не изменилась. Я видел Настоящее, и оно меня потрясло. Ведь в глубине души я знал, что он реальный: даже с пятипроцентной тенью голосов на первичных в том году, когда его имени даже не было в избирательных списках, и невзирая на неожиданную победу Джимми Картера и на то, что еще четыре известных на всю страну кандидата закончили выше, чем «беспартийные», Губерт Хамфри все равно умудрился выплыть из хаоса Нью-Гэмпшира с очередной новой жизнью и еще одной серьезной претензией на кресло президента Соединенных Штатов.

Это было нечто большее, чем чутье или болезненная вспышка инстинктивного ужаса. По сути, я сам несколько месяцев назад это предсказывал. Был летний вечер в Вашингтоне, я обедал в ресторане под отрытым небом неподалеку от Капитолия с теми, кого Wall Street Journal назвал «десятком спецов кампании Макговерна 76-го». На тот момент трое уже точно пробились в кандидаты: Джимми Картер, Мо Юдолл и Фред Харрис. Мы только что вышли после краткого и энергичного интервью с Джимми Картером и по пути в ресторан столкнулись на улице с Юдоллом, и по вполне понятным причинам разговор за столом свернул на «серьезную политику». Только один из нас питал хотя бы толику симпатий к кому-то из кандидатов 76-го, и через час-другой жестких оценок и горьких замечаний Алан Бэрон (пресс-секретарь Макговерна и главная фигура в крыле «новой политики» демократической партии) предложил устроить тайное голосование, чтобы выяснить, какой кандидат, по мнению сидящих за столом, действительно будет номинирован от партии в 1976-м.

– Не тот, кого бы мы хотели, и не тот, кто нам нравится, – подчеркнул Бэрон, – а тот, кто, по нашему мнению, действительно отхватит куш.

Вырвав страницу из блокнота, я порезал ее на «бюллетени». Каждый взял по одному, написал имя и передал Бэрону, персонажу в духе Фарука с хищным чувством юмора и телосложением борца сумо.

(Мы с Аланом не всегда дружили. В 1972-м он был менеджером кампании Маски во Флориде и так и не оправился от стычки с Одурелым от Джина Крикуна на «Саншайн спешл» Большого Эдда. И даже теперь, спустя столько лет, я иногда ловлю на себе его хищный взгляд. Ну да ладно… Корыто ссор, так сказать, уплыло под мост, а в президентской политике научаешься любить мосты и никогда не смотреть вниз.)

Вернемся к подсчету голосов и ухмылке на лице Бэрона, когда он развернул первый бюллетень.

– Так я и знал, – сказал он. – Считая меня, уже двое… ага, вот еще один. – Подняв глаза, он рассмеялся. – Сокрушительная победа Губерта Хамфри.

Вот как обернулось. Окончательный подсчет гласил: Хамфри – четыре, Маски – два и один голос за Юдолла от Рика Стирнса, который уже был задействован в планировании и организации различных стадий кампании последнего. Никто больше не выказал ничего, помимо уныния, пессимизма и своего рода агрессивной нейтральности.

* * *

Идея продолжения «Страха и отвращения тропой избирательной кампании 72-го» пошла псу под хвост. Если не случится ничего из ряда вон выходящего, я оставлю безотрадный труд хроникера этого дешевого трипа Тедди Уайту, который уже попал в ловушку там, где мне не хочется оказаться.

Но если хочешь мало-мальски разобраться что к чему, от нескольких ранних первичных никуда не деться. И чтобы вогнать себя в нужную депрессию перед грядущим испытанием, я решил в начале января возродить редакцию внутренней политики и снова водвориться там, где я столько времени провел в 72-м, а потом в 74-м годах. То были времена взлета и падения Ричарда Милхауза Никсона, который был преступным психопатом, а еще президентом Соединенных Штатов на протяжении пяти лет.

Вояж в Джорджию с Тедом Кеннеди…

Глубоко, вниз и прямиком в грязь: о темной

стороне стыда… Политика тайн и кровь

на руках Дина Раска… Речь Джимми Картера

на День права, и почему неведомые

злоумышленники окружили ее завесой

секретности… День дерби в особняке

губернатора и удушение Слоута Даймонда

Если мужчина или женщина познает как-либо плотски животное, или познает мужчину или женщину через анус или через рот или ртом, или добровольно подвергнется такому плотскому знанию, он или она повинны в тяжком преступлении и будут содержаться в исправительном заведении не менее одного года и не более трех лет.

Закон против содомии штата Виргиния, 1792

Одна из самых больших проблем журналиста, освещающего президентскую кампанию, заключается в том, как получше узнать кандидатов, чтобы с уверенностью о них высказываться, ведь практически невозможно установить сколько-нибудь личные отношения с кандидатом, который уже совершил большой шаг от «бесперспективного» до «серьезного претендента». По мере того как ставки растут, проблема обостряется, и к тому времени, когда кандидат выиграл достаточно первичных, чтобы убедить себя и свое окружение в том, что в ближайшие четыре года они будут есть ланч в столовой Белого дома, у него давно уже нет ни времени, ни желания видеть в журналисте, с которым не успел познакомиться лично, что-то большее, нежели еще одно новое лицо среди «прессы».

