Текст книги "Большая охота на акул "

Автор книги: Хантер С. Томпсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 54 страниц)

СТРАХ И ОТВРАЩЕНИЕ В ЛИМБО: ДЕРЬМО НЕ ТОНЕТ

«…Не успел я сделать какие-либо выводы, мне пришло в голову, что мои слова или мое молчание, вообще любой мой поступок будут тщетны. Какая разница, что кто-то знает или не хочет знать ? Какая разница, кто стоит во главе?Иногда приходят такие озарения. Существо этого дела скрыто в глубинах, мне не подвластных, и вмешаться в происходящее не в моих силах».

Джозеф Конрад. Сердце тьмы

М-да… Это будет не просто. Лысый качок из рекламного ролика «Mister Ocean» 69-го сделал то, что рискнул бы предсказать лишь самый циничный и параноидальный диссидент, когда-либо имевший дело с национальной политикой.

Если бы я прислушался к внутреннему голосу, то забросил бы пишмашку в «вольво» и, поехав к дому ближайшего политика, любого политика, швырнул бы ее ему в окно, в приступе идиотской ярости выкурил бы его из норы, а после полил бы слезоточивым газом и прогнал по главной улице Аспена с колокольчиком на шее и синяками по всему телу от разрядов высоковольтного шокера для скота.

Но старость то ли смягчила меня, то ли сломила мой дух настолько, что такого я, скорее всего, не сделаю, во всяком случае, сегодня, потому что неуклюжий простофиля в Белом доме только что вогнал меня в глубочайшую и отвратительнейшую депрессию.

Часов через пять после того, как по моджо-тайпу я отослал последний вариант обширной статьи про «кончину» Ричарда Никсона в хладную пасть наборного станка в Сан-Франциско, Джеральд Форд собрал в Вашингтоне пресс-конференцию, чтобы объявить, мол, только что даровал «полную, безусловную и абсолютную» президентскую амнистию всем до единого преступлениям, которые Ричард Никсон мог или не мог совершить за пять с половиной лет на высочайшем посту.

Форд выступил со своим решением без малейшего предупреждения в 10:40 мирным воскресным утром в Вашингтоне, выйдя с церковной службы с такой непреодолимой потребностью сеять милосердие, что поспешил в Белый дом (короткая пробежка через парк Лафайет) и собрал усталую, как водится по воскресеньям, усеченную бригаду корреспондентов и операторов, чтобы сообщить им (любопытно, голосом зомби), что не может более выносить мысли, что бывший президент Никсон, обезумевший от чувства вины, терзается в одиночестве где-то на пляже в Сан-Клементе, и что теперь совесть вынуждает его покончить и со страданием Никсона, и с всенародным страхом, который он вызвал, издав президентский указ такого головокружительного масштаба, что он раз и навсегда сотрет из памяти страны яд Уотергейта.

Так, во всяком случае, показалась мне, когда воскресным утром меня вырвал из глубокой комы отчаянный телефонный звонок Дика Така.

– Форд помиловал гада! – орал он. – Я ведь тебя предупреждал, да? Я дважды его похоронил, а он оба раза возвращался. А теперь он сделал это снова и прохлаждается на каком-нибудь поле для гольфа в Палм-Дезэт.

С тяжелым стоном я рухнул на кровать. «Только не это, – подумал я. – Я ослышался». На первой своей конференции в Белом доме Форд из кожи вон лез, лишь бы произвести впечатление и на вашингтонскую прессу, и на аудиторию национального телевидения тщательно продуманным отказом как-либо вмешиваться в отправление прокурором по особым делам Леоном Яворски его юридических обязанностей, а именно, исходя из улик, «возбудить процесс против любого и каждого лица». В контексте заданного вопроса ответ Форда широко истолковывали как сигнал Яворски, что к бывшему президенту особого отношения не требуется. Такая трактовка также укладывалась в ответ Форда на вопрос, заданный на слушании в ходе ратификации его кандидатуры в сенате несколькими месяцами ранее. Когда его спросили, сможет ли назначенный вице-президент помиловать назначившего его президента, если тот будет снят с поста по обвинению в уголовных преступлениях, Форд ответил: «Сомневаюсь, что общество это потерпит».

