Текст книги "Большая охота на акул "

Автор книги: Хантер С. Томпсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 54 страниц)

И вдруг на самой вершине власти он небрежно подписывает инициалами памятную заметку, где предлагается как минимум одна из десяти или около того рутинных предвыборных «секретных операций», а несколько месяцев спустя, пока он завтракает в Поло-Лондж отеля «Бевери-Хиллс», ему звонит один ротозей по фамилии Лидди, которого Митчелл едва знает, и говорит, мол, четверо кубинцев, которых Митчелл даже в глаза не видел, попались на взломе офиса штаб-квартиры демократической партии, расположенной в офисном здании в двадцати ярдах от балкона его собственных апартаментов, через внутренний дворик «Уотергейта».

Казалось бы, дурная шутка, но когда по возращении в Вашингтон он заскакивает в Белый дом повидать старого приятеля, то чует неладное. Хальдеман с Эрлихманом сидят у Никсона в Овальном кабинете, президент здоровается с ним нервной улыбкой, но парочка молчит. Атмосфера провоняла напряжением. Что, черт побери, тут творится? Митчелл садится было на диван и звонит, чтобы принесли выпить, но Никсон его обрывает: «Мы тут работаем, Джон. Я тебе попозже позвоню, из таксофона».

Митчелл смотрит на него в упор, потом, подобрав портфель, поспешно откланивается. Господи Иисусе! Это еще что? По пути к лимузину, оставленному на подъездной дорожке Белого дома, он видит, как секретарь Стива Булла читает последний выпуск The Washington Star-News, и, проходя мимо, шаловливо выхватывает у нее газету. Несколько минут спустя, когда лимузин выезжает на Пенсильвания-авеню, он бросает взгляд на первую полосу и видит большую фотографию своей жены: она пакует чемодан в спальне их уотергейтских апартаментов. А рядом подпись, гласящая что-то вроде: «Марта снова распоясалась и разоблачила „грязные дела“ в Белом доме».

– Господи милосердный! – бормочет он.

Агент спецслужб оборачивается с переднего сиденья, потом отводит взгляд. Митчелл просматривает статью про Марту: она снова сорвалась с катушек. И где только она добывает амфетамины – на фото у нее глаза размером с блюдце. Согласно статье, она в четыре утра позвонила репортеру UPI Элен Томас и бессвязно ругалась по адресу «господина президента», а еще сказала, что ей немедленно нужно убраться из Вашингтона, поехать отдохнуть на несколько дней в нью-йоркскую квартиру.

Замечательно, думает Митчелл. Не хватало мне только, чтобы она всю ночь орала, накачавшись алкоголем и наркотой. Митчелл амфетамины ненавидит. В старые добрые времена Марта просто напивалась и отключалась, но когда они перебрались в Вашингтон, она начала то тут, то там перехватывать таблетки, просто чтобы не заснуть на вечеринках, вот тогда-то и начались проблемы…

Тут его взгляд соскальзывает на передовицу, и он чувствует, как мошонку у него сводит, а яйца заползают прямиком в живот. «Уотергейтский взлом связали с Белым домом» – гласит заголовок, а в первом же абзаце он натыкается на знакомое имя – Э. Говард Хант, а несколькими абзацами ниже, черт побери, мелькает имя Гордона Лидди.

Незачем читать дальше. Внезапно все сходится. Он слышит собственный стон и снова ловит на себе взгляд агента, но тот молчит. Он поднимает газету к лицу, но больше не читает. Его тренированный ум юриста уже включился и спешно проигрывает события: телефонные звонки Ханту, ссоры с Лидди, тайные встречи в Ки-Бискейн, Ларри О’Брайен, кубинские взломщики со связями в ЦРУ, Говард Хьюз…

Ему хана. Потребовалось полминуты, чтобы совместить все детали… И да, конечно, как раз это Никсон обсуждал с теми сволочами, Хальдеманом и Эрлихманом. Они знали. Президент знал. Хант и Лидди знали. Кто еще? Дин? Магрудер? Ларю? Сколько их еще?

Лимузин сбрасывает скорость перед поворотом на Виргиния-авеню и подъездную дорожку отеля «Уотергейт». Инстинктивно подняв взгляд, Джон Митчелл видит, что на пятом этаже офисного здания в окнах конторы О’Брайена еще горит свет. Вот где это стряслось, прямо в его чертовой крепости…

Когда агент открывает дверцу, мысли у Митчелла еще мечутся.