Существует много сложных теорий о поступательных стадиях президентской кампании, но пока давайте скажем, что таких стадий три. Первая стадия – период между решением баллотироваться в президенты и утром после первичных в Нью-Гэмпшире, когда игроков на поле еще много, организационная работа еще не отлажена и большинство кандидатов отчаянно нуждается в любой помощи – особенно упоминаний в прессе, чтобы их фамилии все-таки попали в опрос Гэллапа Вторая стадия – отделение зерен от плевел, отделение овец от козлищ, когда два-три уцелевших в первичных выборах кандидата начинают походить на марафонцев с реальным шансом получить номинацию своей партии. Третья стадия наступает, когда СМИ страны, опросы общественного мнения и мэр Дейли из Чикаго решают, что кандидат взял достаточный разбег, чтобы смахивать хотя бы на вероятного номинанта и возможного будущего президента.

Деление на три стадии не основывается ни на какой-то особой мудрости, ни на научном анализе, но достаточно хорошо подходит к кампаниям демократов и 1972 и 1976 годов. И потому очевидно: если журналист не задружился с кандидатом, пока тот еще на первой стадии, то до дня выборов в ноябре, ему останется только полагаться на интуицию, так как едва кандидат перейдет на вторую стадию, его образ жизни коренным образом изменится.

С этого момента он станет лицом публичным, серьезным претендентом, и претензии на его время будут возрастать до уровня безумия. Каждое утро его будет ждать посекундное расписание восемнадцатичасового рабочего дня с встречами, аэропортами, речами, пресс-конференциями, кортежами и рукопожатиями. Вместо раскованной болтовни за стаканом-другим с репортерами захолустных глазет, он теперь летает по всей стране на собственном чартерном самолете, набитом комментаторами и звездами телесетей и крупных глазет. Микрофоны и камеры следуют за ним повсюду, и вместо того чтобы долго и прочувствованно умолять о поддержке пятнадцать политических активистов-любителей, собравшихся в гостиной какого-нибудь профессора английской литературы в Кине, он зачитывает усеянную клише речугу (зачастую по три-четыре раза на дню) огромным аудиториям, забитым теми, кто смеется или аплодирует не к месту и кто, может, его поддержит, а может, и не поддержит. И все тузы, профсоюзники и воротилы большой политики, у кого не находилось времени ему перезвонить, когда несколько месяцев назад он отчаянно искал помощи, теперь уже через несколько минут после его прибытия, будь то в Майами, Бостон или Милоуки, обрывают телефон в отеле, который заказали ему менеджеры. Но звонят они не с предложениями помощи или поддержки, они просто хотят удостовериться, что он понимает: они не намерены поддерживать никого больше, пока с ним не познакомятся поближе.

Эти азартные, бессердечные дельцы играют в очень подлую игру. Президент Соединенных Штатов, возможно, уже «не самый могущественный человек в мире», но близко к тому, а потому доподлинно знает, что никто в мире случайно его злить не станет. А любому, у кого есть шансы вот-вот заполучить такую власть, лучше с самого начала смириться с мыслью, что для избрания ему придется опираться на очень подлых и безжалостных людей.

Власть президента столь огромна, что задним числом, наверное, даже неплохо, что лишь очень немногие в стране понимали серьезность психического состояния Ричарда Никсона в его последний год в Белом доме. В тот год случались моменты, когда друзья и советники были уверены, что президент США настолько сбрендил от ярости, выпивки и суицидального отчаяния, что до окончательного сумасшествия ему остается всего два «мартини», и тогда он, запершись у себя в кабинете, сделает один-единственный звонок, из-за которого взовьется достаточно ракет и бомбардировщиков, чтобы столкнуть наш шарик с его оси и лишить жизни по крайней мере сто миллионов человек.

Пожалуй, только внезапная, адская реальность ядерной войны с Россией, либо с Китаем, либо с той и другим разом могла бы спасти президентство Ричарда Никсона после того, как Верховный суд постановил, что он должен выдать расшифровки записей Белого дома, которые, как он знал, его прикончат. Проигнорировали бы стосковавшиеся по действию генералы в штаб-квартире стратегических вооруженных сил чрезвычайный приказ своего главнокомандующего? И как быстро Пат Бьюкенен или генерал Хейг сообразили бы, что Босс наконец рехнулся? Никсон столько времени проводил в одиночестве, что никто не удивился бы его отсутствию, пока он не появился бы к обеду, а к тому времени он мог сделать достаточно звонков, чтобы развязать войны по всему миру.

Любой четырехзвездочный генерал морской пехоты, за плечами которого три войны и тридцать пять лет фанатичной приверженности долгу, чести и стране, ноги себе отрубит и съест, прежде чем откажется выполнить прямой приказ президента США, даже если считает, что этот президент псих.

Ключ к милитаристскому образу мыслей – концепция, которую не забудет никто, хотя бы раз надевший форму пусть даже с одной нашивкой: «Ты отдаешь честь не человеку, ты отдаешь честь мундиру». Едва ты это усвоил, ты солдат, а солдаты не отказываются подчиняться приказам тех, кому должны отдавать честь. Если бы в измученный мозг Никсона вкралась мысль, будто он может спастись, отдав приказ о полномасштабном вторжении ВВС и морпехов на Кубу, он отдал бы этот приказ вовсе не тайному пацифисту среди генералов, который, возможно, был бы способен приостановить вторжение настолько, чтобы позвонить Генри Киссинджеру за официальным подтверждением. Ни один вестпойнтовец с четырьмя звездочками на пилотке не пойдет на подобный риск. К тому времени, когда в Белом доме или Киссинджеру стало бы известно, что Никсон распорядился вторгнуться на Кубу, все Карибы были бы в огне, Фидель Кастро плыл бы на подлодке в Россию, а небо над Атлантикой от горизонта до горизонта расчертили бы дымные следы сотен выпущенных в панике ракет.