Я вспомнил слова Форда, так как сомневался, что правильно расслышал Дика Така, да и вообще слышал ли я его. Поднеся правую руку к глазам, я старался вспомнить, не съел ли на ночь чего-нибудь галлюциногенного. Если да, моя рука покажется прозрачной и я сумею ясно разглядеть все косточки и сосудики.

Но рука прозрачной не была. На мой новый стон из кухни прибежала Сэнди, чтобы узнать, что случилась.

– Дик Так только что звонил? – спросил я. Сэнди кивнула.

– Ага. Чуть ли не в истерике бился. Форд только что даровал Никсону полное помилование.

Я рывком сел, шаря вокруг себя, что бы разбить.

– Нет! – взревел я. – Невозможно!

– А вот и да. Я по радио слышала.

Я снова уставился на руки, чувствуя, как в груди собирается гнев, а в горле крик.

– Глупая лживая сволочь! Господи! Кто только голосует за вероломных подлецов! Даже тупицам нельзя верить! Только посмотри на Форда! Он слишком глуп, чтобы провернуть такую сделку! Черт, да у него лгать ума не хватит!

Сэнди пожала плечами.

– Он и пленки Никсону отдал.

– Срань господня! – Соскочив с кровати, я бросился к телефону. – Какой номер у Гудвина в Вашингтоне? Этот тупоголовый сукин сын из «Ротари» заключил сделку? Может, Дик что-то знает.

Но до Гудвина я дозвонился лишь сутки спустя, и к тому времени у меня была уже гигантская схема с датами, фамилиями и личными контактами, и всех их связывал прямо и крест-накрест лабиринт линий и стрелок. Три фамилии связей имели много больше других: Лэйрд, Киссиндждер и Рокфеллер. Я ночь напролет лихорадочно работал над схемой и теперь попросил Гудвина, пусть кто-нибудь в редакции ее перепроверит.

– Ха, – отозвался он. – Многие в Вашингтоне сегодня думают так же. Нет сомнений, тут какая-то договоренность, но… – Он помолчал. – Разве срок сдачи не на носу? Господи Иисусе, тебе ни за что не успеть все переделать до…

– Мать божественного мямли… – пробормотал я.

От слов «крайний срок» мои мозги на мгновение перемкнуло. Срок сдачи? Да. Завтра утром, через пятнадцать часов… Почти девяносто процентов моей статьи уже набрано, но красной нитью через нее проходила моя уверенность, что спасти от обвинительного приговора Никсона может только что-то вроде ядерной войны. А дурного в этом доводе было только то, что конструкция была треногая и основывалась, в частности, на предположении, что Джеральд Форд не лгал, раз за разом для протокола повторяя, что даже обсуждать президентскую амнистию для Ричарда Никсона не намерен, «пока не закончится своим чередом легальный юридический процесс».

Вашу ж мать! Повесив трубку, я зашвырнул схему на другой конец комнаты. Гребаный садист снова это провернул! Всего месяц назад он подставил мне ножку, уйдя в отставку под самый срок сдачи номера. У меня едва нервный срыв не случился оттого только, что я так просчитался. А теперь он опять это проделал с гребаной президентской амнистией, оставив мне меньше суток на полное переписывание уже набранной статьи в пятнадцать тысяч слов.

Совершенно невозможно, никакой надежды. Остается только затолкать в моджо-тайп побольше накарябанных в спешке страниц и надеяться на лучшее. Может, когда подойдет крайний срок, у редактора в Сан-Франциско найдется время как-то увязать обе версии. Но наперед никак не узнаешь, поэтому, когда статья выйдет в печать, интересно было бы ее почитать…

Да уж… Отпускай хлеб твой по водам… почему нет?