– Приехали, сэр. Ваши чемоданы в багажнике. Мы их сейчас принесем.

Джон Митчелл выползает из начищенного черного «кадиллака» и как зомби бредет через вестибюль к лифтам. Дик скоро позвонит, думает он. Надо действовать быстро, изолировать идиотов и позаботиться, чтобы они оставались в изоляции.

Лифт останавливается, и они с агентом идут по ковровой дорожке до его двери. Агент заходит первым, чтобы проверить комнаты. В конце коридора Митчелл видит еще одного агента спецслужб, у пожарного выхода. Он, здороваясь, улыбается, и агент кивает в ответ. Господи Иисусе? О чем, скажите на милость, я волнуюсь? К десяти утра завтра мы все подчистим и похороним. Меня-то, черт побери, не тронут! Не посмеют!

Агент в апартаментах подает знак, мол, все чисто.

– Ваш портфель я поставил на стол, сэр, ваш багаж уже поднимается. Если вам что-нибудь понадобится, мы будем у лифтов.

– Спасибо, – отвечает Митчелл. – Ничего не надо. Уходя, агент тихо прикрывает за собой дверь. Подойдя к

телевизору, Джон Митчелл включает вечерние новости и наливает себе скотча со льдом, затем растягивается на диване, чтобы под телевизор ждать, когда позвонит Никсон – из таксофона. Он знает, что значит это выражение и что оно не имеет никакого отношения к десятицентовикам.

* * *

Это была последняя мирная ночь Джона Митчелла в Вашингтоне. Наверное, мы никогда не узнаем, о чем именно он разговаривал по телефону с Никсоном, так как последний осторожно позвонил с того телефона в Белом доме, который не был подключен к системе прослушивания. Официально Митчеллу о новой затее с записями не сообщали. Официально о ней знали только Никсон, Хальдеман, Ларри Хигби, Стив Булл, Алекс Баттерфилд и три агента спецслужб, отвечавших за ее работу. Но неофициально всем, у кого был личный доступ в Овальный кабинет, либо сообщили потихоньку, либо они настолько хорошо знали Ричарда Никсона, что им сообщать не требовалось. Как бы то ни было, в протоколах сенатской комиссии по Уотергейту достаточно показаний, наводящих на мысль, что у каждого имелось собственное записывающее оборудование и что вообще каждый записывал, что говорил остальным.

Например, ни Джон Эрлихман, ни Чарльз Колсон «официально» не подозревали о поразительно сложной системе скрытых «жучков», которую разработало для президента Никсона подразделение технической безопасности секретных служб. Согласно показаниям Алекса Баттерфилда на закрытых слушаниях судебной комиссии, Никсон приказал старшему агенту спецслужб Вонгу, чтобы его эксперты по электронике поставили «жучки» во все до единой комнаты (встроив в столы, лампы, телефоны и каминные полки) на территории Белого дома, где президент может что-либо сказать.

Я почти десять лет использую диктофоны и прочее звукозаписывающее оборудование – от десятидюймовых студийных бобин до мини-микрофонов размером с изюмину -во всевозможных журналистских ситуациях, но никогда не сталкивался с чем-то подобным системе, которую установили для Никсона в Белом доме эксперты Вонга. В дополнение к десяткам беспроводных, активируемых голосом микрофонов размером с ластик, которые встроили в деревянную обшивку стен, имелись еще специально изготовленные сенсоры, механизмы задержки и переключатели пауз, встроенные в микрофоны, которые могли активировать либо Булл, либо Баттерфилд.

В зале заседаний кабинета министров, например, Никсон велел встроить в крепления настенных ламп микрофоны, которые мог включать, нажимая на кнопку безобидных с виду зуммеров с подписями «Хальдеман» и «Баттерфильд» на ковре под столом. Звукозаписывающая аппаратура помещалась в запираемом шкафу в подвале Белого дома, но Никсон мог начать запись, просто нажав носком ботинка кнопку «Баттерфилд». Чтобы остановить запись или поставить устройство на паузу, надо было просто наступить на кнопку «Хальдеман».

Мало-мальски серьезное описание умопомрачительной звукозаписывающей системы Никсона потребовало бы тысяч слов и запутало бы большинство непрофессионалов, но даже этого краткого резюме достаточно, чтобы привести к двум очевидным, но редко упоминаемым выводам.