* * *

Я мрачно проклинал Никсона скорее по привычке, чем за жутковатую способность осложнять мне жизнь, как вдруг мне пришло в голову, что на сей раз это не Никсон, а Джеральд Форд. Это ведь он решил помиловать Никсона (по причинам, с которыми, будем надеяться, удастся разобраться позднее) 20 августа, когда дал указание своему юрисконсульту Филиппу Бьюкену выработать юридические частности и консультироваться с новым защитником Никсона Джоном Миллером, некогда референтом Роберта Кеннеди.

Невероятно, но Миллер сообщил Бьюкену, что ему надо убедиться, что президентское помилование будет «приемлемо» для Никсона, и сутки спустя вернулся с известием, что бывший президент (чье состояние, как официально заявили анонимные «друзья», на этой неделе было почти фатально «взволнованным и угнетенным» перспективой неминуемого предъявления обвинений большим жюри Леона Яворски) взял себя в руки и решил, что президентская амнистия его не оскорбит, конечно, в том случае, если Никсон заодно получит в собственность все пленки Белого дома.

Форд быстро согласился. Эта уступка принесет Никсону пять или более миллионов долларов: их он выдоит за львиную долю своих президентских мемуаров, за которые ему, по утверждению недавно нанятого агента, уже предлагали два миллиона задатка, к тому же он получает законное право либо уничтожить пленки, либо продать тому, кто даст наибольшую цену.

Договоренность о президентской амнистии была достигнута не раньше пятницы, 6 сентября, и лишь после того, как президент Форд отправил своего личного эмиссара Бентона Л. Беккера в Сан-Клементе удостовериться, что все идет гладко. Беккер, смутно зловещая фигура в вашингтонской юриспруденции, сам в настоящее время находится под следствием Налогового управления по делу об укрывательстве от налогов и называет себя «неоплачиваемым юридическим советником» президента Форда, а также его личным другом.

По словам Беккера, они познакомились в 1969 году, когда он добровольно вызвался помочь конгрессмену Форду в его неразумных стараниях убедить палату общин выдвинуть вотум недоверия главе Верховного суда США Уильяму О. Дугласу. Попытка жалко провалилась, и теперь Форд испытывает большую неловкость при ее упоминании, но по-прежнему защищает Беккера как «человека высочайшей профессиональной этики».

Тут есть разногласия. Согласно Washington Post, «источники в департаменте юстиции утверждают, что были изумлены, узнав, что Белый дом использовал Беккера для переговоров с бывшим президентом. «Господи, неужели Форд не знает о том деле? – сказал один из них. – Тип ведь под следствием».

В наши дни это необязательно дурной знак. За последние десять или около того лет большинство моих друзей в тот или иной момент находились под следствием, и мое собственное досье в ФБР начато где-то в 1958-м, когда я отказался от допуска к работе с секретными материалами на базе военно-воздушных сил на том основании, что считаю себя явной угрозой секретным материалам, так как решительно не согласен с лозунгом: «Моя страна, правая или нет».

Допуск мне не выдали, но никогда из-за этого не докучали. И потому меня не послали на сверхсекретную радарную базу у Полярного крута, обошли с повышением и отправили спортивным редактором в газету базы на побережье Флориды.

А… мысли опять путаются… Я говорил про Бентона Беккера и его щекотливую миссию обсудить подробности полной президентской амнистии для Ричарда Никсона, на чье трагичное душевное состояние уже тогда почти ежедневно клеветали анонимные друзья и советники. На этой стадии переговоров об амнистии и Форд, и Никсон обнаружили, что большое жюри Яворски планирует предъявить обвинения экс-президенту как минимум по десяти пунктам. Эта неприятная перспектива подвигла Форда предложить, чтобы Никсон умерил агрессию большого жюри, «добровольно» признав хотя бы малую долю вины за свою роль в Уотергейтском скандале в обмен на амнистию, которая все равно даст ему полную неприкосновенность – вне зависимости от того, что он признает.

Предложение едва не торпедировало переговоры. По словам одного советника Форда в Белом доме, Никсон его «гневно отверг», и Беккеру пришлось покрутиться, чтобы вернуть их в рабочее русло. Но к вечеру пятницы настроение Никсона улучшилось настолько, что он согласился принять и помилование, и пленки. Беккер был на седьмом небе. Прилетев в Вашингтон, он доложил Форду, что его миссия увенчалась стопроцентным успехом. Новый президент принял известие с благодарностью и назначил на воскресенье срочную пресс-конференцию, чтобы поделиться хорошими новостями с обществом.

* * *

Да… Я знаю, есть в этой истории что-то странное, но у меня нет времени ее перепроверять. Но все детали в той или иной форме печатались либо в Washington Post, либо в Washington Star-News.

Я упоминаю источники только потому, что, на первый взгляд, в этой истории нет никакого смысла. Но ни одна из статей, опубликованных в день оглашения договоренности Форда с Никсоном в нью-йоркских или вашингтонских газетах, тоже смысла не имеет – в основном потому, что в Вашингтоне, если кто-то не хочет, чтобы его нашли, отыскать его в воскресенье крайне трудно, и это относится практически ко всем здравомыслящим людям, кроме одного, кто собирает пресс-конференцию в половине одиннадцатого утра, чтобы с каменным лицом пробубнить заявление, от которого, как ему прекрасно известно, половина страны будет к вечеру стоять на ушах. Но к вечеру версия амнистии по Форду уже разнеслась на всю страну по радио, пока разъяренные редактора Times, Post и Star еще пытались выковырить своих лучших «ищеек» из загородных домиков в горах Виргинии или на побережье Мериленда.

* * *

Звонок Така я помню смутно. Всего за пять часов до него я отрубился в ванне после эдак ста тридцати трех часов непрерывной работы над текстом, который таскал за собой уже два месяца, переписывал потрепанные блокноты на арендованных пишмашках в номерах отелей от Ки-Бискейн до Лагуна-Бич, регулярно мотался в Вашингтон, чтобы прикинуть уровень напряженности и раскладку по времени, а потом опять в Чикаго или Колорадо… и снова в Вашингтон, потому что заглушки, наконец, сорвало все разом в начале августа, когда Никсон вдруг сломался и ушел, нанеся мне удар перед самой сдачей материала, и я оказался на грани истерической усталости, когда с воем требуешь амфетаминов, и был выжат настолько, что помочь мне могла бы лишь самая экстремальная химиотерапия.

Чтобы оправиться от коллапса такого масштаба, требуется около месяца и по меньшей мере еще год, чтобы избавиться от воспоминаний. Сравнить такое можно лишь с долгим-предолгим мгновением невыразимой печали, какую испытывает тонущий в те последние секунды, когда тело еще борется, но разум уже сдался, – ощущение полнейшего поражения и ясное его понимание, от чего последний миг перед утратой сознания кажется почти мирным. Спасение в такой момент гораздо болезненнее смерти в воде: с выздоровлением возвращаются ужасные воспоминания о том, как силился вдохнуть.

Именно такое чувство возникло у меня, когда Так разбудил меня в то утро сказать, что Форд даровал Никсону «полую и безоговорочную» амнистию. Я только что написал длинный и временами даже внятный анализ того, как Никсон сам загнал себя в угол и почему очевидно, что вскоре его привлекут к суду и вынесут обвинительный приговор за «помехи правосудию», а тогда Форд его помилует – по многим причинам, с которыми я не мог согласиться, но о которых Форд уже заявил так твердо, что нет смысла об этом спорить. Логику приговора, обрекающего Никсона на год в одной камере с Джоном Дином, было бы трудно опровергнуть как с юридической, так и с этической стороны, но к тому времени я уже достаточно хорошо разбирался в политике, чтобы понять, что Никсону придется признать себя виновным, скажем, в изнасиловании и убийстве сына республиканского сенатора, прежде чем Джеральд Форд даже задумается о том, чтобы позволить ему провести сколько-то дней за решеткой.