Во-первых, человек, обладающий подобной системой звукозаписи, встроенной и обслуживаемой круглые сутки специалистами по электронике спецслужб, способен получать воспроизведение голосов исключительно высокого качества. А поскольку кадровая служба Белого дома в состоянии нанимать лучших машинисток и предоставлять им лучшее оборудование для дешифровки, какое есть на рынке, существует лишь одна разумная причина, откуда в никсоновской версии пленок Белого дома появились тысячи «неразборчивостей» в стратегических местах. Любое машинописное агентство страны вернуло бы Никсону деньги, если бы их секретари так повредили пленки. Небрежность подобного масштаба может быть лишь умышленной, а, как известно, Никсон лично отредактировал большинство расшифровок до того, как они были отданы в набор. Это не имеет большого значения теперь, когда его версия расшифровок уже не является потенциальной уликой, а стала лишь топорным атрефактом, который даже читать неинтересно, и в своей почти преступной неряшливости лишь оттеняет гораздо более детальные и внятные расшифровки, которые сделали с тех же пленок стенографисты судебной комиссии. Основания беспокоиться из-за того, что подразумевают эти расшифровки, или из-за неуклюжести уголовника, который их редактировал, есть только у владельцев того или иного издательства, которое решит заплатить Ричарду Никсону 2 миллиона долларов за президентские мемуары. Ведь последние во многом будут основываться на внушительной добыче – записях разговоров в Овальном кабинете, которые Джеральд Форд только что объявил личной собственностью Ричарда Никсона. Впрочем, Никсону и эти расшифровки тоже придется отредактировать – перед отправкой чистовой рукописи мемуаров в типографию. Книга будет продаваться долларов по пятнадцать, и найдется достаточно дураков, которые ее купят.

Второй вывод связан с тем, как Ричард Никсон использовал эти пленки. Большинство любителей прослушивания видят в своих игрушках средство следить за ближними, но Никсон велел техникам почти все скрытые «жучки» установить так, чтобы они находились поближе к его персоне.

По словам Баттерфилда, Никсон был настолько одержим желанием запечатлеть каждый жест и шаг своего президентства для учебников истории, что порой, казалось, ни о чем больше не думал. Например, по пути из Белого дома в свой кабинет в здании Исполнительного управления президента он всегда держал у рта небольшой диктофон и, деревянно шагая по лужайке, постоянно вел с ним беседу. И хотя этих записей мы никогда не услышим, то, что он постоянно их делал, подтверждает наблюдение Алекса Баттерфилда, что Никсон был так околдован самим фактом своего президентства, что поверить, что его добился, мог, лишь если записывал каждое мгновение, чтобы, как белка, рассовать записи по тайникам на завтрашний вечер или для грядущих веков.

В противоестественной одержимости Никсона своим местом в истории просматривается жалостная ирония, если представить себе, что, наверное, творилось у него в голове, когда он в какой-то из последних дней своего обреченного президента наконец понял, какое именно место в истории ему уготовано.

Ничтожный довод, дескать, «Никсон достаточно наказан» – в том виде, в каком обычно приводится, – невежественное клише политических журналюг. Но только вообразите себе, как тем вечером он идет – неуклюжий и одинокий – по лужайке Белого дома, не замечая никого и ничего, кроме крошечного черного с серебром диктофона, который держит у рта, и с хрупкой напряженностью помешанного тихонько наговаривает для «истории». И когда вы будете вглядываться в эту картинку, помните, что в ближайшие триста лет имя «Никсон» будет испускать странную вонь и что отныне в каждом учебнике истории «Никсон» станет синонимом позора, коррупции и провала.

Ни одного другого президента в истории Америки не изгоняли с позором из Белого дома. Ни одному другому президенту не приходилось возглавлять унизительный коллапс собственной администрации или бессильно (и виновато) наблюдать, как уводят в тюрьму близких друзей и высокопоставленных помощников. И наконец, ни один президент Соединенных Штатов никогда не был под уголовным следствием, ни одному не грозили импичмент и суд, шанс сгорбиться на скамье подсудимых в федеральном суде и отправиться в тюрьму, если бы не внезапная президентская амнистия от человека, которого он назначил своим преемником и который избавил его от высшего унижения.