С этим я более-менее смирился. Приблизительно так же, как после полутора лет лихорадочной борьбы за устранение Никсона смирился с мыслью, что Джеральд Форд может делать практически все, что пожелает, лишь бы оставил меня в покое. Уже через несколько часов после отставки Никсона мой интерес к внутренней политике катастрофически увял.

Пять с половиной лет я смотрел, как банда гангстеров-фашистов обходится с Белым домом и механизмом федерального правительства в целом как с завоеванной империей, которую полагается грабить на потребу желаниям или капризам победителей, и перспектива безобидного, недалекого придурка вроде Джерри Форда с надзирающим за ним осторожным Конгрессом на два года или даже на шесть лет принесла желанное облегчение. Даже зловещее видение – вице-президенту Нельсону Рокфеллеру всего один шаг до президентского кресла – не слишком меня волновало.

После более десяти лет гражданской войны с Белым домом и всеми свиньями, которые там жили или работали, я был готов оправдать за недостатком доказательств обратного почти любого президента, который вел себя хоть сколько-нибудь по-человечески и у которого хватало здравого смысла не расхаживать на публике со свастикой на рукаве.

* * *

Кажется, я что-то подобное написал после ухода Никсона. Теперь оставалось по долгу службы исписать достаточно страниц, чтобы оправдать расходы, которые накопились, пока я гонялся за ним по всей стране и глядел, как он все глубже и глубже увязает в болоте собственных экскрементов. На ранних стадиях панихиды был несомненный кайф в том, чтобы смотреть, как Конгресс неохотно собирается на титаническую битву с Ричардом Никсоном и его личной армией «водопроводчиков», захвативших всю исполнительную ветвь власти.

Но к середине прошлого лета противостояние и раскрытие карт стало неизбежностью, и когда Никсон посмотрел в августе на балансовый отчет и увидел, что против него объединились и законодательная, и судебная ветви, то понял, что его дни сочтены.

9 августа он подал в отставку и двенадцать часов спустя уехал из Вашингтона в облаке позора. Ему пришел конец, в этом сомнений не было. Даже в самом ближайшем его окружении поговаривали, что под конец он был в состоянии опасной мании, а его прощальная речь перед аппаратом кабинета министров и Белого дома была настолько явным бредом, что мне стало его жаль. И когда вертолет унес его в изгнание в Калифорнию, почти видимая дрожь облегчения пронеслась по толпе на лужайке Белого дома, собравшейся посмотреть печальный спектакль его отбытия.

Никсон был в тридцати тысячах футов над Сент-Луисом на «борту 1», когда его избранный преемник Джеральд Форд принес присягу. Никсон лично выбрал Форда на замену Спиро Эгню, осужденному несколькими месяцами ранее за мошенничество с налогами и вымогательство. И сам Никсон перед уходом безмолвно признал свою вину в уголовном заговоре с целью препятствования правосудию.

Я уехал из Вашингтона на следующий день после присяги Форда, слишком усталый, чтобы испытывать что-либо, кроме маниакального облегчения, пока тащился через вестибюль Национального аэропорта с двустами фунтами расшифровок сенатских слушаний и слушаний судебной комиссии палаты представителей по Уотергейту, которые из-за вынужденной отставки Никсона разом отошли вдруг в область истории. Я не знал наверняка, зачем они мне нужны, но материалы всегда полезно иметь под рукой, и я считал, что после двух-трех месяцев сна, возможно, найду им применение.

Теперь, почти четыре недели спустя, чемодан с расшифровками все еще открыт возле моего стола. Теперь, когда Джеральд Форд даровал Никсону амнистию, столь полную, что ему никогда и ни за что не придется отвечать перед судом, кипы бумаги, которые, не уйди он в отставку, обеспечили бы его импичмент, начинают бередить мое любопытство.

Непритязательная музычка

и вожделенный сон… Постоянные свары,

бесполезные брифинги и вой под дверью…

«Американская политика никогда не будет прежней».

Сенатор Джордж Макговерн. Из речи о согласии баллотироваться в президенты. 13 июля 1972, Майами, Флорида

Еще один теплый вашингтонский ливень, в 4:33 жаркого утра среды, бьет каплями пота в мое окно. Двенадцать футов шириной и три высотой, высокий желтый глаз апартаментов редакции внутренней политики смотрит поверх гниющих крыш столицы нашей родины на скрытые за дождем и туманом беломраморный шпиль мемориала Джорджа Вашингтона и темный купол Капитолия. В соседнем номере из радио воет хиллбилли.

«… И, когда в Далласе полночь, я где-то на большом реактивнике… если бы только тебя понять, может, я справился бы с одиночеством…»

Непритязательная музычка и кварта «Дикой индюшки» на тумбочке, залит по гланды чем-то, что было в том мешке, который я купил сегодня в Джорджтауне, смотрю на гигантский заголовок во вчерашней Washington Post.

ПРЕЗИДЕНТ ПРИЗНАЕТ СВОЙ ОТКАЗ ВЫДАТЬ ИНФОРМАЦИЮ. ПЛЕНКИ ДОКАЗЫВАЮТ, ЧТО ОН САНКЦИОНИРОВАЛ УКРЫВАТЕЛЬСТВО

Каждые полчаса WXRA – радио дальнобойщиков в Александрии – выбалтывает все новые и новые мерзости о «быстро тающей» поддержке в палате общин и сенате. Все десять членов судебной комиссии, на прошлой неделе проголосовавших против импичмента по национальному телевидению, теперь официально изменили позицию и говорят, что намерены голосовать за импичмент, когда – или если – вопрос о нем будет выдвинут на голосование в палате общин 19 августа. Даже Барри Голдуотер намекнул (а после отрицал) корреспонденту UPI, дескать, Никсону следует уйти в отставку ради блага страны … а также ради блага Голдуотера и всей республиканской партии. "

Вот уж точно. Крысы спешно покидают корабль, даже выживший из ума сенатор от Колорадо Питер Доминик, рупор республиканцев, менее двух лет назад номинировавший Никсона на Нобелевскую премию мира, счел «горестной новостью» это сделанное в последний момент признание президента в своей причастности к Уотергейтскому укрывательству.

Ричарду Никсону недолго осталось барахтаться, и это не слишком «горестная новость» для многих, вот только изгнание дешевого гада должно произойти здесь, в Вашингтоне, и займет остаток нашего лета.

«День прожить, возлюбленный Иисус, о большем я не прошу…»

А теперь песня «Compton Brothers» про «…когда кончилось вино, а в музавтомате вышли все песни…»

Господи, нужно еще льда и виски. Налить в мешок воды и высосать жижу со дна. Дождь все хлещет в окно, предрассветное небо еще черно, в номере сыро и холодно. Как, черт побери, включается отопление? Почему моя кровать завалена газетными вырезками и переплетенными подборками стенограмм слушаний по импичменту Никсона?

Ох… безумие, безумие. В такой день даже перспектива падения Ричарда Никсона меня не заводит. Гребаная дрянная погодка.

В такой же вот день давным-давно я напевал себе под нос на мосту в Луисвилле, Кентукки, в старом «шеви» с тремя-четырьмя славными парнями, которые работали со мной на фабрике мебели в Джефферсонвилле, Индиана. Шины шипели на мокром асфальте, дворники метались взад-вперед на утреннем дожде, а мы с пакетами ланча подпевали кантри из радио, когда кто-то вдруг сказал:

– Господи Иисусе, мы что, в такой день работать будем? Да мы, наверно, совсем рехнулись. В такой день надо валяться с хорошей бабой в теплой постели, и пусть по жестяной крыше барабанит дождь, а у кровати бутылка хорошего виски.

«Дай мне побыть в твоем утре, дай мне побыть в твоей ночи… Дай мне быть рядом, когда я тебе нужен… и сделать все, как надо…»

Эх, неотвязный хонки-тонк… Похоже, меня одолевает тоска по тому сну про жестяную крышу, ливень, про то, как валяешься с телкой, а дверь заперта на большой железный болт, кокон теплой постели, и связь с внешним миром оборвана, кроме как по дешевому – за четырнадцать девяносто пять – радио, которое воет «Чую крысу» и «Дикая сторона жизни».