Такова вонючая реальность, определившая место Ричарда Никсона в истории Америки. И в таком неприятном контексте довод, что «Ричард Никсон достаточно наказан», приобретает совершенно иной смысл. Никсон много одиноких ночей проведет у себя в кабинете в Сан-Клементе, снова и снова просушивая записи, которые делал для истории, и почти чувствуя под ногами густою траву лужайки Розария, которая придает живости походке, даже заставляет чуть повысить голос, когда он занимается пластиковым сексом с японской очаровашкой-невестой, снова и снова рассказывая ей, что он взаправду президент, самый могущественный человек на планете, – и попробуй, черт побери, это забыть!

* * *

Теперь Ричард Никсон свободен. Он торговался умело и умно. Его договоренность с Фордом принесла плоды, хотя с неделю или около того он чувствовал себя скверно, когда пришлось круто обойтись с Джерри из-за амнистии, пригрозить звонком своему человеку в Los Angeles Times и дать ему прослушать одну короткую запись их разговора в Овальном кабинете – ту, в которой он предлагал Джерри сделать его вице-президентом в обмен на президентскую амнистию по первому требованию, а он уже тогда знал, что она, вероятно, понадобится ему гораздо скорее, чем думает Джерри. Едва договоренность была достигнута (и записана на пленку), Никсон просто держался, сколько мог, и ушел как раз вовремя, чтобы подать на пожизненное пособие бывшего президента.

Теперь он немного отдохнет, потом снова вернется нас преследовать. Недоумок-зять Дэвид Эйзенхауэр уговаривает его избираться в сенат от Калифорнии в 1976-м, и у Ричарда Никсона хватит бесстыдства выставить свою кандидатуру. А если не в сенате, то он объявится где-нибудь еще. В настоящий момент мы можем быть уверены лишь в одном: Ричард Милхауз Никсон еще побарахтается.

Rolling Stone, № 171, 10 октября, 1974

Часть 3. ПУТНИК СЛЫШИТ МУЗЫКУ ГОР ТАМ, ГДЕ ЕЕ ИГРАЮТ

Ренфро-вэлли, Кентукки «Пырейный штат» зимой холоден и бур. Темнеет рано, и лошадей заводят на ночь в отапливаемые конюшни. Фермеры коротают время вкруг пузатых печурок с банджо и кувшином и – иногда – за разговором. Гостей зимой немного. И делать особо нечего.

Здесь, в округе Рок-Кастл, самое больше событие недели – шоу субботним вечером в крошечном местечке под названием Ренфро-вэлли, в переоборудованном под студию звукозаписи большом сарае, который стоит на трассе 25 приблизительно в пятидесяти милях к югу от Лексингтона.

* * *

Десять лет назад меломаны слетались сюда, как паломники к святилищу, – не только из близлежащих городков Кентукки, но и со всей страны. Сюда ехали ради музыки кантри и «певческих марафонов», а еще посмотреть на «старый кентуккийский амбарный пляс», о котором так часто слышали дома по радио. Шоу так разрослось, что однажды субботним летним вечером явилось пятнадцать тысяч человек, и крупный журнал послал фотографов запечатлеть происходящее для будущих поколений.

Сейчас, наверное, приедет от силы сто пятьдесят человек. Приедут из Береа, Крэб Орчарда и Причерсвиля и из местечек вроде Египта и Шоулдерблейда по ту сторону гор. Из других штатов мало кто будет. Недостаточно, чтобы оправдать использование сарая, который закрыт до весны, когда толпы снова повалят.

* * *

Зимой съезжаются только местные. Местные музыканты, везущие с собой гитары, басс-скрипки, и старые песенники собираются в студии записывать радиопередачу, которую до сих пор можно услышать в некоторых городках, но в сравнении с прошлыми годами их все меньше. Передача начинается около семи и заканчивается в девять тридцать – приблизительно в то время, когда певцы хилбилли и чемпионы «пырейного банджо» разогреваются в «Герде» нью-йоркского Гринвич-виллиджа.

Местным нет дела до приезжих. Спроси, что творится в Ренфро-вэлли, и они пожмут плечами: «Мало чего». Захочешь пойти после восьми вечера в ресторан, то, если найдешь, у кого спросить дорогу, тебя отправят в Лексингтон, в часе езды. Если мучит жажда, тебе скажут: «У нас сухой округ». Пауза. «Да, сухой округ». Опять пауза. «Может, если проедешь немного по шоссе, найдешь какую-нибудь забегаловку. Может, там кто-нибудь тебе нальет».

Поэтому, если ищешь в этих краях развлечений, едешь в Ренфро-вэлли, и пораньше. В студии тепло и музыка не менее реальна, чем люди, которые ее играют.