Погода нелетная. И Национальный, и Даллас «закрыты до полудня». И все равно я хватаю трубку и требую сделать мне билет в Колорадо. Плевать на погоду…

Женщина, взявшая трубку «Юнайтед эйрлайнс», пообещала «улучшение погоды» после полудня и, мол, на рейс 16:40 на Денвер уйма мест.

– Чудесно, – отозвался я. – Но мне нужно место первого класса в салоне для курящих.

– Посмотрю, что можно сделать, – сказала она и пару минут спустя вернулась с дурными новостями: – В курящем все места заняты, сэр, но если для вас не так важно…

– Так важно. Я должен курить. Я на этом настаиваю. Она проверила еще раз, на сей раз с лучшим результатом.

– Думаю, мы откроем вам место, сэр. На какую фамилию?

– Нейдер, – сказал я. – Р. Нейдер.

– Как она пишется?

Я произнес по буквам, поставил будильник на два и заснул на диване во все тех же мокрых плавках. После двух месяцев Процесса об Импичменте Никсона нервы у меня были на пределе от постоянных пререканий, раздраженной враждебности бесполезных брифингов для прессы по утрам в Белом доме и долгих потных дней бесцельного брожения по коридорам офисного здания Рейберна на Капитолийском холме в ожидании крупиц мудрости от любых двух-трех из тех тридцати восьми незадачливых конгрессменов в судебной комиссии, кто заслушивал показания по маловероятному импичменту Ричарда Никсона.

Жутковатый вышел спектакль: вся империя Никсона, еще два года назад казавшаяся неуязвимой, прямо у нас на глазах разваливалась под собственным гнилым весом. Нельзя отрицать, что это сенсация огромного и исторического масштаба, но освещать ее изо дня в день было настолько унизительно скучно, что трудно было сосредоточиться на том, что происходило на самом деле. Это была сенсация не для журналистов, а для юристов.

* * *

На самолет я так и не попал. Около полудня меня вырвали из сна уханье в дверь и голос, который орал:

– Просыпайся, черт побери, весь город на ушах, сукин сын сломался, он уходит.

«Нет! – подумал я. – Только не сейчас. Я слишком слаб, мне не справиться».

Из-за гребаных слухов я почти неделю круглые сутки лихорадочно мотался по Вашингтону и, когда наконец свершилось, был совершенно без сил. Глаза у меня заплыли от отравления хлоркой, и когда я попытался встать, чтобы открыть дверь, то едва не сломал оба колена. Я заснул в кедах на резиновой подошве, которые заклинило простыней в изножий кровати так прочно, что первой моей мыслью было: «Меня привязали!»

Ревущий голос за дверью принадлежал Крейгу Веттеру, тоже автору Rolling Stone, который вот уже две недели старался связаться со священником Никсона. Но и со священником теперь было покончено, и город сходил с ума. Один репортер Washington Post сказал, что никогда не видел такой лихорадки в отделе новостей, даже когда убили Джона Кеннеди, даже во время кризиса с кубинскими ракетами. На Капитолийском холме преобладали слухи, что Никсон то ли выступил перед полной сессией Конгресса в 16:30, то ли готовится выступить с последним заявлением в 19:00 по всем трем телеканалам. Но звонок в пресс-отдел Белого дома прикончил оба слуха, хотя в газету сбежались репортеры, принесшие третий, совершенно иной: то ли Зиглер, то ли сам Никсон сейчас спустятся ради какого-то заявления.

Шесть звонков выдали по меньшей мере еще шесть невероятных слухов. Каждый коммутатор в городе, хотя бы как-то связанный с журналистикой или политикой, был наглухо занят и бесполезен. Позже вечером был занят даже главный коммутатор Белого дома, даже личные секретари из-за хаоса сняли трубки.

Около 13:30 в среду я наконец дозвонился Марти Нолану в пресс-центр Белого дома. Мы сравнили слухи и довольно быстро с ними расправились.

– Ерунда все это, – сказал Нолан, – нас просто водят за нос. Ничего серьезного он не сделает. А мы все – из-за крошечного шанса, вдруг он что-то придумает, не решаемся покинуть гребаный каземат.

Я сам едва удержался от поездки туда, но, договорившись с Ноланом и еще шестью людьми на стратегических позициях в разных частях города, что они позвонят мне, как только начнет происходить что-нибудь интересное, решил, что лучше всего будет оттащить оба телевизора и радио на столик у бассейна и попросить все звонки переключать на телефон спасателя. Это оказалось наилучшим выходом: мы с Веттером создали довольно эффективный коммуникационный пост и следующие сорок восемь часов могли следить за безумием, не отходя от бассейна.

Зыбучий прилив накатывает на пляж

в Сан-Клементе… Зиглер везет известие

Боссу… Генерал Хейг и мешок

десятипенсовиков… Священник-сибарит

и полоумный раввин… Опять разговоры

о «выборе самоубийства»…

М-да… чертова история позади. Она закончилась после полудня в четверг со всей элегантностью и смыслом бутылки колы, выброшенной с площадки третьего этажа пожарной лестницы на Боуэри: разбилась о тротуар и до чертиков напугала всех кругом – от тех, кого изрезало осколками стекла, до роя «невинных зевак», которые так и не поняли, что стряслось.

И, вероятно, никогда не поймут: в произошедшем есть что-то странное, неразрешенное, болезненно незавершенное. Весь Вашингтон сегодня провонял грандиозной психологической битвой, которую никто, по сути, не выиграл. Ричард Никсон был сломан, избит кнутом и кастрирован разом, но я не испытал ни настоящего кайфа, ни воодушевления, что был в первом ряду зрителей на финальных сценах, на Панихиде, когда впервые в истории Америки президента выгнали из Белого дома и бросили в канаву вкупе с прочими подонками и уголовниками.

Оглядываясь на три последних месяца его президентства, легко понять, что Никсон был обречен с самого начала, во всяком случае, с того момента, когда Арчибальд Кокс впервые решил спровоцировать конфронтацию по вопросу «привилегий исполнительной власти», послав судебных приставов Верховного суда в Белый дом с повесткой на выдачу пленок с записями из Овального кабинета.

Разумеется, Никсон повестку проигнорировал, но даже поспешное увольнение Кокса, Ричардсона и Рукельсхауса уже не могло перечеркнуть факт ее существования. А когда Яворски в Верховном суде США оспорил право Никсона игнорировать повестку, колесо судьбы покатилось. С этого момента всем главным действующим лицам, кроме самого Никсона, стало ясно: немыслимое сделалось неизбежным, теперь лишь вопрос времени… И приблизительно тогда Никсон начал утрачивать связь с реальностью.

Уже через несколько часов после склоки Яворски с «адвокатом [Никсона] по Уотергейту» Джеймсом Сент-Клэром на особом заседании Верховного суда я с удивлением услышал от Пата Бьюкенена, что Никсон и его мастаки в Белом доме уверены, что вердикт будет 5:3 в их пользу. Даже Бьюкенен, который семьдесят девять процентов всего времени мыслит рационально, по всей очевидности, считал (менее чем за две недели до того, как суд единогласно проголосовал против Никсона), что пять из восьми судей, которые будут принимать решение, не найдут юридических возражений против ратификации полоумной идеи Никсона, что все, обсуждавшееся в официальном кабинете президента, даже явно уголовный сговор, является личной собственностью президента, если он решил записать дискуссию на личном звукозаписывающем оборудовании.

Что хотя бы некоторые судьи, лично назначенные Боссом в Верховный суд, не согласятся с радостью подписаться под концепцией президентской неприкосновенности, которая была издевкой и над конституцией США, и над Великой хартией вольностей, – личные стратеги Никсона, вероятно, такую возможность рассматривали, но отмахнулись от нее как от притянутой за уши и вообще слишком идиотской.