– Ну, а теперь, для всех ребят там, в радиомире, хочу сказать, к нам тут одна девчонка приехала. Малышка Бренда Уоллен из Винчестера, полагаю…

И малышка Бренда поет: «Крааасииивая ложь, крааасии-ивая ложь… Сердце разобьет… В прекрасном обличье…»

Потом квартет братьев Хиббард, худые лица горцев и толстенные запястья, торчащие из габардиновых рукавов: «Ох, как повеселимся на небесах…»

Шепоток одобрения в аудитории. В задней части помещения загорается вспышка. Шоу набирает обороты. К микрофону выходят сестры Фармер с бойкой версией «You are the reason».

* * *

Несколько одобрительных криков из толпы, краткий риф на скрипочке от мужика возле пианино, потом кто-то поднимает руку, прося тишины. Время рекламы.

– Вот эта будет длинная,– говорит ведущий, глядя в желтый сценарий. – Поэтому давайте дадим ее всю разом и отвяжемся.

Смешки из зала. Все ухмыляются, когда ведущий очень серьезно зачитывает рекламу в микрофон, который донесет ее звук один Господь Всемогущий знает куда.

* * *

Закончив, ведущий с облегчением вздыхает – тоже в микрофон. Всеобщий смех, и шоу идет своим чередом. Тем временем «Greenbriar boys» настраивают инструменты у «Герды»: через несколько часов там выстоится длинная чопорная очередь, жадная до последней сенсации кантри.

В графстве Рок-Кастл половина десятого и «старый кентуккийский амбарный пляс» закончен до следующей недели. Лишь несколько человек остается в студии. Один – Джон Лэйр, уроженец здешних мест и в прошлом диск-жокей, который вернулся из Чикаго, чтобы принести известность Ренфро-вэлли. Здесь начинал Ред Фоули. И «Coon Creek sisters» – они родом из деревушки в холмах под названием Крепче-защепи-их-Холлер.

* * *

Выражение «пырейная музыка» Лэйра искренне озадачивает. Он считает, тут какая-то ошибка.

– Это ж старая добрая музыка гор, – утверждает он. – Та самая, которую играют больше ста лет. – Усмехаясь, он качает головой. – Только попробуй обозвать ее «пырейной музычкой» в Лексингтоне, такая драка будет!

Лэйр прощается и уходит домой. Стоянка снаружи почти пуста. У приезжего лишь два варианта: ехать в Лексингтон перекусить и, возможно, подраться либо спешить в ближайший мотель.

* * *

В нескольких милях по шоссе – городок под названием Николасвиль, где владельцы мотелей после того, что считают приличным часом, даже к двери не подходят. Когда я остановил прохожего и спросил почему, он сказал, что он шеф полиции и предложил сдать мне койку в своем доме.

Я вернулся к мотелю, прошел в контору, зажег свет и, сняв с крючка ключ, сам нашел номер. На следующее утро понадобилось двадцать минут, чтобы найти, кому заплатить, а тогда мне сказали, что в будущем мне тут будут не рады, потому что машина у меня с луисвилльскими номерами. Тут городских мальчиков не любят, особенно когда те шляются по ночам.

Если, проезжая через Кентукки, планируете заночевать, вселяйтесь в номер пораньше. А если перед сном хотите пунша, помните, что в восьмидесяти шести из ста двадцати графств местные не пьют ни капли – пока не заведете себе друзей. Забегаловки с алкоголем редки, и от одной до другой далеко, и непредусмотрительный обычно ложится спать трезвым.

Утра зимой хмурые. Просыпаясь, почти всегда видишь серое небо и добрый сельский завтрак: жареные сосиски или бекон, яичница, жареная картошка и тарелка бисквитов с маслом и яблочным джемом. Потом, после нескольких чашек кофе, двигаешь дальше.

Куда бы ты ни направлялся – на север, через сердце «Пырейного штата», на запад, через Луисвилль, на восток в горы или на юг к Теннеси, – чтобы попасть на место, долго едешь по холодному голому краю.

На узких шоссе не разгонишься, полно времени смотреть на белые заборы и размышлять, что такого находят пожевать коровы на замерзших полях. Уйма времени слушать проповеди по радио или одинокие выстрелы из обреза где-то в стороне от дороги.

В «Пырейном штате» некуда торопиться, особенно зимой, когда деревья голые, сараи побелели от инея, а большинство местных сидят у печек.

Chicago Tribune, 18 февраля, 1962